Он быстро-быстро целовал ее руку, а каштановые волосы метались на его голове, и ласковые глаза с синью пучились прямым спокойным светом.
      Она молча и нервно гладила его волосы, не зная, что сказать, не решаясь почему-то назвать его уменьшительными именами.
      - Будет, что ли? - спросил он шутливо, отпуская руку.
      Она притянула его близко-близко и, касаясь горячими губами уха, сказала совсем неожиданно:
      - Какой ты хороший и... странный...
      - Странный? - удивился Неретин.
      - Да. Я живу здесь семь лет, а таких еще не видала.
      "Чудит", - подумал Неретин, сразу принимая добродушно-насмешливый тон.
      - А где я жил, там, надо полагать, здешние странными кажутся. Понятно?..
      - Нет, все-таки... не то.
      - И тебе, стало быть, без "таких" скучно тут было?
      - Скучно...
      - Чего ж ты не уехала?
      Она хотела сослаться на какие-то тяжелые условия, но что-то взмыло к горлу изнутри, и, удивляясь себе, что может вымолвить это так спокойно, она сказала:
      - У меня ведь ребенок был...
      Сказала и запнулась.
      - Ну, так что ж? - допытывался он. - У меня двое были. То есть не сам я рожал, надо думать, а были мои... - И так как она молчала, он добавил:
      - Но если понадобится, я куда угодно поеду. Очень просто.
      Она заволновалась и попыталась приподняться на подушке.
      - Лежи, лежи... - удержал он ее за плечо.
      Она нервно передернула руками, соображая что-то, и наконец сказала:
      - Тут целые дела... Когда-нибудь расскажу, не могу сейчас... Ошиблась я как-то, ну и... - Голос ее оборвался, и неожиданно для себя и для него она заплакала.
      - Вот это уж зря, - сказал Неретин укоризненно, - на-ка полотенце.
      Чувствуя прилив необычайной нежности, он стал сам обтирать ей слезы, впервые замечая, что руки у него грубые и жесткие, а пальцы немного кривые. Но от его уверенных и ласковых движений она успокоилась и даже улыбнулась.
      - Видишь, какая я кислая, не то, что ты...
      - Ничего, будешь со мной, пройдет. Я ведь простой. А рассказывать вообще не стоит - ерунда.
      3
      Неретин сидел еще долго. Служительница зажгла лампу и принесла ему чаю. Он выпил стаканов семь, удивляясь, куда они умещаются, и шутил по этому поводу. Минаева слушала его, и ей страстно хотелось выздороветь.
      Только когда в церкви пробило двенадцать, он ушел. Ночь стояла сухая и вместе с тем странно тягучая и липкая не по-летнему. На западе огневел злато-сизый пояс горящего леса, а за ним плавилось заревом небо, как вогнутый лист раскаленного железа.
      В лохматой голове Ивана - в этом луженом и крепком солдатском котелке уже варились и кипели простые, обыденные мысли о работе.
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      1
      В промежуток между гречишным севом и сенокосом Жмыхов ходил на охоту. Но этим летом жара давала себя чувствовать даже в Садучарской тайге, и он знал, что мяса теперь никто не купит: в погребе портилась даже солонина, а ледники имелись только у не нуждавшихся в мясе кошкаровских староверов.
      Тогда он решил плыть в Сандагоу, чтобы летнее время не пропало даром. Надо было забрать у Нереты двадцать пудов муки, оставшиеся с прошлой зимы за беличьи шкурки, купленные дедом на шубу в приданое дочери. Кроме того, следовало получить у волостного объездчика свое лесничье жалованье и захватить в правлении газеты, которых он не читал уже около двух месяцев.
      Он подправил лодку и спустил ее к реке. Плоскодонка была большая, но не тяжелая, почти не пропускала воды. Дома он подстриг бороду, одел патронташи, сумку и большую алюминиевую флягу в суконном чехле, наполненную медовухой. Марья оправила сзади ему рубаху: Жмыхов был костист и высок, и рубаха некрасиво морщилась на спине.
      - Ну что ж, пора... - сказал жене. - Где Каня?
      - В лодке ждет.
      Она в последний раз осмотрела его с ног до головы.
      - Хорош! - сказала насмешливо.
      - Знамо, хорош, - улыбнулся Жмыхов, заглядывая ей в монгольские глаза. Черные, немного суженные, с большими ресницами и отчетливыми бровями - то были смелые глаза ее предков со средней Аргуни, откуда он вывез ее восемнадцать лет назад.
      Они пошли на берег вместе.
      Дочь Жмыхова уже сидела на корме и, лениво болтая веслом в воде, смотрела, как бежали вниз маленькие крутящиеся воронки.
      - Скоро ты? - крикнула нетерпеливо отцу.
      - Поспеешь, козуля...
      Жмыхов передал ей топор и винчестер.
      - Прощай, старуха! - сказал жене подбадривающим тоном.
      Марья не обиделась на обращение "старуха", хотя на загорелом лице ее не было старческих морщин, а черных волос не потревожила седина.
      - Езжай, - ответила она просто.
