Безопасность пассажиров

Тяжко. Гистамин бушует во мне: организм изо всех сил борется с инородным белком – пыльцой буйно цветущей березы. Это – аллергия, поллиноз, крест на всю жизнь. Всю неделю давит удушье. И, как назло, много полетов. В этом месяце пять рейсов: два на Москву, два на Комсомольск, да еще Полярный. Вдобавок и из резерва пришлось дернуть Минводы.

В Минводах чуть не сдох от удушья, всю ночь простоял на койке в коленно-локтевой позе… как, впрочем, и нынешнюю ночь дома. Только так можно как-то дышать и даже чуть дремать, внезапно валясь набок, когда сморит легкий сон. Ощущение – как при пневмонии. Но дети прослушали меня и вроде никаких признаков пневмонии не нашли, ну, на всякий случай сделаю снимок. Очень уж оно похоже, кажется, что простыл… да только пробы давно показали, что реагирую я на пыльцу березы-ольхи в начале мая, и по многолетней практике знаю, что мучение будет тридцать три дня, потом сразу отпустит.

Слабость, внутренняя дрожь – и безнадежность. Кашель изорвал внутренности. Все поет в бронхах, не уснуть. И так – целый месяц.

Достало. Плюнул я на дозировку и стал глотать антигистаминные таблетки чуть не каждый час. И вот утром съел внеочередную… и смог уснуть. Проснулся в обед – не поет. Обложило все, нос не дышит – но умолкло.

В этом году не донимают сопли рекой, не чихаю по двадцать раз подряд, терпимо чешутся глаза. Но давит удушье со страшной силой, хоть вешайся. Слабость и одышка, ребра болят, тошнит и тянет в сон от лекарств.

Полсрока оттянул. Стоят холода, и береза все никак не отцветет, а впереди же еще одуванчик, с которым, по результатам проб, я тоже не очень дружу.

Ничего делать не хочется. Пусть оно как-нибудь само.

Можно, конечно, взять отпуск и сидеть дома. Да только летом налет хороший, экипажей не хватает, отпуск придется вырывать. И средний заработок надо поднимать, вот-вот налетаю на полную пенсию, мало ли что – а средний всегда должен быть высоким. Знавал я коллег, кого судьба вытолкнула на пенсию с низким средним заработком. Это обернулось малой пенсией – и на всю жизнь. Обидно же. Так что погоня за высоким средним – это бег ездовой упряжки за привязанным на палке впереди куском требухи. Поэтому я, как последний дурак, хворая, тяну саннорму.

Да еще… катаю я с левого сиденья будущего капитана, уже скоро конец программы, а есть заморочки. Нельзя прерывать процесс, иначе придется менять инструктора и начинать с человеком все сначала.

Можно, в конце концов, пожаловаться врачам на аллергию, добавить седьмой диагноз в медицинскую книжку. Дадут больничный, а денежки по больничному – в средний не входят. Да и… боишься же тех врачей, замордуют.

Если уж совсем задавит, возьму отпуск, буду лечиться подпольно у дочери. Но это уж, если, и вправду, пневмония: сомнения таки есть.

Если б не слабость, пополз бы в гараж: там тормоза потекли, надо делать. Но сил нет, авторучка падает из пальцев. Лучше свернусь в комок, руки под грудь, полежу…

Ночью придавило, простоял на коленях, пока сморил сон. Утром Надя еле растолкала. Пополз на работу: в автобусе спалось и кашлялось. В самолете дремалось до того, что на рулении голова валилась. Стажер сказал: Василич, спи, мы с Филаретычем довезем. И я проснулся только на снижении.

В Полярном задыхался, лег на кресла, подремал, потом снова в полете спал; спал и в машине бортинженера по дороге домой, и дома упал на диван и проспал до вечера.

