- Бедняга .Конт! - вздохнул он, пожимая мне руку.- Я всегда говорил, что это типичный неудачник. Вы, вероятно, помните, как я старался удержать его в Польдавии?
      Но я теперь не хуже его умел вести игру.
      - Безусловно,- ответил я,- и, как его ближайший друг, я всегда буду вам за это признателен.
      Он даже и бровью не повел и тотчас же приступил к вопросу об организации симпозиума.
      - Я возьму на себя руководство секцией "Литератроника и педагогика",сказал я.
      - Значит, вы преподаете?
      - Нет еще, но собираюсь с будущего года читать лекции по литератронике во ВПУИР.
      Действительно, вопрос этот был согласован с Буссинго, но я прекрасно чувствовал всю несостоятельность этого педагогического маневра в поединке с Ланьо. По-видимому, Пуаре был в курсе моих затруднений, ибо он с понимающим видом кивнул головой.
      - Милый мой Ле Герн, пришло время дядюшке Пуаре всерьез заняться вами. Вам нужен солидный и постоянный пост в системе государственного образования, вот что вам нужно.
      Золотые слова, но еще не приспело время открыть ему мои тщеславные замыслы.
      - На что я, в сущности, могу надеяться с моими двумя свидетельствами лиценциата и дипломом доктора наук, полученным в Польдавии?
      - Ах да! Вы же доктор! А я-то собирался предложить вам место преподавателя в средней школе! Послушайте, дядюшка Пуаре вхож в министерство государственного образования, и у него вот в этом самом кармане есть как раз то, что вам требуется. Вы слышали о Государственном гипнопедическом университете?
      - Гипнопедия - это, если не ошибаюсь, преподавание во время сна? Кладут маленький громкоговоритель под подушку...
      - Совершенно верно! Это сейчас последний крик моды, способный оздоровить университеты. Вместо того чтобы загромождать аудитории, студенты будут оставаться дома и спать. Этот метод имеет еще и то преимущество, что во время сна заниматься политикой несподручно. Снотворное им будет отпускаться по доступным ценам.
      - И нужны будут преподаватели?
      - Безусловно!.. Но не для преподавания, конечно, поскольку курс будет записан на магнитофонных лентах, а просто для престижа. Что за университет без преподавателей! Главный инспектор, который ведает набором педагогов, один из моих... словом, мой добрый друг. Он вас немедленно устроит. Там предпочитают, чтобы персонал не был испорчен прежним условным преподаванием.
      - Но скажите, пожалуйста, ведь кто-то же должен делать эти магнитофонные ленты?
      - А как же! Если это вам по душе, возьмитесь за это. Я и виду не подал, но мгновенно представил себе, какое новое и обширное поле деятельности открывается перед литератроном.
      - Вы полагаете, что меня возьмут?
      - Считайте, что дело сделано. Даете мне свободу действий?
      - Конечно, но только, надеюсь, без шуток?
      Он посмотрел на меня своими большими мутными глазами.
      - Разве я из тех, кто подводит своих друзей? В тот же вечер (оставалась только неделя до начала "Операции Нарцисс") мне позвонил Буссинго.
      - Работа закончена, материал готов.
      - На двое суток раньше срока? Великолепно!
      - Вот именно!
      - Что такое? Что-мибудь не ладится?
      - Нет, нет. Приезжайте, сами увидите.
      И он повесил трубку. Если все в порядке, то откуда такой кислый тон? Со смутной тревогой на душе я отправился в Нейи, где "князьки" сидели с похоронными минами. Когда я вошел в зал, Буссинго молча протянул мне три странички, напечатанные на машинке.
      Было условлено, что полученный от литератрона материал - квинтэссенция политической мысли педуяков - будет представлен в форме афиши, речи и статьи, которую можно разослать газетам.
      Все три страницы содержали совершенно идентичный текст. Начинался он так: "В политике чем больше все меняется, тем больше все остается без изменений. Везде кумовство, плутовство и К+. Повесить бы парочку-другую, авось дело бы лучше пошло! Самые умные как раз и есть самые отпетые дураки. Сошка помельче расплачивается, а кто покрупнее, выходит сухим из воды. Нам нужен не человек, а кремень!" И в таком вот роде все двадцать пять строк до последней фразы: "И убивают всегда одних и тех же".
      Закончив чтение, я поднял глаза на Буссинго:
      - Надеюсь, это шутка?
      - Нет,- ответил он,- это результат анкеты, проведенной за две недели среди триста двенадцати человек и стоившей нам восемь тысяч старых франков.
      - Не может быть. Вероятно, аппараты подкачали.
      - Мы все проверили и трижды повторяли опыт. И каждый раз получали вот эту чепуху и для речи, и для афиши, и для статьи.
      - Не такие уж дураки эти педуяки! Когда мы записывали их высказывания на ленты, они говорили совсем другое, а не несли такой ерунды!
      - Вполне возможно, но полученные результаты и есть как раз квинтэссенция того, что они хотели выразить, это, так сказать, их сокровенные мысли... Или же сама литератроника - ерунда. Вам решать.
      Он был прав. Или пан, или пропал. Я на секунду прикрыл глаза и принял решение.
      - Господа, опыт продолжается. Буссинго, прошу вас отпечатать для меня несколько копий этого текста. Еду к министру.
      Кромлек принял меня холодно. По-видимому, Гедеон Денье уже успел его настроить против меня, но я с мужеством отчаяния бросился навстречу опасности. Я изложил министру мой проект избирательного метода, и, к великому моему удивлению, он выслушал меня с интересом.
      - Эта старая каналья Фалампен, с которым я был коротко знаком в начале моей карьеры, частенько поговаривал о машине для выборов. Если вы ее изобрели, то это эпохальное изобретение!
      Он и глазом не моргнул, читая страницу, которую я протянул ему твердой рукой, хотя с трудом сдерживал внутреннюю дрожь. Он задумчиво перечитал страницу раз, другой.
      - А знаете, ведь это великолепно,- проговорил он наконец.- Выступая с таким текстом три раза в день в телевизионных новостях, я меньше чем за месяц покончу с любой оппозицией. Если бы только президент пожелал мне довериться...
      Он вздохнул.
      - Могу я надеяться, господин министр...
      - Полагаю, что вы своего добьетесь. Мы подыщем вам кандидата.
      И кандидата нашли в лице господина Жозефа Бледюра, домовладельца из округа Педуяк. Это был плотный мужчина с медальным, словно высеченным из мрамора лицом. У него были благородного рисунка подбородок, орлиный нос и пустые глаза. Слыл он человеком, не имевшим не только собственных мнений, но и мыслей, однако так как он выдал дочь за помощника статс-секретаря, то счел более элегантным стать членом Национального республиканского союза.
      Другим достоинством Жозефа Бледюра был его голос - теплый, проникновенный, с дрожью. Его любили приглашать на свадьбы и похороны, ибо никто, как он, так не умел между сыром и рюмкой доброго арманьяка исторгнуть у присутствующих обильные слезы умиления, которые без чрезмерного интеллектуального напряжения облегчают умы, затуманенные вином и отяжелевшие от обильной пищи.
      - Болван,- говорил о нем Леопольд Пулиш,- но говорит отлично.
      Леопольд Пулиш был главный смотритель дорог Педуяка и питал давнюю ненависть к семейству Бюнь, таинственными путями добившемуся успеха. Он согласился быть помощником Жоэефа Бледюра. Помощником же доктора Стефана Бюня оказался один из моих однокашников по лицею.
      - Только безумец мог ввязаться в такую авантюру,-сказал он, сидя со мной за рюмкой аперитива на террасе Коммерческого кафе - Бюня здесь просто боготворят. Христианские демократы даже не сочли возможным выдвинуть против него своего кандидата, Да твоего Бледюра на смех поднимут. Впрочем, давно уже подняли. Шут гороховый. Ваш опыт порочен в самой своей основе.
      Пожалуй, и сам я придерживался того же мнения, и, если бы не местное белое вино, гордость Педуяка, я бы, наверное, раскис. Надо, впрочем, сказать, что нашему кандидату, несмотря на всю его глупость, хватило ума проявить характер.
      - Нет! - воскликнул он, прочитав документ, изготовленный литератроном.- Вы не имеете права просить меня нести публично такую околесицу.
      - Мы гарантируем вам полный успех,- ответил я, внутренне усомнившись в своей правоте.
      - В конце концов я дорожу своей честью.
      - Господин Бледюр, дело касается не только вас, но высших интересов страны и науки.
      - Тогда позвольте мне изменить некоторые слова, добавить кое-что...
      - Ни в коем случае! Это исказит данные. Довольствуйтесь повторением текста.
      Положение еще ухудшилось в воскресенье, накануне начала избирательной кампании. В то время как духовенство Педуяка по вполне естественным причинам поддерживало христианских демократов, священник прихода церкви Сен-Сиприен, самого влиятельного прихода в городе, произнес проповедь и, не высказываясь открыто, стал на сторону доктора Бюня. Этот молодой священнослужитель с передовыми взглядами не лез за словом в карман.
      - Ум человеческий тоже творение господа бога! - вскричал он.Избиратель-христианин не ошибется, голосуя за кандидата, который, кроме сего божьего дара, обладает еще и благородством чувств.
      И только назавтра, в базарный день, появились первые проблески надежды. Как и было договорено, мы начали печатать литератронный текст, не изменив ни единой запятой, ежедневно в областных и местных газетах под непритязательным заголовком:
      "Кандидатура Жозефа Бледюра. Его мировоззрение". Вся базарная площадь гоготала. Однако, когда я боковыми улочками пробирался на избирательный участок, я заметил старого сапожника и молодого булочника, которые, стоя на пороге, усердно читали газету. Надо думать, они изучали мировоззрение Жозефа Бледюра. Вот тогда-то я впервые увидел на их лицах выражение, которое я в дальнейшем имел возможность наблюдать неоднократно и получившее впоследствии название "эффект Нарцисс". Это, в сущности, сочетание удивления и душевного довольства. Невропатологи доказали, что тут действует явление резонанса, которое сродни действию Ларсена в электроакустике. Сокровенные мысли человека, будучи ему реинъецированы, вызывают в нейронах высших нервных центров отклонение гипнотических и эйфорических колебаний. Короче говоря, не признаваясь себе в том, что в прочитанном или услышанном он обнаружил собственные мысли, человек впадает в состояние блаженной восприимчивости, которая временно притупляет его способность мыслить критически.
      Очень скоро мы получили еще несколько доказательств "эффекта Нарцисс". Так как избирательная кампания должна была продлиться целую неделю, Жоэеф Бледюр ежевечерне выступал с речью в разных кварталах города. Собрание начиналось докладом Пулиша, чтобы заполнить время и не вызвать недовольства избирателей тем, что их, мол, тревожат ради пятиминутного выступления депутата. Пулиш, человек грубый, не блистал красноречием. В первый вечер он уселся на место под шиканье и насмешки толпы. Тишина не восстановилась и тогда, когда поднялся Бледюр и согласно договоренности принялся выкладывать свое мировоззрение.
      - Граждане и гражданки! В политике чем больше все меняется, тем больше все остается без изменений.
      Неудержимый хохот потряс весь зал. Явно смущенный, однако крепившийся, Бледюр продолжал:
      - Везде одно кумовство, плутовство и К+!.. Снова раздался смех, но на сей раз уже менее оглушительный, и кто-то с места крикнул: "Браво!"
