2

Издательство было новое и очень маленькое. Зачем оно появилось в густом ряду таких же, известно было только тому, кто спонсировал владельца – Егора Александровича Пирогова – нищего, болезненно умного тридцатилетнего парня, одержимого манией взаимовыгодного сотрудничества. Что-то вроде «Досточтимый крокодил, позволь сделать из тебя отличную сумку. А то сидишь в вонючей тине, не каждый день жрешь, да и все равно тебе подыхать». Как все маньяки, он мог быть обаятельным и убедительным. Если денег дал мужчина, то вскоре ему предстояло узнать, что он вложился не в тот бизнес. Если женщина, то Егору надо было творить чудеса на любовном ложе. Чтобы благодетельница не увлеклась юношей, который продает не книги, а мясо. Такие в койке тоже много чего умеют, но стоят дешевле и быстро переходят на самоокупаемость.

Постоянно балансируя на краю, за которым мощные ребята выбивают долги вместе с духом, Пирогов ютился в коммуналке и ездил по доверенности на «форде» дальнего родственника. Зато всякий его рабочий кабинет был почти близок к роскошному: натуральные дерево и кожа, светильники на заказ, лучшая оргтехника. И поче му-то обязательно ковер из великолепной шерсти ручной работы на полу. Упомянутое «почти» обеспечивал сам издатель. Он всегда случайно, но неизбежно царапал мебель, казалось, даже рукавами, прожигал сигаретами диваны и кресла, заливал ковры кофе. В издательстве он тоже ни в чем себе не отказал и еще не успел нанести урон дорогим вещам. Поэтому, когда Света обнаружила, что кроме его просторных богатых покоев (к труду офис Егора не располагал) книжное царство состоит всего-то из двух тесных комнат с ободранной мебелью и старыми компьютерами, она растерялась. В одной жили загадочной трудовой жизнью две молодые высокомерные дамы – экономист и юрист. «Будешь тут раздуваться: при таком престижном образовании сидеть в конуре и верить в лучшее. Хотя строчка «опыт работы в издательском бизнесе» резюме не испортит», – незлобиво подумала Света. В другой вели более понятное существование редакторы. Мужской прозой занимался Павел Вадимович, женской – Нинель Николаевна. Оба были типичными москвичами лет под пятьдесят – уважали себя ровно настолько, сколько надо, чтобы не отчаиваться в любых ситуациях. Но хандрили, бывало. Оба прятали какую-то болезненно-идеальную ухоженность тела и мозга за легкой небрежностью в одежде и сарказмом в речи – доля умных, но небогатых людей. В общем, девушка была с ними одной бытийно-столичной крови, что все трое сразу негласно признали, а Павел Вадимович еще и озвучил:

– Думаю, сработаемся.

– Вы мне только напишите, чем интересуетесь, – попросила Света, – чтобы первое время было перед глазами.

– Уже пишем, требования наши скромны и реалистичны, – заверила Нинель Николаевна. И вдруг сердобольно добавила: – Бедняжка.

– Ничего, кто в самотеке не купался, тот не редактор, – живо откликнулся Павел Вадимович. – Бассейн с шампанским, просто бассейн с шампанским!

– Ну, если это называется купанием, то…

Нинель Николаевна не закончила. Они с коллегой переглянулись и сдержанно усмехнулись.

– Знаете, когда мама услышала, чем я буду заниматься, она рассказала мне кое-что, – не обиделась на недомолвки Света. – Это было в конце восьмидесятых, ей дали первое классное руководство. Многие без полугода выпускники писали стихи и рассказы. Мечтали продолжать в том же духе. Советовались…

Опытный редактор посмотрела на нее с тревожным интересом. Словно пыталась определить, бессознательно девочка напомнила им с Павлом Вадимовичем о том, что они ровесники ее мамы, а сама она молода и уже в силу этого перспективна, или осознанно? Намекала на идиотский миф, будто каждый редактор – это несостоявшийся писатель, и, опять же, они давненько не состоялись? Звучит дико, но Нинель Николаевна хотела бы встретить стерву, которая довела в себе до автоматизма мстительность, научилась быстро и тонко демонстрировать любое свое преимущество. Но нет, опять не та. И маму-то сразу вспомнила по-детски, защищаясь от чужого пренебрежения. А Света, не подозревая, что ее анализируют, говорила:

– Разумеется, она читала «Юность», тогда всеми правдами и неправдами доставали и читали. И однажды ученик, победитель всяких там всесоюзных конкурсов на лучшее сочинение, принес ей номер. Ткнул пальцем в крохотную статейку про очередного дебютанта и спросил: «Это значит, бесполезно туда что-нибудь посылать?» Мама почти дословно запомнила несколько строк, которые так ранили мальчика. Дескать, наш новый автор – москвич и вращается в литературных и актерских кругах. Но он не стал бегать за маститыми писателями, умоляя прочесть его рассказы. Более того, не возник на пороге редакции со словами: «Я – выпускник литературного института». Тоже какая-никакая, а рекомендация. Он выбрал самый глухой, бесперспективный, гиблый путь – послал рукопись самотеком. То есть такое отношение к тому, что приходит по почте, было всегда? А я думала, это – издержки совка даже в относительно прогрессивных изданиях.

– Ты прочитай несколько шедевров и выработай собственное отношение, – добродушно разрешил Павел Вадимович. – Кстати, вот требования к моему чтиву.

– А вот – к моему, – подключилась Нинель Николаевна.

И они протянули Свете еще теплые от объятий принтеров листы. На женском красовалась одна фраза: «Мы странно встретились и странно разойдемся…» Девушка на секунду взгрустнула и невольно улыбнулась. Оба «странно» были выделены жирным курсивом.

Мужской ультиматум оказался пространнее: «Не должно быть! Начало: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Середина: «Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом, – словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли… Уже тысячи веков, как земля не носит на себе ни одного живого существа, и эта бедная луна напрасно зажигает свой фонарь. На лугу уже не просыпаются с криком журавли, и майских жуков не бывает слышно в липовых рощах. Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно». Конец: «Довольно увлекаться-то, пора и рассудку послужить. И все это, и вся эта заграница, и вся эта ваша Европа, все это одна фантазия, и все мы, за границей, одна фантазия… помяните мое слово, сами увидите!» – заключила она чуть не гневно, расставаясь с Евгением Павловичем».

Света отлично училась на филфаке: первая выдержка была из «Анны Карениной» Толстого, вторая – из «Чайки» Чехова, а третья – из «Идиота» Достоевского. Причем именно начало, середина и конец! Она виновато набрала в поисковике соответствующие тексты и убедилась в том, что редактор отдела мужской прозы не ошибся ни единой буквой, ни единой запятой. Почему-то ей в голову не пришло, что он скопировал цитаты. Девушка бросила на него восторженный взгляд. Зааплодировала бы, крикнула «браво!», но сдержалась. Еще неизвестно, как тут реагируют на неожиданные взрывы эмоций с брызгами слюны и осколками комплиментов.

На фоне Павла Вадимовича Нинель Николаевна казалась легкомысленной поклонницей душераздирающих жанров. Тем обиднее было не понимать ее. Искательница взялась за толковый словарь Ожегова и лишний раз просветилась: странный – необычный, непонятный, вызывающий недоумение. Да ведь такова почти каждая встреча мужчины и женщины, такова любовь. Час от часу не легче. Добросовестная Света вновь ринулась в Интернет. «Романс «Караван». 1927 год. Поэт Борис Тимофеев. «Мы странно встретились и странно разойдемся, / Улыбкой нежности роман окончен наш, / И если памятью к прошедшему вернемся, / То скажем: «Это был мираж»… Первые строчки этого романса – крылатое выражение иронии в отношении момента расставания». Так что искать для Нинель Николаевны? Описание видений наркоманки с минимальным стажем? Историю о том, как подъехали два ассенизатора к одному уличному дачному туалету? Водители одновременно спрыгнули на землю, чтобы изгнать конкурента еще на подступах к хозяину, один оказался красавцем-мужчиной, другой – красавицей-женщиной? Света насупилась.

Впасть в прострацию ей не дал телефонный звонок. Какой-то бесполый голос ворчливо интересовался, насколько издательству понравился роман «Серая роза».

– Какого роза цвета? – озадаченно переспросила девушка.

– Серого! Потому что она – собака.

– А, это кличка, – с облегчением выдохнула Света и умоляюще замахала руками Нинель Николаевне.

Та подошла, открыла на ее компьютере окно с перечнем самотечных рукописей. Но в графе «Результат» было пусто.

– Еще рассматривают, – шепнула редактор.

Света повторила это в трубку, вернула ее на рычаг и мрачно сосчитала нерассмотренные произведения. Двадцать пять штук! Призадуматься над цифрой не успела, снова зазвонил телефон. На сей раз экзальтированная юница спрашивала, по какому адресу послать рукопись, сколько тысяч знаков в ней должно быть и, вообще, достойна ли эта лавочка ее дорогого внимания. Света тупо и громко повторяла за ней каждый вопрос, а потом беспомощно огляделась. Но коллеги уставились в мониторы, давая понять, что надо справляться самой.

– Вы зайдите на наш сайт, ознакомьтесь с информацией, вдруг мы вам действительно не подходим, – наобум, изо всех сил подавляя ехидство, сказала она.

– Хорошая идея, – похвалила девушка и отключилась.

Крещенная парой контактов телефонная барышня ощутила лютое желание разобраться в требованиях Павла Вадимовича и напомнить себе, что она не только придаток средства связи. Но не тут-то было. Снова звонок. Старческий мужской голос попросил «милейшую госпожу Осокину». Света передала трубку. Поговорив, Нинель Николаевна объяснила:

– Головин. «Милейшая госпожа Осокина» у него вроде пароля, чтобы узнавали. Зови меня всегда. Потрясающе пишет эротические сцены.

Телефон вновь ожил:

– Приветствую, это Костюкова, соедините-ка меня с моим редактором.

– Нинель Николаевна, вас Костюкова, – окликнула Света.

Но из-за стола довольно тяжело поднялся Павел Вадимович:

– Это мой автор.

«Ничего себе! – думала Света, пока он разговаривал. – Женские романы сочиняет сладострастный старец, а мужские – грубоватая баба? Сумасшедший дом какой-то. Интересно, они под псевдонимами издаются или…» Чтобы проверить свою догадку, она нашла список авторов. Точно! В серии «Любовь, любовь» обосновался беллетрист Головина, а в «Крутом парне» царила Костюков.

Настроение улучшилось. Пусть Нинель Николаевна тешится странностями встреч и расставаний, нежными улыбками и миражами. Это же, называя вещи своими именами, муть. Пусть непохожесть на русскую мужскую классику обеспечивает дама – за ряжеными всегда если не противно, то смешно и любопытно наблюдать. У Светы есть двадцать пять текстов. И она, кровь из носу, отыщет среди них пару-тройку, достойную уже придуманного ею названия серии – «Новый настоящий роман». Во всех смыслах новый и настоящий. И еще люди пришлют. И она еще найдет. А когда образуется круг ее авторов, когда возле этого проклятого телефона на берегу самотека усядется другая девчонка, Света не будет темнить. Так ей и напишет: «Мне нужны молодые неопытные авторы, пусть и дебютантки: они еще не умеют выдумывать, пишут с себя. А впечатления у них свежие – все болит, все кровоточит. Лишь бы сумели их передать. Схема романов: яркое знакомство – близость (секс) – бурное расставание. Все должно быть на эмоциях, захватывающе, с абсолютной верой в то, что ни у кого такого не было, нет и быть не может. Расставание обязательно. Для счастливых читательниц это предостережение – берегите свою любовь. И легкий тренинг на случай, если вдруг придется разбегаться с другом. Для одиноких – поддержка – конец и начало – это одна точка».

Света не заметила, что набрала этот текст на компьютере. Опомнившись, перечитала, сама себе кивнула чуть встрепанной головой и распечатала. Положила лист с заявкой на свое будущее в сумочку – дома на видном месте такие шпаргалки обеспечивают тонус. Файл из умной, но негодной для хранения тайн машины удалила. Она ни с кем не собиралась делиться великими планами. Зато смела подозревать Нинель Николаевну, Павла Вадимовича, Пирогова, юриста, экономиста и даже уборщицу в непреодолимом желании покопаться в ее рабочем компе. Девочка явно была приспособлена к осуществлению своих задумок.

