Гитлера и развеселила, и рассердила телеграмма от бывшего кайзера Германии Вильгельма II, который все еще жил в изгнании в Голландии неподалеку от города Дорн. «Мой фюрер, – говорилось в телеграмме, – я поздравляю вас с победой и надеюсь, что под вашим мудрым руководством немецкая монархия будет полностью восстановлена». Гитлер был изумлен надеждами старого кайзера на то, что фюрер будет играть в Бисмарка. «Ну и идиот!» – бросил он своему камердинеру Линге.

Французская контратака против восточной части Седанского выступа, запланированная на 14 мая, была поначалу отложена, а затем и вовсе отменена командиром XXI корпуса генералом Флавиньи. Затем он принял катастрофическое решение разделить 3-ю танковую дивизию на части, чтобы создать линию обороны между Шемери и Стонном. Юнцер все еще пребывал в убеждении, что немецкие войска направятся на юг, чтобы выйти в тыл «линии Мажино». Поэтому он развернул свои войска, чтобы преградить немцам путь на юг. Этим он добился лишь того, что открыл немецкой армии путь на запад.

Генерал фон Клейст, получив разведданные о прибытии французских подкреплений, приказал Гудериану остановить наступление, пока не подойдут дополнительные немецкие части, которые смогут обезопасить его фланги. Однако после очередной ужасной ссоры Гудериан все же смог убедить фон Клейста продолжить наступление силами 1-й и 2-й танковых дивизий при условии, что он пошлет свою 10-ю танковую дивизию и пехотный полк Grossdeutschland («Великая Германия») под командованием графа фон Шверина в наступление на деревню Стонн, которая стояла на господствующей высоте. Ранним утром 15 мая, не дожидаясь подхода 10-й танковой дивизии, полк Grossdeutschland пошел в атаку на деревню. Танкисты Флавиньи упорно отражали немецкие атаки, и деревня в течение дня несколько раз переходила из рук в руки, при этом обе стороны понесли тяжелые потери. На узких улочках деревни противотанковые орудия Grossdeutschland в конце концов подбили почти все тяжелые французские танки В1, а на помощь выбившимся из сил немецким пехотинцам подошли моторизованные подразделения 10-й танковой дивизии. Полк Grossdeutschland потерял в этом бою 103 человека убитыми и 459 ранеными. Это были самые тяжелые потери немецкой армии за всю кампанию.

Генерал Корап начал отводить свою Девятую армию, но это привело к быстрому развалу французской обороны и еще больше расширило брешь в ней. Танковый корпус Райнхардта на центральном участке фронта не только догнал к 15 мая два других немецких танковых корпуса, но его 6-я танковая дивизия даже смогла вырваться на 60 км вперед в направлении города Монкорне. Это рассекло несчастную французскую 2-ю танковую дивизию надвое. Именно данный прорыв немецких войск так глубоко во французский тыл и убедил генерала Робера Тушона, пытавшегося собрать новую Шестую армию, чтобы заткнуть образовавшуюся на фронте брешь, в том, что французам уже ничего не удастся сделать. Он приказал вверенным ему частям отступать на юг от реки Эна. Между наступающими немецкими танками и побережьем Ла-Манша теперь уже почти не оставалось французских войск.

Гудериан получил приказ приостановить наступление, пока достаточное количество немецких пехотных дивизий не будет переправлено через Маас. Все вышестоящие военачальники: Клейст, Рундштедт и Гальдер – очень нервничали по поводу чрезмерно растянутого танкового клина, который стал слишком уязвимым для сильного французского контрудара с юга. Даже Гитлер, осознавая риск, начал опасаться за судьбу немецких танкистов. Но Гудериан видел, что французские войска полностью деморализованы. Ему жаль было упускать такую великолепную возможность. Таким образом, то, что впоследствии по ошибке назвали «стратегией блицкрига», в действительности оказалось в большей степени импровизацией на месте.

