п. Происходило это так: главу семьи судили, давали срок и отправляли в лагерь, а жену и детей ссылали в Сибирь или на Север. Впрочем, кое-кому попрозорливее и похитрее удалось избежать этой участи. Путь к спасению был следующим: сразу же после раздела Польши, в сентябре 1939 года, советское правительство передало Вильно и Виленскую область давно претендовавшей на них Литве (скорее всего, уже тогда планируя вскорости проглотить всю эту страну с Виленщиной включительно). Граница еще какое-то время оставалась открытой, от нас в Вильно ходили поезда, и практически каждый мог туда уехать. А в Вильно, тут же объявленном литовскими властями столицей, шла бойкая торговля паспортами разных стран. Легче всего было купить японский или палестинский паспорт. Позднее, когда Литва “добровольно” вошла в состав СССР, обладатели этих документов ехали транзитом в закрытых, но удобных вагонах через всю Россию — “японцы” во Владивосток, “палестинцы” в один из черноморских портов, а оттуда уже плыли на кораблях в “свою” страну. В 1940 году меня навестили ехавший таким образом в Палестину одноклассник Гершон Кон и направлявшаяся с родителями в Японию подружка Ида Подрабинек — в Москве они остановились на целый день, получили разрешение отлучиться от эшелона, а мой адрес им сообщил мой дядя, мамин брат, военный раввин Абрам Бромберг, который тоже ехал этим путем в Палестину, но которому, к сожалению, не разрешили в Москве выйти в город.

Увы, не всем, у кого хватило денег на приобретение паспортов, удалось воспользоваться ими до конца. Уже во время войны, в эвакуации в Сибири, в городе Бийске на Алтае, я встретила одного из самых богатых белостокских фабрикантов Зильберфенига с семьей и узнала об их злоключениях. Они своевременно подались из Белостока в Вильно, обзавелись японскими паспортами и сели в поезд, направлявшийся во Владивосток. Их было пятеро — глава семьи, его жена, два сына-студента и десятилетняя дочка. Но вдруг в Минске, в привокзальном ресторане, Зильберфенига увидел и узнал бывший рабочий его текстильной фабрики, довоенный подпольный коммунист. Он, разумеется, тут же доложил кому следует, что вот, прикидывается японским гражданином его недавний эксплуататор из Белостока. Прямо в Минске всю семью сняли с поезда, взрослых арестовали, а девочку по просьбе родителей отправили обратно к родственникам в Белосток, где она потом погибла в гетто. Остальные получили сроки и попали в разные лагеря. Освобожденные в начале Отечественной войны по амнистии для бывших польских граждан, объявленной на основе соглашения с эмигрантским польским правительством в Лондоне, они все собрались в Бийске, узнав, что там живут многие сосланные белосточане. Мама мне рассказывала, что, когда первым там появился глава семьи, тощий, оборванный, без гроша за душой, все наши земляки буквально плакали от жалости (он был в Белостоке известной фигурой) и собирали для него одежду и деньги. Впрочем, в полном соответствии с поговоркой, что, пока жирный исхудает, из худого дух вон, Зильберфениг стал спустя некоторое время богатеем также и в Бийске. У него были, как оказалось, деньги в нескольких швейцарских банках, и его уполномоченные начали ему оттуда присылать разные товары, главным образом текстиль, которыми он успешно торговал. Он не был скупым и часто помогал нуждающимся белосточанам. Нам с мамой он тоже оказывал внимание, тем более что до войны был хорошо знаком с моим отцом. Правда, он к нам охладел, когда ему показалось, что его младший сын, Янек, начал за мной ухаживать. Он даже провел с мамой назидательную беседу, объяснив ей, что такой бесприданнице, как я, не место в их миллионерской семье. После войны они все через Польшу уехали в Австралию, где, как я полагаю, оба парня, Янек и Зигмунт, нашли себе подходящих невест.

Весной 1940 года появилась в “освобожденных” областях новая категория ссыльных. Дело было так: граница между советской и немецкой зонами оккупации была открыта всю осень и зиму 1939–1940 годов. И евреи толпами бежали на советскую сторону, особенно те, у кого здесь были родственники или знакомые, у которых можно было для начала остановиться. Через нашу квартиру тоже прошли десятки людей. Последним был мой двоюродный брат Роман Швизгольд с женой и отцом (его мама, старшая сестра моей мамы, осталась пока в Варшаве, намереваясь приехать чуть позже), которые, в сущности, поселились у нас. Беженцы направлялись главным образом во Львов и в Белосток, поскольку в этих относительно крупных городах легче было найти работу и жилье. И вот, когда они уже успели обосноваться и пустить корни в новых местах, сначала перекрыли границу, а потом началась паспортизация. Всем без исключения выдавали советские паспорта, но разные. Коренные жители присоединенных территорий получали нормальные удостоверения личности, прибывшие же с немецкой стороны — так называемые паспорта минус сто один. С таким паспортом человеку нельзя было проживать ни в каких областных городах, стало быть, также во Львове и Белостоке. Его там не прописывали, а значит, он не мог рассчитывать ни на работу, ни на крышу над головой. Беженцы впали в панику и всячески уклонялись от получения паспортов. Тогда власти объявили, что те, кого не устраивает документ “минус сто один”, могут записаться на возвращение на прежнее место жительства. И большинство людей решили вернуться. В том числе и мой двоюродный брат с семьей.

До сих пор неизвестно, что на самом деле произошло: то ли немцы отказались впустить евреев обратно, то ли советские власти совсем их об этом не просили, а просто воспользовались таким способом для составления списков непослушных беженцев. Так или иначе, но в одну из ночей всех записавшихся на возвращение в родные места повытаскивали из постелей и повезли. Но только не на запад, а на восток. На поселение. Помню, как рыдала Берта, жена моего кузена Романа, из-за невозможности взять с собой даже самое необходимое — на всех троих им разрешили везти пятьдесят килограммов багажа. Попали они на север, под Архангельск, на лесоповал (хотя Роман был инженером, окончившим за несколько лет до войны политехнический институт в Париже, а в СССР были позарез нужны специалисты с инженерным образованием), и слали нам оттуда отчаянные письма, жалуясь на голод и холод. К счастью, туда принимались продуктовые посылки, и мои родители регулярно их отправляли. Так же как и голодающей родне в Варшаве. Труднее всего было раздобыть продукты для этих посылок — время изобилия кончилось, и прилавки национализированных магазинов были полупустыми. Легче в этом отношении стало, когда я поехала на учебу в Москву и начала отправлять посылки оттуда — все-таки снабжение в Москве было лучше, чем на периферии.

Ну и с деньгами в нашей семье было туго. Правда, отец, знакомый с бухгалтерским делом, устроился главным бухгалтером на обувную фабрику, да и мама работала в школе, но цены уже тогда были у нас советские, а это значило, что те, кто не воровал, едва сводили концы с концами. А мои родители воровать почему-то не умели. Неудивительно, что в Москве я была одной из немногочисленных студентов нашего института, живших на одну стипендию. Родители могли, да и то с превеликим трудом, присылать мне деньги только на посылки, я же, со своей стороны, старалась их заверить, что стипендии мне вполне хватает, что было чистейшим враньем.

Разделавшись с “классовыми врагами” и беженцами, власти принялись за политические партии. Первыми жертвами стали бывшие члены партий, казалось бы, идеологически близких коммунистам, — Польской социалистической партии (ППС) и еврейского “Бунда”. Я до сих пор не пойму, почему социалисты — польские и еврейские — казались властям самыми опасными. Но это было так.