      Он столкнул нос лодки с берега и с неожиданной легкостью перенес на него двести двадцать фунтов своих костей и жил, когда лодка была уже подхвачена быстрым течением. Бурый пес бросился вплавь вслед за лодкой, но Марья отозвала его назад, и он долго недовольно ворчал, поблескивая вымокшей шерстью.
      2
      От хутора до Самарки верст тридцать пять. Надеясь на быстроту течения, Жмыхов редко брался за весла. Каня сидела у руля, а он дремал, лежа на носу, под журавлиную песню Ноты, и солнце высекало золотистые искры из его русых волос с рыжеватым отливом. Волос у Жмыхова - мягкий. Недаром сандагоуцы зовут лесника "Королем", а гольды "Золотой головой".
      У Кани руки крепкие, а глаз острый. Нота тоже хитрая река - мечется то вправо, то влево. Лижет скалистые обрывы, водовороты делает. Белопенные водовороты злобно рычат. Кедр тянет с берега корявые мшистые лапы. За кедром непролазная темь да карчи.
      В других местах веселее - березняк белеет серебряной корой. Вьется небо вверху меж ветвей иссеченной лентой, и зверь молчит под кустом, от жары разомлев, и пихта стоит прямо и тихо, как сон. Курится тайга медовыми смолистыми запахами...
      - Комар прилетел, - сказал Жмыхов под вечер, - давно комара не было.
      - Стало быть, дождь будет, - пояснила Каня.
      - Ясное дело, будет. К тому и говорю.
      Он выпрямился во весь рост и посмотрел вдаль. Нота вырвалась из кедрового плена и бежала по широкой безлесной долине. С боков долины сопки. Ближе - черные, дальше - синие, а совсем далеко - голубые. На сопках - опять тайга.
      Большая река Нота, а Улахэ еще больше. Нота идет в Улахэ на полтораста верст ниже Сандагоу, и в этом месте - Самарка. Есть еще ключ Садучар. Он пришел из голубых Сихотэ-Алиньских отрогов и вынес в самое сердце хлебных полей хвойный пихтовый клин. Растрепал Нотовы берега, взбаламутил спокойную воду, натащил тяжелых таежных карчей. Садучар - холодный и суровый красавец.
      - Будем воевать, - сказал Жмыхов, заслышав его пенокипящий гул.
      Он переменился с дочерью местами, снял снаряжение и засучил рукава. Были у него волосатые и жилистые руки.
      Палило огнем вечернее солнце, дымилось небо тонкой пеленой, и воздух, полный невидимого речного пара, стоял неподвижен и густ. Волос Жмыхова горел на солнце золотой чешуей, а у дочери волос черный не мог спрятаться под кожаной шапкой. Кофта у нее совсем расстегнулась, и груди виднелись румяные загорелые яблоки.
      Темный пихтовый клин в пожелтевшей долине бежал на лодку. Садучар ревел тайфуном, пенился белыми сихотэ-алиньскими облаками. Лодка дрожала и металась на волнах, как испуганный конь, и резала кипучую пену. Каня опустилась задом на пятки и влипла коленями в днище. Был у нее монгольский пронизывающий глаз. Жмыхов впивался в реку веслом и кричал:
      - Загребай нос!
      Каня крепче врастала коленями в лодку, а руки ее действовали верно и точно, как железные рычаги машины. И когда, под самым обрывом, кренясь и поскрипывая бортами, судно пролетело наконец Садучарово устье, она откинулась на спину и засмеялась громко и весело.
      - Ловкачи мы! - крикнула отцу сквозь смех из-за белых зубов и потянулась, свежая и гибкая, как улахинский кишмиш. - Нас голыми руками не возьмешь, - добавила горделиво.
      - Ясное дело, - согласился Жмыхов привычной фразой.
      Вспотевшее лицо его бронзовело под золотистой шапкой волос, и широкая грудь, курчавясь мхом в прорези воротника, вздувалась, как кузнечный мех.
      3
      Нота разрезала Самарку на две части. Человек на берегу мочил дубовые бочки в речном затоне.
      - Эй, здорово! - крикнул ему Жмыхов.
      Человек приподнялся и, прикрыв глаза от солнца мокрой рукой, долго рассматривал сидящих в лодке.
      - Кажись, Король? - сказал он наконец. - Ну-ну, доброго здоровья тебе, - и тотчас же добавил: - И дочке твоей.
      - Стрюк дома?..
      - Со съезда приехал - все дома. Слышишь, в кузне гукает.
      - С какого съезда? - удивился Жмыхов.
      Но бондарь уже нагнулся и не слышал его.
      Бабы стирали на плотах белье. Загорелые мальчишки барахтались в воде. В знойном мареве плавали позолоченные купола деревенской церкви. Жмыхов обогнул причал и пристал прямо у стрюковской кузницы.
      - Кузнец!.. - позвала Каня Стрюка. После победы над Садучаром она чувствовала во всем теле избыток молодой и задорной силы.
      Стрюк вышел из кузницы. Был он низкого роста, но коренастый, с чрезмерно длинными руками и мощными ладонями.
      - