Глава вторая

Зело кровавая

– А что, Федосьюшка, черти еще не гонят смолу из грешной твоей дыры? – нарочито страшным голосом вопросила повитуха Матрена после того, как с удовлетворенной икотой откинулась от стола. Матрена, дальняя сродственница Феодосьиного семейства, справляла в Тотьме и окрестностях бабицкую работу – принимала и повивала младенцев. Дело это, с Божьей помощью, удавалось ей всеблаголепно: брачные чадца нарождались крикливые, не плаксивые, крепкие, а безбрачные, нагулянные, дружно помирали, не успев чихнуть или пискнуть. Сие мастерство обеспечило Матрене обширную женскую клиентуру. Матрену зазывали пожить в преддверии родов благочестивых жен в богатые хоромы, отвозили в монастыри к несчастным растленным девицам, с поклонами приглашали в особо тяжелых обстоятельствах, когда все приметы указывали на то, что в рожение намеревается вмешаться лукавый. Среди последних случаев особенно снискало Матрене славу повивание чадца жены подьячего Тотемского приказа. То, что дьявол караулил роды, Матрене стало ясно с первой минуты, как вошла она на двор: на улице поднялись снежные вихри, кои несомненно указывали на то, что черт едет со свадьбой; в печной трубе завыла ведьма, да еще и девка – холопка полоротая – споткнулась о порог. Благочестивая подьячева жена призналась Матрене, что очадела она в грехе – возлежа на мужа верхом, и, стало быть, лукавый попытается завладеть душой младенца. Ох, так и случилось: при свете лучины собравшиеся жены увидали, что из чрева показался рогатый младенец! Визг поднялся страшный!

– Зри, батюшка, что ты своей елдой грешной натворил! – укорила Матрена подьячего, в испуге побежавшего за двери.

Впрочем, экстренными мерами Матрене удалось прямо в утробе родильницы заменить дьявольское отродье на Божье чадо. Матрена обманула самого черта, выложив на крыльцо со словами: «Вот тебе твое злое чадо, отдай нам наше доброе» – спеленутого котенка! Дьявол не заметил подмены и утащил котенка, бросив повивальное полотно возле ворот. Рога превратились в ноги, коими чадцо мужского пола и вышло из чрева на свет лучины.

Как и полагается повитухе, была Матрена благонравной вдовой.

– Ох, и наелась-напилась! – весело сказала вдова. – Аж жопа трещит. Порадовали угощеньем, благодарствуйте!

На самом деле в игривое расположение духа Матрену привели не пироги с солеными грибами и не овсяный кисель с молоком и топленой брусникой, а хмельное медовое питие. Оно хоть и грешно в пост, да только уж очень замерзла в дороге баба Матрена, торопившаяся к Марии, жене Феодосьиного старшего брата Путилы, дабы помочь ей разрешиться первым чадом.

– Баба перднула, годы вспомнила, – подхватила матерь Феодосии Василиса.

– Жопа – боярыня, что хочет, то и лопочет, – закрякала Матрена. – Прости мя, грешную, Господи!

Отсмеявшись и вдохновенно перекрестившись, баба вновь вспомнила о Феодосии.

– Так не гонят черти еще смолу из межножья?

Феодосия недоуменно смотрела на повитуху.

– Как это, баба Матрена? – спросила она.

– Так ты не ведаешь, как черти раскочегарят вскорости котел в твоей дыре?! Али матерь тебе не сказывала?

Матрена повернулась к раскрасневшейся от пития Василисе.

– Почто раньше времени девку пугать? – махнула рукой Василиса. – Придет ее пора – сама узнает.

Матрена прищурила масляный глаз.

– Слушай, Феодосьюшка, слушай, чадце мое золотое… А се… Сотворил Бог человека, Адама, да и отлучился по другому делу. А тут из геенны огненной вылез дьявол да как принялся бесноватися, над творением Божьим злоглумитися. И слюну на человека плевал, и харкотину харкал, и блевотину блевал, и сцу сцал…

– Ой, не говори, баба Матрена, а то и я сейчас облююся, – заклекотала Мария, хватаясь за живот.

– Тебе слушать тошно, а каково-то Адаму было?! А се… Вернулся Боженька и взирает злосмрадную картину: творение Его изгажено! А уж время у Господа подпирало, надо было дальше творить. Ну, он взял да и вывернул испоганенного человека наизнанку. И теперича у нас внутрях и кишки говняные, и дух кислый, и желчь горькая, сиречь слюна дьявола, – все в утробе. А у жен оказался еще в чреве дьявольский котел, похотствующий на грех.

Как входит отрочица в пору греха, так черти и растапливают сей котел. Начнет у тебя, Феодосьюшка, жечь да печь в брюхе, начнутся ломота да потуги, бросит тебя в жар и огонь, и потечет смола дьявольская. Дух у ней злосмрадный, и станешь ты, Феодосьюшка, столь нечистая, что к церкви святой тебе и близко подходить нельзя будет! Если прольется капля той смолы в сенях али на паперти, али пуще того на причастии, гореть тебе в аду! А нечистота твоя дьявольская будет столь богомерзка, что мимо креста тебе ходить нельзя будет, святую воду али миро в руки брать тоже нельзя.

Феодосия держалась за шкап и мелко дрожала.

Матрена вошла в раж:

– Бысть одна жена, Олигария, в такой вот нечистоте. И сидеть бы сей смрадной жене дома. Так нет, поперлася она по селищу. И за тыном вдруг закачался перед ней куст калиновый. Жене бы домой вернуться, ан нет! Пошедши она далее. Внезапу набежала грозовая туча, и извергся из нее страшный огненный столп…

Слушательницы охнули и перекрестились.

Матрена подлила себе медового хмельного пития, выдерживая театральную паузу. Женщины, обмерев, ждали продолжения рассказа.

– …Стрела громовая! Ох, здоровая молния, что елда архиерейская! И ту жену сия сила грозная поразила на месте! А се… Прибежали селищенские, прикопали жену, чтоб огонь из тела ее ушел в мать сыру землю, а сами дивятся: вёдро уж неделю стояло, ни единой тучки, откуда громымолнии?! И тут старая-престарая монахиня, что шла через селище за милостыней для монастыря, и вспомнила, что на этом самом месте был некогда похоронен благочестивый монах. «Гляньте жене на портище, – рекши монахиня, – али она нечистая?» Глянули бабы – так и есть. Застонала тут нечистая жена и принялася каятися. Святые, мол, пророки, мученики святители, простите мя, дуру грешную, что поперлася в кровях по белу Божьему свету да наступила на могилку монашью… И внезапу раздвинулась туча, низвергся с высоты солнечный луч, и руки-ноги у жены пришли в прежнее здравие. Селищенские огородили то место на сырой земле, а жена на свои куны воздвигла на могиле монаха каменный крест. Он так и называется: крест на крови. Вот, Феодосьюшка, сколь велика будет твоя женская нечистота!

Матрена опытным глазом оглядела фигуру Феодосии, приняла во внимание прыщик на лбу и предрекла:

– И случится сие вскорости. Налей-ка, Василиса, мне еще чарочку малую…

– Баба Матрена, – дрожащим голосом с надеждой спросила Феодосия, – а можно вымолить у Боженьки, чтоб у меня черти смолу не гнали?

– Сие невозможно. Баб без греха не бывает. Хлеб не без крошек! Щи не без шерсти! Не на то манда сшита, чтобы сыпать в нее жито!

Во рту у Феодосии пересохло, слюна белой нитью овила уста, залепила уголки губ, паклей законопатило гортань…

– Пойду я… – еле произнесла Феодосия и вышла прочь, в сени.

Лучина в кованом светце щелкнула и с шипением обвалилась в воду.

Каменным идолом поднялась Феодосьюшка по дубовой лестнице в свою горенку.

Запнулась негнущимися ноженьками за половик и повалилась на шершавый шерстяной полавочник. И в тот же миг в брюхе у Феодосии запекло, затянуло, словно черт наворачивал кишечные жилы на кочергу.

Феодосия приподняла голову, пошарила глазами по образам и принялась почти в беспамятстве причитать: «Господи, помилуй!»

Утробу тянуло, словно бесы алкали ее вырвать.

Феодосия переползла на одр, откинула перину, взлезла на тюфяк и в ужасе накрыла голову лебяжьим взголовьем, надеясь спрятаться от нечистой силы.

Всю ночь ее крутило в огненных вихрях. Всю ночь она чуяла запах серы.

Едва проснувшись, приложила руку к подпупью. Утроба вздулась и была горячей.

Заливаясь слезами, Феодосия неверными шагами подошла к окну, отодвинула расписанную цветами тяжелую дубовую заволоку… Сквозь слюдяные блюдца проник тусклый зимний рассвет.

Феодосия вернулась к одру.

На тюфяке темнело бурое пятно засохшей серы…

Феодосия закричала и кинулась вон.

Кадушка редьки, что притащила с утра в сени холопка, ушат с помоями, мерзлая кислая овчина – все ованивало Феодосию преисподней мерзостью.

– А-а! – вопила Феодосия. – Матушка-а!

Матрена, Василиса и золовка Мария выбежали из женской горницы.

– Матушка-а, черти ночью приходили, гнали смолу-у!

Матрена подскочила к Феодосии и задрала верхнюю рубаху. На портище бурело пятно. Повитуха подмигнула Василисе.

Мать ринулась было за веником.

– Метлой не бей, женихов отобьешь! – деловито подсказала Матрена. – На вот лыко!

Василиса схватила связку лыковых лент и накинулась на Феодосию.

– Что ж ты с собой наделала?! Говори, подлая! – театральным голосом вопила Василиса, охаживая дочь лыком.

– По жопе лупи-то, по жопе, – тишком подсказывала Матрена. – Жопа не горшок – не разобьется.

Попались под руку лапти, досталось Феодосии и лаптями.

Матрена ухватила с сундука старый половик, вдарила Феодосии поперек спины и тяжелым половиком.

– Чем ковыряла в утробе?! Али грешила с кем?! – хором вопили они. – Отчего крови у тебя пошли?

– Ничего я не творила, ей-богу! – рыдая, клялась Феодосия.

Золовка тоже делала грозное лицо, но то и дело зыркала хитрыми глазами, прикрывала ладошкой смеющийся рот. Наконец не выдержала и, пользуясь эдаким случаем, с затаенным злорадством радостно лупанула Феодосию скрученным полотенцем.

Феодосия, ожидавшая от матери и сродственниц сочувствия, но никак не битья, забилась в угол и загнанно дышала сквозь всхлипы.

Неожиданная атака женщин заставила ее позабыть про ночные кошмары. Помойный ушат уж не вонял серой. Редькой, а не смолой пахло и от кадушки. А на рубашке была кровь.

– Так это кровь у меня? – с облегчением спросила Феодосия.

Матрена вновь подмигнула Василисе, мол, вот и утряслось, вот и успокоилась у девки душа. Доброе это дело – битье. Никому еще не повредило.

Феодосия расслабленно прислонилась к стене. В голове стоял радостный звон.

Кровь, всего лишь кровь! Хотя и это, конечно, страшно, но все ж таки не сера, все ж таки не смола!

Матрена живо вызвала холопку и приказала принесть теплой воды да омыть молодую княгиню. (Повитуха всегда величала купеческих и подьячих дочерей молодыми княгинями: у нее, Матрены, язык не отвалится, а женам приятно!)

Тем временем Феодосия была омыта и обряжена в свежее, подол заткнули за пояс, дабы крови не испоганили новенькие Феодосьины сапожки из голубой мягкой кожи. Волосы Феодосии учесали с деревянным маслом, серьги поправили, чресла перепоясали шерстяным кушаком, вышитым золотой канителью.

Холопки собрали на стол завтрак. Феодосия, как то бывает после горючих слез, хоть и сидела с зареванным лицом, но чувствовала себя облегченной и просветленной. Лицо и руки горели от ссадин после битья лаптями и лыковым драньем, и это пересилило ноющую тяготу в брюхе. Феодосия была почти счастлива, в простодушной уверенности, что недуг больше не повторится. Отчасти смущенная, частью довольная тем, что и у нее случились такие же нечистоты, как, бывало, у золовки (только теперь она поняла значение этих словес), Феодосия на равных участвовала в женском разговоре. Матрена, как большой знаток анатомии, тут же завладела всеобщим вниманием.

– Здеся, – Матрена приложила насупротив необъятных грудей вилку с ломтем обмасленной томленой репы, – легочная жила у человека проходит, через которую человек дышит. Здеся – сердечная жила. В сердце самый гнев, ярость. Потому и наименовали сердце, что им человек серчает.

– Сие – истинно! – радостная от такого открытия, сообщила Феодосия. – Бывало, осерчаешь, так в груди аж застучит!

– Ажно кувалдой бьет в сердце, когда холопы ленивые на гнев искусят, – подтвердила Василиса.

– Дальше идет жила пищная, – поражала познаниями Матрена. – Есть жилы кровяные. А есть жилы жильные, через них мясу передается сила. Для сцы – своя жила. Весь человек наскрозь из жил.

– Как худая жена мужа кажинный день подъелдыкивает, так и говорят, что все жилы, мол, вытянула, – встряла золовка, давая понять, что уж она-то не такая худая супруга.

В кругу мужниной родни Мария старалась лишний раз поддакнуть. Замуж ее взяли с богатым вещным именьем, но вместо денег даны были двадцать саней соленой и мороженой рыбы, которую ее молодому мужу, Феодосьиному брату Путиле, предстояло доставить до Москвы и продать. Известий от Путилы – продана ли рыба и какая взята цена – все не было, стало быть, велико ли вышло денежное приданое, еще не было известно. И до тех пор Мария держалась услужливо. Даже холопок била слегка, для острастки только.

– А здеся, Феодосьюшка, жила подпупная, – продолжила Матрена. – У молодцев – становая.

Феодосия смущенно коротенько засмеялась, как будто ласточка клювом в оконце горницы постучалась. Женские беседы обычно казались Феодосии зело грешными и уязвляли простодушное стыдливое сердце, как горестно смущал вид какой-нибудь пьяной бабы, валявшейся возле питейного дома. Феодосия чаще всего покидала горницу, когда речи сродственниц становились двусмысленными. Но сегодня она не знала, как поступить: может, теперь, после всего, что случилось, и ей полагается вести непристойные женские разговоры? Одновременно она чувствовала, что Матренины любострастные побасенки непривычно приятно волнуют ее. И пребывала в растерянности: грех ли сие есть?

– А ты, Феодосьюшка, не смейся, – опрокинув чарку меда, наставительно произнесла Матрена. – Елда – тоже крещеное тело. От елды – плоть, а от женской утробы – кровь. Как вместе они соединятся – кровь жены и скверны мужа, – так чадце и зачнется. А ежели жена с мужем любодействовали – семя истицали не в утробу, а на землю али на портища, то кровь с плотью соединиться не могут. Кровь и истекает тогда из межножья, чтоб Бог видел, что эта жена чадо не понесла. За бесчадие Господь и наказывает месячной нечистотой. Вот у Марии сейчас чадце в утробе, так и кровей нечистых нет. Так, Мария?

– Истинно! – подтвердила золовка.

– Так разве только жены наказаны? А мужи – нет? – вопросила Феодосия.

Золовка снисходительно засмеялась.

– Мужи – нет… – авторитетно заявила Матрена.

– А за что же такое наказание? – обиделась за жен Феодосия.

– А за все! За все грехи! За любопытство и за обман. Бог в наказание велел каждый месяц женам маяться нечистотой.

– Баба Матрена, – вскрикнула Феодосия, – разве у меня теперь кажинный месяц будет эдакое?

– А ты как думала?!

– Я мыслила, что сейчас пройдет – и все…

Жены засмеялись.

– Нет, девица, каждый месяц. А как станешь мужней мужатицей – крови будут не всегда, а только когда с мужем согрешишь не в естество, – разъяснила Матрена.

– У меня что же – чадце сейчас истицает? – испугалась Феодосия.

– Истинно, – перекрестилась Матрена. – Потому воду с этими кровями нельзя выплескивать на стену хоромины али избы, не то младенцы в этом доме будут хворать. И на дорогу нельзя выплескивать эту воду из почерпала али из ушата, не то коровы, овцы, лошади, что пройдут по ней, не станут стельные да жеребые.

– А куда же нужно?

– А укромно на мать сыру землю. Все мы из нее пришли, в нее и уйдем. А то будет как с одной сущеглупой бабой…

– А как с ней было? – с горящими глазами вскрикнула Мария, любившая слушать о чужих страданиях.

– Баба сия взяла да и кинула кровяную свою печенку в бане в угол…

Матрена захватила кусок пирога с морковью, нарочно оттягивая кульминацию кровавой драмы.

Женщины разинули рты и принялись торопливо креститься, с наслаждением предвкушая услышать ужасные вещи.

Матрена прожевала пирог. Икнула.

– Душа с Богом побеседовала, – подобострастно пробормотала Мария.

– Кинула, значитца, печенку. А следом пришел в баню ея сродственник. И был тот сродственник на низ слабый. Грешник! Стал сам с собой блудить в грехе, сиречь – рукоблудить. Скверны семенные и истекли в угол, да прямиком на крови. Слилися плоть и кровь. Завыло в бане, загудело, тени черные заметались… И вышла из нее в полночь…

Жены вздрогнули и отпрянули от Матрены.

– …отроковица!.. Лицом похожа на ту сущеглупую бабу и грешного сродственника. Утром люди глядят: что такое? Отроковица по селищу идет, а сама ведь неживая! Глаза как мыло банное. Кожа как зола. Тело как в щелоке вымочено. Вместо волос – мочало…

– Господи прости! – охнули женщины.

– Да, и на бабу сущеглупую и ея сродственника похожа! – еще раз повторила Матрена, давая понять, что драма еще только разворачивается. – Донесли мужу той богомерзкой бабы. Он посмотрел. Истинно: отроковица лицом на этих двоих грешников похожа. Схватил он тогда нож булатный и вонзил жене в грудь. А сродственнику вырвал подпупную жилу да прибил на воротах! Доложили воеводе городскому и настоятелю соборному. Призвали убийцу в судную избу. «По какому такому праву убил ты жену свою и вырвал подпупную жилу сродственнику?!» – вопрошают воевода и настоятель. «Я не жену свою убил и не сродственника, а по древнему русскому закону убил богомерзких прелюбодеев!» Согласились с ним воевода и настоятель и отпустили с добром.

– А ведьма кровяная? – заерзала Мария.

– Окружили ея мужики с дрекольем да вызвали попа. Поп и святой водой ведьму кропил, и ладаном кадил, и Божьим словом спасал. Наконец, с Христовой помощью, всадили мужики той ведьме осиновые колья во все жилы.

– Слава тебе, Господи! – перекрестились слушательницы.

– Вот оно как бывает, – назидательно покачала головой Матрена. – Вот как Бог наказывает тех жен, что выплескивают нечистые крови куда ни попадя.

– А в печку можно? – с надеждой вопросила Феодосия.

– Что ты! Что ты! – шарахнулась Матрена. – Грех великий! Слушай… Бысть одна молодая новобрачная жена, Анница. Василиса, ты, может, помнишь, в селище Песьи Деньги Анница жила?

– Это которая же? – задумалась Василиса.

– Да у которой корова волчонком отелилась? Пришли утром в хлев, теленка нет, а в углу волк лежит?

– Господи, конечно, помню! – обрадовалась Василиса. Ей было приятно, что она, Василиса, самолично зная Анницу, остается в стороне от ее греха (а то, что новобрачная из Песьих Денег совершит грех, было ясно из жаркого вступления Матрены). – И чего с Анницей сталось?

– Обвенчались они с мужем и стали жить. Месяц прожили, пришли у Анницы нечистоты. Надо сорочку постирать. А на улице безведрие стояло, дождь день и ночь, да эдакий холодный. Анница и заленилась пойти в ручей какой укромный – портище заполоскать. Выварила кровяные сорочки в щелоке, да и выплеснула воду прямо в печь, в огонь…

– В огонь? – выдохнула Василиса. И с удовольствием: – Да что она, дура совсем? Разве можно в огонь? Таким дурам дай волю, так они и на крест святой помойной воды плеснут!

Все дружно осуждающе покачали головами. Золовка поджала губы.

– И что случилось, баба Матрена? – в нетерпении спросила Феодосия.

Женщины заранее осенили себя крестным знамением.

– Выплеснула Анница воду в огонь, – зловеще произнесла Матрена, – и в сей же миг в печи загудело, и показался ей в пламени сынок, который должен был от тех кровей родиться. Эдакий бравый, крепкий, голубоглазый мальчишечка. Прямо ангелочек!.. «Что же ты, маменька, наделала? – заплакал сыночек. – Выплеснула ты плод чрева своего в пламя!» Вспыхнули волосики его кудрявые, занялась рубашечка, запричитал мальчишечка и сгорел. Обмерла Анница и рухнула с криком подле печи. Набежали бабы. Ничего понять не могут. Анница ни словечка не говорит, колотится только о подпечье да на огонь указывает. А вечером стала свекровь золу выгребать и вытянула из печи детскую косточку. Все она поняла да так с кочергой на сноху и кинулась, признавайся, говорит, подлая, чего натворила? Тогда сноха и покаялася, прости-де, мол, матушка дорогая, невестку свою злогрешную. Свекровь ей говорит: молись теперь, грешница поганая, проси у Боженьки прощения, а не то оставит Он тебя бесчадной на всю жизнь. Анница год молилась, ежеденно по сто земных поклонов клала, прежде чем Господь смилостивился и простил ей грех да послал в утробу чадце. Но родилась девка заместо парня. И так семь девок родилось, а парня – ни одного. Вот какое Аннице было Божье наказание.