Глава третья

Восточное побережье неудержимо манило Скотта. Чувствительная душа юноши, выросшего на Среднем Западе, не могла устоять перед очарованием приморских штатов. В одном из рассказов о Бэзиле Фицджеральд описывает радостное ожидание, охватившее его по дороге в пансион:

В старых штатах, далеко от унылых железнодорожных вокзалов Чикаго и ночных пожаров Питтсбурга, происходило нечто такое, отчего сердце заходилось восторгом. Он уже проникся нескончаемой, захватывающей суетой Нью-Йорка, напряжением дней и ночей огромного города, звенящих, как натянутые провода. Там ничего не приходилось додумывать, ибо это и была самая суть романтики: жизнь красочная и увлекательная, как в книжках и мечтах[18].

Школа Ньюмена располагалась на окраине Хакенсака, в сорока минутах езды от Нью-Йорка через туннели Нью-Джерси, и принимала шестьдесят учеников из состоятельных католических семей со всей страны. Школу Ньюмена называли “светской католической школой”, и она готовила питомцев к поступлению в светские университеты; среди учеников было несколько протестантов, а посещение мессы считалось обязательным только в религиозные праздники. Для учебного учреждения такого размера пансион был прекрасно оснащен: просторное, увитое плющом главное здание и несколько коттеджей, современный спортивный зал, два футбольных поля, площадка для игры в бейсбол, теннисные корты и открытая хоккейная площадка на краю болота. Мальчики питались в общей столовой и, как принято, жаловались на качество пищи, хотя по сравнению с колледжем еда в Ньюмене вспоминалась как вполне съедобная.

Тем не менее разрыв между идеалом и действительностью, который привносит пафос и юмор в любое человеческое начинание, в школе Ньюмена был особенно заметен. Здесь царила атмосфера веселого хаоса и ирландского индивидуализма, что привело бы в ужас известного кардинала, имя которого носила школа. Основатель и директор пансиона доктор Джесс Альберт Локк был новообращенным католиком с “истинно бостонскими” взглядами. В его представлении школа должна была стать католическим Итоном в миниатюре, но, поскольку мальчики все время нарушали правила, умудряясь избежать наказания, на деле получилось нечто вроде игры “заяц и собаки”.

Весной, еще до приезда Фицджеральда, когда все ждали появления кометы Галлея, которая почему-то запаздывала, ученики вышли ночью на шоссе якобы для научных наблюдений и отправились в придорожную закусочную за пивом. А однажды после обеда они устроили “сидячую” забастовку: вместо занятий мальчики собрались на футбольном поле; вернувшись на ужин, они застали учителей, уныло сидевших за столом. Сделать ничего было нельзя – не исключать же всю школу. Иногда во время самостоятельных занятий ученики начинали скандировать, например: “Расстегнутый Полли! Расстегнутый Полли! Расстегнутый Полли!” Это означало, что рассеянный преподаватель по кличке Полли (так его прозвали за длинный нос, похожий на клюв попугая), одеваясь утром, забыл застегнуть все пуговицы на брюках. Весной наступал сезон змей, когда каждый мальчик заводил себе полосатого ужа. Некоторые находили более крупных, черных индиговых ужей, которые с шуршанием расползались по коридорам перед сигналом отбоя. Пансион Ньюмена того периода сравнивали со знаменитым иезуитским колледжем “Клонгоуз Вуд” неподалеку от Дублина, студенты которого проявляли таланты в таких областях, как литература, актерская игра, лидерство и бунт. Многие ученики Ньюмена происходили из тех же слоев общества, что дали миру Джеймса Джойса и Оливера Сент-Джона Гогарти[19], а также менее известных молодых людей, которые выходили на сцену дублинского Театра Аббатства и присоединялись к летучим отрядам Майкла Коллинза[20].

Фицджеральд смотрел на этот управляемый хаос как на поле боя, где он должен выйти победителем, и в новой обстановке проявил всю свою фантазию и волю к победе. Из книг для мальчиков он знал, что следует предпринять, чтобы стать героем школы. Возможно, в глубине души Скотт жалел, что его не отдали в более известное частное заведение, например Хотчкисс или Эндовер. Тем не менее, когда одна из девочек в Сент-Поле сказала, что ничего не слышала о Ньюмене, Фицджеральд стал с ней спорить: “Это хорошая школа – между прочим, католическая”. Сам бы он не выбрал этот пансион, но с готовностью принял вызов.

Вот как он описывает свое отношение к учебе в Ньюмене:

У меня была четко сформулированная философия, сводившаяся к аристократическому эгоизму. Я считал себя удачливым молодым человеком, способным развить имеющиеся наклонности, как к хорошему, так и к дурному. Основой для этого была не внутренняя сила, а способности и интеллектуальное превосходство. Я считал, что на свете нет такого занятия, в котором я не мог бы добиться успеха, – разве что гением механики мне не стать; тем не менее я выделил ряд областей, в которых просто обязан преуспеть, по крайней мере в глазах окружающих. Первое: я считал себя физически привлекательным, обладающим задатками в спорте и очень хорошим танцором. Здесь я оценивал себя на восемьдесят процентов. Второе: общение – в этом смысле мое положение было, вероятно, особенно опасным, поскольку я был убежден, что обладаю индивидуальностью, очарованием, притягательностью, умением себя держать и способностью подчинять других. Кроме того, я полагал, что в определенной степени способен очаровывать женщин. Третье: интеллект – здесь я не сомневался в своем превосходстве. Я гордился тем, что мне так много дано, что я талантлив, изобретателен и быстро учусь.

Эти положительные качества уравновешивались отрицательными. Первое: мораль – я считал себя хуже большинства мальчиков вследствие внутренней беспринципности, стремления влиять на людей и даже греховности. Я знал, что довольно холоден и способен на жестокость, эгоистичен, что мне неведомо понятие чести. Второе: психологически – какое бы влияние я ни оказывал на других, сам я не был “хозяином своей судьбы”. Как это ни странно, в моем характере имелся один дефект – слабость. Самообладание могло покинуть меня в любой момент, уступив место растерянности и смущению. Я знал, что не пользуюсь популярностью у старших мальчиков и они считают меня “новичком”. Я понимал, что полностью завишу от своего настроения и часто бываю излишне чувствительным, что отталкивало окружающих. Третье: в целом в глубине души я сознавал, что мне не хватает внутреннего стержня. Во время последнего кризиса мне недостает мужества, настойчивости и самоуважения.

Таким образом, я смотрел на себя с двух сторон. Казалось, это был заговор с целью испортить меня, и все мое неумеренное тщеславие объяснялось именно этим. Однако это была лишь внешняя оболочка, готовая рассыпаться от любого удара – язвительного замечания или пропущенного паса. Под ней скрывалось ощущение, что мне не хватает мужества и уверенности. Но если копнуть еще глубже, то обнаруживалась истинная основа – ощущение безграничных возможностей, которое никогда не покидало меня, ни в минуты тщеславия, ни в минуты стыда.

Ощущение безграничных возможностей…

В одном из своих произведений Фицджеральд рассказывает, что в пятнадцатилетнем возрасте пуританское сознание заставляло его считать себя гораздо хуже остальных мальчиков, однако описанный выше характер давал все основания предположить, что в Ньюмене его ждали нелегкие времена. В первый же вечер за ужином новички стеснялись и предпочитали молчать, но Скотт чувствовал себя как дома и задавал много вопросов о футбольной команде школы и ее перспективах. Из-за возраста Фицджеральд должен был снова пойти в четвертый класс, однако он так искусно изобразил удивление, что его приняли в пятый с испытательным сроком. На тренировке третьего состава футбольной команды школы он сразу же принялся раздавать указания, но, почувствовав, что перегнул палку, попытался сгладить произведенное впечатление: “Извините, что я тут раскомандовался, но в Сент-Поле я обычно был капитаном команды”. Одновременно он не упускал случая продемонстрировать свои знания. На занятиях в ответ на любой вопрос учителя неизменно поднималась его рука.

Фицджеральд знал, что главным испытанием для него станет спорт, к которому в Ньюмене относились очень серьезно; несмотря на короткую скамейку запасных, здесь были неплохие команды. Через какое-то время Фицджеральда взяли запасным квартербеком во второй состав, где он не поладил с тренером О’Флаэрти, который одновременно преподавал историю и уже устал от дерзости юноши. Будучи самым легким из запасных игроков, Скотт старался избежать столкновения с массивными противниками, и О’Флаэрти обвинил его в трусости. Капитан школьной команды разделял мнение тренера. Младшие игроки встали на их сторону, и вскоре Фицджеральд превратился в изгоя. Ему здорово досталось в нескольких драках, одну из которых он спровоцировал сам, дойдя до полного отчаяния. Теперь он старался ходить по пустым коридорам и большую часть времени проводил в своей комнате. Успеваемость упала. Обращались к нему исключительно по фамилии. Угрюмость и озлобленность Скотта побуждала учителей наказывать его за малейшую провинность, и, утратив чувство справедливости, они ставили ему плохие отметки.

Этот мрак рассеивали лишь немногие лучики света. Однажды, когда тренер удалил – несправедливо – его с поля за трусость, Фицджеральд написал стихотворение в подражание Киплингу, которое было опубликовано в “Newman News”. Так пришло понимание, как он писал впоследствии, “что если не дано участвовать в действии, то, по крайней мере, ты можешь написать о нем, поскольку переживаешь его так же остро, – это вроде черного хода, позволяющего уйти от действительности”. Другим запоминающимся событием стал футбольный матч между Принстоном и Гарвардом, когда крайний нападающий Принстона Сэм Уайт перехватил мяч и пробежал девяносто пять ярдов до линии гола. “Благодаря Сэму Уайту я выбрал Принстон, – писал Фицджеральд в записной книжке, в которой хранился билет на этот матч. Во время поездок в Нью-Йорк он впервые увидел настоящие музыкальные комедии – “Маленький миллионер” (“The Little Millionaire”) с Джорджем М. Коэном и “Девушка-квакерша” (“The Quaker Girl”) с Иной Клер.

Наконец наступило долгожданное Рождество, которое принесло передышку в Сент-Пол. Осенью 1909 года Фицджеральды покинули дом бабушки Макквиллан, год прожили в доме номер 514 по Холли-авеню, еще год в доме номер 509, пока наконец не обосновались в доме номер 499. В октябре от туберкулеза умерла тетя Клара. Она была самой красивой из трех сестер Макквиллан – блондинка с тонкими чертами лица, больше всех похожая на Скотта. Он испытывал священный трепет перед другой своей теткой – Аннабел, – которая считала, что родители слишком много ему позволяют: читать всякую чушь и ходить на водевили. Тетя Аннабел была строга к нему, и Фицджеральд уважал ее, называя “настоящим матриархом моей семьи, высохшей старой девой, обладавшей характером и культурой”.

Фицджеральд вернулся в Ньюмен полный решимости добиться успеха. Недоброжелательность товарищей стала для него чем-то вроде душа, смывшего тщеславие, и Скотт начал медленный подъем из пропасти. Плохие оценки во время зимней сессии поставили его на грань отчисления. Кое-как избежав опасности, он поехал в Нью-Йорк, где посмотрел мюзикл “За рекой” (“Over the River”), подтолкнувший его к сочинению либретто. К этому времени он подружился с Сапом (от homo sapiens) Донахью – одноклассником и одним из самых популярных и уважаемых учеников в школе. Тихий, скромный, порядочный, одинаково способный и к наукам и к спорту, Донахью был надежной скалой, к которой инстинктивно тянулся менее уравновешенный Фицджеральд. В то же время Донахью ценил оригинальность Скотта и понимал, что сам может кое-чему научиться у товарища, который много читал и умел разбираться в людях. Их связывало еще и то обстоятельство, что оба приехали с Запада, тогда как большинство учеников школы были с Восточного побережья. Донахью был родом из Сиэтла, и дружба юношей укрепилась во время долгих путешествий через весь континент.

На весенних каникулах Фицджеральд поехал в Норфолк, в гости к Сесилии Тейлор, двоюродной сестре со стороны отца. Она была на шестнадцать лет старше Скотта, который ребенком нес шлейф ее подвенечного платья. Теперь она была обедневшей вдовой с четырьмя маленькими дочерями, к которым Фицджеральд был очень добр – угощал мороженым с фруктами и содовой водой. Кузина “Сеси” была любимой родственницей Фицджеральда; именно она послужила прообразом очаровательной вдовы в романе “По эту сторону рая”.

Поездка на Юг запомнилась и встречей с братом Сеси – Томасом Делихантом, – который поступил в иезуитскую семинарию в Вудстоке, в штате Мэриленд. Эта встреча послужила основой для рассказа “Благословение” (“Benediction”), в котором воплотилась присущая Скотту религиозность, сохранившаяся и после того, как он охладел к церкви. Фицджеральд происходил из религиозной семьи; Макквилланы были ревностными католиками, а отец, по крайней мере, соблюдал обряды. Время от времени Скотт попадал под обаяние какого-нибудь красноречивого священника и пытался обратить в католичество своих друзей из числа протестантов, но в то же время не всегда проявлял должную почтительность к религии. Однажды в Сент-Поле во время службы в церкви он заметил, что один служка держит свечу слишком близко к кружевной накидке на спине другого, и так рассмешил сидевшего рядом приятеля, что их обоих попросили удалиться.

Главным событием весеннего семестра стала спортивная победа. Он выиграл кросс в группе младших школьников.

Оценки его улучшились, причем больше всего он радовался высшему баллу по истории, удивившему О’Флаэрти, учителя истории и тренера футбольной команды. Приехав домой летом, он буквально купался в лучах популярности. Девушек привлекали в нем налет грусти и предупредительность – в пансионе он осознал, что другие имеют такие же желания, но при этом они сильнее его. Похвалы, как обычно, приносили лишь вред, и вскоре товарищи устали от Скотта. Время от времени они просто не обращали на него внимания, и тогда он уединялся и писал, пока не придумывал новый способ развлечь всех.

Тем временем книга Оуэна Джонсона “Стоувер в Йеле” (“Stover at Yale”) стала для него настольной, а желание быть звездой футбольной команды привело к тому, что он соорудил во дворе чучело и отрабатывал на нем приемы блокировки. В “Гроссбухе” Скотт писал, что пятый класс был для него “по-настоящему несчастливым годом”, а о шестом он отзывался так: “Осенью награда за летние старания. Получше, но не особенно счастливый”. Тем не менее в тот год произошли и памятные события, например матч с командой Кингсли, самый захватывающий из всех, что когда-либо проводились на поле Ньюмена. В тот день Фицджеральд взлетел до сияющих высот, и в одном из репортажей победа команды Ньюмена приписывалась главным образом его “внезапным и стремительным прорывам”. Он отличался хорошим телосложением – рост пять футов и шесть дюймов, вес сто тридцать футов, – однако ноги у него были немного коротковаты.

Скотт играл с фанатичным упорством, а скорость делала его самым эффективным крайним нападающим, хотя он был несколько неуклюжим, так что часто казалось, что он вот-вот упадет. Один из учеников младших классов, наблюдавший за ним со скамейки запасных, вспоминал, как Фицджеральд “бежал с мячом на своих коротких ногах, наклонившись вперед, отчаянно и безрассудно, и этот бег каким-то образом передавал его эмоции, и, если у него все получалось, это было волнующее зрелище, а если нет (что случалось довольно часто), хотелось отвести взгляд, чтобы не видеть стыда, который он испытывает”. Фицджеральд был непредсказуемым, импульсивным и своенравным игроком и действовал не так непринужденно и естественно, как Сап Донахью, который был ниже Скотта и страдал близорукостью, но с хладнокровным изяществом справлялся с ролью квартербека. Фицджеральд мог блеснуть, а мог и опозориться. В одном из матчей он уклонился от прямого столкновения с соперником, и после игры товарищи по команде, которые это видели, раскритиковали его за трусость. Он, как всегда, отреагировал слишком остро и воспринял свой промах болезненнее, чем оно того стоило.

Однако самым значительным событием той осени – хотя в то время Фицджеральд этого знать не мог – стала не игра с командой Кингсли, а встреча с преподобным Сигурни Вебстером Фэем, попечителем школы, который вскоре станет ее директором. Выходец из старинной протестантской семьи, принявший католичество, Фэй обладал неотразимым обаянием, заставлявшим забыть о его довольно необычной внешности. Он был почти полным альбиносом – тонкие льняные волосы, белесые брови и ресницы, водянистые глаза с красноватыми белками за толстыми стеклами очков. Его тучное тело, круглое лицо с носом пуговкой и тройной подбородок указывали на любителя поесть. Преподобный Фэй также любил петь, играть на пианино, сплетничать и рассказывать анекдоты, прерываемые звонким смехом. У него имелся неистощимый запас шуток про церковь, и он жалел протестантов, не способных подтрунивать над собой. Одно из его любимых развлечений – читать мессу на греческом или кельтском языке. И все это сочеталось с пылом новообращенного, который нашел в католической церкви любовь всей своей жизни. Утонченность Фэя никак не мешала детской вере, иногда побуждавшей его благословлять дом, в который он приходил, от подвала до чердака.

Между Фэем и Фицджеральдом мгновенно установилось взаимопонимание, как между монсеньором Дарси и Эмори Блейном в романе “По эту сторону рая”. Вне всякого сомнения, в словах монсеньора Дарси слышится голос Фэя: “Вот сигареты – ты ведь, конечно, куришь. Ну-с, если ты похож на меня, ты, значит, ненавидишь естествознание и математику…” До этой встречи Фицджеральд считал, что все священнослужители – это грубые, неграмотные ирландцы, но тут он видел священника (ирландца по матери), который был интеллектуалом, светским человеком, знакомым с кардиналом Гиббонсом и Генри Адамсом. В преподобном Фэе, как и его помощнике отце Хеммике, которые носили туфли с серебряными пряжками и сшитые в Париже рясы, было что-то европейское.

В то время Фицджеральд пользовался относительной свободой, поскольку жил в пристройке для шестых классов. В его личную жизнь никто не вмешивался, и он мог отдавать больше времени и сил своим литературным занятиям; в “Newman News” были напечатаны три его рассказа. В “Невезучем Санта-Клаусе” (“A Luckless Santa Claus”) повествовалось о том, как в Рождественский сочельник человек пытается раздать двадцать пять долларов, а его за это избивают. Живой, разговорной речью и горькой иронией рассказ напоминает истории о неудачниках Стивена Крейна, хотя в то время Фицджеральд Крейна еще не читал. “Ученый и боль” (“Pain and the Scientist”) – это сатира на христианскую науку, а в рассказе “След герцога” (“The Trail of the Duke”) описывается жизнь богачей с Пятой авеню.

Уверенный в своем таланте, Фицджеральд играл с ним, как мальчишка может играть с автомобилем с форсированным двигателем, испытывая его возможности. В школе Ньюмена Скотт не считался бунтарем – наоборот, по местным стандартам он был даже слишком спокойным, – но не терпел посягательств на свою свободу. Он часто опаздывал на уроки, тайком писал на занятиях или вовлекал преподавателя в споры, никак не связанные с домашним заданием, и высокомерно улыбался, когда тот ему возражал.

Другие ученики относились к нему настороженно. Они считали, что Скотт слишком часто приглаживает свои белокурые волнистые волосы и любуется собой в зеркале. Тайная бравада, высокомерная уверенность в своем предназначении – все это стояло между Фицджеральдом и его товарищами, которые в большинстве своем не знали, чего хотят в этой жизни. Но теперь они обращались с ним уважительно. Над ним уже не смеялись. Его ценили за быстрый ум, не говоря уже о способности сочинить смешное стихотворение или едкую эпиграмму. Среди младших воспитанников школы даже образовалось общество “почитателей Фица”, поскольку, в отличие от других старшеклассников, которые вполне безобидно, но откровенно помыкали “мелюзгой”, он всегда отвечал на приветствие легкой улыбкой и называл каждого по имени – даже когда был занят. Скотт не старался им понравиться – и на самом деле уделял им мало времени, – но относился как к равным, чем заслужил их уважение. Точно так же, когда его знакомили с кем-то из родителей, Фицджеральд неизменно очаровывал их своей обходительностью и искренним интересом. Он был не по годам учтив и общителен, пропустив ту стадию, когда мальчики становятся похожими на неуклюжих щенков.

В марте драматический кружок школы Ньюмена поставил “Укрощение строптивой” (во время репетиций Фицджеральд предлагал улучшить кое-какие строки Шекспира). Однако самый громкий успех в тот вечер выпал на долю одноактной пьесы “Сила музыки” (“The Power of Music”), сочиненной одним из преподавателей. Действие этой исторической пьесы разворачивалось в вымышленном королевстве ШварценбаумАльтминстер, где одиннадцатилетний сын канцлера мечтает стать скрипачом. Разгневанный канцлер отнимает скрипку у сына, но мальчик крадет инструмент, чтобы принять участие в королевском конкурсе талантов. В финале пьесы канцлер собирается выпороть сына, но тут вдруг слышатся звуки трубы, и на сцене появляется король Шварценбаум-Альтминстера (его играл Фицджеральд, позаимствовавший для этой роли расшитую золотом форму гусара у звезды мюзиклов Дональда Брайана), обнимая за плечи сына канцлера. Он объявляет, что мальчик выиграл состязание музыкантов, и бранит канцлера. Мальчику, исполнявшему роль сына, в тот момент казалось, что Фицджеральд на самом деле король, а он, второклассник, может играть на скрипке не хуже Фрица Крейслера. Фицджеральд был так убедителен, что очаровал всех, и публика была тронута.

Той весной, перед окончанием школы, Фицджеральд пребывал в приподнятом настроении. Это состояние описано в романе “По эту сторону рая”:

Он передвинул свою кровать к окну, чтобы солнце будило его пораньше, и, едва одевшись, бежал к старым качелям, подвешенным на яблоне возле общежития шестого класса. Раскачиваясь все сильней и сильней, он чувствовал, что возносится в самое небо, в волшебную страну, где обитают сатиры и белокурые нимфы – копии тех девушек, что встречались ему на улицах Истчестера. Раскачавшись до предела, он действительно оказывался над гребнем невысокого холма, за которым бурая дорога терялась вдали золотою точкой[21].

Фицджеральд читал все, что попадалось под руку: Киплинга, Теннисона, Честертона, Роберта Уильяма Чэмберса, Дэвида Грэхема Филлипса, Филлипса Оппенгейма. Кто-то из его одноклассников заметил – даже не осознавая иронии, – что Фицджеральд получал плохие отметки потому, что слишком много читал. Он не учил уроков и впоследствии писал, что его “кроме “L’Allegro”[22], привлекла только строгая ясность стереометрии”. Лежа на кромке бейсбольного поля или попыхивая сигаретами в ночи, они с Сапом обсуждали школьные дела. Фицджеральд любил анализировать людей, распределять их по категориям и предсказывать, что из них получится.

Он твердо решил поступать в Принстон, объясняя свой выбор тем, что в чемпионате по американскому футболу Принстон неизменно проигрывает.

Похоже, Йель все время вырывает у них победу в четвертом периоде за счет большей “выносливости”, как выражались газеты. Для меня это было повторение истории из детской книжки о лисах и больших зверях. Я представлял игроков Принстона хрупкими, пылкими и романтичными, а команду Йеля – мускулистыми, грубыми и приземленными.

Во время вступительных экзаменов, проходивших в ньюйоркском отделении Молодежной христианской организации, он почел за благо немного схитрить, о чем жалел всю жизнь.

Лето пролетело быстро; от мыслей о приближающейся осени Фицджеральда отвлекала только его драма о Гражданской войне под названием “Трус” (“The Coward”). Пьеса была поставлена Елизаветинским театральным клубом, названным так в честь “директрисы” Элизабет Магоффин. Фактически режиссером спектакля был Фицджеральд, а мисс Магоффин – крупная, полная, восторженная девушка лет двадцати пяти – следила за порядком на репетициях и придерживалась убеждения, что главное – выучить свою роль. Ее вера в Фицджеральда укрепила в нем уверенность в своих силах. Мисс Магоффин подарила ему свою фотографию с надписью: “В нем есть искра – Скотту с любовью от той, кто так думает”.

В “Трусе” Фицджеральд обратился к любимой теме – искуплению вины храбростью: южанин отказывается брать в руки оружие, но затем записывается добровольцем и становится героем. Представление прошло в переполненном зале Молодежной христианской организации, а вырученные за билеты 150 долларов пошли в фонд помощи детям – в два с лишним раза больше, чем сбор от другой пьесы Фицджеральда “Схваченная тень” (“The Captured Shadow”), поставленной предыдущим летом. Второй раз спектакль показали в яхт-клубе “Белый медведь”, членом которого недавно стал Фицджеральд.

Будучи главной движущей силой Елизаветинского драматического клуба, Фицджеральд обнаружил способности настоящего импресарио. Он знал, как успокоить девушку, которая могла взять напрокат лишь один костюм для пьесы, действие которой происходит на протяжении нескольких лет. (Ее мать предложила такую фразу: “Ну вот, на мне то же самое старое платье, которое я носила, когда пал форт Самтер”.) Другая девушка краснела, произнося фразу: “Папа, помни о своей печени”, а третья не желала говорить о грязных ногтях, считая это неблагородным. Все это требовалось уладить. Когда дело касалось переделки текста, Фицджеральд был неутомим – он устраивался в уголке и с легкостью выдавал новые строки. Скотт также проявил себя великолепным импровизатором. Так, во время спектакля в яхт-клубе должен был прозвучать выстрел, но его все не было. Отвечавший за выстрел мальчик обнаружил, что пистолет заряжен не холостым патроном, а боевым. Испугавшись, он бегом спустился по трем лестничным пролетам, бросился к дальнему концу пирса и выстрелил в ночь. Все это время Фицджеральд заполнял паузу чрезвычайно правдоподобными поисками коробки сигар. Его сообразительность еще раз подверглась испытанию, когда один из актеров произнес: “А вот и отец” – и махнул рукой влево. И тут же старик в инвалидном кресле появился справа – со скоростью ракеты, поскольку сцена была приподнята, а для того, чтобы вкатить кресло по пандусу, требовались немалые усилия.

В августе Фицджеральд начал готовиться к дополнительным экзаменам, потому что полученные весной отметки не позволяли поступить в Принстон.

– Ты в самом деле осенью собираешься в Йель [читай, Принстон]? – спрашивает Бэзила Дьюка Ли приятель в рассказе “К цели” (“Forging Ahead”).

– Собираюсь.

– Все считают, ты глупость делаешь: тебе ж всего шестнадцать.

– В сентябре семнадцать будет. Ну давай. Вечером позвоню.

Глава четвертая

На дополнительных экзаменах в сентябре

Фицджеральд не набрал необходимых баллов, но, к счастью, в университете существовала апелляционная коллегия. Абитуриенты, немного не дотянувшие до проходного балла, могли обратиться в приемную комиссию и с помощью уговоров и “споров” все-таки пробиться в Принстон. Личное присутствие Фицджеральда оказалось гораздо убедительнее его экзаменационных работ. Среди приводимых им аргументов был и такой: сегодня у него день рождения, и было бы жестоко отказать ему в такой день. Как бы то ни было, комиссия приняла его. 24 сентября Фицджеральд телеграфировал матери:

ПРИНЯТ ВЫСЫЛАЙ ПОЖАЛУЙСТА НАКОЛЕННИКИ И БУТСЫ НЕМЕДЛЕННО ЧЕМОДАН ПОЗЖЕ.

С наколенниками и бутсами можно было не торопиться. В те времена игроки университетских команд были на одиндва дюйма ниже и соответственно легче, чем теперь, однако пять футов и семь дюймов роста и сто тридцать восемь фунтов веса и тогда было слишком мало для игрока средних способностей, как Фицджеральд. Один из сокурсников вспоминал, как он в черной майке команды школы Ньюмена с белыми полосками на рукавах отрабатывал перехваты мяча – энергичный, старательный юноша с развевающейся копной белокурых волос. Впоследствии Фицджеральд писал о “наплечниках, за один день разбитых первокурсником на футбольном поле Принстона”, но автору этих строк признавался, что продержался три дня и ушел едва ли не с почетом, заработав травму лодыжки. (Герой его романа “По эту сторону рая” сильно травмирует колено и выходит из строя до конца сезона.) Как бы то ни было, к великому сожалению Фицджеральда, прославиться на футбольном поле ему было не суждено. Следовало найти другой способ привлечь к себе внимание.

Между тем он оценил красоту Принстона, который в те времена был меньше и спокойнее, чем сегодня. Железнодорожные пути подходили прямо к подножию лестницы, а Нассау-стрит оставалась незамощеной. Стадион “Палмер” только строился и должен был открыться следующей осенью. Фицджеральда сразу же охватило благоговение перед этим студенческим городком, где “колледж Уидерспун, как отец в темных одеждах, осеняет своих ампирных детей Вигов и Клио, где Литл черной готической змеей сползает к Паттону и Койлеру, а те, в свою очередь, таинственно властвуют над тихим лугом, что отлого спускается до самого озера… и надо всем – устремленные к небу в четком синем взлете романтические шпили башен Холдер и Кливленд”[23].

В один из сентябрьских вечеров, сидя на ступеньках общежития, Фицджеральд наблюдал за парадом старшекурсников, который он впоследствии описал в романе “По эту сторону рая”. В белых рубашках и брюках, взявшись за руки и вскинув головы, они маршировали по Юниверсити-плейс, распевая бравурную “Все назад – в Нассау-Холл” (“Going Back to Nassau Hall”), написанную три года назад.

Призрачная процессия была уже близко, и Эмори закрыл глаза. Песня взмыла так высоко, что выдержали одни тенора, но те победно пронесли мелодию через опасную точку и сбросили вниз, в припев, подхваченный хором. Во главе колонны шагал футбольный капитан, стройный и гордый, словно помнящий, что в этом году он должен оправдать надежды всего университета, что именно он, легковес, прорвавшись через широкие алые и синие линии, принесет Принстону победу[24].