      - Повесить бы парочку-другую, авось дело бы лучше пошло! Теперь слышались уже только отдельные смешки, и энергичное "тише" заставило их умолкнуть.
      - Самые умные как раз и есть самые отпетые дураки...
      - Почувствовав поддержку зала, Бледюр сразу обрел уверенность. С подлинным блеском он довел свою тираду до конца. Его последняя фраза была встречена, правда, робкими хлопками, но никто уже не думал смеяться, кроме кучки молокососов, которые демонстративно не слушали оратора. При выходе с собрания у большинства слушателей был отсутствующий и удивленный вид, как у людей, попавших во власть невротического резонанса.
      Назавтра аплодисменты были куда щедрее. Еще через день они уже перешли в овацию. Успех был совершенно явный. Но вопреки всем ожиданиям Жозеф Бледюр не желал признавать, что своими успехами он обязан литератрону, и пытался объяснить все исключительно своим талантом. Уже через неделю он стал блестящим лицедеем. А в последний день решительно отказался читать заготовленный текст.
      - Пора показать вам,-сказал он,-на что способен настоящий оратор.
      На этом заключительном собрании он говорил, и, надо сказать, прекрасно говорил в течение целого часа. И был освистан. Эта перемена настроения всерьез меня встревожила. Накануне выборов мы с Кромлеком, приехавшим инкогнито, чтобы присутствовать при последней фазе "Операции Нарцисс", обошли весь город. На площади Орлож человек двадцать, собравшихся перед воззванием Жозефа Бледюра, хохотали во все горло. Воззвание это, содержавшее все тот же текст, было напечатано в три цвета - черным и красным по ядовито-желтому полю, согласно рекомендации изучавших этот вопрос специалистов из министерства убеждения.
      - Это не сулит ничего доброго,-сказал я Кромлеку.
      - Напротив,- возразил он.- Присмотритесь-ка к этим насмешникам. По нищенской одежде и изысканности выражений в них нетрудно распознать педагогов. Их реакцию, следовательно, надо рассматривать как отклонение от нормы, и при таком режиме, как наш, она по самой своей природе противостоит мнению большинства. Педагоги составляют в Педуяке два процента избирателей. Пускай себе смеются.
      Он оказался прав. Господин Жозеф Бледюр получил 85 процентов поданных голосов. В большинстве избирательных участков общее число поданных за него голосов составляло 90 процентов, и только в том районе города, где он прибег к своим ораторским талантам, оно упало до 50 процентов.
      Мы отметили этот успех за бокалом превосходного местного вина. Я осмотрительно не выказывал своего торжества, предоставив Кромлеку делать соответствующие выводы из этой блистательной победы. Но Жозеф Бледюр и Леопольд Пулиш оказались куда менее скромными. Послушать их, так успех выборов был целиком их заслугой. Кромлека это вывело из себя.
      - От этого Бледюра так и разит самодовольством,- сказал он. - Он, чего доброго, потребует, чтобы я уступил ему свое кресло!
      Отныне я считал свое благосостояние обеспеченным. У Кромлека не было теперь причин отказывать мне, и долгожданный миллиард оказался в моем распоряжении словно по мановению волшебной палочки. Буссинго приобрел для меня особняк, который я облюбовал в Шартре, и мы начали перевозить туда лаборатории литератрона.
      В последовавшие затем недели две бригады научных работников, поступившие целиком в распоряжение учреждения, которое уже называлось Государственным институтом литератроники, приступили к опытам по составлению двух программ. Первая программа, над которой официально шефствовал Союз слаборазвитых интеллигентов, по существу, представляла собой попытку получить для газет Фермижье идеальный комикс, который был бы одновременно чуть порнографическим и - весьма завуалированно антиправительственным. Другая программа составлялась согласно пожеланиям Синдиката жюри по литературным премиям. Этот процесс находился под прямым контролем посланца Вертишу Фюльжанса Пипета, представительного, кокетливого старика, чьи волосы, глаза, галстук и носки были одинакового голубовато-лавандового цвета.
      Подготовка к симпозиуму шла полным ходом. Пуаре оказался на редкость деятельным субъектом. Не прошло и недели, как пятнадцать иностранных делегаций сообщили о своем согласии принять участие в симпозиуме. Пуаре с места в карьер разработал во всех подробностях программу пленарного заседания на открытии симпозиума и разрешил весьма деликатный вопрос, возникший в связи с возможным соперничеством Рателя и Больдюка - оба они были кандидатами в лауреаты Нобелевской премии. Первый - его повсюду считали вдохновителем и присяжным покровителем Государственного института литератроники - будет председательствовать на первом заседании. Второй же, духовный отец литератрона, произнесет вступительную речь. Что касается секций, то он незамедлительно наметил всех докладчиков. Американский каноник прилетел на "боинге", затем укатил в Рим, где он рассчитывал представить на рассмотрение вселенского собора Ватикана II свой храмотрон, предназначенный для электронной унификации церквей.
      О Ланьо больше и речи не было. Мое положение в области преподавания литератроники окончательно упрочилось. Бреаль прикрепил ко мне одну из своих самых преданных сотрудниц. Это была госпожа Ляррюскад, та самая, которая несколько лет назад продемонстрировала мне гибкость бюджетных миллионов. Она была по-прежнему темноволосой и шустрой, но весь пыл ее темперамента был теперь целиком направлен на профессиональную деятельность. С первых же дней она стала фанатиком литератрона и развела такую бурную деятельность в министерстве государственного образования, что даже страшно становилось. Она добилась, уж не знаю каким образом, подписи декрета, согласно которому дипломированный специалист по литератронике прикреплялся к каждой школе или университету с тем, чтобы выправлять электронные копии. Находиться он будет в подчинении директора областного литератронного центра, который, в свою очередь, будет подведомствен Государственному институту литератроники. Разумеется, пока все это были планы, ибо мы не располагали необходимым персоналом. Пока что мы смогли пристроить нескольких "князьков" в пяти-шести показательных учебных заведениях. Тем не менее декрет этот вызвал всеобщее возмущение. Федерация государственного образования организовала многочисленные митинги протеста. Преподавательский состав филологических факультетов объявил забастовку, правда, всего на десять минут, и то в воскресный день, чтобы не мешать занятиям. Общество доцентов открыло на страницах газеты "Монд" весьма прискорбную дискуссию по этому поводу.
      Дальше дело не пошло, и я поздравлял себя с тем, что мое имя пока еще нигде не упоминалось. Мне уже давно пора было обеспечить себе твердое положение. Я всячески торопил Пуаре, но он столкнулся с совершенно неожиданными трудностями. Доступ к общественно полезной деятельности во Франции столь же затруднген, сколь мизерна оплата. Это в какой-то мере роднит ее со старой испанской аристократией. В конце концов выяснилось, что включение меня в штат зависит от решения какой-то комиссии, которая выскажется положительно лишь после того, как выслушает сообщение о моих работах и, в частности, о моей докторской диссертации. Я было встревожился, но Пуаре поспешил меня успокоить:
      - Все это простая формальность. Докладчик не будет даже читать вашей диссертации. Промямлит два-три слова в конце заседания, все проголосуют, и дело в шляпе.
      К сожалению, комиссия собиралась лишь раз в год, и очередное ее заседание должно было состояться только через несколько недель. В ожидании окончательного решения меня, поскольку мне требовалось какое-нибудь официальное положение, назначили на договорных началах помощником ассистента, временно исполняющим обязанности лектора в Государственном гипнопедическом университете. Так как я к тому же был уполномоченным по изысканиям в министерстве убеждения, прикомандированным к министерству совещаний и конференций, и числился преподавателем ВПУИР, мой оклад по совместительству давал мне достаточную сумму, позволявшую лишь изредка прибегать к щедротам Сильвии, что меня вполне устраивало. Однако я был по-прежнему уязвимым и целиком зависел от настроений и капризов моих покровителей.
