«Опять же поглядим, может, и миром все уладим», – хотел было он добавить, однако, приглядевшись к бледно-восковому, будто из домовины только что вынули, лицу своего собеседника, говорить этого не стал.

Одни только глаза жили на этом лице, а в них неукротимый огонь полыхал. Галицкий князь в людях разбирался плохо, хуже некуда. Ловкий враг, который бойко языком владел, при личной встрече его запросто улестить мог, но тут даже Удатный понял, что никакие слова о замирении не помогут. Нет таких слов на свете, не придумали их люди. А те, что имеются, даже не бесполезными окажутся, а и вовсе вредными.

Пока сердце человека ненавистью кипит, торопиться нельзя. Это как раскаленный котел с глухой крышкой ключевой водой остужать. В лучшем случае крышку паром вышибет, в худшем – посудину разорвет. Тут одна надежда на время. Только оно в состоянии сердечную боль пригасить, а ненависть кипящую осторожно остудить. Но и то не всегда этот лекарь выручает, так что уж тут про человека-то говорить. Так что при расставании Мстислав Удатный иное сказал, уклончиво примирительное:

– У меня, ты и сам поди ведаешь, такая же беда по осени приключилась. К тому же Василий и вовсе единственным был. Потому понимаю я тебя не умом, а сердцем, и все силы приложу, чтобы боль твою утишить.

– Вот только винить в его смерти тебе некого. Василия господь прибрал. Моих же по злой воле рязанца казнили, будто татей каких, – непримиримо, почти враждебно возразил Мстислав Святославович.

– Зато твои за веру святую пострадали. Стало быть, непременно в раю ныне пребывают, – попробовал было утешить Удатный.

– На небесах всевышнему видней, кому и за что по справедливости воздать. Мы же на земле живем и убийцу подлого здесь судить должны, – сурово ответил черниговский князь, сжигаемый ненавистью.

А лекарю-времени и впрямь оставалось только руками развести. Ничуть не притушили прошедшие месяцы боли утраты. Столь же гневным был Мстислав Святославович и на княжеском совете в Киеве.

Именно благодаря ему пребывающие в колебаниях князья стали склоняться в сторону совместного всеобщего похода на Рязань. Окончательно же утвердились они в своем мнении, послушав беглого попика, которого рязанским дружинам так и не удалось поймать. Зело хитер был тот, повествуя о своих мытарствах и скитаниях. По сути не сказал он ни одного слова лжи. А к чему обман, когда в иных случаях можно правду так вывернуть наизнанку, что она больше зла натворит, чем ложь явная. Даже еще лучше получится, ведь уличить во вранье никто не сможет. Шли они зачем – во святую веру народец темный окрестить. Почему черниговцы с новгород-северцами? Так ведь епархия-то черниговская. Выходит, кого рязанец защищал? Верно, язычников поганых.

От таких слов чуть ли не каждому из князей, сидящих на совете, не по себе стало. Озноб по коже пробежал, хотя на самом деле в гриднице даже не тепло – жарко было. Уж очень хозяин палат, Мстислав Романович Киевский, к старости холод возненавидел, вот и велел холопам постараться на славу, дорогих гостей уважить.

Но как тут плечами не передернуть, не поежиться, когда не было на Руси такого, чтобы сам князь в ереси обвинялся прилюдно. Иные, вроде того же Святополка Окаянного^[52], и вовсе до братоубийства докатились, да не до одного. Однако каждый два перста к голове прикладывал усердно, молился истово и уж в чем-чем, но в язычестве поганом никого из сидящих князей до этой поры не обвиняли.

Потому и загудела тревожно гридница обилием голосов, среди которых было и изрядное количество сомневающихся в истинности сказанного. Не то чтобы ложь изрекли уста отца Варфоломея, а просто погорячился поп. Скорее всего, князь за своих людей вступился, как ему и должно было поступить. А разве в такие минуты думаешь, кто они там по вере. Так что нет в этом ничего предосудительного.

Но тут как раз поднялся владыка Владимирский и Суздальский Симон. Ага, вот он-то сейчас и скажет, что со зла попик такое и ляпнул. Уж кому-кому, а епископу Владимирскому должно быть видно, что не повинен Константин в столь тяжком грехе. Вновь тихо стало в гриднице, все в слух обратились.

Симон же не спешил. Медленно снял с груди золотой тяжелый крест, неторопливо поднес к губам, поцеловал и, высоко вздымая над головой, провозгласил зычно:

– Подтверждаю сие…

Глава 4

Каинова печать

Известно, какова в русской земле война, поднятая за веру: нет силы сильнее веры. Непреоборима и грозна она, как нерукотворная скала среди бурного, вечно изменчивого моря.

Н. В. Гоголь

Поначалу владимирский епископ, представ перед митрополитом Матфеем, ограничился только жалобами на князя Константина. Но старик был здоровьем слаб и мечтал лишь об одном – прожить остаток лет в мире и покое.

К тому же что он мог сделать, если каждый новый князь вправе подтвердить прежние жалованные грамотки или отказаться это сделать. Действительно, до этого времени никто не отказывался и все только подтверждали. Но право-то они имели, хотя им и не пользовались.

Матфей не спорил с тем, что это был прецедент, да еще весьма опасный своей соблазнительностью для прочих князей. А с другой стороны – как с таким бороться? Грамоту отписать, в которой пожурить его, на жадность попенять?

А есть ли у него жадность-то? Коль была бы – не выкупал бы он частицы креста господнего за многие тысячи гривен, а выкупив – святыни в Киев ни за что бы не прислал, лишь одну у себя в Рязани оставив. Так что и тут вопрос спорный. Получалось, что и вовсе попрекнуть его нечем.

От церкви самого отлучить, как епископ настаивал? Это и вовсе перебор. Только из-за одних селищ монастырских с рязанцем свару начинать не просто глупо, а даже как-то непристойно. Получится, что тем самым они не княжескую – свою жадность выкажут. Хорошо ли это? Достойно ли?

Раздосадованный Симон, так ничего и не добившись, поехал назад через Переяславль-Южный. Как раз несколькими днями ранее туда привезли детей Константина и Юрия, а также еще болящего Ярослава.

О чем с ним епископ говорил – никто не знает. Тайной их беседа была. Известно только одно – оживился после нее князь, даже повеселел малость. В ту пору он как раз и принялся подзуживать черниговских и новгород-северских князей, чтобы они набеги устраивали на окраины рязанские. А тут прямо одно к одному – князьям этим попик изгнанный повстречался. В точности по пословице – на ловца и зверь бежит. Вот тебе и причина богоугодная отыскалась, а стало быть, уважительная.

Епископ же, вернувшись наконец к рождеству к себе во Владимир, узнал о том, как князь не только самовольно залез в монастырские тюрьмы, но и в его личной, епископской, двери для всех настежь распахнул.

Чего же далее от такого ждать? Чтобы он самого Симона куда спровадил?!

Шалишь, княже, мы еще повоюем. Тут тебе не Рязань, а епископ Владимирский не Арсений Рязанский, который последний год почитай полутрупом был.

И снова выехал Симон в Киев. На сей раз жалобы у него посерьезнее были. Одно дело, когда имущество монастырское отнимают, смердов забирают. Это все дела хозяйские. Ныне другое. Тут князь уже не в своем праве – на духовное посягнул, еретиков принялся из оков освобождать.

Право же это, что весьма немаловажно, не церковью – пращуром князя Константина утверждено, и грамота на это соответствующая имеется. В ней же черным по белому сказано, что помимо наследственных дел, семейных, блудодейных и прочего разврата церковному суду подлежат и еретики.

Все это он поначалу изложил князю Константину, выехав к нему в Переяславль-Залесский, где тот пока находился. Беседу с ним Симон закончил строго:

– На нас, служителей божьих, возложено тягостное сие дело. И в грамотке самого Владимира Красное Солнышко опять же указано, что ведовство, чародеяние, волхование, зеленничество, тако же кто неподобно церковь содеет, или кто под овином молится, или во ржи, или под рощением, или у воды, надлежит нам разбирать, а князьям, боярам и судьям в то вступаться нельзя. Ты же, князь, вступился. Я тебя не виню – не слыхал ты про изреченное пращуром твоим или забыл про оное. Понимаю, дел много. Теперь же о сем ведай. – И окинул суровым взглядом сидящего перед ним слабого от болезни князя, прикидывая, что бы такое с него содрать подороже, когда он каяться начнет.

Совесть у епископа была чиста. Не для себя он – для церкви Христовой старался. Сейчас, как он прикидывал, князя додавить легче всего будет – вон какой бледный и пальцы дрожат. Если не от испуга сдастся, то от немощи. Когда тело не в порядке, человек и духом слаб. Тут уж одно к одному цепляется, ибо тело и душа в единстве обретаются. Но князь неожиданно оказался стоек.

– А кому решать, владыка, еретик человек или нет? – кротко спросил он у Симона.

Епископ даже растерялся поначалу.

– То есть как кому, – возмутился он. – Церкви.

– О том в грамоте ничего не сказано, – нахально заявил князь. – Подлежат суду церковному те, кто не словом, а делом что-либо против церкви сотворил. Хотя и это, как я полагаю, не церковь судить должна, а тот, против которого само деяние направлено.

– И кто же это, по-твоему, княже?

– Бог, – коротко ответил Константин.

– Но нашими руками, – внес поправку Симон.

– Только не вашими, – усмехнулся князь. – В писании как сказано: «Не судите, да не судимы будете». Это ведь ко всем христианам относится, но к вам – в первую очередь. Почто ж вы заветы господа нашего не выполняете?

– По-твоему выходит, что и вовсе все суды отменить надо или язычников поганых в судьи поставить, – отрезал епископ, со злорадством наблюдая, как его собеседник вытирает платком испарину, выступившую у него на лице.

«Дожму, – подумал он уверенно. – С кем решил в богословии тягаться. Нет уж, княже, шалишь».

– Мы – власть светская. Нас не на небесах в князья саживали. Да и сами мы на земле живем. Приходится от заповедей отступать. И судим, и убиваем иногда. Что делать, грешны, – сокрушенно развел Константин руками. – С вас же иной спрос. Вы прямые служители Христа. Вам и от буковки малой отступать не положено, а уж от слов, где яснее ясного заповедано, тем паче негоже.

– Надо ли это понимать так, что ты, князь, и впредь еретикам, волхвам и прочим язычникам будешь заступу свою давать? – спросил со всей откровенностью епископ.

Так спросил, что положительного ответа дать нельзя было. Значит, князь сейчас согласится с ним. Вот тебе ниточка и потянется. Один раз отшатнулся, отступил, тут его лишь додавить останется. Главное – навалившись, передыху ему не дать. Но князь хитер оказался. Ответил совсем не так, как ожидал Симон.

– Я обязан по долгу своему княжескому всем справедливый суд дать. Всем, владыка, без исключения. Потому вначале мои люди твердо знать должны, что перед ними злобный еретик, кой не только умышляет пакость какую-нибудь учинить, но уже и сотворил ее. За умысел, делом не подкрепленный, карать негоже, зато волхву, который зло сотворил, не может быть никакой заступы.

«Ой лукав ты, князь, – подумал епископ с невольным уважением. – Ну, погоди. Я ж тебя все едино в бараний рог согну».

– Волхв уже тогда зло творит, когда кровь людскую своим идолищам поганым в жертву приносит, – произнес Симон веско.

– Ты зрил где такое? Тогда скажи, – предложил Константин. – Нынче же мои люди его в железа закуют. Прямо сейчас их отправлю имать злодея.

– Ну а если он просто своим богам молится, то разве не подлежит суду за это?

– Так ведь бог един, – простодушно произнес князь. – Раз волхв богу молится, значит, какому – да нашему же, христианскому. Пусть он даже сам того не знает, но ведь нам-то с тобой, владыка, это хорошо ведомо, верно?

– Должен ли я так тебя понимать, что ты от деяний своих не отступишься ныне и повелений своих не отменишь? – решил одним ударом поставить все точки над «i» епископ.

– Правильно понимаешь, – кивнул князь. – Вначале я или мои люди решат, еретик ли он, а уж потом… – Он, не договорив, снова вытер платком мокрый лоб и, указывая на печь, которая выходила своей задней стороной в его небольшую светелку, пожаловался: – Душновато здесь, владыка, и жарко очень.

