«Боже мой, как здесь темно и жутко, – подумала Мария Петровна, впервые ощутив безысходность своего существования. – Сорок девять лет, почти пятьдесят, осталось-то совсем ничего, а я даже ни разу ничего не ждала. А чего ждать среди вот этого хлама? А я же молодая хорошенькая была, и мужчины на меня заглядывались. Куда все подевалось? И быстро-то как!» В ней лениво шевельнулось и робко попросилось наружу чувство, похожее на протест. «В западне я, в западне, – с ускорением думала Мария Петровна. – В клетке меня закрыли и думают, что не выберусь. А я вот возьму и…» Все так же глядя в зеркало, она еще раз гневно обвела комнату взглядом и вдруг наткнулась на свое отражение.

– Господи, страх-то какой, – ужаснулась она. Волосы слиплись, заплаканные припухшие веки стянуты застывшей грязью, а на кофту и вовсе смотреть противно. Мария Петровна с отвращением провела рукой по зеркалу. Широкие влажные следы пальцев на глазах испарялись, превращаясь в узенькие полоски. – Вот так…

Комната в зеркале, вместе с отражением Марии Петровны, была перечеркнута. И чувство протеста задохнулось сразу и без боли. «На кого злюсь? – с безразличием подумала она. – Я же от этого всего ничем, ну ничем не отличаюсь. От ведра вот от этого или от швабры. Вон она стоит, такая же грязная и ободранная. И будет стоять в этом углу всегда, потому что там ее место. И интерес у нее к жизни примерно такой же, как у меня, только она умнее, потому что смирилась». – Размышляя таким образом, она включила душ. В высокой железной трубе грозно заурчала поднимающаяся кверху вода. Мария Петровна свалила в кучу перепачканную одежду и, с трудом перекинув через высокий край ванны поврежденную ногу, встала под горячий душ. Вода обрушилась шипящим потоком и стала медленно размывать чувство страха и безысходности. Мария Петровна с наслаждением подставляла под воду лицо, руки, живот.

– Ой, как хорошо! – постанывала она. – Ой! – И крутилась под душем то вправо, то влево. Потянулась к своей полке, достала кусочек зеленого мыла. Хрупкая пена взбухала на теле дрожащими бугорками. Мария Петровна смывала ее ладонями и чувствовала, как под пальцами расправляется упругая и гладкая кожа. «А для пятидесяти я еще вполне ничего», – подумала она, глядя на стройные ноги и высокую грудь с розовым, похожим на кнопочку соском. Она с наслаждением гладила себя по скользкому от мыла и воды телу, как будто впервые за много лет заметила, что тело это ее. И что это не просто живот, бедро или грудь, а что все это мягкое, трепетное, полное жизни. И опять какое-то новое, незнакомое чувство слегка шевельнулось и застыло где-то внизу живота.

В дверь постучали.

«Да что же это мне какая-то чушь в голову лезет», – с раздражением подумала Мария Петровна и сорвала с крючка вафельное полотенце.

– Мам, это я, Наташа, открой!

Дочка проскользнула в приоткрытую дверь.

– На, мам, оденься. – Она положила на табурет аккуратно сложенную одежду.

– Ну, что он там? – поинтересовалась мать.

– А он такой дядька простой оказался, – отозвалась Наташа. – Сидит с Колькой, старые фотографии смотрит и все время смеется.

– Его бы угостить надо. Он меня прямо от беды спас.

– А ты принесла что-нибудь?

– Да в том-то и дело, что нет. Я на Красной площади шлепнулась. Он меня подобрал. А все продукты так и остались в луже. Нехорошо мне было, знаешь. Ну ладно, что делать. Чайник хоть поставь, а я сейчас приду.

– А мы уже познакомились, – радостно воскликнул зять, когда Мария Петровна вошла в комнату. Она несла в руках огромный заварочный чайник с красными петухами на золотом фоне. – Его Куртом зовут.

– Курт, Курт, – воскликнул гость и весело закивал головой.

Мария Петровна стала разливать чай в расставленные дочкой чашки.

– Ты – Маша, – вдруг произнес Курт и ласково похлопал Марию Петровну по руке. Она удивленно взглянула на зятя.

– Это я его научил, – самодовольно произнес Николай. – Он пытался сказать Мария Петровна, так чуть язык не сломал, ну, я над ним сжалился и разрешил тебя Машей называть. Ничего?

– Ничего, – согласилась Мария Петровна. – Давайте чай пить. Вот только к чаю ничего нет, кроме печенья. – Она придвинула хрустальную вазочку с темно-коричневым печеньем поближе к гостю.

– Соседи, можно? – послышалось из-за двери.

– О Господи! Зинку нелегкая принесла! – простонала Наташа. – Она к этому времени, небось, совсем лыка не вяжет!

Но Зинка оказалась в прекрасной форме. Не пьяная, а лишь слегка навеселе. Она навела порядок в своем туалете и теперь выглядела торжественно и строго.

– Я смотрю, гости у вас, – пролепетала она, стоя в дверях и пряча за спиной руку, – так я вам здесь кое-что закусить принесла.

Она решительно шагнула вперед и поставила на стол раскрытую, но еще не початую двухкилограммовую банку черной икры. Икра лоснилась драгоценным блеском, свежая и аппетитная, распространяя аромат сытости и богатства. Курт уставился на банку с таким неподдельным изумлением, что Зинка самодовольно заулыбалась, а Мария Петровна смущенно сказала:

– Ну зачем ты, Зин! У нас и хлеба-то нет.

– А вот так, – гордо ответила Зинка. – Пусть знают, как советские люди живут. А хлеб я сейчас принесу и масло тоже.

Зинка рысцой побежала к двери. Через две минуты на столе появился армянский коньяк, хлеб, осетрина горячего копчения. Довольная произведенным эффектом, Зинка доставала из алюминиевого тазика, используемого как тара, один деликатес за другим. Заставив таким образом стол, она открыла коньяк.

– Ну, Наташ, чего стоишь, давай рюмочки, тарелки там, ножики, пировать будем, – приказала она и уселась на стул рядом с гостем. Онемевшие от изумления соседи не двигались.

– Ну, ладно, Наташа, – хватилась, наконец, мать. – Давай на стол накрывать, а то он бог знает что подумает.

На столе появились не состоящие в родстве тарелки, разных форматов и фасона. Крупные пузатые лафетнички с золотым ободком, вилки, ножи. Курт радостно оживился. Аппетитно потирая руки, он помогал расставлять посуду.

– Кавиер! Гут! Гут! – говорил он с искренним восхищением.

Мария Петровна хлопотала больше всех… Заходя то справа, то слева, она приглаживала скатерть, раскладывала приборы, резала, убирала. Её полные руки с ямочками на локтях плыли над столом, приводя все в порядок с удивительной легкостью, как бы даже не касаясь предметов. Наташа и Курт помогали, Коля командовал, а Зинка гордо дымила папиросой и нетерпеливо отбивала пальцами дробь по бутылке.

– Ну, что, выпьем? – наконец, не выдержала она. – Уже давно розлито, а вы все никак не угомонитесь. Коньяк же выдохнется. Все-таки три звезды, жалко.

Все сразу схватились за лафетнички, как будто ждали сигнала.

– За что пить-то будем? – спросил Николай.

– Как за что? За дружбу между народами, – заявила Зинка. – Фройндшафт, фройндшафт! – обратилась она к Курту и потрясла в воздухе сложенными вместе ладонями. Затем аккуратно взяла лафетничек, наполненный до краев, и разом проглотила содержимое. Закусив спиртное папиросой, она тут же налила опять. – Терпеть не могу пустых рюмок, – пояснила Зинка и безо всякого перехода выпила все до дна.

Курт с беспокойством взглянул на чемоданчик с врачебными принадлежностями.

– Ты, Зин, пореже мечи, – попыталась вразумить соседку Наташа. – А то сейчас напьешься. Неудобно, иностранец все-таки.

– Ничего, я на это дело крепкая, – отрезала Зинка и, желая окончательно сразить гостя, вылила себе в рюмку остатки из бутылки.