Схема действий оставалась прежней: партийцы попадали в тюрьму, а члены их семей — в ссылку. Я в то время как раз закончила школу, получила аттестат зрелости, и мы с родителями стали думать, что мне делать дальше. Мама не хотела, чтобы я уезжала из дома, но отец, который не сомневался, что как деятель сионистской партии он рано или поздно попадет за решетку, настаивал на том, чтобы я ехала учиться. Причем как можно скорее и как можно дальше от Белостока. Ну и разумеется, наш выбор пал на Москву, хотя должна сказать, что из нашего города туда поехало лишь три или четыре человека. Прежде всего из-за русского языка, которого, в сущности, никто не знал — весь этот год, как я уже писала, нас учили белорусскому; у меня аттестат и то был на белорусском языке, с отметкой “по беларуской мове выдатна”, что значит “отлично”. Большинство тех, кто хотел учиться дальше, пытали счастья во Львове или в Минске. Ну а мне подвернулся в библиотеке московский справочник для поступающих в высшие учебные заведения, а поскольку способности и интерес у меня были прежде всего к гуманитарным наукам, то я подыскала себе там Институт философии, литературы и истории, сокращенно ИФЛИ. Мой выбор был совершенно случайным, просто в списке специальностей литературного факультета там значилась романо-германская филология. Я понятия не имела, что ИФЛИ — один из лучших и самых престижных институтов не только в Москве, но и во всей стране и что конкурс на поступление там очень большой.

От нас нельзя было ехать в Москву без пропуска, а для получения пропуска требовалось приглашение. Я послала на литфак ИФЛИ свой аттестат зрелости и приложила письмо (знакомый родителей, бывший эмигрант из России, помог мне справиться с этой задачей) о том, что хотела бы попробовать сдать приемные экзамены, но поскольку я родилась и выросла в Польше, то прошу меня освободить от письменного экзамена по русскому языку, которым я пока владею очень слабо. В ответ пришло извещение, что я допущена к экзаменам и должна явиться в институт не позднее 1 августа. Я из этого заключила, что на факультете пошли навстречу моей просьбе об освобождении от письменного экзамена, без труда оформила себе пропуск, купила билет и в последних числах июля, провожаемая взволнованными родителями и возбужденными подругами и друзьями, села в поезд. До Москвы с пересадкой в Минске добралась без приключений.

Москва, меня, разумеется, ошеломила. Я никогда не была в таком огромном городе, никогда не видела метро, на котором надо было ехать с Белорусского вокзала в Сокольники, где находился ИФЛИ, и не знаю, как бы я с этим справилась, если бы не дружелюбие прохожих. Это теперь ходят по Москве толпы иностранцев, которые внешним видом мало чем отличаются от местных жителей и на которых никто не обращает внимания. А тогда человек “из-за кордона” был редкостью, прямо-таки экзотическим явлением. К моему изумлению, оказалось, что, хотя одета я была более чем скромно, мой наряд так выделялся на общем фоне, что все узнавали во мне иностранку. Ну а когда вдобавок выяснилось, что я прескверно говорю по-русски, желающим помочь мне не было числа. Несколько человек разных полов и возрастов проводили меня до самых дверей института (на метро с пересадкой, а потом еще на трамвае). Там меня тоже встретили очень приветливо, дали направление в общежитие и поручили какой-то абитуриентке, приехавшей, как и я, из другого города, но, в отличие от меня, немного знавшей Москву, проводить меня туда.