И вот уже сто двадцать дней Света исполняла собственную мечту. Целых четыре месяца. Да столько не живут в таких условиях! Была бы чужая мечта, давно сказалась бы нездоровой бездарностью, все равно кем, и уволилась. Любое дело состоит на три четверти из рутины, но не целиком же ею является. Дочке строгой учительницы, да еще математички, к образовательным тяготам не привыкать. Но столько без толку читать ей еще не доводилось.

Она начинала понимать отчима с его категорическими отказами слушаться маму, то есть, конечно, для него жену. Девушка теперь тоже сомневалась, что «поставить перед собой цель и каждый день делать к ней честный шаг, полшага, а если и этого не удается, глядеть в нужном направлении, не давая себя отвлечь» вообще реально. Надежнее было торговать бесплатными процедурами и лекарствами, а потом этими деньгами дать взятку и получить должность. На всякой карьерной лестнице есть площадка, где должен обосноваться настоящий специалист, безупречный знаток своего дела. Чтобы те, кто намерен лезть все выше и выше, были уверены в тылах. Чтобы могли взобраться к нему на плечи, наступить на голову, приговаривая: «Я ботинки снял, я на секунду, вы не отвлекайтесь, работайте». А он и рад работать, и рад, что не испачкали грязными башмаками. Отчим такое место нашел и крепко за него держался. Его впору было уважать. Но до этого Света еще не дозрела. Еще во всем должна была оказаться права ее мама, а не отец избалованной сестренки.

И упорный истопник продолжал маячить в сознании. Потускнел, сделался мельче, но не исчез. Света уже оговаривалась: человек может преуспеть, если успех зависит только от него самого. А если от качества самотека? Можно сутками терпеливо, кротко, смиренно выуживать нечто нужное, ну хоть приемлемое. При условии, что оно там есть!

Сначала она темпераментно изводила подруг и всех знакомых женщин вопросом: «Вам хочется читать серию «Новый настоящий роман»? Лично я ее вижу так-то, эдак-то и еще ого как». Они были не слишком довольны зарплатами, не очень удовлетворены своими и чужими мужьями, образованны, горазды рассуждать о невероятном повороте цивилизации, хотя как уж она, бедная, за время своего существования ни крутилась. Они вяло скорбели о коллапсе искусства вообще и литературы в частности. И имели вредную нынче привычку кормить мозг не только сахаром. Поэтому им хотелось. Тогда девушка признавалась, что неустанные труды ее вот-вот обеспечат им такое удовольствие. Они заранее благодарили. Но обещанное «вот-вот» явило свойство неимоверно растягиваться. Думая об этом, Света представляла, как в детстве сучила изо рта жевательную резинку. Истончаясь, белая полоска на глазах серела, теряла блеск, некрасиво дырявилась и наконец рвалась. И два липких ошметка повисали на подбородке и пальцах. У Светы давно не получалось взять в толк, как она снова засовывала эту гадость в рот и жевала. Сейчас мгновенно вывернуло бы наизнанку. Ну да дети – звереныши небрезгливые. А взрослые ассоциации «дела жизни» с рвотным рефлексом опасны.

Поговорить с Димой было просто некогда. Едва открыв вечером дверь, он «жадно приникал к ее истосковавшимся губам и твердо увлекал в постель, обнажая на ходу доступные его ловким рукам части тела». Этой фразой девушку едва не убила очередная авторша. Помнится, у Светы возник один насущный вопрос: части чьего тела он обнажал на ходу? И три второстепенных: сколько у него рук, откуда они растут и как далеко была постель. Но романистка не заморачивалась уточнениями – у всех есть своя сексуальная фантазия, пусть представят. Светина фантазия была целиком отдана нормальному Диме, поэтому на мутанта с лишними парами обезьяньих конечностей ее не хватило. Зато, к своему ужасу, она никак не могла избавиться от этой цветистой замены внятного «целовал и тащил к дивану». То есть не совсем тащил, а так, давал понять, куда двигаться, и она сама… Но это не имеет отношения к романам.

Одним июльским воскресным полднем двенадцатилетняя Света бездумно и завороженно глядела в окна дома напротив. В кухне то ли поздно завтракали, то ли рано обедали шестеро взрослых людей. Вот из-за стола поднялась молодая женщина в цветастом халатике и через полминуты появилась на балконе. Взяла банку с какими-то соленостями и двинулась обратно. А в комнате ее поджидал тоже молодой человек в синих трениках и голый по пояс. Света зыркнула в кухню – там осталось четверо в ожидании консервов. Женщина безбоязненно приблизилась к мужчине, а он вдруг начал отнимать у нее стеклянную трехлитровку, вроде в шутку, но потом все настойчивей. Девочка замерла, не понимая, свидетельницей чего стала. То ли джентльмен не в силах был позволить леди носить тяжести. То ли самый голодный член семьи хотел урвать какой-нибудь перчик-помидорчик раньше остальных. То ли изгою вообще не положено было есть домашние заготовки, и он отбирал их у посланных на балкон, а затем, не возвращаясь к садюгам, убегал из квартиры. Не успело девичье сердце наполниться жалостью к мученику бессолевой диеты, как он победил. Но вместо ожидаемого рывка с добычей к входной двери небрежно поставил банку на пол и занялся именно этой банальностью – целовал женщину и тащил к дивану в зале. Она отбивалась, и Света потянулась к телефону, чтобы вызвать милицию. Теперь сомнений не было – изнасилование. Однако сквозь распахнутые балконные двери и окна не доносилось воплей о помощи. Люди в кухне спокойно жевали. Да и жертва, приняв сидячее положение, скорее обнимала насильника, чем била кулаками. Досматривать это Света не пожелала. В голове вертелось слово «порнография». Хулиганы какие-то: средь бела дня, не в постели, не раздеваясь… Родня за стенкой, чавкая, ждет… Как они к ней вернутся-то? И когда?

Странно, неловкость от виденного давным-давно прошла, а от слов «приникал», «увлекал» и «обнажал» возникла и упорно держалась. Но, как бы то ни было, ей не удавалось обсудить с Димой свои трудности. В выходные ему часто приходилось работать, а если нет, они из кровати не вылезали. Как-то она сказала:

– Димка, я давно прочитала то ли у немца, то ли у австрийца… Имени не вспомню. Ладно, слушай. Мужчина приезжает из долгой командировки, жена его встречает дома, кормит, расспрашивает про дела. Все заботливо, мило, по-доброму. Он ей так же отвечает, а сам думает:

«Что-то у нас с ней разладилось, что-то не так. Люби мы друг друга, давно легли бы в постель». Мне тогда этот тип показался сексуально озабоченным животным. А теперь я боюсь дожить с тобой до такого супружества. Лучше смерть.

– Нам не грозит, – уверенно заявил Дима. – Чтобы так опуститься – сидеть, жрать, культурно беседовать и думать – надо быть каким-нибудь немцем. На крайняк австрийцем. Но ты, Светка, книжный червь. Не читала бы так много, не боялась бы ничего.

Вместо того чтобы успокоиться – национальность любовника выбрана правильно, – она обиделась. Назвать ее, желанную, юную и прекрасную, книжным червем – это нормально? Отозваться о чтении, в сущности ее профессии, как о бессмысленном, даже вредном занятии, допустимо? Намекать на то, что она живет в выдуманном кем-то мире, а в реальности не сильна, хорошо? Почему бы не выразиться иначе? Он других женщин обзывает червяками? И Света решила: как бы ни тянуло говорить с ним об ускользающей серии «Новый настоящий роман», она переломается молча. Вот получится, тогда он узнает. Ему станет стыдно. Очень. А она его простит. Великодушно.

И все свободное от приема звонков, разбора текстов и близости с Димой время упрямица искала «своих» авторов, «свои» романы. Попутно одарила Нинель Николаевну двумя синопсисами. Первый обещал «увлекательно описанную встречу юноши и девушки, больных гепатитом, в инфекционке». Их рассовывают в отдельные боксы.