– Ну, а мы-то что сидим, – торопливо заговорила Мария Петровна. – Давайте уж выпьем. – И стала ласково чокаться с каждым из присутствующих.

Очередь дошла до Зинки. Та пьянела на глазах и мутно растекалась по стулу. На носу уже повисла крупная слеза и раздавалось негромкое всхлипывание.

– Вот что, Зин, – проговорила Мария Петровна, не меняя приветливого выражения лица. – Ты домой иди. А деньги за продукты я тебе завтра верну.

Зинка протестующе замычала.

– Иди, Зина, хуже будет, – твердо сказала Мария Петровна.

От такого решительного тона Зинка оторопела и, с трудом подволакивая ноги, обиженно поплелась домой.

– Ну, зачем ты так, мать? – обиделся за соседку Коля.

– Нечего тут позориться! – отрезала Мария Петровна. – Он ничего не понимает, – кивнула она в сторону гостя. – Думает, что это наша родственница, чуть ли не моя мама. Надо мне больно краснеть за нее!

– Ну, она же все-таки стол накрыла.

– А я ее об этом не просила, сама навязалась. Ты завтра с утра послушаешь, как она нас любит. Надоели они мне все! Алкоголики чертовы. Сами не живут, и людям от них житья никакого нет.

Курт и вправду ничего не понимал. Он переводил удивленный взгляд с одного на другого и думал: «Какие милые, добрые люди. И как у них тут тепло и уютно. И эта симпатичная женщина – принесла такие вкусные продукты, а остаться, видно, постеснялась. Такой простой человек, а столько такта. Правда, выпила она за пять минут полбутылки. Но, говорят, здесь все так пьют. Наверное, уже привыкли».

– Я к Борису сбегаю, – засуетился Колька. – Может, у него есть заначка. А то Зинка всю бутылку выхлебала. Гостя угощать нечем. – И выскочил в дверь.

Мария Петровна приподняла так и не початую рюмку. Сделав приглашающий жест, она отхлебнула маленький глоточек и недовольно поморщилась.

Курт был приятно удивлен. «Значит, не все так пьют», – отметил он и тоже сделал глоток.

– Ну что, голодный, небось, – обратилась Мария Петровна к гостю и потянулась за хлебом. – Сейчас я тебе бутерброд сделаю. – Она зачерпнула черной икры и намазала ее на хлеб слоем толщиной с палец и еще с бугорком. – На вот, кушай.

Гость посмотрел на нее с благодарностью, сделал еще глоток коньяку, откусил от бутерброда и блаженно закатил глаза.

– Нравится? Ну и слава богу.

В дверях появился Колька, а следом за ним, робея и прячась за его спину, Борис.

– Мам, он вот нам бутылку одолжил. Уже открыл, а выпить не успел. Он, мам, голодный сидит, пусть с нами закусит.

– Голодный, значит? Ну заходи. Накормить я тебя накормлю, но смотри у меня, если напьешься, – в вытрезвитель сдам, – ответила Мария Петровна, и все услышали, что в ее голосе появились новые, незнакомые интонации.

– Да чем же тут напиваться? – удивился Борис. – Одна бутылка на всех. – Удобно устроившись на диване, он сходу стал намазывать икру. Потом опомнился, виновато привстал и протянул через стол руку. – Борис, – представился он.

– Курт, – вежливо ответил гость, отвечая рукопожатием. «Кто бы это мог быть? – подумал он. – И вообще, сколько их здесь?»

Покончив с парой бутербродов, Борис заметно оживился.

– Тост у меня есть, – торжественно произнес он. – Выпьем за дружбу между народами. Фройндшафт! – обратился он к австрийцу и поддал его рюмку пузатым боком своего лафетничка.

«Странно, они здесь все, что ли, за дружбу пьют?» – думал Курт, делая глоток и одновременно наблюдая, как молодой человек с жадностью заглатывает спиртное.

Мария Петровна сидела за столом, широко расставив локти и слегка наклонясь вперед. В ее облике было что-то старомодное, патриархальное. Круглое лицо с мягким переходом от полных щек к аккуратному подбородку, большой рот с яркими, плотными губами, ничем не примечательный нос, бледно-голубые, слегка навыкате, глаза. Ничего особенного – но все в ней было какое-то уютное, округлое и мягкое, даже хвостик на макушке свернулся клубочком. Глядя на нее, Курт думал, что эту женщину можно было бы обвести идеальным кругом, и она аккуратно уместится в него, нигде не нарушая формы. Мария Петровна улыбнулась, и на ее щеках появились ямочки, такие же, как на локтях, а глаза приветливо засветились в лучиках мелких морщинок. От этой улыбки Курту стало весело, и он засмеялся.

– Чегой-то он? – удивилась Мария Петровна, весело оглядываясь по сторонам и еще больше расплываясь в улыбке.

Курт смотрел на нее с нескрываемым восхищением. Она смущенно провела по волосам ладонью, как-то неопределенно вздохнула и вдруг вспыхнула, как электрическая лампочка. Вспыхнула и засветилась спокойным и мягким светом. Это увидели все – и Борька, и дочка с мужем, и Курт, уже привыкший к странным вещам, происходящим в этой квартире. Все так же широко улыбаясь, Мария Петровна уютно повела плечами и потянулась за шерстяным платком, висящим на стуле. Русская шаль с цветами, накинутая на плечи, окончательно завершила образ. Она стала похожа на яркую лубочную картинку.

Мария Петровна чувствовала, как в ее уставшей, разрушенной душе прорастает что-то новое, хрупкое, как оно набухает, пульсирует, словно еще одно сердце, еще одна жизнь. Как надежда, которая уже давно растворилась в катакомбах коммуналки.

Мария Петровна подняла рюмку, сделала большой глоток и, откинувшись на спинку стула, вдруг неожиданно запела, сама поражаясь красоте и силе своего голоса. Петь она любила. И раньше часто пела высоким голосом со звонкими вибрирующими интонациями в конце фраз, как это положено в русских песнях. Теперь же звуки песни переливались низкими тугими волнами, захватывая всю комнату, от пола до потолка, с сидящими в ней людьми, счастливыми и изумленными.

Курт слушал, затаив дыхание, и чувствовал, как его душа струится и мягко плывет в перекатах этого чудесного голоса. Он попал в сферу новых, совершенно незнакомых ему ощущений. Из мира, в котором с детства все запланировано – и даже хорошее отношение к людям, и дети, и любовь, – он рухнул вдруг в какой-то энергетический хаос, в стихию, где мысли и чувства несутся, кувыркаясь, как перышко на ветру, и кажется, что если не держаться за стул, то вот-вот и сам взлетишь к самому потолку.

Песня оборвалась неожиданно, как будто вылетела в приоткрытую форточку, взмахнув напоследок хвостом. Все молчали.

Курт поднялся с места, подошел к Марии Петровне и, взяв в обе ладони ее руку, низко наклонившись, поцеловал ее. Мария Петровна нисколько не смутилась, а лишь величественно кивнула головой, как царица.

Первым нарушил молчание Борька.

– Теть Маш, я сейчас гитару принесу. Споешь еще? А? Ну и голосище у тебя! Прямо с ног сшибает. А я даже не знал, что ты такой талант.

– Да я и сама не знала. А гитара-то у тебя откуда? И кто на ней играть будет?

– Гитара у меня всегда была. Просто я ее давно забросил. А играть сам буду. Я же в детстве в музыкальную школу ходил… – Это Борька сказал уже в дверях. – Ща… – послышался из коридора его голос и чуть позже – звуки настраиваемого инструмента.

Мария Петровна встала.

– Разгулялись мы что-то, пойду детей посмотрю. Не перебудить бы их, а то они к такому шуму непривыкшие.

Она направилась в смежную комнату. Там на полу лежал ровный круг желтого света. Свет пробивался из-под старого торшера, тускло освещал стены, покрытые старенькими обоями в унылый цветочек. В углу на сдвинутых вместе кроватях спокойно посапывали внуки.

– Ну что, притомились, разбойнички, – тихонько проговорила она и осторожно поправила одеяла.

Дети недовольно заворочались.

– Ой, Господи, спите, спите. Не разбудить бы только…

Она подошла к окну, закрыла форточку, задернула занавески и направилась к двери.

Обернувшись у двери, увидела, как стена распахнулась створками большого полированного трюмо. Створки были широко раскрыты, как бы приглашая войти. Мария Петровна с неприязнью вспомнила агрессивный осколок в ванной комнате, свое отражение в нем и подумала, что зеркала надо выбирать так же осторожно, как спутника жизни. Она остановилась и увидела себя в полный рост. Как бы радуясь встрече после долгой разлуки, трюмо многократно отражало ее фигуру. Размноженное и уходящее в перспективу отражение слева, такое же, похожее на гармошку, справа, а посредине, из самой глубины теплого полумрака, удивленно и робко выглядывала Маша, почти такая же, как тридцать лет назад. На ней была белая блузка с короткими рукавами, наглухо застегнутая почти до самого подбородка. Мария Петровна расстегнула верхнюю пуговицу, потом еще одну и еще. Воротник раскрылся и мягко лег на ключицы. Теперь была видна широкая ложбинка на груди, которая так хорошо смотрелась в декольте.

«Надо же, а я и забыла, что так можно носить», – подумала она. Взяла висевшие на краю зеркала белые пластмассовые бусы. Они были собраны из крупных шариков, похожих на клюкву в сахаре. Приложила к шее, покрутила головой и решительно застегнула замочек.

– Вот так. Теперь пойду, – сказала она и разгладила ладонями юбку на бедрах.

В соседней комнате Борис пробовал струны. Мария Петровна вышла к гостям, прикрыла за собой дверь и облокотилась о притолоку. Курт быстро обернулся и привстал. Мария Петровна жестом показала, чтобы он не беспокоился, подошла к столу, села.

«Что-то в ней изменилось, – подумал Курт и окинул Марию Петровну изучающим взглядом. – Что-то она сделала там, в другой комнате». Он пытался найти штрих, который неуловимо изменил ее облик, с упорством, с которым решают ребус, а Мария Петровна, заметив этот напряженный, ищущий взгляд, лишь улыбнулась и сдвинула лопатки, так, что грудная клетка слегка подалась вперед.

«Ах, вот в чем дело! – с облегчением подумал Курт. – Шея теперь открыта, и бусы… Как же ей это все идет! Красивая женщина… Ее даже сравнить не с кем. Я таких никогда не видел. Непонятно, какая она? Наши женщины мне понятны – серьезное отношение к себе, красивая одежда, безупречный вкус. Все энергичные и худые до самой старости. Еще добавить красивую прическу, хорошие манеры и автомобиль – и все, портрет, вроде, завершен. А это что такое? У нее же ничего, ну ничего этого нет. Почему же она притягивает как магнит? Кажется, тепло – это понятие нематериальное. Его нельзя потрогать. Можно, конечно, потрогать батарею или горячий чайник. А вот солнечный свет нельзя. Теплый, летний… Его можно только ощутить на коже… Вот оно, в чем дело! Эта женщина собрала в себе столько тепла, что даже видно, как она светится. Она теплая! И к этому теплу можно прикоснуться. Стоит только протянуть руку».

Курту захотелось вдруг подойти и крепко обнять ее. Обнять и не отпускать. Так всю жизнь и греться, как у горячего камина.

Его размышления были прерваны решительными аккордами. Воздух в комнате вдруг рассыпался на крохотные составные части. Каждая из них звенела каким-то особым звуком. Они нервно дрожали на стенах, под потолком, потом стремительно слетались вместе и, разбившись об очередной аккорд, опять со звоном рассыпались в разные стороны. Борька сидел нога на ногу, склонившись над гитарой. Его бледное, похожее на сырое тесто лицо вздрагивало в такт музыке, и на щеках бледным румянцем проступало вдохновение.

Мария Петровна смотрела, как его толстые, с потрескавшейся кожей пальцы ласково перебирают струны, едва прикасаясь к ним, и гитара чувственно отвечает этим нежным прикосновениям. Она смотрела и думала: «Пропадет парень. Такой талантливый, умный, а пропадет. Жалко».

Неожиданно Борька прервал мелодию, слегка прихлопнув ладонью струны.

– Ну, что, теть Маш? Ты какие-нибудь русские романсы знаешь? Спой, а я подыграю. А чего, у нас хорошо получится.

Мария Петровна придвинула стул поближе к Борису.

– Ты этот знаешь? – спросила она и напела мелодию.

Электричка рвалась, как бешеная, к Москве, мотая вагоны из стороны в сторону. Мария Петровна стояла в ледяном тамбуре и, переминаясь с ноги на ногу, слегка похлопывала себя ладонями по бокам. В вагоне, конечно, было теплее, но там чужие человеческие тела навалятся, стиснут и выдавят из нее воспоминания о сегодняшней ночи, как пасту из тюбика. Ее душа все еще витала совсем в ином пространстве, не поспевая за своей оболочкой, трясущейся в электричке по пути на работу.

В четком хронологическом порядке Мария Петровна вспоминала шаг за шагом события вчерашнего дня, начав задолго до встречи с Куртом. Это давало ей возможность как бы со стороны проследить, как она, нагруженная тяжелыми сумками и несчастная, приближается к этому моменту. «Если вспоминать все в мельчайших подробностях, то воспоминаний может хватить на всю жизнь», – думала она и пыталась вернуться к самому началу, но мысли каждый раз скатывались, как с ледяной горки, вновь и вновь возвращая ее на лестничную площадку между третьим и вторым этажом.

…В пять часов утра Курт поднялся и, запустив руку во внутренний карман пиджака, достал кожаное портмоне, набитое какими-то документами. Пошарив в бумажках, он вытащил продолговатый конверт небесно-голубого цвета с маленьким значком в углу, похожим на желтую птичку, и, не обращая ни на кого внимания, как будто они были в комнате одни, направился к Марии Петровне. Протянув ей конверт, он слегка качнул кистью, как бы предлагая ей заглянуть вовнутрь.

Мария Петровна вытащила за уголок длинные листки из тонкой, как папиросная, бумаги. Листки были скреплены по краю и на них было что то напечатано цветными буквами. Мария Петровна покрутила в руке непонятный документ. Курт тыкал пальцем в какие-то цифры и иностранные слова.

– Что это он мне показывает? – спросила Мария Петровна, удивленно озираясь.

– Это билет на самолет, мам, – услышала она Наташин голос. Дочка заглядывала через плечо. – Вот, видишь, он тебе показывает: номер рейса ноль пятьдесят шесть, время – одиннадцать утра, дата вылета – это сегодня, шестнадцатое ноября.

Мария Петровна перестала дышать и услышала пустоту, как будто ее на мгновение выключили из жизни. Потом медленно стали возвращаться звуки. В комнате задвигались все одновременно. Сначала как в замедленном кино, потом все быстрее, быстрее… Она видела, как гость торопливо засовывает документы в карман и принимает из рук дочери пальто. Мария Петровна встала, обвела пустым взглядом стол. Икра затянулась белесой пленкой и выглядела неаппетитно. «Надо не забыть Зинке деньги отдать. Придется выложить целую зарплату», – подумала она некстати.

– Ну ладно, вы здесь со стола убирайте, а я пойду его провожу, – сказала Мария Петровна и вышла первая в дверь. Следом за ней, застегивая на ходу пальто, вышел Курт.

«Жалко, что не можем поговорить, – с досадой думала Мария Петровна, открывая входную дверь. – Я бы сейчас ему сказала, что таких людей, как он, я за всю свою жизнь ни разу не видела и сколько буду жить на свете, столько буду думать о нем. Как он на меня смотрел! Как будто это и не я вовсе перед ним сижу, старая и измотанная, а красавица какая-нибудь. И как я сразу в это поверила. Даже голос изменился. А может, я и есть что-то особенное, просто видеть этого никто никогда не хотел. Не нужно это никому. Каждая женщина особенная, просто человека найти надо, который бы это разглядел. А вот их-то как раз и нет, людей этих. Ну, ладно. Чего уж теперь… Чудес на свете не бывает».