      Шумный успех моего предприятия подгонял события, и я не без оснований опасался, как бы Государственный институт литератроники не был официально создан раньше, чем мое служебное положение позволит мне стать его директором. Знал я также, что где-то притаился Гедеон Денье, не сложивший оружия.
      Однажды утром в небольшой служебной квартире, которую я занимал в Шартре, раздался телефонный звонок. Звонил Ланьо.
      - Дорогой друг,- сказал он,- я проездом в Париже. Не хотите ли пообедать со мной сегодня вечером? Я буду счастлив представить вам человека, который глубоко восхищается вами.
      Начало это не предвещало ничего доброго.
      - Я с ним знаком?
      - Вы, вероятно, читали кое-что из его трудов, но фамилия его ничего вам, по-видимому, не скажет... Фаналь... Пьер Фаналь... Он живет в провинции.
      Какое-то смутное воспоминание мелькнуло в моем уме, но я не смог сопоставить его с названной фамилией. Мы договорились встретиться в баре на левом берегу Сены. Весь день фамилия Фаналь преследовала меня. По-видимому, она мне где-то попадалась. Я позвонил Югетте, единственному человеку, которому мог довериться.
      - Фаналь?.. Нет, не припоминаю... Но будь осторожен. Я тебе уже сотни раз говорила, чтобы ты не слишком доверял Ланьо. Поверь мне, если ты хочешь от него избавиться, скомпрометируй его.
      Но как скомпрометировать человека среди белого дня? Я вынужден был принять приглашение, и Лвньо явился на свидание точно в назначенный час.
      Вместе с Ланьо меня в баре ждал здоровяк лет пятидесяти, с багровой физиономией и лихо закрученными кверху усами. Когда он меня увидел, лицо его отнюдь не выразило восхищения, напротив, оно скорее выразило с трудом сдерживаемый гнев. Я отметил про себя, что на груди его красовалась целая радуга регалий.
      - Дорогой Ле Герн,- начал Ланьо,- позвольте представить вам господина Пьера Фаналя, торговца скотом из Сен-Флура. Господин Пьер Фаналь - герой последней войны. Он был капитаном французской Армии освобождения. К тому же он большой эрудит. Представьте себе, что он весьма интересуется разновидностями "э немого" в произведениях современных военных писателей. Я дал ему прочесть вашу блестящую диссертацию, посвященную этому вопросу, и он весьма высоко оценил ее, ибо обнаружил в ней мысли, изложенные им самим в одной небольшой работке. Думаю, вам небезынтересно будет ее полистать.
      И он бросил на стол брошюру, которую я узнал с первого взгляда. Тогда я сразу понял, кто такой Пьер Фаналь.
      ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ,
      в которой я мужественно смиряюсь с неудачей и, не поморщившись, глотаю горькую пилюлю
      Так и не раскрыв рта, бывший капитан французской Армии освобождения смылся тотчас же после обеда, который длился недолго. Я был с ним не слишком-то любезен. Однако, когда в тот же вечер я встретился с Ланьо с глазу на глаз в баре на площади Сен-Мишель, я все еще думал об этом самом Фанале. А негодяй Ланьо не считал нужным скрывать свое торжество.
      - Друг мой,-сказал он,- целиком уступаю вам сомнительные радости гипнопедии. Если вы окажетесь достаточно понятливым, то я вряд ли ознакомлю докладчика, которому поручено изучить вашу диссертацию, с полным собранием сочинений Пьера Фаналя. Я даже уступлю вам руководство педагогической секцией на симпозиуме ЮНЕСКО. Я хочу от вас только одного: дайте
      мне выступить с докладом на ту тему, которая давно меня интересует. Что же касается Государственного института литератроники, то я лично не имею никаких возражений против того, чтобы вы забавлялись по мелочам в Шартре. Но Шартр расположен слишком близко от Сорбонны. Поэтому я хочу, чтобы институт и его основные лаборатории находились в Бордо в моем распоряжении. Мы сейчас как раз строим в предместье города превосходный университетский городок. Я уже облюбовал местечко и для института.
