Ты пришел. Мы подняли руки – сдаемся.

Ты запел. У нас опустились руки.

Свете тихий, как мы поймем друг друга

и – ну, как мы споемся?

А тем более жить без надежды с надеждой

без Тебя утверждать, что Ты

здесь до скончания пустоты

тот же там, ныне и прежде.

Изменяется млея и мается

распадается на куски

даже самая малая малость

растекается из-под пальцев.

Сунул нам пустоту в кулаки

вынул чувств золотой отпечаток

шарового упругого строгого

в одиночество на дорогах

разбросал в тоске и печали

мы повесили арфы на вербы

мы подняли звезды на елки

положили зубы на полки

нежелезные наши нервы.

Ты пришел. Мы подняли руки – да.

Ты запел и мы опустили.

Свете тихий, где мы очутились

кровь вечернего света видна.

Скажи мне кошечка

           каким концом

           тебя задеть

Скажи мне лисанька

           зачем хвостом

           ты заметаешь след

Скажи мне ласточка

           я обратился в слух

           исчезли нос и рот и волосы

           исчезло тело нету ног и рук

Скажи мне ласточка

           своим трухлявым голосом

           куда куда куда куда

           вы все нетронутые

           линяете смываетесь удар

           не нанести и пар костей не ломит

           в конце концов ушли

           но не взорвали дом и в угол не нагадили

Скажи мне кошечка

           тебе ль на край земли

           мы продаем руду и покупаем склады

           мы продаем ежеминутное тепло

           и покупаем память

           мы лисаньку сквозь тусклое стекло

           глазами провожаем

           и значит

Скажи мне лисанька

           мы виноваты мы

           багровые бессильные нагие

           и надобно решать самим

           покинет нас любовь или чего подкинет

Скажи мне ласточка

           я слух я только слух

           прошел и им живет на час

           твой тесный и сварливый круг

           кружась в котором жизнь зажглась

           улетела

           села рядом

           на скале

           тело мое тело

           стало платой

           я верну его земле

           в срок

Скажи мне ласточка

Скажи мне лисанька

Скажи мне кошечка

           что я сам сказать не смог

Ожидаются смех, страсть и холод,

ожидаются лица неизвестные и известные,

ожидается некий как бы сколок

с того, что уже наносили вёсны.

Так в разговорах о близком будущем

мы остаемся беспомощны и одеты,

подозревая друг в друге чудище

и даже уповая на это,

потому что всё вокруг

так скулит и сердце гложет,

потому что самый друг

весь насквозь проелся ложью

так, что не может быть благого

теплого жилья-былья.

На оболганное слово

светы тихие лия,

огонек напольной лампы

не взыграет за щелчком —

будут только ели лапы

щедро пудрить за окном,

и богатая причинность

убежденно засвербит,

заскрежещет под овчиной

той, в которую закрыт

нос и торс, и форс твой зимний

в нежности не упасет

смех и страсть и холод. Синий —

синий под овчиной лед.

Человек – какой-то дьявол, слово чести:

вывел кур без петухов, диетические яйца ест.

Сердце морем пучится и вести

ветер запахом несет окрест,

между губ моих произрастают розы

на грудь тем, кто в девках засиделся.

Человек – какой-то дьявол: сделал,

вытерся и вниз бумажку бросил.

Вот увидишь как из глаз полезут ветки,

и давай свисать плодами, накреняться —

это мощный запах носит ветер

это кошки продолжают красться,

а кошачий добрый доктор их

тот, который по десятке с носа на потоке

выскребал их жалкие протоки —

человек какой-то дьявол! – сник.

Мир вприпрыжку и припляску

кинет кости отлюбить

вашу душу под завязку

когда Бог даст телу быть.

За баней девочка быстра

мошонку гладит вверх,

а мою руку запустила в нерв

у основания бедра.

А воздух густ,

а осень бессмертна как жизнь,

а ветки хлыст на ветру свистит. Уст

ее лепестки внизу сошлись.

И душа ее на теле

чавкала, звала, журчала

на огромном теле двух,

будто бы на самом деле

миром правит величаво

вольный и свободный дух.

Язык новизны и содома.

Юру Дунаева убило машиной. Пьяный шофер.

А хороший был человек, хоть не все дома.

А Марина – позор. Позор.

Столько лет уже не живут вместе —

такая стерва! – сразу объявила, что она вдова.

Пока с переломанными костями Галя, его невеста,

в больнице, эта врезала замок и давай все продавать,

то есть всё, говорят, вплоть до ее босоножек,

а та с ним уже четыре года жила.

Ну, конечно не невеста, Господи Боже,

ну, конечно, жена.

И вот представляете, ляете, колебаете:

скульптор, Галя – скульптор, скульптор

кости переломаны, склеены, скляпаны

и вот ни работы, прописки, культи, культи.

У него только что вышла такая книжка о Боттичелли,

он в суриковском преподавал, она там студентка,

           потому и не расписывались,

чтоб не было того-сего. Ясно. А эта

           прикатила взяла его тело,

пока та лежала, из Ялты и все документы свистнула.

Господи, какая мука!

Господи, какая боль!

Наши цепкие подруги —

нет – и сразу входят в роль.

Это ж надо, Юра, Юра

денег в 3АГС не заплатил

штамп на паспорт не поставил.

Гале не ваять скульптуру,

пенсии ей не дадут,

Ялта, улица, минут —

а – А! – и лети себе, лети

ясным солнышком в чертоги,

а вокруг сады леса.

Люди, люди будьте боги

и чурайтесь колеса,

колеса судьбы и кармы

вы не бойтесь – благодать

все смывает даром, даром

даром же, ебена мать.

Как под этим страшным небом

веселится наш оркестр!

Мы живем отнюдь не хлебом,

с умилением на крест

глядя, прославляя, лая

от избытка сладких чувств.

Мы живем надеждой рая,

целованьем Божьих уст.

Широка и неприступна

православная страна,

Иоанн-пресвитер мудро

скажет кто кому жена,

на гобое, на фаготе

забезумствуют хлысты,

мы построенные в роты

одесную на излете

понесем свои кресты.

А на всякое на лихо,

на недуги, на болезнь

– Свете тихий, Свете тихий,—

хоровая наша песнь.

Как сатир, подверженный опале,

покидает весь в слезах леса родные,

отстраняя плачущую нимфу,

удаляясь, удаляясь как в тумане

угрюмоветренное небо, ложнозначительный покой

нам в души гроздьями попадали

одна твоя рука отныне

внизу в ногах моих шаманит,

а ты во рту моем – рекой

козлоногие, ну что мы натворили?

нас не выгнал Пан, не крик застал в тумане

только нимфа обернется на прощанье

изгибаясь, раздвигая круглой попки крылья

Я не жизнь свою похерил —

я себе построил дом

кособокий, перепрели

загодя все доски в нем.

Тесом крыл, а дождик взял.

Жизнью жил, а хоть не умер,

слаб и не путем пискляв

что долдоню среди сумерек?

На ночь глядя, на ночь глядя

успокоиться пора.

Сядешь чай пить – девки-бляди

сами прыснут со двора.

Будешь чай пить, не толкуя

не о том, не о другом,

и кукушка накукует

новой жизни в старый дом.

Как заморский попугай

с жердочки я стану вякать,

стану вякать и играть,

стану какать в эту слякоть.

Командировочный на койке отдыхал,

его душа парила над гостиницей,

внезапно – наглая бесстыдница —

непрожитая жизнь его влекла,

а он лежал, не зажигая лампы,

а он сумерничал, он даже чай не пил

и прожитую жизнь сдавал в утиль,

и отрывал не знамо где таланты,

которых отроду и не подозревал.

Душа его рвалась поверх горкома,

а сердце, очевидностью влекомо,

разваливалось у афишного столба.

Настаивался на окне кефир.

И вот пора после бессонной ночи

глядеться в зеркало и разминая очи

взвалить на голову неосвященный мир.

Пять путешествий бледного кота:

на край земли, в соседнюю квартиру,

к подножью среброликого кумира,

к той, что не та, и к той, что та,

нам описали в стансах и в романсы

чуть упростив переложили стансы.

Но я вскричал, ломаясь и скользя:

где миг, когда кота терзали мысли,

глаза прокисли и усы повисли

и было двинуться ему нельзя?

Где перелом, который искра Божья?

Как уловить возможность в невозможном?

Когда мы живо и умно

так складно говорим про дело,

которое нас вдруг задело,

и опираясь на окно,

не прерывая разговора,

выглядываем легких птиц

и суть прочитанных страниц

как опыт жизни вносим в споры,

внезапно оглянувшись вглубь

дотла прокуренной квартиры,

где вспыхнет словно образ мира

то очерк глаз, то очерк губ

друзей, которые как мы

увлечены и судят трезво

и сводят ясные умы

над углубляющейся бездной,

тогда нас не смущает, нет,

тогда мы и не замечаем,

что просто слепо и отчаянно

стремимся были детских лет

и доиграть, и оправдать,

тому, что не было и было

дать смысл – так через ночь светило

зашедшее встает опять

(прецессия нам незаметна),—

на том же месте вновь и вновь

нас рифмой тертою любовь

клеймит настойчиво и метко,

а в ночь… ложись хоть не ложись!