Они молча спускались вниз по еще не проснувшейся лестнице. На площадке между вторым и третьим этажом Курт осторожно дотронулся до ее плеча. Мария Петровна вздрогнула и резко обернулась. Курт неловко притянул ее к себе и, крепко стиснув, уткнулся носом в то место, где плечо соединяется с шеей.

«Господи, я ведь этой минуты никогда не забуду, – думала Мария Петровна. – Что же я стою, как истукан, и ничего не чувствую? Устала, видно».

Она так и осталась стоять без мыслей и ощущений, только отчетливо слышала, как ссыпается вниз по ступенькам звук его шагов, похожий на звук картошки в овощном магазине, когда она скатывается через деревянный желоб в авоську, и еще всхлипывания.

«Плачет он, что ли? – испугалась Мария Петровна. Потом она услышала визг дверной пружины, грохот захлопнувшейся двери и звук мотора промерзшей “Волги”. – Что же это, парень, бедный, так всю ночь и просидел в машине?» – ахнула Мария Петровна и стала подниматься наверх.

Выйдя на улицу, Курт с ужасом посмотрел на стоящую возле подъезда «Волгу».

«Что же это я наделал, – подумал он. – Человек всю ночь на таком морозе в машине сидит, а я в тепле песни распеваю! Надо было его, конечно, отпустить. Но мне и в голову не пришло, что он всю ночь дожидаться будет. – Курт подошел к машине и заглянул в салон через подмерзшее стекло. – Господи, он вообще жив?» – испугался Курт и дернул ручку. Водитель сразу встрепенулся и весело заулыбался, как ни в чем не бывало. Курт с облегчением вздохнул и уселся на переднее сиденье.

– Отель, аэропорт, – сказал он и виновато похлопал парня по плечу.

– Да ничего, дядь, мы люди привыкшие, – отозвался водитель на чисто русском языке. – Я каждые полчаса печку включал. Правда, бензин весь пожег, но мы сейчас заправимся.

Слегка побуксовав на льду, машина сорвалась с места. «Если самолет не опоздает, то в час поместному я дома». Он представил себе огромный дом с круглой, как будто взбухшей от достатка черепичной крышей, бритые под ежик газоны, комнаты, которые знали только его да фрау Флюттер, его экономку. Ворчливая, никому не нужная женщина, постаревшая задолго до старости. Она уже больше двадцати лет вела его хозяйство, аккуратно и очень грамотно. Курт вспомнил, как она неровной, похожей на птичью походкой пересекает дом и подумал, что, наверное, невозможно вести более бессмысленное существование. Ему немедленно захотелось повернуть обратно. Он потянулся было к водителю, но тут же благоразумно откинулся обратно на сиденье.

«Когда-то, – продолжал размышлять Курт, глядя в окно, – этот дом казался тесным. Потом выросли дети и разъехались, кто куда. Все четверо, один за другим. Теперь они появляются только на Рождество или в день рождения. А три года назад умерла жена. Она была старше на пять лет, но все равно еще не старая. Пятьдесят девять лет – не возраст, чтобы умереть. Никогда ничем не болела – и вдруг инфаркт. С тех пор он мало бывает дома. Потому что дом – это не стены и крыша, а нечто большее. Дом должен объединять близкие души, а пустой дом – страшнее, чем приют, и чем он больше, тем больше становится и одиночество. Поэтому теперь он практически живет в своей небольшой клинике. Там проводит вечера и на неделе остается ночевать. Короче, живет для того, чтобы работать, а кажется, должно быть наоборот, – думал он, выходя у «Интуриста». – Жалко. А так тепла хочется. У меня его в жизни практически не было, этого человеческого тепла».

Он подумал о Маше. Ее одной могло бы хватить, чтобы заполнить дом жизнью от крыши до самого подвала.

Лифт мягко остановился на этаже и, легко качнувшись, завис в воздухе. Третий номер по коридору справа. Курт торопливо покидал в чемодан вещи и, с беспокойством поглядывая на часы, спустился вниз. Еще пятнадцать минут на оплату, формальности – времени остается совсем в обрез. До вылета самолета ровно два часа.

– Шнель, шнель, – прокричал он водителю, выбегая из гостиницы. Тот уже дожидался в дверях и сразу услужливо подхватил чемодан и большую спортивную сумку.