Вечером пришли дети, Оксана вкатила мне супрастин и какой-то сильный гормон, уж последнее средство, дефицит. И я в 10 вечера рухнул и проспал всю ночь спокойным, здоровым сном, как убитый; утром отпустило, откашлялся. Хороший гормон, жаль только, его больше колоть нельзя, так сказала дочь. Ну, осталось потерпеть недельку, выдержу.

Между этими мучениями я ж еще немножко и работаю с молодым капитаном-стажером.

Интересный стажер мне попался нынче. То есть… не очень интересный. Я привык к тому, что ученик очень хочет перенять опыт. Так, в общем, и должно быть. Стажер прикладывает мой опыт старика к своему, пока еще небогатому опыту, сравнивает, делает выводы и потихоньку растет над собой.

А тут на левое кресло Ту-154 пришел человек с устоявшимися, твердыми, алмазными взглядами на методику полета. Он наработал их битой задницей, еще на Як-40, и накрепко вызубрил. Его учил, видать, тоже очень уверенный человек, который упростил и низвел сложную науку полета до нескольких правил, простых как мычание. Эти правила верны и позволяют летать худо-бедно, на уверенную тройку. Но этих правил и на легком «Яке»-то недостаточно, а уж на самом строгом нашем лайнере – и подавно.

И вот надо его вводить капитаном.

С первых же заходов в директорном режиме начались у нас споры. Я объяснил принцип действия «командных стрелок», их отличие от «планок положения» на другом приборе. Директор командует, а планки показывают. Понял? Понял. Делай.

Гляжу – на заходе директора разбежались.

– Держи в центре. Держи директор в центре. Не понял? Давай покажу. Понял?

Понял. Делай. Снова разбежались. Держи в центре. Директор! Директор!

И так в каждом полете.

– Володя, в чем дело? Почему ты не выполняешь команды директора?

– А я снос подбираю по КУРС-МП, как на «Яке».

– Так у нас же не «Як». У нас директорная система подбирает снос и выдает тебе команду. Слепо исполняй. Слепо! Тупо выполняй команду! И она приведет тебя куда надо. А «планки положения» только подтвердят тебе положение самолета относительно полосы. Подтвердят! А ты тупо держи директор руками, а сам думай о другом: о тангаже. И решай задачи по тангажу. А крены держи тупо, по директору. Он же тебя освобождает.

– Пилот не должен тупо. Он должен подбирать курс с учетом сноса.

– Да… ё… – я долго и бесполезно кашляю. – Держи тупо и все! Исполняй! Сам потом убедишься. Сейчас не понимаешь – тупо исполни, а потом разберешься.

История с директорами повторяется без изменений. Я снова и снова объясняю. Нет, алмазные взгляды, да еще с апломбом сержанта. Хоть кол на голове теши. Тупо отстаивает.

То же и с тангажом: таскает штурвал туда-сюда, пассажиры в салоне блюют.

– Володя, триммером, триммером работай. Легкими нажатиями. Отпусти штурвал – должна сама лететь.

– А меня раньше учили: управляй штурвалом, а потом снимай усилия триммером.

Я долго и пространно объясняю, что триммерный эффект у нас достигается искусственно, пружинами, а, гоняя туда-сюда упоры пружин, мы стремимся к нейтральному, сбалансированному положению штурвала и рулей, и, кроме того, еще ж тут задействован датчик сигналов для АБСУ… Да ты хоть учил аэродинамику Ту-154? Конечно, там этот процесс описан сложновато, но надо принцип понимать. Усилий на колонке быть не должно. Не понимаешь почему, так хоть тупо запомни и стремись. Снимай усилия сразу. А мелкие порции давай сразу триммером. Не рогами, а кнопочкой. Кнопочкой, туда – сюда. Понял? Понял. Ну, давай.

Снова таскает его за рога. Я почти в отчаянии. Да что ж это такое: не могу научить человека элементарным вещам. Другие летчики схватывают тот триммер с полуслова, и радуются умной директорной стрелке, что она освобождает пилота от подбора курса, а тут… запор.

Полетел с нами на проверку командир эскадрильи. Сам удивился. Да… стажер как пилот явно звезд с неба не хватает, а как человек… ох и упрям! Насчет звезд – он их и не будет хватать, мозги не те. Руки у него оттуда, а мозги… Ординар. С другой стороны, в общем, к нему и замечаний особых-то нет, он все делает, все исполняет… но – дубово, по-своему, по старым привычкам.

Может, прекратить ввод, да и оставить его вторым пилотом? Второй пилот из него хороший… если в узде держать. Так… и очередь же на ввод вроде у него подошла, и по всем качествам, по технике пилотирования, получился бы нормальный капитан, но вот упрямство это, негибкость мышления, нежелание выйти за границы стереотипов – никак не стыкуются с требованиями, которые предъявляет к пилоту, капитану, наш строгий самолет.

Комэска, сам талантливый пилот и инструктор, делится со мной своими сомнениями. Мы совещаемся и приходим к решению: дать человеку еще одну программу ввода в строй, еще сто часов.

Измученная грудь болит. Удушье, удушье, удушье… Устал. Недосыпаю: и от шумного, тяжелого дыхания и пения в груди, и от постоянных сидений в Москве, с ненашенским режимом и возвращением домой по ночам. Пытаюсь отвлечься на свой дневник, пишу… только вот даже сидеть – сил нет.

А на даче – сезон. Надя пластается там все свободное время. Я наладил ей тормоза, она ездит на нашем рыдване, упирается там, вся в мыле… я ей весь май – не помощник. После того гаража я третью ночь стою в известной позе на кровати, дышу, дышу, кашляю, рву горло.

Слетал очередной раз в Москву; там жара, и вовсю цветет проклятый одуванчик. Я загерметизировался в нумере на девятом этаже и день не вставал с постели, писал и кашлял, кашлял и писал, пил таблетки, закапывал нос, задыхался, дремал и кашлял, кашлял, кашлял…

Пришли на вылет ночью, а только что прошла гроза, ливень, и лег туман такой, что Домодедово закрылось до утра. Высадили наших пассажиров, а мы упали дальше спать на креслах.

Я как-то задремал. Снились яркие сны, переплетенные с реальностью: тот же рейс, та же задержка, и тут же почему-то какие-то штурмовики в масках, пускают газ в самолет, удушье… Короче, под утро хрипел и кашлял снова.

И все-таки время ползет, в мучении, одышке и невеселых ночных мыслях. Завтра Полярный, потом Норильск… север, там пыльцы нет, может, отпустит… Но нет, еще по расписанию дней пять будет душить. Господи, за что мне такое наказание…

После северов полетели мы в Сочи. Я докашливал остатки, удушье почти прошло, и жизнь вдруг показалась такой прекрасной, воздух – таким вкусным…

Нет, хорошо все-таки дышится, когда тебя отпустит удушье. Свобода – она сладкая.

Стажер мой боится короткой сочинской полосы, нервничает. Вроде хорошо зашел, все стрелки в куче, параметры выдержал… и вдруг перед торцом увеличил вертикальную скорость снижения, аж я подхватил – вот этого-то допускать ни в коем случае нельзя. Естественно, трахнулись о полосу сразу за торцом, ну, терпимо.

Заруливал он, весь в мыле, в волнениях и переживаниях, чуть не проскочил стоянку, и мне впервые пришлось перехватить тормоза и обжать педали со всей силой, до упора. Вписались в стоянку кое-как, там под 135 градусов, сложно.

Короче… слабак, что там и говорить.

Там, где спокойно, он пилотирует точно, тут не отнимешь, рука набита. Но чуть где осложнение обстановки, чуть риск, чуть потребуется отступить от с таким трудом вымученных и зазубренных стереотипов, сманеврировать в пределах допустимых рамок – тут он откровенно слаб, теряется, трусит, дергается, и жди от него чего угодно.

А мне же скоро выставлять ему оценку по технике пилотирования. И я весь в сомнениях.

Снова разговариваем с командиром эскадрильи. Это у меня первый такой стажер. До этого были ребята талантливые, хваткие в полетах, инициативные, способные на разумный риск, и, в то же время, они очень прислушивались к моим советам. У них уже были готовы варианты ответов на возникающие вопросы, и я, старший, опытный летчик, помогал им как бы самостоятельно найти лучший, оптимальный вариант, с наивысшим эффектом, в пределах наших рамок. С такими ребятами мне было интересно, и я охотно полировал добротный, красивый, многообещающий материал, чтобы потом за штурвалом, с пассажирами за спиной – человек, пилот, Личность, проявил себя во всем блеске.

А тут талантом и не пахнет. Ну не дано таланта. Этот человек по жизни – зубрила.

Такие люди, фигурально выражаясь, всю жизнь учат наизусть правила грамматики, а по-настоящему свободно, грамотно писать, без оглядки на правила, интуитивно – никогда не смогут. Более-менее грамотно он, конечно, изложит, но в самом неожиданном месте вдруг, да и проскочит досадный ляп – и он его даже не заметит, этот ляп ему глаз резать не будет!

Так и в летной работе. Мы с человеком работаем над комплексом навыков; эти навыки, довольно обширные – результат его зубрежки, умом ли или же руками. Я, как известно, не люблю троечников, но что мне делать: человек полжизни пролетал, ремесленник. Я исполняю свой долг.

Комэска в приватном разговоре сетует: да их половина таких; работаем с тем материалом, который достался.

Это для меня откровение. Почему в элиту авиации, при наличии огромного резерва летчиков, попадают ремесленники?

Я наивен. Да куча причин. Начиная от отбора в училище, кончая откровенным, самодовольным блатом. Вспоминаю, как рвался в полярную авиацию после училища, как совал свой красный диплом… Мне откровенно было сказано: рылом не вышел – это вотчина москвичей.

И вот, десять лет спустя после разговора с комэской, я убеждаюсь, что Ту-154, самый тонкий и сложный в пилотировании самолет, стал в авиакомпаниях эдакой воздушной партой. Ничего себе парта! Это на нашей-то нервной, трепетной машине, требующей от пилота аналитических способностей достаточно высокого порядка – и обучать с нуля? С училища?

Все встало с ног на голову. Ну а что делать, если больше не на чем. И некого. А немногочисленные выпускники тех немногочисленных училищ – чьи-то детки.

Откашливая остатки аллергии, я мучился вопросами. Что ж я за инструктор, если не могу научить – за две программы – троечника надежно летать. Или мне подавай только таланты?

А может, у меня ко всем завышены требования? Но тогда они были завышенными и у Шилака, и у Репина, и у Садыкова, и у самого Солодуна. Красноярская школа тем и славилась, что предъявляла летному составу завышенные требования. Ординар у нас если и приживался, то тихо сидел в своей нише на вторых ролях, а потом, в результате упорного труда и требовательности инструкторов, в конце концов, набивал руку, пусть той же зубрежкой – но, извините, параметры таки держал.

Что ж еще ему придумать…

А с другой стороны: что – мало я ему втолковывал? Мало давал самостоятельности? Мало рисковал, беря на себя и даже нарушая букву – во благо ученику, чтобы он же окреп душою…

Но, видать-таки, летная работа все же требует таланта. А приходят в небо всякие, несмотря на строгие тесты и отбор. И надо надежно работать, возить людей. Вот я и ломаю голову, ищу подходы. И мне скоро выставлять ему оценку, от которой зависит безопасность полета.

Он-то спит спокойно. За строптивый характер его в свое время охотно отправили на переучивание, на более тяжелый тип самолета, написали хорошую характеристику: с глаз долой – из сердца вон. Пусть с ним там Ершов теперь мучается.

Такое – не редкость, и не только в авиации.

Он спит спокойно. Он уверен: все устроится. Он добрался до кормушки, по бумагам – он ее достоин, а там – извернется. А нюансы… это потом.

С этим вводом я сам-то отвык от пилотирования. Честно, за время болезни за штурвал и не брался. Взял тут у стажера один полет себе, вроде как с методической целью: показать, как можно летать. И не зря взял: явно чувствуется отвычка. И рулить как-то неудобно… тут еще колено ноет, распухло: обострился артрит; на разворотах помогал ноге давить на педаль, нажимая на колено рукой. И на взлете скован; а на посадке, при заходе с прямой, да с попутничком, было сложновато собрать все в кучу; на глиссаде так даже некогда было стриммировать и отпустить, чтоб убедиться, что машина летит сама. Боролся со всем на свете, ну, победил, конечно… Это – еще одна проблема в инструкторской работе: урывать в концентрированной программе обучения стажера полеты себе, для поддержания должного уровня.

Я знаю инструкторов, которые, всю жизнь не вылезая с правого кресла, потихоньку теряют навыки и плавно опускаются в уютную лень барства. Прекрасно разбираясь в нюансах полета, он требует, указывает, подсказывает, порет… а ты руками-то показать можешь?

Я-то – могу.

Интересное наблюдение за долгие годы. Чем на более низкой ступени ремесленичества находится человек, чем ограниченнее круг затверженных им намертво навыков, тем больше из него прет самодовольно-уничижительное высокомерие по отношению к ученику. Особенно это заметно в рабочих профессиях. Я сам это испытал, и много раз видел у других, и все поражался: как оскотинивает некультурного человека его невеликое профессиональное превосходство. Этот урок жизни я усвоил твердо и выработал алмазное убеждение: в любом своем ученике, талантливом или не очень, я должен видеть прежде всего Человека. Может быть, он впоследствии превзойдет меня в мастерстве – мне не жалко. Я буду горд и счастлив тем, что вложил свой кирпичик в его Храм.

У Володи тут приключилась простуда, явный бронхит, поднялась температура… то кашлял я, а теперь он. Собрался идти на больничный. Ну, слетаем рейсик без него, вторым пилотом Коля Евдокимов, что мучается за спиной у нас все полеты, грызет локти, ведет бумаги и терпеливо ждет своей очереди на ввод. Хоть разговеется.

А назавтра вдруг всех стажеров собрали на аэродромную тренировку: действия при отказе двигателя на взлете. Такое событие – аэродромные полеты – раньше было основным видом обучения; теперь его заменили на тренажер, а уж под самый ответственный этап тренировки выделяют самолет и топливо и обкатывают гуртом всех стажеров, кто готов. Ну на такую тренировку Володя и при смерти приползет – а то жди потом полгода, когда организуют следующую тренировку. Без нее ввод в строй застопорится.

Утром, выруливая с Колей на предварительный, наблюдали мы, как старый волк Миша Иванов обкатывал ребят на отказ. Тренировочный самолет, круто оторвавшись от полосы, вдруг как бы замирал, прекращал стремительный набор и, круто заломив крен влево, начинал отворот с задросселированным крайним двигателем; потом, энергично переложив крен в другую сторону, заканчивал стандартный разворот, выпуская на ходу шасси и закрылки, и повисал над торцом полосы. Если расчет был верен, производилась посадка; на пробеге, на середине полосы, устанавливался всем трем взлетный режим, самолет отрывался, инструктор убирал газ крайнему, отворот, и тренировка продолжалась.

Зрелище это – не для слабонервных; на окрестных дачах было разговору… ну, это как всегда, когда большой самолет крутит виражи над самыми крышами.

Мы дождались, когда тренировщик уйдет в район третьего разворота, и взлетели. Я пилотировал с левого кресла… снова неуютно: полностью сбит привычный стереотип влитости в свое место в кабине: другие действия, другая технология работы, другие ответы на пункты контрольной карты. Коля страховал справа. Вот еще один нюанс инструкторского искусства: будь всегда готов к любому креслу.

На посадке я уже вошел в стереотип и справился без труда. Обратно довез Коля, порадовав просто красивым полетом. Восторг его успехами, успехами моего любимого ученика, был еще впереди.

Все на свете кончается. Как-то мы все-таки слетались с Володей, стало у него получаться, обрел он уверенность. И я обрел уверенность в нем, таки поставил ему пять. Конечно, это была пятерка с минусом, скорее даже четверка с плюсом. Но… пилот первого класса должен иметь пятерку по технике пилотирования. А капитаном Ту-154 может быть только пилот первого класса… Чтобы все слепить, надо идти на компромисс… чуть-чуть и с совестью.

Пятерка… четверка… Цифрами не выразишь уверенность инструктора в надежности ученика. Я убедился, что хоть и за две программы, но научил человека всем тем действиям в воздухе, которые могут обеспечить безопасный полет. Если… если Господь его будет хранить первый год от жестоких испытаний. А если нашлет испытание?

Это – как инженер-строитель, который становится под новый мост, по которому идет первый поезд. Надо брать на себя.

Поэтому иные инструкторы, не желая обременять себя лишними переживаниями, бросают черновую работу и рвутся по командной линии, где можно летать проверяющим на не очень ответственных рейсах, зная, что проверяемый капитан – довезет, а от твоей дежурной оценки ничего не зависит. Настоящее мастерство не пропьешь.

Оценка моя оправдалась. Капитан этот, введенный мною в стой, возил пассажиров десять лет, может, не очень изящно, но добротно. Крепкое ремесло. Пассажиру-то неважно, лишь бы безопасно.

Знал бы этот пассажир, как я задыхался в тех полетах, пока это ремесло человеку вдолбил.

Аллергия моя с возрастом ослабела. Стареющий организм уже не может так активно бороться с чужеродным белком, не вырабатывает столько того гистамину, и симптомы болезни смазались. Однако она караулит. И сейчас вот, пишу, а оно чуть поддавливает; таблетки пью.

Обратная связь

Пять лет назад я не знал, как включается компьютер. И вообще, для чего он нужен. А нынче, исключительно благодаря компьютеру, я стал участником интересного процесса. Процесс этот – уникальная обратная связь между писателем и его читателями.

Раньше как было. Писатель, в душевных муках, «в поту и нервах» процесса, создавал произведение. Потом, по завершении долгой и мучительной редакторской вивисекции, книга выходила в свет. И начиналось ожидание критики. Были обсуждения на каких-то конференциях, рождались рецензии критиков, «Литературка» публиковала мнение… Иногда бывали разгромные статьи в партейных печатных органах, с последующими гонениями.

Но с живым читателем автор начинал общаться только спустя долгое, очень долгое время, через почту, через «встречи с читателем» и другие нечастые обязательные мероприятия. К тому времени, может, об иной книге начинали уже и забывать, иная обсуждалась только в узком кругу избранных, «понимающих», иная забивала полки магазинов и залегала там навеки. Автор переключал внимание на новую тему, удовлетворившись сотней-другой писем, которые потом желтели в его архиве и разбирались уже потомками.

А тут этот Интернет. И если кто отважился выложить свой опус на растерзание в Сеть – уж без комментариев не остался.

Я-то рискнул просто потому, что не знал, как подступиться к тем издательствам. Писать я начал поздно, не умеючи, интуитивно; а годы-то уходят.

А в результате меня завалили письмами. Тут же, сразу, не успел опомниться. И на форумах мою книгу трепали и треплют до сих пор, и в личной почте не особо церемонятся. Супруга иронически и сочувственно ухмыляется: «Сла-а-а-ва…»

Ага: уж на позорище-то себя выставил.

Хотя, это еще как сказать. Прошло два года, и явственно проявился этот феномен обратной связи: я читаю комментарии, особо не спорю, мотаю на ус – а идет же, пишется новая книга! И я исправляюсь на ходу… либо стискиваю зубы и продолжаю бить в ту же точку. Бью и бью: не так меня поняли, виноват, но я постараюсь все-таки доказать свою точку зрения, свое видение проблемы, постараюсь убедить читателя.

Ну кому из писателей прошлого века дана была такая возможность прямого диалога с читателем – когда оладьи еще горячие и шкварчат на сковородке, и можно вполне еще досолить тесто… либо подумать хорошенько, выкинуть его на помойку и завести новое, пока у людей аппетит не пропал.

Вот читаю на форуме: бывший летчик-истребитель начинает подсовывать любителям авиационной литературы такие лакомые кусочки, да так талантливо написанные, да… никто так не писал – я-то, пишущий человек, вижу! И – шквал откликов, тут же: «Давайте еще, уважаемый!» И ответ: «Погодите, ребята, не успеваю, дела»… а через неделю – вновь отрывок, ох и вкусный!

На наших глазах пока еще неизвестный писатель творит новую книгу о современной истребительной авиации, прислушиваясь к мнению читателей. Как это вдохновляет! Как это здорово!

Я тоже, однако, зацепил своих читателей этими описаниями полетов через грозы – а тут как раз произошла эта нелепая катастрофа под Донецком… истерия в СМИ, а уж в Интернете – короче, камни в меня полетели роем. Ну «убивец» и все. Да и так ли только обзывали.

Начал свою третью книгу с еще одного описания грозы, уже прямо как ответ на множественные, ужасно некомпетентные комментарии к этой катастрофе, потоком хлынувшие изо всех щелей. Еще раз попытался показать, как воспринимает экипаж полеты в условиях грозовой деятельности, как к ним готовится, какие меры осторожности предпринимает, как видит опасность, на что опирается, на чем зиждется его уверенность…

Нет, боятся люди. И все пытаются поверить алгеброй гармонию моего Полета. И все тянут и пригибают меня к бренным, земным, прагматическим реалиям. А я все пытаюсь показать им романтику моего Неба, включающую, как ни странно, и восторг Полета, и причастность к Космосу, и страх, и опаску, и рамки, и рубежи, и творчество, и ответственность.

Летающего человека нелетающий человек все равно полностью не поймет. Но не обставляться же глухим забором кастовой спеси. Я еще, и еще, и еще раз попытаюсь разъяснить человеку. Тебе, ему, им – тем, кто боится, кто думает, что летчики совсем уж свихнулись и играют жизнями пассажиров. Я же инструктор; ну, как в полете, еще раз разъясню и покажу.

Пришло сегодня письмо от моего читателя, по профессии архитектора, из-за рубежа. Хорошее, умное, честное, доброжелательно-критичное:

«…Я очень много читал про авиацию и про летчиков. Среди авторов такие известные Вам как: Шелест, Гарнаевы, Ваш коллега П.М. Михайлов, В. Ильюшин, наконец, Марк Лазаревич Галлай – человек удивительной летной судьбы и таланта, и писательского тоже. Не думаю, что эти люди уступали Вам в мастерстве. Думаю, даже, превосходили. Но! Ни один из них не называл себя "Мастер". Ни один из них не писал, что достиг совершенства и стал живым примером, мерилом летного мастерства. Тот же Галлай, без сомнения, отлично знавший себе цену, писал о себе с оттенком этакого смешливого скептицизма, самоиронии. И это было не позой, ложной скромностью или бравадой самоуничижения перед читателем, а простым и осознанным пониманием того, что человек несовершенен по своей природе, а к сияющему горизонту можно только идти, идти, идти. Не знаю, возможно, в каких-то элементах пилотирования 154-го (а может, и не только) Вы лучший, возможно, Вам удавалось иногда быть лучше остальных в чем-то еще, но объявить себя Мастером…»