устаревает новый сонник,

едва свою ночную жизнь

потащишь за уши на солнце,

но как прекрасно и свежо

на отзвук собственного чувства,

с каким отточенным искусством

весомо, страстно, хорошо,

на праведную брань готово,

остро, оперено и вот

надмирной мудростью поет

твое продуманное слово

и проясняется простор

на миг, но облачны и кратки

на нашей родине проглядки

светила вниз в полдневный створ

и потому-то недовольно

ты вспомнишь, нам твердят опять,

что нашим племенам не больно,

не так уж больно умирать.

Утомителен волшебный океан,

пестр и выспренен петух индейский,

а судьба – его жена – злодейский

выклевала при дороге план.

Лом да вот кирка – и вся награда

за полеты грустные твои.

Рвутся от натуги соловьи

не за бабу – за кусочек сада.

Господи, да вправду ли хорош,

так ли уж хорош Твой мир зловещий,

даже если сможешь в каждой вещи

отслоить бессилие и ложь?

Это если сможешь, а не можешь —

просто ляжешь, ноги задерешь,

будешь думать: Господи, да что ж,

что ж Ты от меня-то хочешь, Боже?

Так велик волшебный океан

над простою тайной водопада.

Мхи на камнях, два шага – и сада

видно ветки через прыснувший туман.

Я дышу мельчайшей красотой,

я живу, ручьями отраженный,

и пляшу себе умалишенный,

бедный, неудавшийся, пустой.

В одиночестве глубоком

проводя часы и дни

даже, и каким же боком

я рассорился с людьми?

Я прожарился на солнце

летом, из дому ушел.

Этот год мне стал бессонницей,

разошедшийся как шов.

Вот такие вот дела:

вперемешку дни и дни —

меня мама родила

и рассорился с людьми.

Что искали, что нашли,

выбегая утром рано

из ворот и ураганом

завихряяся в пыли,

наши ноги, наши души? —

Чудеса и небеса,

лента – девичья краса,

если взять тебя послушать.

Если же его послушать,—

суета, не стоит слов,

стыдно и смешно – ослом

надо быть, чтоб тратить душу

на такое.

Страстно музыка играет

в парке в арке у пруда.

Лабух на кларнете лает.

Арка ходит ходуном,

ходит и в пруду вода

синим дорогим сукном.

На тропинке ручка в ручку

изваяньем под военный

визг стоят олигофрены,

смотрят косо без улыбки

на мордованную сучку,

утащившую полрыбки.

Ходасевич, Ходасевич

слышит свесившись из рая:

Айзенберг и Файбисович

страстно музыку играют.

Не уходи, Тангейзер, погоди.

Возможно все несчастья впереди

и ты успеешь вдосталь пострадать

на том привычном для тебя пути,

который тоже ведь не плац-парад.

Кто знает чем – ведь ничего не стало —

они согласные довольствоваться малым

живут, не тужат, небеса едят?

Но ты – не так, и я пишу с вокзала:

не уезжай, Тангейзер, навсегда.

Ты веришь – розу держит только вера,

ты знаешь, что безумие есть мера,

куда б ни кинулся, одна, одна.

И в пене слов рождается Венера

до розового дна обнажена.

Ты ждешь, что роза расцветет

на посохе Войтылы,

и весь как есть смешной народ

забудет все, что было.

Но есть участие всерьез

и в мстительнейшем страхе —

не умирай совсем от слез

даже на этом прахе,

во влажных травах и цветах

лежи, влагая руки

в подвластные тебе науки,

невидимые просто так.

Пускай тот замок фей – вокзал,

с которого ты отбыл,

останется в твоих глазах

позорнейшим и подлым

пятном на жизни и судьбе

и снова станешь нем,

но я спешу, пишу тебе:

не уходи совсем.

Отнесись ко мне с доверьем,

запасись ко мне терпеньем,

не отчаивайся – жди.

Понимаю, сдали нервы,

под глаза упали тени,

над душой прошли дожди.

Тело телу знак завета —

знак насмешки над мечтой: