Вместо предисловия

«История эта может послужить материалом драматургу для драмы», – писала газета «Петербургский дневник театрала» о судьбе одной из героинь этой книги, прославленной певицы Анастасии Вяльцевой. Да, ее яркая, рано оборвавшаяся жизнь была драматична, как драматичны биографии другой певицы – Надежды Плевицкой, балерин Анны Павловой и Ольги Спесивцевой, модельера Габриель Шанель, актрисы, певицы и поэтессы Марии Пуаре, актрис кино и театра Роми Шнайдер и Ингрид Бергман, писательниц Франсуазы Саган и Анастасии Цветаевой… И пожалуй, они просятся не только в драму, но и в многостраничный любовный, подчас авантюрный, а то и детективный роман. А для другой героини книги – казалось бы, ничем не примечательной Екатерины Гимер–Чистовой – эти слова сбылись буквально. Именно ее скандальный бракоразводный процесс 1896 года, о котором судачила вся Россия и резолюцию на приговор которого наложил сам Николай II, послужил великому русскому писателю Льву Николаевичу Толстому основой для создания классической драмы «Живой труп».

Героини этой книги – такие разные, непохожие – восходили к вершинам славы неправдоподобно стремительно (так, Франсуаза Саган в девятнадцать лет, опубликовав свой первый роман, стала богатейшей девушкой Франции), буквально «из грязи в князи» (сирота Шанель возглавила империю мировой моды, а дочь прачки из Лигово Анну Павлову провозгласили недостижимым и прекрасным символом балета), просыпались знаменитыми в одночасье, хотя для кого–то из них это оборачивалось порой и неслыханным позором. Кто–то рос в нищете, кто–то во вполне благополучных обеспеченных семьях, но все героини, о которых пойдет рассказ, отвергли свою среду, переступили через ее законы и устремились к совершенно иным горизонтам. Все они познали свой звездный час и побывали в роли «Дивы», постоянно мелькающей в журнальных и газетных хрониках, в роли героини обывательских кривотолков. И им, как никому другому, было известно, что Фортуна непостоянна и переменчива, что жизнь то и дело съезжает с накатанной колеи, что нет прямых путей, что пути Господни неисповедимы, что искусство несоизмеримо выше жизни, хотя и прорастает из нее, что едва ли можно постичь Божий промысел о человеке…

«Когда я думаю о своем прошлом, то испытываю головокружение», – говорила Франсуаза Саган.

Эти слова, наверное, могла бы повторить любая героиня этой книги. Их прошлое было головокружительно, им было о чем вспомнить, коротая затянувшуюся старость или, наоборот, внезапно оказавшись на волосок от смерти.

В их судьбах было столько поворотов и событий, столько взлетов и падений, что кажется странным, как все они могли вместиться в сравнительно небольшой отрезок времени под названием Жизнь. И эту жизнь, и свою любовь, к которой неустанно стремились, они переплавили в искусство, даря современникам моменты высочайшего художественного восторга, и не задумывались, чем придется за это заплатить.

Многие из них были и возвышены, и прокляты (вспомним хотя бы безжалостную травлю Роми Шнайдер или публичные издевательства над Ингрид Бергман, посмевшей изменить мужу и полюбить другого), и незаслуженно стерты из памяти последующих поколений. Чаще всего по идеологическим мотивам – зачем вспоминать Плевицкую, любимую певицу последнего российского императора, к тому же эмигрантку? Или исполнительницу «бульварных однодневок» Вяльцеву, муж которой после ее смерти скрылся в Германии и заведовал делами русских беженцев при Гитлере? Или безнравственную и, по слухам, сумасшедшую графиню Орлову–Давыдову (она же Мария Пуаре, автор популярного романса «<Я ехала домой»), шафером на свадьбе которой был Керенский? Лишь в последнее десятилетие эти имена вновь зазвучали в культурном пространстве.

Но все равно осталось нечто, что не дало и не даст им умереть совсем, – созданные ими книги, фильмы, песни, романсы, модели одежды, запечатленные на пленку мгновения их танца, их фотографии, а то и сами жизненные перипетии, обернувшиеся бессмертной драмой…

Возмутительницы общественного спокойствия, нарушительницы общепризнанных норм, установившие свои правила, – по неписаному праву большого таланта, – они были судимы при жизни – непрочным и поспешным земным судом. Саган называли «нахалкой, ворвавшейся в литературу», Шанель – «шваброй», Бергман – «пятном на флаге страны», Спесивцеву за границей считали шпионкой и «красной Жизелью», а об искусстве Вяльцевой крупнейший музыкальный критик того времени Владимир Стасов и вовсе отзывался в непечатных выражениях. Процесс 1916 года над Марией Пуаре, присвоившей себе чужого ребенка, затмевал собой сводки с фронтов военных действий Первой мировой! Кто только не бросил тогда в нее камень… Вопиющую несправедливость сталинских сфабрикованных процессов вынесла, не сломившись, Анастасия Цветаева…

Но все они оправданы перед судом Времени. Ведь ими правила Любовь и Гениальность. Забвение им не грозит. И мы, возвращаясь к причудливым обстоятельствам судеб этих удивительных женщин, давно и недавно покинувших нашу грешную землю, погружаемся в глубины их души, пытаемся их понять, простить и полюбить…

История Катюши С.

Екатерина Гимер–Чистова

Литературоведы, пишущие о творчестве Льва Николаевича Толстого, в частности о его драме «Живой труп», обязательно упоминают людей, ставших прототипами героев пьесы., – Николая Гимера, его жену Екатерину, второго мужа Екатерины Степана Чистова. Но что скрывается за этими именами? Какой была Екатерина? Как она жила? И как получилось, что жизнь хорошенькой благовоспитанной московской барышни превратилась в криминальную драму, где нашлось место и зловещей проруби на застывшей Москве–реке, и подложному письму в кармане утопленника, и неожиданно воскресшему «трупу», и шокировавшему воображение российских обывателей скандальному факту двое–мужества? А если еще обнаруживается, что Екатерина – твоя дальняя, пусть не прямая, но все же родственница и ты держишь в руках некогда принадлежавшую ей вещь?

…По обеим сторонам зеркала на туалетном столике стояли две одинаковые пудреницы, чудом прошедшие через все раскулачивания, конфискации и экспроприации. Пудреницы в виде фарфоровых тюльпанов – бледно–розовых, полураскрывшихся, чуть бахромчатых по краям, на длинных бронзовых ножках, покрытых густой позолотой. Подарок покойного мужа Степана Ивановича на день ангела. Он любил свою жену, с первого взгляда и до конца дней очарованный ее красотой и внутренним светом, и всегда старался сделать ей что–то приятное.

Екатерина Павловна, сидя в кресле у столика, рассеянно провела по лицу пуховкой – заячьим хвостиком, когда–то это был шик, сохранившим остатки тончайшей рисовой пудры. Да, все еще красива, хотя предательские морщины выдают возраст. А сколько пришлось перенести… О жизни с первым мужем и связанной с ним кошмарной истории она старалась не вспоминать, но забыть об этом ей не давали всю жизнь. И зачем только Лев Николаевич написал эту пьесу? Не нужно было этого делать..

…Катюша росла в бедной московской семье офицера–прапорщика Павла Симона. Видимо, их далекие предки были выходцами из Франции или Швейцарии, и примесь французской крови придавала расцветающей на глазах девушке – миниатюрной блондинке с красивыми выразительными глазами – особый шарм. Отец рано умер, и мать Катюши, Елизавета Антоновна, женщина волевая и твердая, поспешила пристроить восемнадцатилетнюю дочь замуж. Как ей казалось, очень удачно. О любви к будущему мужу со стороны Катюши речь не шла. Скорее о симпатии. Главное, что жених был достойный – дворянин Николай Самуилович Гимер, из обрусевших немцев, небогатый, но имевший постоянное место службы при железной дороге и внешне привлекательный.

Через год после свадьбы, в 1882–м, родился сын, названный в честь отца Николаем. Жить бы да радоваться, но не тут–то было. У Николая Самуиловича, в общем–то человека неплохого и по–своему любившего Катюшу, обнаружился очень серьезный недостаток – он пристрастился к выпивке. Все чаще он возвращался домой нетрезвым, обдавая жену отвратительным запахом перегара и дешевого табака, и валился, не раздеваясь, на кровать. Тихий и непритязательный, в подпитии он мог быть грубым и неуправляемым. Все мутное, нехорошее, что пряталось в глубинных уголках подсознания, тотчас вылезало наружу.

Наутро Гимер клялся и божился перед иконой, что это в последний раз, а потом все повторялось снова и снова. Постепенно эта страсть трансформировалась во что–то темное и непреодолимое, и он проваливался в длительные запои, оставляя свою молодую жену наедине со всеми жизненными и семейными проблемами. Николай Самуилович почти перестал появляться дома, опустился до кабаков и притонов, где порядочному человеку не место, и в конечном итоге потерял службу. Видеть это медленное самоубийство близкого человека было невыносимо. Катюша порой доходила до крайней степени отчаяния, и только мысль о маленьком сыне и необходимость заботиться о нем удерживали ее от последнего шага.

Мать Катюши, состоявшая в переписке со Львом Николаевичем Толстым, попросила у него совета. Писатель откликнулся, не подозревая, что спустя десятилетие девушка, которую он пытался наставить на путь истинный, станет прообразом героини его пьесы. Что же посоветовал Толстой? Терпеть, покориться… Но Катюшу такое решение совершенно не устраивало. Она ушла от мужа.

Они с сыном остались без средств к существованию, мыкались по съемным углам и подвалам, голодали. Екатерина кое–как перебивалась случайными заработками. Долго так продолжаться не могло.

Отдав Колю на воспитание дальним родственникам, Екатерина поступила на акушерские курсы и в качестве акушерки устроилась на большую текстильную фабрику – известную мануфактуру Рабенек – в тихом подмосковном городке Щелково Богородского уезда.

Случайная встреча со Степаном Ивановичем Чистовым, из местных крестьян, служившим в конторе фабрики, перевернула ее жизнь. Они полюбили друг друга. Исстрадавшаяся, измученная, Екатерина почувствовала, что теперь у нее появилась опора, что открылась новая страница в ее жизни, которая непременно принесет ей счастье. Степан Иванович, человек умный, надежный и предприимчивый, оказался прекрасным семьянином и, что называется, носил Екатерину Павловну на руках. Он был интеллектуалом, любил порассуждать на высокие темы. Но как жить с ним «<во грехе»? Этого Чистовы, довольно строгие в вопросах религии и морали, не одобряли, хотя Екатерина всем очень нравилась: открытая, светлая, доброжелательная, готовая помочь, со спокойным и ровным характером. Да и ей самой, неразведенной жене другого мужчины, было не по себе.

Официально расстаться с Гимером ей не удалось. Московская Духовная консистория в расторжении брака отказала, хотя Николай Самуилович давал Екатерине Павловне развод и был готов признать свою вину в распаде семьи. И тогда у Екатерины Павловны созрел очень рискованный план. На такое ее могла сподвигнуть только любовь. Любовь, которой она не знала прежде.

«Помоги тебе Господь, Катюша, чтобы все уладилось», – благословил ее Степан Иванович перед поездкой в Москву. Сколько бессонных ночей провела она, обдумывая свой невероятный план, сколько всего пережила и перечувствовала, прежде чем решилась…

Николая Самуиловича Екатерина разыскала в одной из московских ночлежек. Грязный, опустившийся, заросший неопределенного цвета щетиной, он ничем не напоминал человека, за которого она когда–то вышла замуж. Нечто среднее между Мармеладовым Достоевского и Бароном из пьесы Горького. Как многие пьяницы, он был незлобивый, в чем–то добрый, а попросту говоря – бесхарактерный. Его не пришлось долго уговаривать. Гимер согласился на необычное предложение Екатерины, лишь бы его оставили в покое. А предложила ему Екатерина Павловна исчезнуть, и не просто исчезнуть, а пропасть насовсем, то есть. умереть. Конечно, не в буквальном смысле. Достоверно инсценировать самоубийство – вот каков был ее план. Она продумала все детали жуткого спектакля. Оставить у проруби на замерзшей Москве–реке одежду, документы и отправить жене прощальное письмо. Как говорится, был человек – и нет человека.

«Многоуважаемая Екатерина Павловна, последний раз пишу Вам, жить я больше не могу. Голод и холод меня измучили, помощи от родных нет, сам ничего не могу сделать. Когда получите это письмо, меня не будет в живых, решил утопиться. Дело наше можете прекратить. Вы теперь и так свободны, а мне туда и дорога», – на каком–то замусоленном листке выводил Гимер под диктовку жены свою «предсмертную» записку. Письмо Гимера, полученное по почте, Екатерина сама потом отнесла в полицию.

«…Это он! Мой муж! Николай Самуилович Гимер!

Екатерина Павловна едва держалась на ногах, когда 27 декабря 1895 года в полицейском участке ей предъявили для опознания тело неизвестного мужчины. Ее трясло от волнения, ведь сейчас решалась ее судьба. Драма достигла своей кульминации. Неизвестного еще живым вытащили из проруби на Москве–реке. Он умер, не приходя в сознание, через десять минут после того, как его доставили в участок. Опознанный труп выдали Екатерине. Она похоронила «мужа» на Дорогомиловском кладбище, без отпевания, за церковной оградой, как самоубийцу, и получила так называемый вдовий вид. Будучи теперь честной вдовой, Екатерина Павловна смогла наконец обвенчаться с любимым Степаном Ивановичем и стать его законной супругой. Венчание состоялось в маленькой Никольской церкви в селе Жегалово, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. А Николай Гимер в это время продолжал пить горькую, затерявшись в трущобах Москвы.

Как же надеялась Екатерина Павловна, что все останется в тайне и она начнет новую, счастливую жизнь с бесконечно любившим ее мужем! Кто вспомнит о несчастном бездомном пропойце, утопившемся с горя в реке? Кому он нужен? Но беда была в том, что Николай Самуилович не сумел доиграть взятую на себя роль до конца. Выйдя из длительного запоя, Гимер объявился в Петербурге и зачем–то решил выправить себе новый паспорт. Видимо, не терял надежды пристроиться куда–нибудь на службу. А какой уж тут паспорт? Умер – так умер. Но он все же отправился оформлять документы, совершенно не подумав, к чему это может привести. Естественно, его личность была установлена, и совсем не мертвая, а очень даже живая. Разразился неслыханный скандал, и на супругов Гимер завели уголовное дело. Екатерину обвинили в двоебрачии, а Николая – в преступном сговоре и пособничестве жене. И началось…

О деле, разбиравшемся в уездном центре Богородске, а затем в Московском окружном суде в 1896 году, в России не упоминал только ленивый. Сидя перед зеркалом, Екатерина Павловна непроизвольно вздрогнула, вспомнив об этом. Грубости следствия. Бесцеремонное любопытство публики. Пикантные подробности «сексуального скандала», кочевавшие по страницам газет и смаковавшиеся на все лады. Жуткий призрак сибирской каторги, отчетливо замаячивший перед ней и в последний момент замененный годом тюремного заключения. Но и в тюрьме, слава богу, не пришлось сидеть благодаря заступничеству знаменитого юриста Анатолия Федоровича Кони, глубоко неравнодушного к женской доле. Он прославился тем, что суд под его председательством оправдал революционерку–террористку Веру Засулич, стрелявшую в упор в петербургского градоначальника генерала Трепова. В срок Екатерине Павловне засчитали работу акушеркой в тюремной больнице во время следствия.

С подачи Кони министр юстиции Николай Валерианович Муравьев написал Николаю II записку с просьбой о смягчении приговора Московской судебной палаты, вынесенного супругам Гимер, и Николай удовлетворил ходатайство своего министра.

Не обошлось и без взяток – проверенного, во все времена и при всех властях исправно работающего средства. Взяток, и немалых. У Степана Ивановича деньги были – вместе с братом он содержал в Мещанской слободе Щелкова мыловаренную фабрику и, чтобы вызволить Екатерину, средств не жалел. Годовой оборот фабрики исчислялся десятками тысяч рублей. Так что сибирских этапов в компании преступников Екатерине Павловне удалось избежать, иначе ее давно бы уже не было на свете. Тогда она выглядела так, что краше в гроб кладут. В чем только жизнь держалась, непонятно. Тягот пересылки в Енисейскую губернию и каторжных работ она, больная, измученная, истерзанная, страшно исхудавшая, превратившаяся в тень, просто не выдержала бы. А преданный Степан Иванович и в Сибирь готов был за ней последовать.

Судебные страсти и газетная шумиха постепенно затихали, жизнь входила в свою прежнюю колею. Семейное счастье ничем не омрачалось, но столь желанный покой оказался иллюзорным. Екатерину Павловну вновь поджидали испытания.

Когда в 1900 году в газете «Новости дня» появилась заметка о новой пьесе Льва Николаевича Толстого, созданной на основе нашумевшего судебного дела супругов Гимер, в прихожей его дома в Хамовниках раздался звонок. На пороге стоял взволнованный юноша, невысокого роста, сероглазый, с белокурыми кудрявыми волосами, в форме учащегося 1–й Московской гимназии.

– Очень прошу вас, Лев Николаевич, от имени моей матери, не публикуйте драму. Надо мной издевается вся гимназия, но я как–нибудь стерплю, а вот маму жалко. Она столько страдала. О ее деле почти уже забыли, а сейчас все всколыхнется с новой силой. Вдруг маму посадят в тюрьму?

Вскоре последовал еще один визит. К Толстому явился сам «живой труп» – Николай Гимер – с просьбой найти ему хоть какую–то работу. С помощью прокурора Тульского окружного суда, добрейшего Николая Васильевича Давыдова, от которого Толстой в свое время и узнал подробности дела, эта просьба была выполнена.

Свое обещание не печатать пьесу Лев Николаевич сдержал. «Умру – тогда играйте», – ответил он Владимиру Ивановичу Немировичу–Данченко, просившему разрешения поставить новую пьесу в Художественном театре. Драма была напечатана в 1911 году лишь после смерти Толстого, а потом состоялась знаменитая премьера «художественников». Новая пьеса заняла ведущее место в репертуаре сотен театров по всей России. И опять Екатерина Павловна сделалась притчей во языцех.

За ней охотились падкие на сенсации журналисты, зачастившие в Щелково. Но вместо «роковой героини» судебных хроник они видели перед собой маленькую, располневшую женщину с добрым морщинистым лицом, ничем не похожую на «сексуальную революционерку», не побоявшуюся посягнуть на моральные устои общества и официально имевшую двух мужей. Она сетовала корреспондентам на то, что постановка пьесы и связанное с ней извлечение из архива давно забытого дела ее страшно огорчает и нервирует. А что еще она могла им сказать? Нервы у Екатерины Павловны действительно были порядком расшатаны. Чуть что – она начинала плакать и просила оставить их со Степаном Ивановичем в покое. Нет, покоя ей не видать. Остается только мужественно сносить все пересуды, сплетни и слухи, обраставшие новыми подробностями. И при жизни, и даже после смерти.

…Екатерина Павловна очнулась от тягостных воспоминаний. Неужели все это произошло с ней? Просто не верится. Но и действительность была не лучше. Шел 1930 год, и ее единственный сын был арестован по обвинению в контрреволюционной деятельности, на этот раз как германский шпион.

Юному гимназисту, добившемуся встречи с великим писателем, чтобы защитить свою мать, было суждено стать видной фигурой русского революционного движения, экономистом и публицистом, известным под псевдонимом Н. Суханов. После окончания гимназии он учился в Париже, в Высшей школе общественных наук, слушал лекции Ленина, Мартова, Троцкого, Чернова. Потом поступил на экономический факультет Московского университета. Со своей женой, профессиональной революционеркой Галиной Константиновной Флаксерман, прожившей долгую жизнь и умершей в Москве в 1958 году, он познакомился, отбывая ссылку в Архангельской губернии. Жить в столице им запретили, и они поселились на окраине Петербурга. Именно в их квартире на первом этаже многоэтажного доходного дома № 32 на набережной Карповки в 1917 году состоялось историческое заседание большевистского ЦК. Инициатива предоставить для этого свою квартиру принадлежала Галине, активной большевичке. Николай же, стоявший на позициях меньшевиков и не разделявший убеждений жены, что не мешало их семейному союзу, в тот день уехал из города. Не знать о готовящемся заседании он не мог и ушел нарочно, предоставив решать все вопросы без него.

…Под потолком комнаты горела большая лампа с белым матовым абажуром. Чтобы свет от нее не падал во двор, единственное окно завесили плотным одеялом. К десяти вечера, под покровом тьмы, в квартиру Суханова стали постепенно стекаться участники заседания, соблюдая все правила конспирации.

– Яков Михайлович, а кто этот незнакомый старик? – встревоженно спросила Александра Михайловна Коллонтай у распоряжавшегося всем Свердлова.

Им оказался не кто иной, как Владимир Ильич Ленин, переодетый и загримированный до неузнаваемости – в седом парике, без усов и бородки.

Прения завершились далеко за полночь. Десятью голосами против двух было принято решение о подготовке и начале вооруженного восстания в Петрограде.

После революции Николай Суханов работал в области экономики – и на Урале, и в Москве, и за границей. Современникам запомнился его европейский вид: изысканные манеры, элегантное габардиновое пальто, серая фетровая шляпа, пенсне. И вдруг аресты… В марте 1931 года его арестовали по процессу Союзного бюро ЦК меньшевиков. Потом арестовали снова.

Екатерина Павловна, пока была жива, как могла пыталась спасти сына. Работая машинисткой в Щелковском исполкоме, обращалась в различные инстанции, писала прошения, подавала апелляции, но безуспешно. Она боялась, что арестуют и ее, и не без оснований. Разве могла она, в прошлом скандально знаменитая, раскулаченная вдова фабриканта, пусть местных, щелковских, масштабов, но все же владельца производства, остановить раскрученное колесо адской машины истребления? И разве мог Сталин простить Суханову, что в своих знаменитых «Записках о русской революции», изданных во многих странах мира, он назвал «великого вождя и отца всех народов». «серым пятном, иногда маячившим тускло и бесследно»? Этими словами Николай Суханов–Гимер подписал себе смертный приговор, который был приведен в исполнение в Омске в 1940 году. Его матери к тому времени уже давно не было в живых.

…В дверь постучали. Екатерина Павловна пошла открывать. Вошла Юля, племянница и крестница мужа, дочь его родного брата Алексея. Алексей Иванович Чистов был личностью незаурядной. Староста села Жегалово под Щелковом, депутат IV Государственной думы от крестьян, вошедший во фракцию прогрессистов, он пользовался всеобщим уважением. А в марте 1917 года лично сопровождал великого князя Николая Николаевича в Ливадию, что подтверждалось удостоверением за подписью председателя Временного комитета Государственной думы Родзянко. После революции и национализации мыловаренного производства Чистовых он продолжил дело своих братьев, но уже в Москве, на фабрике «Свобода», как один из лучших специалистов в мыловаренном деле. Говорят, сама Александра Михайловна Коллонтай зачем–то приезжала к нему в Щелково на автомобиле, что произвело в городке сенсацию. А отец его жены Ольги Иван Иванович Юхов руководил очень известным в России хором, с которым не раз пел Федор Иванович Шаляпин. Именно хор Юхова отпевал умершего Ленина, его запись звучит за кадрами хроники.

Екатерина Павловна была как–то по–особому расположена к племяннице. Возможно, потому, что им со Степаном Ивановичем Бог детей не дал, а с сыном, всецело поглощенным революционной деятельностью, они виделись редко. Юля была самым близким для нее человеком. Она часто навещала Екатерину Павловну, помогала ей по хозяйству и слушала ее рассказы о прошлом. Она знала многое. Даже о том, что в потайном ящичке туалетного столика на всякий случай припасен яд – цианистый калий, убивающий мгновенно. Зачем он Екатерине Павловне, племянница не спрашивала. Юля не торопилась выходить замуж (она так и осталась старой девой) и всю свою любовь и сочувствие отдавала тете, прожившей бурную и непростую жизнь. Жизнь, похожую на пьесу, точнее, на криминальную драму с трагическим финалом. И, может быть, поэтому вызвала на свет пьесу, похожую на ее жизнь. Все переплелось, и трудно сказать, где правда и где вымысел, где начало и где конец.

Екатерина Павловна любила делать Юле подарки – то кольцо, то бусы, то часы. Но все это было в прошлой жизни, когда она не нуждалась. На этот раз она приготовила для нее изящный темно–синий альбом с собственноручно вклеенными семейными фотографиями. Тетя и племянница неторопливо пили чай с кусочками колотого сахара. Момент прощания почему–то затягивался.

– Возьми еще что–нибудь на память обо мне.

Екатерина Павловна обвела взглядом убогую комнатку, где стояла лишь самая необходимая и порядком обшарпанная мебель. Это жилье в деревянном домишке на Воронке, железнодорожной станции на окраине Щелково, ей выделили после смерти Степана Ивановича. Он неосторожно поднял что–то тяжелое и надорвался. Его похоронили на жеегаловском кладбище, в ограде, где лежали все Чистовы, справа от алтаря Никольской церкви и практически напротив входа в собственный дом. Дом, где прошло так много счастливых, радостных и невозвратных дней, где была большая библиотека и много картин… Взгляд Екатерины Павловны скользил по голым стенам, пока не наткнулся на стоявшие перед ней фарфоровые тюльпаны.

– Вот пудреницы, больше у меня ничего не осталось.

Юля собралась уходить.

– Наверное, мы видимся в последний раз, – вдруг произнесла Екатерина Павловна.

– Почему? Что вы такое говорите?

Екатерина Павловна промолчала.

Пришедшие за ЧСИР (членом семьи изменника родины) Чистовой–Гимер сотрудники НКВД обнаружили ее в кресле без признаков жизни. Вскрытие показало отравление цианистым калием. Место ее захоронения неизвестно. То ли она, став безымянной, все–таки упокоилась в семейной ограде Чистовых, рядом со Степаном Ивановичем, то ли где–то в другом месте – точно не знает никто.

…На полке стоял фарфоровый тюльпан – бледно–розовый, полураскрывшийся, чуть бахромчатый по краям, с едва различимыми следами позолоты на длинной бронзовой ножке, явно сделанный в начале прошлого века в стиле модерн с его излюбленными цветочными мотивами.

– Откуда у тебя этот необыкновенный тюльпан? – спросила я мужа, переселившись к нему после свадьбы.

– От тети Юли, родной сестры моей бабушки Надежды Алексеевны Чистовой. Вообще–то их было два, это парная вещь, но один давно разбился. А принадлежал он знаешь кому? Екатерине Чистовой. Ну, той самой, которая в «Живом трупе»..

Я молча смотрела на тюльпан, оставшийся от легендарной женщины, вошедшей в историю благодаря драме великого Толстого, героини одного из самых громких скандалов века. Странное совпадение: поступив после школы на театроведческий факультет ГИТИСа, первую в своей жизни рецензию я писала именно на «Живой труп», сравнивая постановки двух московских театров, с незабываемыми актерами Леонидом Марковым и Георгием Бурковым в роли Феди Протасова.

– А вот и она сама. Это единственная сохранившаяся ее фотография. Других нет ни в музеях, ни в архивах.

Муж протянул мне маленький потертый кожаный альбом. Со старинной размытой фотографии смотрела улыбающаяся женщина – красивая, нежная, словно озаренная внутренним светом. Парадоксальная все–таки вещь история. Об этой женщине знала вся Россия, а изображений ее не осталось, кроме этого любительского снимка. На последней странице альбома четким росчерком пера было выведено: «На добрую долгую память от Екатерины Чистовой»…

Я ехала домой…

Мария Пуаре

Есть вещи, которые так давно и прочно вошли в нашу жизнь, что кажется, будто они существовали всегда. Вот., например, романс «Я ехала домой». Все его знают, а кто автор? Дотошные любители, может, и докопаются – какая–то М. Пуаре. Но мало кому известно, что за этой фамилией стоит яркая судьба талантливой актрисы, волновавшей российскую публику и своими сценическими созданиями, и подробностями личной жизни.

В конце XIX века многие сходили по ней с ума. Говорили даже, что один неудачливый поклонник застрелился прямо у дверей ее гостиничного номера. Артистка, певица, блиставшая в оперетках и цыганских романсах, композитор, поэтесса, журналистка – все эти многообразные таланты сочетались в миловидной блондинке с неожиданно низким голосом, москвичке французского происхождения Марии Луаре, родившейся в 1863 году.

Каких только цветов и подарков ей не преподносили! Когда появился первый романс, написанный Луаре – «Лебединая песнь», – всю ее квартиру почитатели ее таланта завалили фигурками лебедей – и большими, и маленькими, и серебряными, и фарфоровыми…

Ее жизнь напоминала пестрый калейдоскоп событий, в которых фигурировали виднейшие и богатейшие люди России. А она успела побывать в роли и городской сумасшедшей, и любимицы публики двух столиц, и аристократической дамы, и изобретательной авантюристки, и узницы петербургской тюрьмы…

И старым, всеми позабытым обломком великой империи…

…В тот осенний день 1916 года около здания Петербургского окружного суда царило настоящее столпотворение. Литейный мост был весь забит людьми, не сумевшими прорваться в зал заседаний. Билеты расхватали за три недели до заседания суда. Сквозь плотную людскую массу, запрудившую мостовые и проезжую часть, с трудом пробивалась карета, в которой находилась подсудимая. Дверцы распахнулись. По толпе прокатился гул, она всколыхнулась, взволновалась, пришла в движение.

Хрупкая светловолосая женщина в сопровождении конвоя, прокладывавшего ей дорогу, направилась к входу в здание. Под ноги ей летели букеты. Кто–то неистово аплодировал. Кто–то кричал: «<Мы вас любим! Мы с вами!» Но слышался и пронзительный свист, и злобное шипение, и обрывки негодующих фраз: «Аферистка! На графские миллионы позарилась! Ишь ты, графиня Маруся!»

Совсем недавно ей поклонялся весь театральный Петербург, да и Москва не отставала. И в Киеве ее обожали, и Париж она покорила исполнением цыганских романсов, хоть цыганкой и не была. Там среди ее поклонников числился один из Ротшильдов. А теперь ее ведут с позором, как закоренелую злодейку и преступницу. Но она виновата лишь в том, что любила. Любила и хотела, чтобы у нее был муж и семья. Разве это не естественно для женщины? А средства, которыми она пыталась этого добиться. Что ж, любовь зачастую в таких делах неразборчива.