Понурясь, руки в карманах джинсов, шел Терри по улице и только и замечал, что трещины на тротуаре. За спиной болталась спортивная сумка; не глядя по сторонам, в легких туфлях на резиновой подошве, шагал он сумрачной вечерней улицей вдоль живых изгородей из бирючины и невысоких оград, и в каждом шаге его ощущалась решимость. От обиды в горле стоял ком, и глаза тоже неприятно пощипывало. В ссорах с Трейси победа всегда достается сестре: из-за чего бы они ни поругались, виноватым всегда оказывается он. Маме кажется, будто Трейси уже совсем взрослая и, значит, правда на ее стороне, а он, видите ли, еще маленький и просто не слушается их, взрослых. Так нет же. Ему уже одиннадцать. И это несправедливо.
      Не думая, куда идет, он дошел до конца своей улицы и свернул налево, к Фокс-хилл-роуд и к пустоши. Здесь-то наверняка не наткнешься ни на кого из своих школьных; а поверни он направо, вышел бы к Новым домам, и тогда не миновать встреч. Его и зло берет, и жаль себя, и вовсе ни к чему, чтоб какой-нибудь знакомый перебил это настроение. Очень надо быть сейчас вежливым и вообще таким, как положено.
      Трейси завелась сегодня еще с утра, вспоминал Терри.
      — Сейчас же сними новую рубашку, Терри, ее нужно оставить чистой до субботы, — распорядилась она, по-хозяйски заглянув к нему в комнату.
      Ей всего тринадцать, но она и вправду воображает, будто уже взрослая. И обращается с ним не как сестра, а вроде как тетка и только и ждет случая накинуться на него вместе с мамой. Вот если б она хоть изредка заступалась за него, тогда пускай пользуется своим старшинством.
      — Я ее надевал в воскресенье, — возразил Терри себе в оправдание; так он и знал, что ему от кого-нибудь из них достанется. — Она уже не чистая…
      — Но и не грязная. Ты надел ее только вечером, для дяди Чарли. Ты же знаешь, мама хочет, чтоб ты был в ней в субботу, когда придут гости. Мама ведь так и сказала тебе в воскресенье. Я сама слышала. — В голосе Трейси звучала самоуверенная важность, которую он ненавидел больше всего на свете.
      — Катись отсюда! — огрызнулся он и захлопнул дверь. — И не суй нос не в свое дело!
      Рубашка эта что надо. Даже теперь, после всех неприятностей, когда Терри бросает на нее взгляд, у него сердце замирает от восторга. Черная, приталенная, прозрачная, такую бы артисту носить, а не мальчишке-школьнику; миссис Хармер выписала ее по каталогу, и покупка, что и говорить, удачная. Впервые в жизни из подарков, полученных ко дню рождения, Терри больше всего обрадовался не игрушке, а одежке. В целлофановом пакете, который он увидел в ногах своей кровати, ему сразу почудилось что-то заманчивое, и он не ошибся. Сперва с любопытством, потом с волнением ее примерил. Ну в самый раз. И так случилось, что за десять минут, пока он один на один с зеркалом важно расхаживал, принимал различные позы и любовался своим отражением, он незаметно переместился из одного мира в другой: прежде он относился к своей наружности с веселым безразличием, а тут вдруг до него дошло, что на него ведь смотрят и другие люди. Рожденье было десять дней назад, за ним шли обыкновенные школьные дни, и все никак не подвертывалось случая покрасоваться в новой рубашке — все равно как если б купили санки и тут стало тепло, или крикетную биту, а начались дожди. И потому, когда позвонил дядя Чарли, у которого собственный магазин, и сказал, он в воскресенье приедет к чаю и прихватит из своей лавки ветчину, Терри возликовал. Ни Трейси, которая предпочла бы пойти в клуб с Карен, что живет неподалеку, ни мистер Хармер, которого возмущала привычка жениного дяди являться с собственными припасами, вовсе не радовались, зато Терри, которому наконец-то представился случай покрасоваться в новой рубашке не только перед зеркалом, пришел в восторг.