В общежитии у меня завелись первые знакомые из числа советской молодежи. Это были абитуриенты из самых разных регионов страны, и, к своему огорчению, я узнала, что большинство из них пытается поступить в ИФЛИ уже не впервые — они сдавали приемные экзамены во второй или даже в третий раз. В основном это были девушки, потому что юноши после первой неудачной попытки, как правило, попадали в армию. Новые знакомые прекрасно ко мне относились, водили меня на прогулки по городу, расспрашивали о нашей жизни (я рассказывала как могла на своем ломаном русском языке), говорили о своей. И что меня, выросшую в Польше, поразило — никто ни разу не поинтересовался моей национальностью. Ну а через пару дней начались экзамены. Первый, по английскому языку, я сдала с блеском, приведя экзаменаторшу в полнейший восторг, поскольку уровень преподавания иностранных языков в советских школах был, как я убедилась впоследствии, ниже всякой критики и не шел ни в какое сравнение с польскими гимназиями. Следующим был экзамен по литературе. Принимал его доцент ИФЛИ по фамилии Белкин. Я, заикаясь на каждом слове, объяснила, что среднее образование получила в Польше, где программа по литературе была совсем другая, нежели в СССР, и поэтому с русской литературой я знакома весьма поверхностно. Белкин отнесся к этому с пониманием и задал мне вопрос по Шекспиру. Я начала отвечать, но через несколько минут Белкин меня перебил, сказал, что почти меня не понимает и что если я знаю немецкий, то могла бы отвечать по-немецки. Я сказала, что знаю английский, но его, в свою очередь, не знал Белкин. Тут я вспомнила свой опыт с немецкими офицерами и предложила, что буду отвечать на идише, который ведь очень похож на немецкий. Белкин согласился, и в течение нескольких минут я рассказывала о “Гамлете” на идише. Тут Белкин перебил меня снова, спросив, не знаю ли я случайно иврита. Я ответила, что знаю. Тут он сказал: “Представь, я изучал иврит примерно четверть столетия назад, до революции, знал его тогда довольно прилично, мне интересно, все ли я позабыл. Попробуй отвечать на иврите”. Дальше все пошло как по маслу, и спустя полчаса я вышла в коридор с отметкой “отлично”. И эта пятерка оказалась не единственным результатом моего столь оригинального экзамена.

В аудитории в это время присутствовало несколько студентов четвертого курса, которые в порядке педагогической практики пришли послушать, как отвечают абитуриенты. Мой диалог с Белкиным произвел на них ошеломляющее впечатление, ничего похожего им раньше слышать не доводилось. Они выбежали в коридор следом за мной и представились: секретарь институтского комитета комсомола Анатолий Коркешкин (потом погиб на фронте), редактор институтской стенгазеты “Комсомолия” Семен Красильщик и Василий Кузнецов, просто студент, не занимавший никакой общественной должности. Что он делает теперь и жив ли вообще, не знаю; зато помню, что во время учебы на первом курсе он усиленно за мной ухаживал и несколько раз делал мне предложение. Я решительно отказывала, поскольку в Белостоке остался парень, которого я любила и за которого собиралась замуж. Когда началась война, я потеряла Василия из виду и встретила его случайно десять или двенадцать лет спустя. Он занимал к тому времени высокий пост в Министерстве иностранных дел. Во время той нашей единственной беседы я пошутила, что он должен быть мне от души благодарен: ведь если бы я, еврейка, не отвергла в свое время его предложений, он и мечтать бы не мог не только о карьере, но даже о самой скромной должности в МИДе. На это Василий со всей серьезностью ответил, что не раз думал об этом и признателен судьбе за то, что получилось так, а не иначе. Ну а тогда, после экзамена, все трое заявили, что берут надо мной шефство и будут приходить на остальные мои экзамены. А кроме того, будут знакомить меня с Москвой.

Свое обещание они сдержали. Показывали мне московские достопримечательности, а с экзаменаторами по истории и географии провели такую подготовительно-разъяснительную работу, что те вообще почти не заставляли меня говорить. Географу я показывала на карте материки, моря, страны и столицы, историку писала на доске даты различных событий (в атласах я разбиралась хорошо, хронологию тоже знала прилично). Оба, конечно же, поставили мне пятерки. На сочинение по русской литературе я просто не пошла и спокойно ждала зачисления в институт. Я ведь на четырех экзаменах набрала 20 баллов. Правда, проходной балл составлял 23, но меня это вроде бы не касалось, поскольку от одного экзамена я была освобождена.

Увы, как оказалось, никогда нельзя быть ни в чем уверенным до конца. Неожиданно прибежал в общежитие до крайности взволнованный Красильщик. Рассказал, что возвращается с заседания приемной комиссии, где решили мне в приеме в институт отказать. Заместитель декана по фамилии Зозуля заупрямился, заявил, что ни для кого не следует делать исключений, у меня 20 баллов вместо 23, призыв в армию мне не угрожает, я спокойно могу за год выучить русский язык, а потом сдавать наравне со всеми. Присутствовавшие на заседании пытались Зозулю переубедить, но безуспешно. Я была просто в отчаянии. Столько усилий, столько нервов, столько денег (железнодорожный билет и содержание в Москве стоили немало) — и все напрасно. Меня душили слезы, но Красильщик сказал, что мои “болельщики” решили не сдаваться, что еще не все потеряно и завтра утром мы пойдем с жалобами в Комитет по делам высшей школы (аналог сегодняшнего Министерства высшего образования).

На следующее утро они пришли за мной с тремя готовыми заявлениями — от меня, от редакции “Комсомолии” и от вузовского комитета комсомола. Содержание их было вкратце таково: живя в Польше, я подвергалась дискриминации как еврейка, не могла рассчитывать на учебу в польских университетах, где для евреев установили “гетто в аудиториях”, то есть им разрешалось сидеть только в левом ряду, и немногочисленные еврейские студенты в знак протеста слушали лекции стоя. Я надеялась, что в СССР, где все народы пользуются одинаковыми правами, мне удастся поступить в высшее учебное заведение. Но вот не удалось, на этот раз из-за моего нерусского происхождения. Ведь даже в Польше, родись я в русской семье, я бы свой родной язык знала. А сейчас пострадала за то, что мои родители разговаривали со мной дома не по-русски, а на идише. Мы поехали в комитет, отстояли довольно длинную очередь к секретарше, так как людей с жалобами было немало. Наконец секретарша взяла наши бумаги, просмотрела и куда-то с ними вышла, а вернувшись, сказала, чтобы я пришла за ответом через два дня к десяти утра. В назначенное время мы явились туда, все четверо. К подъезду нельзя было протолкнуться, весь двор был забит не попавшими в институты абитуриентами и их родителями, подававшими апелляции. “Мой сын, — говорила громко одна из матерей, — все годы учился по математике на одни пятерки, а тут вдруг на приемных экзаменах получил тройку. Пусть ему разрешат сдавать еще раз”. Примерно то же твердили все, и к дверям нас не пропускали, говоря: “Встаньте в очередь”. Вдруг двери открылись, оттуда вышел вахтер и спросил громко: “Есть тут Эстер Гольдберг?” (такова была моя девичья фамилия). “Я здесь!” — крикнула я во весь голос. “Проходите”. Все послушно расступились, я вошла внутрь, и вахтер повел меня на верхний этаж, в кабинет, как оказалось, самого председателя комитета Кафтанова. Я поздоровалась, а Кафтанов, не говоря ни слова, взял меня за руку, вывел на балкон и обратился к людям, толпившимся во дворе. “Я хочу всем вам сказать, — заявил он, — что наш комитет вмешивается в действия учебного заведения только в тех случаях, когда там действительно допускают несправедливость, как по отношению к этой вот девушке, которую вы видите”. Затем он рассказал вкратце мою историю и добавил, что не хотел бы плохо думать о деканате филологического факультета ИФЛИ, но мое дело и впрямь попахивает дореволюционным антисемитизмом, с которым никто мириться не будет (тогда, как и потом не раз в течение последнего довоенного года, я убедилась, что в СССР в самом деле не было в ту пору государственного антисемитизма, он возродился и зацвел буйным цветом уже во время войны). Затем мы вернулись в кабинет, и Кафтанов вручил мне заранее заготовленное письмо в ректорат ИФЛИ, в котором рекомендовалось зачислить меня в институт с условием сдачи письменного экзамена по русскому языку в течение первых двух семестров.

Когда я пришла с этим письмом к ректору ИФЛИ Асееву, с ним чуть не случился инфаркт. Он немедленно продиктовал секретарю приказ о моем зачислении, а у Зозули, как мне рассказывали, были из-за меня большие неприятности. Словом, я стала студенткой филфака, в тот же день сообщила родителям телеграммой радостную новость, а назавтра поехала домой за вещами.

Вскоре началась московская жизнь, первый год которой, проведенный в студенческом общежитии на Стромынке, я до сих пор вспоминаю с нежностью, хотя и бедствовала тогда ужасно. Учеба была очень интересная, товарищи по факультету — умные и образованные. В ИФЛИ собралась молодежная интеллектуальная элита того времени. В частности, там учились многие известные впоследствии поэты: Павел Коган, Сергей Наровчатов, Давид Самойлов, Семен Гудзенко, Юрий Левитанский и другие. Двое последних жили, как и я, в общежитии, и мы дружили. Все эти поэты публиковались тогда еще только в нашей “Комсомолии” и вне института их никто не знал, но мы, ифлийцы, не сомневались, что в будущем они прославятся.

Меня, выросшую в провинциальном городе, где всего-то был один театр, буквально ошеломила бурная и насыщенная культурная жизнь советской столицы. Все свободное от занятий время я проводила в музеях, картинных галереях, на выставках (студентов туда пускали бесплатно или по льготным дешевым билетам), старалась по мере возможности почаще ходить в театр. Поскольку я была вполне хороша собой, товарищи по институту за мной ухаживали и, зная мою страсть к театру, нередко приглашали на популярные спектакли. Семен Красильщик, в частности, регулярно водил меня в руководимый Соломоном Михоэлсом прекрасный еврейский театр. В первое же наше посещение этого театра оказалось, что я одна из немногих в зрительном зале понимаю, что говорят актеры. Я стала шепотом переводить Семену, который знал идиш очень неважно, старалась говорить как можно тише, но вдруг из соседнего ряда меня попросили переводить погромче, чтобы другие тоже слышали. В общем, к концу спектакля вокруг меня сгрудилась чуть ли не половина зрителей. Мне было и смешно, и грустно, что советская молодежь не знает родного языка (пожилая часть публики обходилась без меня), но, поскольку это повторялось буквально на каждом спектакле, то я постепенно привыкла.

Возвращаясь к ИФЛИ: оказалось, что я там не единственная студентка из бывшей Польши. Нас было три. На литературный факультет кроме меня попала Эда Елина (теперь Михальская, потом она уехала в Варшаву) из городка Сопоцкино около Гродно. Мы не встретились с ней во время приемных испытаний, потому что она успела до войны окончить два курса Варшавского университета по специальности “классическая филология” и была зачислена без экзаменов сразу на второй курс. Познакомившись в начале учебного года, мы очень подружились (дружим по сей день) и поселились в одной комнате в общежитии. А на исторический факультет поступила Евгения Хигрина из Слонима (умерла в 1986 году в Париже). У нее была в Москве тетя, и Женя жила у нее, а не с нами на Стромынке. Но общее прошлое так нас сблизило, что мы все три держались вместе и помогали друг дружке как сестры. И, хотя волею судьбы мы большую часть жизни провели потом в разных странах, мы всегда оставались верны своей старой дружбе и не прерывали наших отношений. Впрочем, во время первого семестра мы узнали, что в институте, тоже на филфаке, на втором курсе, учится еще одна польскоговорящая студентка — Сарра Чудовская из Лиды. Она, правда, приехала в СССР за пару лет до войны, удочеренная тетей — старой большевичкой, и не пережила всего, что выпало на нашу долю в 1939 году, но все равно у нас с ней обнаружилось много общего, и мы подружились на всю жизнь. Теперь она живет в Канаде, куда, овдовев, уехала несколько лет назад к эмигрировавшей туда раньше единственной дочери.

Незаметно пролетел первый семестр. Я за это время сильно продвинулась в русском языке и зимнюю сессию без труда сдала на пятерки, хотя преподаватели замечали и отмечали мои языковые погрешности. На зимние каникулы я поехала домой. Кто мог знать тогда, что я в последний раз вижу отца, подруг и друзей, парня, с которым мы любили друг друга и собирались пожениться. Его звали Исай Дрогочинский, он учился в Белостокском педагогическом институте, и я уже почти договорилась в деканате своего факультета, что на следующий учебный год его переведут к нам (после выступления Кафтанова в мою защиту я в ИФЛИ могла многого добиться). Вместо этого он погиб в августе 1943 года во время восстания в белостокском гетто.

Две недели каникул в родном городе пролетели как одно мгновение. Встречи, прогулки, вечеринки, общение с родителями. Домой приехали студенты из Львова и Минска, мы делились впечатлениями, все меня расспрашивали о Москве. Многие из моих бывших одноклассников, которые не решились попытать счастья одновременно со мной и остались в Белостоке, готовились сдавать экзамены в институты ближайшим летом. Увы, они уже не успели. Я вернулась в Москву, полная приятных впечатлений, продолжала прилежно заниматься и строить планы на будущее. Пришла весна, приближалась новая экзаменационная сессия. А в Белостоке между тем события развивались так, как предполагал мой отец. Разделавшись с левыми партиями, власти принялись за польских либералов, за правых и за евреев-сионистов. Аресты начали с левого сионистского крыла, а так как мой отец был членом центристской партии, то он провел еще несколько месяцев на свободе. И на всякий случай написал мне, ничего не объясняя, что если я захочу на летние каникулы поехать в какой-нибудь студенческий лагерь, то он непременно раздобудет на это деньги и пришлет мне. Я с негодованием ответила, что никакие лагеря мне не нужны и что я сразу же после сессии приеду домой. И вдруг в середине июня, когда я готовилась к очередному экзамену, ко мне прибежала подружка из Белостока, Саломея Оппенгейм, студентка Московского текстильного института (теперь она живет в Тель-Авиве, ее фамилия Хершенберг), и показала только что полученную телеграмму без подписи следующего содержания: “Родители Эстер уехали к кузену Роману. Пусть Эстер переедет к тебе”. Я догадалась, что телеграмму отправил Исай и что сбылись худшие папины опасения, но тогда у меня еще была надежда, что родителей вместе отправили в ссылку. Так иногда бывало, и это, собственно, следовало из текста телеграммы. Я никуда не переехала, так как знала по опыту многих белостокских знакомых, что тех членов семьи, которых не было на месте в момент высылки, никто потом не разыскивал. Несчастная и расстроенная, я продолжала зубрить, понимая, что теперь уж точно не проживу без стипендии, которую давали только сдавшим все на отлично (одна четверка все же допускалась). Прошла неделя, и в самый канун войны я получила письмо. Мне не удалось его сохранить, но текст помню наизусть. Писала мама: “Дорогая моя, любимая доченька! Я проездом в Москве. Папы нету дома, домой пока не езжай. Папа здоров, но он не со мной. Я спешу, потому что вот-вот тронется поезд. При первой же возможности напишу снова”. Таким образом я узнала, что папа остался в Белостоке в тюрьме, а мама ехала в ссылку одна. И где-то в пути ей удалось выбросить в окно письмо, то есть сложенный треугольником листок бумаги с адресом. Мне уже не раз рассказывали о такой традиции: человек, нашедший подобное письмо около железнодорожных путей, наклеивал марку и опускал его в почтовый ящик. Это было, пожалуй, единственным, что люди могли делать для жертв террора.

А возвращаясь к отцу, если бы его арестовали раньше и успели вынести приговор, он попал бы в какой-нибудь северный или сибирский лагерь и остался бы жив. Но мой папа не успел. Еще до суда над ним немцы напали на СССР, они же и выпустили его из тюрьмы, потом он попал в гетто и как член бывшего городского совета, а также совета при еврейской общине был назначен в юден-рат, то есть созданное по приказу немцев еврейское самоуправление в гетто. Я читала об этом периоде папиной жизни в изданной в 1996 году книге “Белостокские евреи”, отрывок из которой прислал мне из Тель-Авива мой друг еще по гимназии Барух Каплан. Автор, Вальдемар Монкевич, рассказывает там (том 2, стр. 153), что член юден-рата Якуб Гольдберг, бывший сионистский деятель, был активистом Еврейского союза борьбы, сотрудничавшего с польской Армией Краевой, перевозившего в гетто в бензоцистернах с двойным дном продукты питания, оружие и боеприпасы и достававшего для евреев с подходящей внешностью “арийские документы”. Кроме того, вскоре после окончания войны мою маму разыскала в Москве бывшая узница гетто, а потом партизанка по фамилии Войсковская и рассказала, как, используя свои связи, отец снабжал их отряд оружием. И еще совершенно случайно, тоже после войны, я встретила в Москве у знакомой семьи из Белостока их чудом спасшуюся из лагеря смерти родственницу по фамилии Князева. У этих Князевых, как оказалось, жил в период оккупации мой папа (наша квартира находилась вне пределов гетто) и был в 1943 году вывезен в Майданек вместе с моей новой знакомой, ее мужем и дочкой. Мужчин отделили от них сразу по прибытии в лагерь, и больше они не увиделись. Она с дочкой уже была в списке на отправку в газовую камеру, когда в связи с тем, что Красная армия приближалась к Майданеку, администрация лагеря получила распоряжение жечь только мертвых, живых не трогать. Через пару дней их переправили в Освенцим, где они и дождались освобождения. Но среди узников, переправляемых из Майданека в другие лагеря, уже не было ни Князева, ни моего отца.

Обещанного письма от мамы я ждала много месяцев. Оказалось, что она тоже угодила в тюрьму, но только не в Белостоке, а уже в Сибири. Дело было так: их эшелон привезли в Алтайский край и распределили по совхозам. В совхозе, куда попала мама, их встретили довольно приветливо, расселили по избам местных жителей, после чего директор обратился к ним с речью, в которой заверил, что все они получат работу по специальности. Мама, конечно же, понимала, что учительствовать не сможет, но рассчитывала на какую-нибудь канцелярскую работу. Но назавтра их всех собрали, дали в руки лопаты и велели рыть ямы под уборные. Тут моя рассвирепевшая и не умевшая сдерживать себя мама закричала: “Ну да, двадцать четыре года советской власти вы по нужде ходили за сарай, и вам надо было везти польских интеллигентов за пять тысяч километров, чтобы здесь насаждать цивилизацию!” Женщина, у которой маму поселили, услышав об этом, прошептала в ужасе: “ Ты сошла с ума! Ваш бригадир — стукач, это тебе даром не пройдет!” И действительно, через пару дней маму арестовали, отвезли в тюрьму в Бийск — второй по величине после Барнаула город в Алтайском крае, — судили и приговорили к десяти годам лагерей по статье 58, параграф 10 — за религиозную пропаганду. Как я уже писала, мои родители были убежденными атеистами, но кого в суде это интересовало? Впрочем, в лагерь мама так и не попала, потому что почти сразу же после вынесения приговора стало известно об амнистии для всех бывших польских граждан, о которой я уже писала. Таким образом, мама просидела пять месяцев в бийской тюрьме (там, очевидно, ждали более точных указаний из центра) и вышла на свободу. Более того, ей вернули почти все вещи, изъятые при аресте, что было поистине редкостью. Мама, разумеется, тут же начала меня разыскивать, но за это время произошло столько событий, что найти меня оказалось задачей не из легких.