– Ничего, успеем! – весело ответил парень, как бы радуясь предстоящей гонке.

Машина взвизгнула и, с ходу развернувшись на Манежной площади, понеслась по улице Горького, набирая скорость. Курт вдавился в сиденье. Никакие раздумья больше не отвлекали его – он серьезно прощался с жизнью.

Дверь электрички с визгом раскрылась. Мария Петровна слегка задохнулась от волны сухого, морозного ветра и вышла на переполненный перрон. Людская толпа двигалась по коридору, образовавшемуся между двумя зелеными поездами. Минуту назад они были пассажирами электрички – сейчас они пешеходы и останутся пешеходами, пока не набьются в троллейбусы, автобусы, метро. Тогда они опять станут пассажирами. Вся страна – сплошные пассажиры. Странная функция у такого великого народа.

Мария Петровна двигалась в общем потоке, вместе со всеми переставляя ноги и как все раскачиваясь при ходьбе: вправо, влево. Ей хотелось повернуться и пойти против течения, расталкивая всех локтями, но в той стороне не было ничего, кроме пустого края платформы и бесконечных ледяных рельсов. Течением ее вынесло к троллейбусной остановке, приподняло над мостовой, и она оказалась в теплой и душной утробе городского транспорта. Троллейбус, зацепившись ушами за провода, лениво тащился вдоль тротуаров, перетряхивая содержимое, словно торбу, на ледяных ухабах. На переднем сиденье освободилось место, и Мария Петровна опустилась на мягкую, коричневую подушку.

«Хорошо, что нет никакой надежды, – думала она. – Надеяться и ждать всегда сложнее, особенно когда не знаешь, чем это кончится».

– Следующая станция «Новослободская», – раздался голос водителя.

Мария Петровна встала. Все. Надо продолжать рабочий день, который начался тридцать лет назад.

Еще несколько шагов, и «Росоргтехстрой» проглотит ее и будет переваривать целый день, урча чужими голосами, а вечером выплюнет на улицу, уставшую и никому не нужную. Мария Петровна набрала в легкие побольше воздуха и нырнула в огромную дверь.

– Подождите! Подождите, пожалуйста! – услышала она молодой, звонкий голос, уже стоя в лифте. Нажала на кнопку «Стоп», двери на полпути замерли.

– Ой, спасибо! – Леночка втиснулась в кабину. Молодая, веселая, румяная. – Мария Петровна, что это с вами? – воскликнула она. – Вы прямо на себя не похожи. Такая хорошенькая! У косметички, что ли, были?

Мария Петровна почувствовала, как в ней полыхнул протест, вырвался наружу, заполонив собой всю кабину и растекаясь по коридорам организации. Ей вдруг захотелось вступить в заговор с Леночкой. В заговор против всех, всех, кого она до сих пор знала.

– Да нет, – лукаво ответила она. – Не была я у косметички. Мне просто зеркало хорошее попалось. Я в него посмотрелась и себя полюбила. Вот так-то, детка, – весело добавила Мария Петровна и поправила бусы. – Пошли покурим?

– Ка-ак, а вы разве курите? – обомлела Леночка.

– Нет. Но надо же когда-то попробовать.

Леночкин хохот, сопровождаемый скрежетом железного лифта, метнулся, казалось, глубоко в шахту и, оттолкнувшись, легко взлетел на последний этаж.

Женщины стояли на лестничной площадке последнего этажа. Внизу скрежетал железными суставами уставший от долгого существования лифт. Без устали курсируя вниз и вверх, он аккуратно снабжал этажи рабочей силой.

При первой же затяжке Марии Петровне показалось, что мелкая решетка, за которой помещалась деревянная кабина лифта, вдруг как-то съежилась, нарушив полностью стройный геометрический рисунок, и стала быстро-быстро кружиться сразу во всех направлениях. Почувствовав приступ тошноты, Мария Петровна испуганно присела на низкий подоконник. Леночка в отчаянии рвала ручку форточки, пытаясь впустить хоть толику свежего воздуха, но форточка не поддавалась.