Немецкий танковый клин продолжил наступление, его разведывательные батальоны на четырехосных бронеавтомобилях и мотоциклах с колясками шли впереди танков. Мосты захватывали так стремительно, что французы просто не успевали их взорвать. Одетые в черную форму немецкие танкисты выглядели ужасно грязными, небритыми и абсолютно выбившимися из сил. Роммель не давал танкистам 5-й и 7-й танковых дивизий времени не то что на отдых, а даже на то, чтобы устранить неполадки в танках. Большинство немецких танкистов держались на таблетках метамфетамина и опьянения от такой грандиозной победы. Все французские солдаты, попадавшиеся на их пути, были настолько ошеломлены происходящим, что тут же сдавались без единого выстрела. Немецкие танкисты приказывали им сдать оружие и просто идти к ним в тыл, где подтягивающиеся пехотные части разберутся, что с ними делать дальше.

Во втором эшелоне наступления, непосредственно за танковыми частями, шла мотопехота. Александр Штальберг, на тот момент лейтенант 2-й мотопехотной дивизии, а впоследствии адъютант Манштейна, в изумлении смотрел на «останки разгромленной французской армии: изрешеченные пулями грузовики, разбитые и сгоревшие танки, брошенные пушки, бесконечную череду разрушений». Немецкие солдаты проходили через пустые, брошенные деревни, они шли вперед, не боясь нападений врага, как будто это были маневры, а не война. Сильно отстав от ушедших далеко вперед танковых частей, в пешем строю маршировала пехота. Ноги в сапогах горели, так как офицеры все время подгоняли солдат. «Марш, марш. Вперед. Вперед на запад, – писал один из пехотинцев в своем дневнике. – Даже наши лошади смертельно устали».

Успех при Седане был поистине чудом для немецкой армии, у которой к тому времени почти закончились боеприпасы. У люфтваффе было бомб только на четырнадцать дней боевых действий. Довольно уязвимыми были немецкие танковые и моторизованные части. Тяжелых танков Т-III и Т-IV, способных на равных противостоять французским и английским танкам, тогда в немецкой армии было мало. Армия также нуждалась в переподготовке, особенно офицерский состав, поскольку она слишком быстро выросла со 100 тыс. солдат и офицеров до 5,5 миллионов. То, что дата начала операции «Гельб» переносилась двадцать девять раз, позволило вермахту пополнить свои резервы и тщательно подготовиться к началу кампании. Если бы, как того хотел Гитлер, вторжение во Францию началось предыдущей осенью, то почти наверняка оно закончилось бы полным разгромом немецкой армии.

В Лондоне 14 мая даже военный кабинет имел довольно смутное представление о том, что происходит к западу от реки Маас. По случайному стечению обстоятельств Энтони Иден, министр иностранных дел, объявил в тот день о создании местных добровольческих отрядов обороны (вскоре переименованных в войска местной обороны). Меньше чем за неделю в их ряды записалось около 250 тыс. человек. Однако ближе к вечеру 14 мая, когда пришло срочное послание от Рейно из Парижа, правительство Черчилля начало осознавать масштабы кризиса. В послании французский премьер требовал, чтобы Англия предоставила еще десять эскадрилий истребителей для защиты французских войск от атак немецких бомбардировщиков. Он сообщил, что немцы прорвались к югу от Седана и, как он полагал, планирует наступление на Париж.

Генерал Айронсайд, начальник Имперского генерального штаба, приказал выслать офицера связи в штаб или Жоржа, или Гамелена. У англичан было очень мало информации о происходившем, поэтому Айронсайд решил, что Рейно пребывает «немного в истерике». Но Рейно вскоре понял, что ситуация даже более катастрофична, чем он полагал. Даладье, министр обороны, только что получил донесение от Гамелена, которого новости о развале Девятой армии, наконец, вывели из состояния благодушия и спокойствия. Поступили и донесения о том, что танковый корпус Райнхардта захватил Монкорне. Поздним вечером Рейно собрал в министерстве внутренних дел совещание, на котором присутствовали Даладье и военный комендант Парижа. Если немцы действительно планировали начать наступление на Париж, то необходимо было обсудить меры по предотвращению паники и поддержанию порядка и законности в городе.

На следующее утро в 7.30 Черчилля разбудил телефонный звонок от Рейно. «Мы потерпели поражение», – выпалил Рейно. Черчилль, все еще не проснувшись, ответил не сразу. «Нас разбили; битва проиграна», – в отчаянии сказал Рейно.

«Послушайте, но ведь это не могло произойти так быстро», – ответил, наконец, Черчилль. «Фронт прорван у Седана; немцы вводят в прорыв крупные силы с большим количеством танков и бронеавтомобилей». Как вспоминал впоследствии Ролан де Маржери, советник Рейно по вопросам внешней политики, после этого Рейно добавил: «Дорога на Париж открыта. Пошлите нам всю авиацию и все войска, какие только можете».

Черчилль решил тут же вылететь в Париж, чтобы поддержать Рейно и укрепить в нем решимость, но вначале созвал совещание военного кабинета, для того чтобы обсудить просьбу французов о посылке им десяти эскадрилий истребителей. Черчилль был решительно настроен сделать все, чтобы помочь Франции. Однако главный маршал авиации Даудинг, командующий истребительной авиацией, был категорически против посылки каких-либо дополнительных английских самолетов во Францию. После крайне бурных дебатов Даудинг встал, и, обойдя стол, положил перед Черчиллем лист бумаги, на котором были указаны предположительные потери самолетов, подсчитанные на основе текущих потерь. Еще десять дней таких потерь – и ни во Франции, ни в Англии не останется ни одного «харрикейна». Военный кабинет был потрясен этим аргументом, но все же склонился к тому, чтобы послать во Францию четыре эскадрильи.

Военный кабинет в тот день принял еще одно решение. Английская бомбардировочная авиация должна была наконец-то начать бомбить территорию Германии. В отместку за уничтожение Роттердама англичане совершили налет на Рур. Не многие английские бомбардировщики во время этого налета смогли поразить свои цели, но то был первый шаг на пути к началу стратегических бомбардировок Германии.

Глубоко озабоченный тем, что Франция может вот-вот рухнуть перед лицом наступающих немецких войск, Черчилль послал телеграмму президенту Рузвельту в надежде на то, что шок от происходящего сможет заставить его выступить в поддержку союзников. «Как вам, без сомнения, известно, тучи сгустились слишком быстро. Если будет необходимо, мы продолжим войну в одиночку, и мы не боимся этого. Но я полагаю, вы понимаете, господин президент, что голос и мощь Соединенных Штатов не будут иметь большого веса, если их скрывать слишком долго. Вы можете оказаться лицом к лицу с полностью покоренной нацистами Европой, что может произойти поразительно скоро, и это бремя может оказаться непосильным как для нас, так и для вас». Ответ Рузвельта был теплым, но не содержал в себе никаких обязательств поддержать союзников. Черчилль тут же составил еще одно послание, которое подчеркивало решимость его страны «держаться до самого конца, каков бы ни был исход великой битвы, происходящей во Франции». Черчилль вновь просил США оказать союзникам безотлагательную помощь.

Учитывая, что Рузвельт все же не понимает, насколько серьезной стала ситуация в Европе, Черчилль 21 мая написал президенту Соединенных Штатов еще одно письмо, которое он некоторое время даже боялся посылать. В нем он писал о том, что его правительство никогда не согласится на капитуляцию перед Германией, но может возникнуть другая опасность. «Если наше правительство рухнет и посреди руин войны к власти придут другие люди, то вы должны хорошо понимать, что единственным оставшимся аргументом в борьбе с нацистами будет наш флот. И если Соединенные Штаты в это время бросят нашу страну на произвол судьбы, то нельзя будет после этого винить тех, кто будет ответственным на тот момент за судьбу страны, в том, что они ради спасения уцелевших жителей страны пойдут на сделку с Гитлером. Простите меня, г-н президент, за то, что я откровенно говорю о таких кошмарных вещах. Я думаю, должно быть абсолютно очевидно, что я не смогу отвечать за действия моих преемников, которые, будучи в полном отчаянии и беспомощности, могут склониться перед волей Германии».

Черчилль все же отправил это письмо, но, как он позднее понял, его шоковая тактика, с намеками на то, что Германия может овладеть кораблями Королевских ВМС и таким образом бросить вызов самим США, оказалась контрпродуктивной. В итоге вера Рузвельта в то, что Англия сможет в одиночку продолжить борьбу против Германии, сильно пошатнулась, и президент начал обсуждать со своими советниками возможность перевода английского флота в Канаду. Он даже связался с премьер-министром Канады Уильямом Макензи Кингом, чтобы обсудить такое развитие событий. Всего через несколько недель ошибка Черчилля приведет к трагическим последствиям.

Во второй половине дня 16 мая Черчилль прилетел в Париж. Он не знал о том, что Рейно незадолго до его прилета позвонил Гамелен, сообщив, что немцы могут быть в Париже уже к вечеру. Они подходили к городу Лан, находящемуся меньше чем в ста двадцати километрах от Парижа. Военный комендант Парижа советовал всему правительству покинуть город и как можно быстрее. Во дворах министерств развели костры и начали сжигать документы. Чиновники подбрасывали из окон все новые кипы бумаг.

«Порывы ветра, – писал Ролан де Маржери, – разносили пепел и обрывки бумаг, которые вскоре покрыли собой весь квартал». Он также упомянул и пораженчески настроенную любовницу Рейно, графиню де Порт, которая задала ядовитый вопрос: «Какой идиот отдал этот приказ?». Начальник канцелярии кабинета министров ответил, что это был сам господин Рейно: «C’est le President du Conseil, Madame». Но в самый последний момент Рейно все же решил, что правительство должно остаться в Париже. Было, однако, уже поздно, поскольку слухи разнеслись по всему городу. Население Парижа, находившееся до этого – в результате введения строжайшей цензуры – в полном неведении о надвигающейся катастрофе, охватила безумная паника. В городе началось La grande fuite – «великое бегство». Машины, груженые под завязку, даже с баулами на крыше, начали массами выезжать из города через Орлеанские и Итальянские ворота.

Черчилль в сопровождении генерала сэра Джона Дилла, нового начальника Имперского генерального штаба, и генерал-майора Гастингса Исмея, секретаря военного кабинета, приземлившись в Париже на своем самолете «Фламинго», обнаружил, что «положение намного хуже, нежели можно было даже вообразить». В здании министерства иностранных дел на Кэ д’Орсэ состоялась встреча между Черчиллем и его генералами с одной стороны, Рейно, Даладье и Гамеленом с другой. Атмосфера встречи была настолько тяжелой, что никто из присутствующих даже не присел. «У всех на лице было выражение полной подавленности», – писал впоследствии Черчилль. Гамелен стоял у большой карты, на которой был показан немецкий выступ у Седана, и пытался объяснить текущую обстановку на фронте.

«Где находятся стратегические резервы? – спросил Черчилль и затем повторил вопрос еще раз на своем специфическом французском: – «Ou est la masse de manoeuvre?»

Гамелен повернулся к нему и, «покачав головой, печально пожав плечами», ответил: «Aucune» – «Их нет». Краем глаза Черчилль увидел дым, поднимающийся за окнами. Выглянув в одно из них, он увидел сотрудников МИДа, снующих с тачками, заполненными документами, которые они бросали в большие костры, устроенные во дворе здания. Черчилля буквально потрясло то, что Гамелен не предусмотрел в своих военных планах крупных резервов на случай прорыва вражеских войск. Он также пребывал в состоянии крайнего шока, вызванного собственным непониманием размеров нависшей угрозы, и того, как невероятно плохо было поставлено взаимодействие между союзниками.

Когда Черчилль спросил Гамелена, готов ли тот нанести немцам контрудар, главнокомандующий французской армией только беспомощно пожал плечами. Французская армия была наголову разбита. Теперь французы надеялись только на англичан. Ролан де Маржери тихим голосом предупредил Черчилля, что в действительности ситуация еще хуже, чем в изложении Даладье и Гамелена. А когда он добавил, что французским войскам, возможно, придется отступить до реки Луары или даже продолжить войну из Касабланки в Северной Африке, то Черчилль посмотрел на него «avec stupeur», в состоянии ступора.

Рейно поинтересовался теми десятью эскадрильями истребителей, которые он просил ранее. Черчилль, у которого в памяти еще были свежи предупреждения Даудинга, объяснил, что если Англия лишится авиационного прикрытия, это может привести к катастрофе. Он напомнил о тех страшных потерях, которые понесли Королевские ВВС, пытаясь разбомбить переправы через реку Маас. Затем Черчилль сообщил о решении перебросить во Францию четыре эскадрильи, в то время как остальные английские истребители будут действовать над территорией Франции со своих баз в Британии. Эти новости еще больше расстроили французское руководство. Вечером того же дня Черчилль направил из британского посольства послание военному кабинету с просьбой прислать еще шесть эскадрилий. В целях безопасности, так как для передачи сообщения были вынуждены использовать открытую линию связи, послание было продиктовано генералом Исмэем на языке хинди, а перевел его на английский уже в Лондоне британский офицер, раньше служивший в Индии. Получив поздно вечером согласие военного кабинета на переброску английских истребителей во Францию, Черчилль тут же отправился сообщить об этом Рейно и Даладье, чтобы хоть как-то поднять их боевой дух. Рейно принял Черчилля в халате и тапочках.

Дополнительные истребители базировались на аэродромах в Англии и ежедневно совершали боевые вылеты во Францию, каждый раз пересекая Ла-Манш. При таком быстром продвижении немецкой армии на территории, все еще находящейся в руках союзников, оставалось слишком мало аэродромов, и к тому же на них не хватало мастерских по ремонту и обслуживанию самолетов. Почти 120 «харрикейнов», получивших повреждения в боях и базировавшихся на французских аэродромах, пришлось бросить во время отступления. Английские летчики полностью выбились из сил. Многие из них совершали до пять боевых вылетов в день: из-за того что французские истребители были намного хуже немецких «мессершмиттов» Ме-109, именно эскадрильи «харрикейнов» несли на себе основную тяжесть этой неравной воздушной войны.

Поступали все новые донесения о развале французской армии и падении дисциплины в войсках. Командование пыталось заставить солдат сражаться, расстреляв нескольких офицеров, дезертировавших из своих частей. Повсюду началась шпиономания. Многих солдат и офицеров застрелили свои же солдаты, испугавшись, что перед ними переодетые во французскую форму немцы. Чуть что, начиналась паника из-за абсолютно невероятных слухов о секретном немецком оружии или преувеличенных страхов перед «пятой колонной». Предательство – это, казалось, единственное, чем можно было объяснить такое сокрушительное и абсолютно неожиданное поражение. Повсюду раздавались крики: «Nous sommes trahis!» – «Нас предали!».

Хаос усиливался по мере того, как на дорогах северо-восточной Франции становилось все больше беженцев. Считая с бельгийцами и голландцами, около восьми миллионов человек покинули свои дома тем летом – голодные, усталые, изнемогающие от жажды, богатые на машинах, остальные кто как: кто на деревенских телегах, кто на велосипеде, кто толкал перед собой детские коляски, нагруженные доверху жалким скарбом. «Это душераздирающее зрелище, – писал генерал-лейтенант сэр Алан Брук, командир II армейского корпуса из состава британских экспедиционных сил во Франции в своем дневнике, – прихрамывающие из-за натертых в долгой дороге ног женщины, маленькие дети, смертельно уставшие, но крепко обнимающие своих кукол, множество стариков и калек, с трудом ковыляющих вместе с другими беженцами». Судьба Роттердама вселила страх во многих. Большая часть населения города Лилль покинула его по мере приближения немецкой армии. Хотя доказательств того, что командование люфтваффе отдало приказ своим летчикам-истребителям обстреливать с бреющего полета колонны беженцев, не существует, солдаты войск союзников говорят, что неоднократно были свидетелями таких случаев. Французская армия, которая целиком полагалась на стратегию позиционной обороны, была почти не в состоянии реагировать на неожиданные маневры немецкой армии, поскольку все дороги были забиты перепуганными беженцами.