      Лишь с трудом мне удалось не показать ему своего гнева и унижения. Но что поделаешь? Я был целиком во власти Ланьо. Не говоря уж о том, что, если мой плагиат откроется, это повлечет за собой крах всех моих надежд и никогда мне не получить пост директора, к тому же еще дело быстро получит огласку и будет использовано моими соперниками и врагами. Кромлек, Вертишу, Фермижье, глазом не моргнув, пожертвуют мной. Больдюк мне этого никогда не простит. Поэтому я вынужден был смириться и пожертвовать второстепенным ради главного.
      - Для начала,- продолжал Ланьо,- вы поможете мне занять прочное положение при Кромлеке и представите меня Фермижье дю Шоссону. Этот человек меня интересует: он в оппозиции, любит меценатствовать, и, кроме того, говорят, у него прелестная любовница.
      - Вы с ней не знакомы? Могу вас ей представить.
      - Покончим раньше с серьезными делами. Так вот, симпозиум и институт. Могу ли я на вас рассчитывать?
      - Вы хозяин положения.
      Он наклонился ко мне и схватил меня за локоть.
      - Ну, ну, Ле Герн, крепитесь. Я ведь не ищу вашей гибели. Нам обоим хватит места под солнцем.
      Признаюсь, д чуть было не попался на удочку. Оказывается, во мне еще сохранились остатки сентиментальности, что наверняка погубило бы меня, если бы не возобладал здравый смысл. Я понимал, что не могу дать свободу действий человеку, владевшему столь грозным оружием. С другой стороны, надо было успокоить его в отношении моих намерений. Если я его вспугну, это может оказаться для меня роковым, особенно в том положении, в котором я сейчас находился. Поэтому-то я и извлек из глубин далекого своего детства тот чистый, простодушный взгляд ребенка, который некогда так неотразимо действовал на рыбачек в Гужанском порту.
      - Между нами, не спорю, существует немало недоговоренностей,- сказал я с почти неподдельной ноткой искренности,- но прошу вас не сомневаться хотя бы в уважении, которое я питаю к вам, и, быть может, еще наступит день, когда вы сочтете меня достойным вашей дружбы.
      Он явно растрогался и пожал мне руку. Вернувшись к себе, я провел остаток ночи в мучительных поисках средства избавиться от него. Я не мог обратиться за советом к Пуаре, ибо было чересчур рискованно доверить ему тайну моей диссертации. Что касается Югетты, то я заранее знал, что она скажет.
      Использовать Сильвию было, пожалуй, неплохой идеей. Тем более это не так уж сложно, поскольку сам Ланьо подал мне эту мысль, заговорив о ней. Но как скомпрометировать в наши дни человека? Скандалы денежного характера возможны лишь на тех социальных ступенях, которые Ланьо давным-давно перешагнул. Нравы хоть и стали куда более уязвимыми, однако невозможно нынче состряпать такое дело, как "розовый балет" или как дело Профьюмо, с той же легкостью, что и "Операцию Нарцисс". Для этого необходимы определенная политическая обстановка, административное пособничество, финансовые возможности. Словом, такая роскошь, которую частное лицо не может себе позволить. А не пустить ли слух, что Ланьо коммунист? Это обвинение может еще подействовать на Бреалей, которые вращались в кругах, близких к президенту, но вряд ли оно смутит даже провинциальных профессоров. К тому же это пугало вышло из моды с тех пор, как появились несколько противоречивых коммунистических течений. Китайский сталинизм в малых дозах благосклонно принимается в высоких инстанциях, особенно тогда, когда ему сопутствует резкая критика Советского Союза, и наоборот. В некотором смысле обвинение в принадлежности к ОАС было бы для Ланьо более опасным, ибо тут легко усмотреть элемент бунта против самого главы государства, что в глазах официального лица единственное непростительное преступление. К сожалению, Ланьо не давал никаких поводов для таких подозрений. И тем не менее мне необходимо было найти что-нибудь в таком духе, спровоцировать Ланьо на какой-то поступок, жест, слово, статью, где можно было бы узреть открытый вызов той правде, которую олицетворяет государственная власть.
      Надо было также заручиться согласием Сильвии. Назавтра же я убедился, что могу на нее рассчитывать. Она покорно выслушала меня и тотчас же на все согласилась. Я уже не впервые давал ей подобные поручения. И однако, она показалась мне какой-то сдержанной, неуловимо отчужденной. Она заговорила о детях, которых собиралась навестить в Берне в следующем месяце. Я почувствовал, что в тайниках души ее гложет тоска.
      - Проще всего, пожалуй,-сказала она, прощаясь со мной,- пригласить твоего типа на вечер, который устраивает Фермижье на следующей неделе в Фурмери.
      Фурмери - это загородный дом в тридцати километрах от Парижа, который Фермижье купил Сильвии. Он любил принимать там своих друзей и сотрудников, и я тоже несколько раз бывал у них, О лучшей обстановке для моей кампании и мечтать не приходилось - Сильвия без труда вскружит голову Ланьо, не вызвав ревности Фермижье.
      Ни Фермижье, ни Кромлек не стали возражать, когда я вновь выдвинул кандидатуру Ланьо. Оба они были слишком озабочены завершением предпринятого, чтобы думать о таких мелочах. В общем дело так завертелось, что я был бы не прочь несколько умерить пыл моих помощников, так как мне необходимо было обезвредить Ланьо прежде, чем провозгласить царство литератроники, единственным пророком коей я рассчитывал стать.
      Но я оказался на поводу у событий. Ободренные успехом "Операции Нарцисс", специалисты из училища Буссинго, бросив работу над первым экспериментальным литератроном, зашифрованным под названием "Али-Баба", занялись другим аппаратом, способным проделать за сорок восемь часов ту работу, на которую во время "Операции Нарцисс" мы затратили не менее месяца. Мы окрестили его "Бумеранг". Кроме того, был запущен и третий "Хамелеон", более усовершенствованный, которым особенно заинтересовался Ланьо, так как он был предназначен для его лаборатории в Бордо.
      "Бумеранг" работал одновременно и над проблемой комиксов, так называемым "Проектом Арабель", и над проблемой литературных премий, или "Проектом Парнас". Работы над вторым заданием продвинулись настолько, что я, будь на то моя воля, уделил бы ему все внимание, но Кромлек настаивал на том, чтобы в первую очередь покончить с третьим проектом, более сложным, который можно было осуществить только при помощи аппаратов типа "Хамелеон".
      "Проект 500" (так он назывался) был детищем Гедеона Денье - я ни на минуту не сомневался в этом. Состоял он, этот проект, в том, чтобы выделить основной языковый словарь объемом до полтысячи слов,- придав ему несколько грамматических правил,- который станет отныне единственным языком, узаконенным в прессе, на радио и телевидении для выражения высоких идей. Слова и грамматические правила будут подбираться с таким расчетом, чтобы они могли соответствовать лишь известному числу строго определенных схем и в любых случаях отвечать взглядам правительства. И хотя Ланьо продолжал оставаться в оппозиции, тем не менее я побаивался, что он заинтересуется этой увлекательной научной проблемой и из чистой любви к опытам войдет в игру Кромлека. Ученые, увы, слишком часто забывают, что знания без осознания долга способны лишь погубить человеческую душу.