      — Растем, а, малыш? — сказал дядя Чарли, освобождая рессоры «ровера» от своих девяноста килограммов. — Ай да курточка!… — Этот крупный мужчина так свыкся со своей машиной, что, покидая ее, чувствовал себя точно морская черепаха, выброшенная на сушу, и по узкой дорожке, которая вела к дому, шел, тяжело опираясь на плечо Терри. — И на ощупь приятная. Хороша материя, ничего не скажешь. Наследство получила, а, Глэд?
      С первой минуты и до самого конца, пока не уехал, дядя Чарли не умолкал ни на миг, сыпал шуточками, и у всех, кроме мистера Хармера, настроение было самое праздничное, а Терри втайне чувствовал себя польщенным, оттого что рубашка удостоилась похвалы такого необыкновенного человека.
      — Ну, будь молодцом, — сказал дядя Чарли под конец, вновь удобно расположившись у себя в машине перед множеством сверкающих шкал и циферблатов. — На-ка, держи. — Словно ниоткуда, ведь и не шарил вовсе, он вытащил монету в пятьдесят пенсов. — Купи себе красивый шелковый платочек и сунь в карман этой рубашки. Ах ты господи, ну и растете же вы, малыши!…
      Чувствуя себя двухметровым великаном, знаменитым артистом, который прибыл навестить старушку-мать, Терри вернулся в дом, уверенный, что сейчас опять зайдет в общую комнату и выпьет еще стакан дядиной кока-колы. Но не тут-то было.
      — Ну-ка, Терри, снимай рубашку, и пора спать, — сказала мама. — Завтра в школу, а уже скоро десять. Рубашку повесь на плечики. Наденешь ее в субботу, когда будут гости…
      Стоило дяде Чарли уехать, и, точно бумажного змея, когда стих вознесший его в небеса ветер, Терри мигом возвратили на землю. Он пошел в свою комнату, нехотя снял рубашку и осторожно повесил на спинку стула у кровати.
      Теперь, идя по улице, он глядел на причину всех своих неприятностей. От рубашки исходил блеск. Была она сшита из какой-то особенной материи, и при каждом движении по ней словно проходила блестящая зыбь, она вся так и сверкала. Терри смотрел на нее и вспоминал, как поразила она утром всех в школе. Всем ребятам понравилась.
      — Красота!
      — Хармер-то, какую робу оторвал!
      Терри с улыбкой слушал все эти возгласы, даже и грубые. Приятно оказаться в центре внимания, будто проснулся утром в свой день рождения. Даже мистер Эванс не подвел, с присущим ему мягким юмором внес свою лепту:
      — На похороны, верно, собрался, Терри, — сказал он, раздавая учебники.
      Пойти утром в школу в этой рубашке было не так-то просто. Во-первых, пришлось поспорить с Трейси. Потом внизу надо было исхитриться увильнуть от мамы, а значит, убежать в школу без денег на обед. Но жертва того стоила, подумал Терри. Получить такую роскошную штуковину и не показать ее в школе — дурак он, что ли? Да ведь только у кого-нибудь заведутся новые башмаки или курточка под кожу — сразу надевают в школу. Беречь ее до гостей, когда соберутся Брауны, бабушка и еще всякие там, просто глупо. Так или иначе, раз уж он ее надел, мама с этим примирится. Не станет она скандалить.
      Единственной тучей на его горизонте была настоящая туча — тяжелая, черная, несущая с собой грохот электрических разрядов, — а пальто Терри не прихватил. Но, к счастью, было не холодно, разве что угрожающе сыро, и дождь за весь день так и не собрался. И вообще все было бы хорошо, размышлял Терри, если бы, когда он вернулся, не вмешалась зануда Трейси. Днем после работы — это у мамы всегда не самое лучшее время, и все, что произошло, врезалось ему в память.
      — Мам, Терри пришел, — с лестницы, сверху, прокаркала Трейси. — В новенькой рубашке.
      Это она так напомнила маме, что ей положено рассердиться. Что ж он, без рубашки, что ли, мог прийти!
      Но сперва миссис Хармер не услыхала. У нее были заботы посерьезней. Усталая, разгоряченная, она пыталась сделать в кухне три дела сразу — и упустила на плите молоко.
      — Вот наказание! Только этого мне недоставало!
      Она осторожно поставила раскаленную кастрюльку, из которой сбежало молоко, на гору посуды, громоздившейся в раковине с завтрака и утреннего чая; гора чуть шатнулась, но не рухнула. С трудом подсунув тряпку под кран с горячей водой, миссис Хармер намочила ее и принялась стирать с плиты выкипевшее молоко. Не услышанный вовремя таймер продолжал верещать, предупреждая, что пора снять кастрюльку с огня, а три полные бутылки молока, ожидающие на холодильнике, когда их водворят на место, дружно позвякивали, словно осуждая растущий беспорядок. Миссис Хармер шепотом в сердцах чертыхнулась, и рука с тряпкой заработала еще энергичнее. Чтобы смыть густеющее на эмали плиты молоко, надо было тереть короткими, быстрыми движениями, и скоро у нее уже не хватало ни дыхания, ни терпения. А при мысли о муже она совсем расстроилась. Джек вернется с работы поздно, увидит, что в кухне еще все вверх дном, ничего не скажет, только бросит на нее эдакий благородный «я-мол-и-слова-тебе-не-скажу» разочарованный взгляд. Она кинула тряпку на поддон и пошла к двери. Право, пора бы уже Трейси больше помогать по хозяйству.
      Она рывком распахнула дверь и выросла на пороге в минуту, когда дети враждебно застыли друг против друга. Точно незнакомые коты, они вызывающе замерли лицом к лицу: Трейси — на верхней площадке лестницы, Терри — у подножия. Вот-вот разгорится бой. Но Трейси первая увидела мать и не растерялась, поспешила привлечь ее на свою сторону:
      — Ты только погляди, мам, он в черной рубашке! Ты ж не велела надевать ее в школу…
      Слова эти до сих пор вертелись у Терри в голове, точно магнитофонная лента. Спор быстро перерос в ссору, и Терри уже ничего не мог поделать. Он понимал, что будет, но помешать этому был бессилен.
      — Порядок, мам, она не грязная, ничего такого…
      Промолчи Терри — и, может быть, миссис Хармер выместила бы свою досаду на смутьянке Трейси. Но теперь он сам привлек ее внимание, вызвал огонь на себя.
      — Глупый ты мальчишка, что значит не грязная? На твой-то взгляд конечно…
      — Правда не грязная. Я ее берег.
      — Может, позволишь мне договорить?… На первый взгляд, может, и не грязная, а под мышками? Вещи грязнятся не только когда их пачкаешь. Если день душный, гроза собирается, вот как сегодня, человек потеет, и одежда начинает пахнуть.
      Трейси поглядела на Терри и зажала нос.
      — Ты что же, хочешь быть вроде дяди Рэга?
      Нет, этого Терри определенно не хотел. Все ребята терпеть не могли сидеть у него на коленях. Терри молчал. Он поступил как задумал: пошел в школу в новой рубашке, а теперь лучше просто молча выслушать заслуженную отповедь. Он слегка склонил голову; обычно это помогало, разнос не затягивался. Но он успел заметить, что Трейси ускользнула к себе в комнату, не дожидаясь, пока и она окажется под огнем.
      — Не сказать, чтоб это было так уж важно, — устало продолжала мать, — у меня сегодня гора стирки, ну будет одной штукой больше. Просто я думала, для субботы она еще сгодится…
      — Прости, мам.
      То были привычные и необходимые слова: пока их не произнесешь, разнос не кончится. Но он сказал так, пожалуй, не только для порядка. Ему и правда было жалко мать. Весь день она работает на щеточной фабрике, а вечером тоже редко когда удается посидеть. К десяти часам она уже прямо валится с ног. Трудная у нее жизнь, и, наверно, права она, когда говорит, они мало ей помогают.
      — Ну ладно, не беда. Только старайся, чтоб впредь от тебя было больше толку, хорошо?
      — Ла-а-дно… — протянул он покорно, смиренно, но и словно бы нехотя — ведь как раз этого от него ждали.
      Но то был еще не конец, и Терри уже знал, что последует дальше.
      — А у себя в комнате ты все подобрал с полу, Терри? Если нет, займись этим сейчас… Я хочу сегодня пропылесосить наверху, только сперва приведу в порядок кухню.
      — Ладно…
      — Главное, одежду прибери и шарики…
      — Ладно.
      — Ну, вот и хорошо.
      Миссис Хармер опять принялась наводить чистоту в кухне, а Терри нехотя поплелся наверх. Вот ведь беда: такая это скука — стараться быть дома послушным и чтоб от тебя был толк. От других ребят дома еще какой толк бывает, они заборы красят или дрова колют, а то нанимаются в магазин посыльными, — он про таких читал. А от него только и требуется — подобрать с полу свои одежки да «быть хорошим мальчиком». Ну что может быть скучней, уныло рассуждал он.
      Но его ждала маленькая радость, от которой он мигом приободрился. Едва он ступил на лестницу, как с удовольствием увидел в коридорном зеркале свое отражение во весь рост. Ох, и здорово! Ну и рубашка — красота! Он в ней совсем взрослый, никто не пройдет мимо, не заметив. Он остановился, чуть склонил голову набок и не спеша подмигнул себе — артист и публика в одном лице.
      — Мам, а можно, я до чая в ней останусь? В своей рубашке?
      Миссис Хармер переливала молоко в другую кастрюльку и одновременно пыталась ногой закрыть холодильник.
      — Можно, — с бесконечным терпением отозвалась она. — Если уж тебе так хочется…
      Глядя в зеркало, Терри поджал губы, откинул голову и широко развел руки, словно приглашал публику полюбоваться на него. Новое чудо. Сногсшибательный номер. «Парень в черной рубашке». Бешеные аплодисменты, восторженный женский визг оглушили его, и он приветственно помахал наставленным на него кинокамерам.
      — Экий самовлюбленный свинтус!
      В дверях своей комнаты появилась Трейси, перевесилась через перила, скорчила гримасу отвращения.
      — Экий щеголь! Думаешь, тебе все так и будет сходить с рук? — выпалила она. — Мам, не позволяй ему. Пускай снимет.
      — Заткнись! — Но Терри уже давно понял, что одним криком Трейси рот не заткнешь. Тут надо действовать. Пригнув голову и яростно топая по многотерпеливым ступеням, он взлетел вверх по лестнице. — Заткнись, Трейси! Не суй нос куда не просят!
      Он разозлился на «щеголя», но еще хуже, что она увидала, как он выпендривается перед зеркалом. Терри готов был сквозь землю провалиться.
      Трейси наконец поняла, как здорово он разозлился, и юркнула к себе в комнату. Хоть Терри уже вон как вырос, а все равно, если она упрется спиной в дверь, ему нипочем не открыть. И она еще успела крикнуть:
      — Мама! Мам! Скажи ему!
      Терри больше не тратил время на перебранку. Взлетел на маленькую лестничную площадку, стремительно, движением, отработанным за годы сражений с Трейси, обогнул столбик перил. Но на этом театре войны она тоже не была новичком, и ее действия отличал точный расчет. Она захлопнула дверь перед носом разъяренного Терри и навалилась на нее всей своей тяжестью.
      — Мокрая курица! Открой! Впусти меня!
      — Мама! — глухо донесся из-за двери задыхающийся голос. — Слышишь, как он?
 
      Миссис Хармер, конечно, слышала и топот, и стук двери, и крики и поспешила на поле боя. Три-четыре разгневанных шага — и вот она у подножия лестницы, и в шуме ссоры уже звучат ее громкие огорченные слова.
      — Бессовестные! — взрывается она. — Вы что, не видите, я и так совсем без сил! Всего-то и прошу, живите тихо и мирно и делайте то немногое, что вам велят. А они вон что вытворяют. Ссорятся, ссорятся. Терри, отойди от дверей!
      Она поднялась до середины лестницы, головой вровень с парусиновыми туфлями Терри по ту сторону перил. Схватить его за ногу не удастся, это она знала — не раз пробовала. Он навалился спиной на дверь, лицо красное, сердитое, в глазах — слезы бессильного гнева.
      — Это все Трейси! — сказал он. — Противная! Житья мне не дает.
      Миссис Хармер поднялась на лестничную площадку и решительно постучала в дверь, а Терри быстренько пригнул голову: вдруг поднятая рука опустится на него.
      — Открой, Трейси. Выходи. Я хочу тебе кое-что сказать.
      Миссис Хармер рукавом вытерла дверь — на ней осталось пятно растворимого порошка, из которого она готовила малиновый крем. — Живо, Трейси, живо.
      Дверь осторожно приоткрылась, и в щель глянула бледная, но исполненная сознания своей правоты Трейси.
      — Мама, скажи ему…
      — Выйди сюда.
      — Противный самовлюбленный свинтус! Думает, раз он мальчишка, ему все сойдет с рук. Со мной ты какая была строгая…
      Трейси стояла у порога своей комнаты, дверь открыта, но стать она исхитрилась так, что ни рука матери, ни нога Терри ее не достали бы.
      — Сколько раз тебе сказано, Трейси, не мути воду. Если б ты держала свои замечания про себя, мы бы жили тихо и мирно. Не цепляйся к нему. Не ты ведь его мать, а я. Если надо будет, я сама с ним справлюсь. Это не твое дело.
      — Вот правильно, — сказал Терри, довольный, что сестре попало.
      — А ты тоже хорош! — вдруг накинулась миссис Хармер на Терри, терпение ее лопнуло. Она выкрикивала привычные упреки, а по измученному лицу видно было, как она вечно недосыпает и как тяжко работать и еще тащить на себе хозяйство. — Ведь от вас только и требуется, чтоб каждый занимался своим делом и вел себя как следует, но вам что ни говори — как горох об стену. — Слишком она устала, слишком они ее доняли, и не могла уже она выбирать слова. — Не умеете ладить, держитесь ради бога подальше друг от друга! Мне и без ваших дурацких раздоров хватает забот. И чем скорей вы это возьмете в толк, тем лучше.
      Слова миссис Хармер прозвенели и замерли, и на крохотной лестничной площадке все стихло, пока сама она не переступила с ноги на ногу — пора возвращаться в кухню, к молоку. Она вздохнула. Еще один пожар потушен.
      Но где уж Трейси устоять перед искушением: последнее слово должно остаться за ней.
      — Ему все на свете можно! — угрюмо, сквозь зубы пробормотала она, закрывая дверь.
      — Неправда! — Терри рванулся за ней, но опоздал, и лишь кулаки его с силой обрушились на дверь.
      — Перестаньте вы! — крикнула миссис Хармер.
      Теперь она и вправду рассердилась, расстроилась, что никак с ними не справится, и вот-вот вернется Джек, а еще столько дел не сделано.
      — Дитятко балованное!
      — Неправда! — Терри терпеть не мог, когда Трейси называла его дитятком. Она на два года старше и воображает, будто он из-за этого у нее в долгу.
      — Дитятко, дитятко, маменькин сынок!
      — Неправда!
      — Где твоя соска, дитятко?
      — Заткнись!
      — Может, сменить тебе пеленки?
      — Смотри, получишь!
      — Кому было сказано, перестаньте! — Голос миссис Хармер звучал уже на самых высоких нотах.
      — Дитятко! Вот ты кто!
      — Нет, черт возьми!
      Ну, это уж совсем невозможно. Миссис Хармер в сердцах хлопнула Терри по голове и угодила по левому уху. Ее и так трясло от возмущения — совсем отбились от рук, — а теперь, услышав от сына одно из своих же неосторожных словечек, она и неприятно удивилась и устыдилась. Она почему-то воображала, будто того, что ему не положено слышать, он и не слышит. Просто прежде он ничего такого при ней не повторял.
      — Да как ты смеешь? Чтоб я больше этого не слышала, Терри Хармер, ты еще мал так выражаться!
      Огорченная, что пропустила самое главное, Трейси опять отворила дверь. Но при виде плачущего Терри, который держался за ухо, ей и так все стало ясно. Вороватая понимающая улыбочка проступила у нее на лице, готовая мигом слинять, едва мать обернется.
      — Это уж слишком! Я знаю, не видать мне спасения за то, как я иной раз выражаюсь, но это вовсе не значит, что тебе позволено говорить такие слова. Трейси права, я даю тебе слишком много воли. Тебе что было сказано? Не смей надевать эту рубашку. А ты надел и теперь еще ругаться вздумал…
      Трейси пошла к себе в комнату, по лицу ее расплылась самодовольная улыбка — похоже, она своего добилась: брату попало. Дверь она не закрыла — пускай Терри знает, что ей слышно каждое слово, — и принялась щеткой причесывать волосы перед зеркалом и что-то мурлыкать себе под нос.
      Миссис Хармер, снова больше похожая на мать, а не просто на рассерженную женщину, продолжала выговаривать Терри. Опять став хозяйкой положения, она быстро успокаивалась, и притом, конечно же, ей полегчало: после всех неприятностей отвела душу, дала мальчишке затрещину.
      — Ты пока еще мой маленький сын, Терри, и, пока живешь со мной, изволь делать, как я велю, вести себя как полагается. Понял? Ясно тебе?
      Она стояла, уперев руки в боки, наклонясь вперед, и сверлила его взглядом. От нерассчитанно сильной оплеухи у Терри все еще звенело в голове, ему было и больно и обидно, что с ним поступили несправедливо, и вдруг внутри все взбунтовалось. Ну, все! Он ринулся мимо матери. Хватит с него! К черту, будь что будет! Ему уже все равно. В таком вот отчаянном настроении ребята в школе орут на учителей — Терри видел, как это бывает. С грохотом сбежал он по лестнице, схватил висевшую внизу на перилах спортивную сумку.
      — Терри!
      — Я ухожу! Никому я здесь не нужен. Вы только и знаете, что орать на меня! Хватит, я вам не маленький… — Он был уже у порога, от спешки у него перехватило дыхание, слова застревали в горле. — Ухожу, вот! Навсегда! — Он изо всех сил хлопнул дверью, загремел почтовый ящик, зазвенел колокольчик.
      Стук, само собой, разнесся по всему дому, но сегодня — уж такой сегодня выдался вечер — с достаточной силой отдался и в кухне. Покачнулась, зазвенела гора посуды, кастрюля из-под молока, стоявшая на краю раковины, опрокинулась, с металлическим звоном покатилась по полу, и там разлилась грязная белесая лужа. Грохот и звон чуть не заглушили заключительный выкрик Терри. Но все-таки Глэдис Хармер услыхала его. Гнев и обида придали его голосу силы. Терри отогнул крышку отверстия для почты и что было мочи прокричал им обеим:
      — К черту все, прощайте!

      Когда с заднего крыльца вошел Джек, миссис Хармер сидела в кухне на табуретке совершенно раздавленная. Он служил бухгалтером по зарплате на местном кабельном заводе, и четверг всегда бывал у него особенно хлопотный и длинный день, так что, когда он наконец осторожно поставил машину за домом и, сутулясь, пошел по сбрызнутой дождем бетонной садовой дорожке, было уже не начало шестого, а почти шесть. Неизменный клич «Эгеге!», с которым он открывал дверь кухни, разносился обычно по всему дому, и каждому следовало как-то на него отозваться — так, по мнению Джека, полагается в счастливом семействе. Но когда он вошел и увидел сперва кастрюльку в луже на полу, а потом и жену, непривычно поникшую на табурете, клич этот замер, не слетев с губ. Он кинул на стиральную машину два комикса и пластиковый портфель, переступил через лужу и обхватил безмолвную жену за плечи. Она подняла глаза и попыталась улыбнуться.
      — Что такое, Глэд? — негромко спросил он. — Что стряслось?
      Миссис Хармер высморкалась в скомканный бумажный носовой платок. Как всегда в отношении к мужу, в ее ответе и сейчас смешались желание его оберечь и вызов:
      — Ничего особенного. Просто сил моих больше нет, вот и все.
      Но его было не так-то легко провести, и ей следовало бы это знать.
      — Что такое, Глэд? Что-нибудь на фабрике? Кто-нибудь там тебя опять огорчил? — Он присел на корточки и, словно обиженному ребенку, снизу заглянул в ее расстроенное лицо. — Если дело в этом, ты ведь знаешь мое мнение…
      Миссис Хармер шмыгнула носом.
      — Нет, Джек, фабрика тут ни при чем. Это все дети, верней сказать, Терри. Просто уж очень он трудный, только и всего. — Она избегала мужнина взгляда, смотрела в пол.
      — Только и всего? — Джек выпрямился. — Да ты посмотри на себя, и в кухне все вверх дном. И это называется «только и всего»? Где он?
      Двинулся было к двери в коридор, но миссис Хармер так крепко ухватила его за локоть, что он понял: сейчас никак нельзя туда пойти. Она встала и потянула его к табуретке.
      — Присядь-ка, Джек, я налью тебе чаю. Не волнуйся, сейчас все расскажу.
      — Мать честная, рыбка золотая, видно, и вправду что-то стряслось! — Дома хорошо знали: веселое это присловье ничего веселого не сулит; слышалось оно не часто, но всегда означало, что сейчас кому-то не поздоровится. — Опять Терри тебя изводил? Ну-ка, Глэд, в чем дело? Выкладывай.
      Джек сел на табуретку и сунул руки в карманы нейлонового плаща. Он смотрел, как жена обошла лужу и, неловко перегнувшись, налила в электрический чайник воды из холодного крана. Чуть сутулая, она казалась ниже своих метра семидесяти пяти ростом и старше своих тридцати пяти и выглядела сейчас ужасно. Волосы растрепались, милое лицо осунулось и в красных пятнах, глаза угасшие, и от этого еще заметней морщинки под ними. Глубокая складка прорезала лоб, словно знак касты, и, когда она вставляла вилку в штепсель, Джек увидел, что руки ее дрожат.
      — На тебя страшно смотреть, Глэд, — сказал он. — Ну-ка, не старайся его выгораживать, расскажи, что к чему.
      Миссис Хармер отвернулась к плите, глаза ее снова наполнились слезами отчаяния, и она принялась рассказывать, что произошло, с тех пор как она вернулась с работы. Она начала с того, как Терри ушел утром в школу в черной рубашке, и пока неохотно рассказывала все по порядку, будто медленно и осторожно разбинтовывала незажившую рану. Джек не вымолвил ни слова. Она знала, ему не верится, что дети так себя с ней ведут, и даже сегодня, сочувствуя ей, он, похоже, все равно склонен думать, что она преувеличивает. Казалось, с ней дети совсем другие, чем с ним, и он не часто видел, что ей приходится от них терпеть. Когда она рассказала ему, как Терри выбежал из дома, он даже чуть усмехнулся. С ним никогда не знаешь, чего ждать. От того, что произошло, он вроде должен бы выйти из себя, так нет же, смеется, — может, просто хочет ее утешить, подумалось ей.
      — Ничего, проголодается — прибежит. Мальчишки всегда так. Но уж вернется, задам ему перцу. А сейчас пойду отчитаю как следует Трейси. Нечего ей заводить ссоры, не маленькая.
      А потом Джек поступил совсем странно, так не бывало уже давным-давно. Повернул жену к себе и взял ее лицо в ладони, как знаток берет редкую вазу. Ну совсем как в каком-то романтическом фильме. От рук его еще исходил острый запах монет, которые он считал весь день на службе. Но как хорошо ей стало, точно в далекие-далекие времена, и сразу полегчало на сердце.
      Джек поцеловал ее, опустил руки и пошел к двери.
      — Пойду загляну к Трейси, — сказал он. — А ты пока приготовь мне обещанную чашечку чаю, ладно?
      Глэдис улыбнулась ему сквозь слезы и виновато шмыгнула носом.
      — Ну конечно, Джек. Прости, что я распустила нюни. Но понимаешь…
      — Понимаю, Глэдис.
      Наконец-то он сказал эти слова. Теперь все в порядке. Как Терри знал, когда надо было попросить прощенья, так знал и Джек, что надо сделать, чтобы унять разыгравшиеся страсти. Он так и сделал, теперь жизнь опять может войти в привычную колею.
      — А к чаю есть что-нибудь вкусненькое?
      Глэдис оглядела кухню, где все было вверх дном, и вздохнула. Что бы ни случилось, а хозяйство не ждет. Но ей, конечно же, полегчало, и она уже не огорчалась, что не удалось приготовить своим лакомство поинтереснее.
      — Ты не против рыбных палочек и заварного крема?
      — Готов есть хоть каждый день, — сказал Джек, — особенно твоего приготовления…
      Глэдис опять улыбнулась. Это прозвучало совсем как в ту далекую пору. Выходит, есть толк и от сегодняшней катавасии…
      Пустошь, отделявшая верхнюю, некогда фешенебельную часть района от низкого берега реки, была сама разделена надвое; никакой границы тут не было, но одна половина резко отличалась от другой. Плоская пустошь, вся ровная, точно гладкое зеленое покрывало, и не огороженная, протянулась на восемьсот метров от улицы высоких домов у подножия Фокс-хилла до эстрады для оркестра и неровного ряда растущих как попало старых кустов можжевельника, где она вдруг пропадала из виду, обрывалась в «лощину» — теперь уже покрывало скомканное, свисавшее до полу, — круто спускавшуюся к докам. Плоскую пустошь облюбовали мальчишки, собаки и старики пенсионеры, а летом, по воскресеньям, эта ровная, густо поросшая травой площадка привлекала игроков в крикет. К пустоши обращены были фасады викторианских особняков, и оттого здесь отчасти сохранился дух былых времен, когда сюда приходили прогуляться, людей посмотреть и себя показать. Лощина же, наоборот, была для тех, кто искал уединения: в тени укрывались влюбленные, в кустах можжевельника мальчишки-школьники, изображая индейцев, преследовали ковбоев, а иногда здесь тихонько сидела или медленно прохаживалась какая-нибудь одинокая душа.
      Даже в самый яркий солнечный день на дне лощины сумрачно и угрюмо. Над головой сплетаются верхние ветви исполосованных ножевыми шрамами деревьев, а пыль и камни истоптаны поколениями бегающих здесь и дерущихся мальчишек. В дальнем, самом глубоком краю, где лощина граничит с унылыми улицами, подступающими к докам, в закрытом металлической крышкой кирпичном канализационном колодце каким-то нездешним, приглушенным сыростью эхом отдается шум подземного потока. Терри и прочим мальчишкам с Фокс-хилл место это внушало суеверный ужас. Тут был самый низкий край лощины, и оттого всякие игры с погоней и преследованием неизменно приводили мальчишек сюда, к металлической крышке колодца, но те из них, что жили в верхнем краю, не застревали тут надолго. Так славно бывало снова оказаться на светлом, солнечном просторе плоской пустоши. Опасность, которая подстерегала внизу, далеко не всегда существовала только в их воображении. Если тамошние мальчишки не знали тебя или не считали за своего, ты очень скоро испытывал на себе, каково бывает преследуемому зверю, а если и считали за своего — по футбольной команде или клубу, — все равно ты там не задерживался: крикнешь на бегу «Здорово!», и тут же назад. Иной раз кто-нибудь из твоих друзей окажется там со старшими братьями и их приятелями, и тогда при встрече он глядит на тебя косо.
      Идти туда Терри вовсе не собирался. Было у него свое любимое местечко в верхней части лощины, неподалеку от пустоши, там-то он и хотел укрыться ненадолго; пускай мать знает: он уже не маленький, может обойтись и без них. Несколько можжевеловых кустов тесно росли над узким овражком в верхней части лощины, и, укрывшись под ними, ты оказывался в полном уединении, словно на Диком Западе, а все-таки сюда доносился успокоительный гул машин с проходящего поблизости Лондонского шоссе. Здесь было не слишком уютно, лондонцы давным-давно истоптали овражек, и стоило шевельнуться, отшлифованные ногами камешки сыпались вниз; зато тут можно было спрятаться от всех глаз, а от ветра и холода укрыться пластиковой пленкой, что лежала в сумке. Вышло очень удачно, что он прихватил тогда пленку — думал, она опять пригодится для игры в саду. Всю дорогу, пока спускался по пологому склону Фокс-хилла к пустоши, Терри держал в уме это местечко; ему даже смутно виделось, как тесно стоят эти кусты и как он приспособит над головой пластиковую пленку. Да, говорил он себе, у него есть свой план действий, и к утру они там, дома, уж наверняка уразумеют, как худо ему было, оттого что с ним так несправедливо обошлись.