«По сравнению с огнем адским, кой тебя ждет, здесь холодно совсем», – чуть не сорвалось с языка епископа, но он сдержался, напомнил только:

– Проклят будет пращуром твоим князем Володимером в сей век и в будущий всяк, кто обидит суд церковный или отнимет что у него. Это тебе тоже ведомо?

– Ведомо, – вздохнул сокрушенно Константин. – Только при чем тут я? Суд церковный я ничем не обижал.

– Ты еретиков отнял у нас. Значит, постигнет тебя проклятье пращура. Болезнь же твоя – начало проклятия оного. Остановись, княже, пока не поздно!

– Не было, владыка, еретиков в тенетах твоих, – вздохнул устало Константин. – А тон свой повелительный для прихожан оставь. Там он уместнее. И все-то вы, отцы-святоши, норовите приказать, потребовать, казнью тяжкой пугануть или муками адскими. Повсюду догмы свои наставили, как охотник умелый в лесу ловушки на зверя с птицей. Только люди не звери. В них тоже, как и в тебе, искра божья тлеет, и у каждого она своя. Ты же, епископ, норовишь всех под одно причесать. Даже молитва и та непременно чтоб одна у всех была, а ведь ее слова из сердца должны идти. Оно же у каждого свое. Христос, насколько я помню, добру учил, заповедал пояснять людям и до семижды семи грехов прощать, а ты… Вспомни-ка лучше про Давида, которому бог так и не позволил храм построить. А почему? Слишком много крови на нем было. Не захотел господь, чтобы его храм кровавыми руками возводили. Опасался, наверное, что запачкают. Я ведь все до мелочей узнал у служителей, что к темницам этим приставлены были. Только за это лето они из твоих келий трех мертвяков вынесли да в прошлом лете с десяток, а в позапрошлом не упомнили число, но тоже не меньше пяти человек. Ты это судом именуешь?! Я же казнью мучительской называю и учение Христово такими деяниями пачкать не позволю ни тебе, ни кому иному. Понял ли ты меня, владыка?

Видно было, что держался князь из последних сил. Вон как за стол уцепился, чтобы сил не лишиться, аж костяшки пальцев побелели от напряжения.

Будто почуяв неладное, лекарка вбежала и нет чтобы позволения у епископа испросить – мигом к Константину кинулась, раскудахтавшись тревожно. Тут же принялась, не обращая на Симона ни малейшего внимания, князю какие-то снадобья в кубках подносить, но он их в сторону отвел, глаз с епископа не спуская, и снова вопросил сурово:

– Так как, владыка? – И досадливо поморщился, снова отстраняя от себя кубок, предлагаемый лекаркой. – Погоди малость, Доброгнева.

– Жаль мне тебя, княже, – многозначительно произнес Симон.

Иного он говорить не стал, боялся, что сорваться может, лишнее произнесет. Так молча к выходу и направился, даже не благословил на прощание болящего. Об этом он вспомнил уже на обратном пути во Владимир, сидя в своем возке.

«Хотя кого там благословлять? – подумалось ему. – Это для христиан, а Константин даже не язычник. С ними попроще разговор был бы. Намного хуже сей князь, ибо пакостей учинить может столько, что за века потом не расхлебать деяния его богомерзкие. Ну, погоди же! Не окончен наш разговор! Мыслишь, что победил меня, осилил? Брешешь, собака! Церковь святую так просто не одолеть, не свалить! И этот день у меня надолго запомнишь! Какой он у нас, кстати! Ах да, богоявление господа нашего^[53]. Ты у меня еще локти кусать будешь, день этот вспоминая!» – пообещал он зло.

Слово свое Симон сдержал. Едва прибыл во Владимир, как уже через несколько дней в Успенском соборе закатил гневную проповедь. Пришлась она на день поминания святых отцов, убиенных на Синайской горе^[54] за христианскую веру. Про древние гонения на церковь епископ говорил вкратце, лишь бы оттолкнуться было от чего, основной же упор делал на трудности современные. Голосом, дрожащим от волнения не напускного, а вполне подлинного, пообещал он своим прихожанам, что совсем скоро грядет час страшного суда. Ибо велико терпение всевышнего, но и оно заканчивается, потому как нестоек народ в вере, к тому же не только у низших чад такое наблюдается, но и у высших.

Ни про кого конкретно он не сказал, но намеки сделал самые недвусмысленные:

– Ныне ересям в народе даже потакать стали, от справедливого возмездия оберегая и от суда церковного заступу даруя. В писании же сказано, что именно так и будет перед страшным судом в последние часы, что людям отпущены. А я, ничтожный раб божий, – чуть не заплакал он, но удержал слезы, пусть в глазах стоят, так оно убедительнее будет, – и рад бы вас, чада мои, от деяний мерзостных и от дыхания тошнотворного еретиков поганых и язычников защитить, но не в силах ныне. Воспрещено мне сие настрого, – сокрушенно закончил он.

Народ расходился из храма пасмурный, задумчивый. Кто не понял, дорогой соседей посмышленнее расспросил, которые намеки эти уразумели и в чью сторону они направлены. Хорошо поняли. Трактовали же гнев владыки по-разному. Иные, догадываясь об истинной причине, откровенно говорили:

– Князь темницы епископские растворил и без своего дозволения воспретил в узилища этих людей ввергать, потому и злобствует епископ наш. Не по нутру ему вишь, что в дела его встревают.

Другие только головами наивными сокрушенно качали.

– Князь заступ ереси дает. Когда такое видывали? Ох, ох, беда будет. Видать, за грехи великие нам рязанца этого на шею посадили.

На малолетнего княжича поглядывать в городе стали косо, привечать и вовсе перестали. На торгу слово ласковое теперь Святослав редко слышал. Охладел к нему народ.

Через день Симон еще одну проповедь прочел. Очень уж удачно все совпало – как раз поклонение честных вериг святого апостола Петра было. Про них-то он и начал, дальше же отметил, что ныне дела еще хуже – сразу несколько епархий теперь в эти вериги облачены, но не доброй своей волей, а по принуждению свыше.

– Вериги же эти суть узы, коими длани у служителей божьих стянуты, – вещал он с амвона. – Ни удержать еретика мы не можем, ни отстранить его от честных прихожан, ибо запрет на нас наложен.

Однако буквально через пару дней к нему в покои без стука зашел воевода Вячеслав. Не говоря ни слова, он прошел к столу, за которым епископ трудился, делая выписки из библии для очередной проповеди, и так же молча выложил на него черную рясу грубого сукна.

– Сдается мне, отче, что не туда ты слово свое направил. Это тебе напоминанием будет. – И пояснил: – Еще одна твоя проповедь, и тебе придется сан свой оставить, а самому в монастырь уходить.

– Я из монастыря уже вышел, сын мой, – произнес коротко епископ, хотя душа его кипела от ярости.

Он уже давно забыть успел, когда с ним так надменно и властно говорили. Кажется, в Киеве это последний раз с ним произошло, если память не изменяет, но, бог мой, как давно оно было. Потом он успел некоторое время в игуменах Рождественского монастыря, что во Владимире стольном, походить, а уж затем возлюбивший его без меры Юрий Всеволодович специально для Симона и чтоб от Ростова не зависеть отдельную епархию учредил. А уж когда он три года назад епископом Суздальским, Владимирским, Юрьевским и Тарусским стал, то тут и вовсе кто бы ему слово худое сказать осмелился. Да что слово – тона непочтительного ни разу не слыхал. И вот на тебе, дожился…

Однако умом хорошо понимал, что не пришло время свое неудовольствие и возмущение выказывать. Уж больно решительно настроен воевода княжий, а власти у него – хоть отбавляй. Получится, что епископ своим праведным гневом только хуже сделает для самого себя, потому и сдержался.

– Вчера вышел, а после проповедей своих обратно вернешься, если дальше станешь народ мутить, – предупредил Вячеслав. – И помни, я один раз предупреждаю. Второго не будет. Если умный человек – поймешь, а дураку хоть сто раз повторяй – все равно бесполезно. Тебя я за умного считаю. Даже чересчур, – хмыкнул он и к выходу пошел.

Такой вот наглец оказался.

Симон размышлял недолго, трех дней ему вполне хватило. Проповедь неизреченную в сторону отложил вместе с выписками-цитатами. Не время сейчас для нее, ибо сказано: «Не искушай всуе». Решил иными путями идти.

Поначалу съездил к соседу, епископу Ростовскому, владыке Кириллу. Хотел его в кампанию, против князя затеянную, пригласить. Совместная жалоба двух епископов куда как весомее будет смотреться. Но владыка Ростовский хитер оказался и скользок – не ухватишь.

– У меня князь тоже еретиков освободил, – развел он сокрушенно руками. – Но я не ропщу. Сказано в писании, владыко Симон, что всякая власть нам от бога дана. Выходит, прогневали мы чем-то отца своего небесного, вот и вышло нам сверху такое наказание. Его же замаливать надобно смиренно да ждать, пока господь не смилостивится над нами, грешными.

– Пока ждать будем, он нас самих в кельи эти посадит на хлеб да воду, – возразил Симон.

– На все воля божья, – смиренно осенил себя двумя перстами ростовский епископ. – Яко он повелит, тако и случится.

Словом, не удалось ничего добиться Симону. Однако от задуманного он все равно отказываться не стал. Едва вернулся во Владимир, как тут же принялся готовиться к новой поездке – на этот раз в Киев. Недели не прошло, как выехал.

По пути он вновь в Переяславское княжество заглянул, а уж там от Ярослава и узнал про сбор всех князей в Киеве – только-только гонец от Мстислава Святославовича уехал. Заодно выяснил и все подробности недавних событий под Залесьем, после чего, аккурат под весеннюю распутицу, времени не пожалев, направился в гости к черниговскому епископу.

Еле успел он до начала половодья бурного, но не пожалел ни разу. Очень внимательно Симон отца Варфоломея слушал, да не раз и не два, после чего предложил все это на совете княжеском повторить.

Заодно душевно пообщался и с князем черниговским. Та холодная ненависть, что пылала в сердце Мстислава Святославовича, епископу тоже по душе пришлась. Для виду отговаривать его принялся, но с лукавостью. Тут ведь смотря какие слова подбирать. Можно, человека успокаивая, одной лишь неосторожной фразой так рану сердечную разбередить, что лишь хуже сделаешь. А можно – при желании и умении – то же самое и сознательно сотворить, со злым умыслом.

У Симона не от неумения так вышло. Епископ именно с умыслом говорил и сейчас, уже перед всеми князьями выступая, он тоже на славу потрудился. Ничего Константину не забыл, все припомнил, начав свои обвинения еще со странной дружбы князя со Всеведом – самым главным из волхвов идолища поганого, коего они богом Перуном называют.

И о том, что, по слухам, и Глеба, своего брата, одолеть Константину именно Всевед подсобил, он тоже не забыл упомянуть. Да и вообще рязанский князь с нечистью очень тесно связан. Негоже, конечно, недостойному служителю божьему чьи-то сплетни передавать, однако купцы града Переяславля-Залесского, будучи во Владимире, сказывали промеж собой с опаской, будто бы один из дружинников клялся и божился, что самолично слыхал, как князь Константин с водяным разговоры вел. Но ведь всем известно, что нет на самом деле ни леших, ни болотняников, ни русалок, ни водяных. Все это суть зловредные бесы, присланные отцом своим диаволом для того, чтобы чинить пакости добрым христианам.

Выходит, о чем мог договариваться с водяными бесами рязанский князь? Да о том, чтобы те удачу ему в ратном деле дали, а взамен надлежит Константину защищать всех поганых язычников, а люд православный, особливо служителей божьих, всяко ущемлять. Нет-нет, сам епископ об этом договоре не слыхал, но ведь вот что выходит – едва князь во Владимир въехал, как в новых жалованных грамотах на храмы и монастыри церковь очень сильно обидел. Ну ладно, одно-два селища бы отнял с угодьями, лугами, лесами и озерами. Так ведь все подчистую забрал, ничегошеньки не оставил, ни одного смерда.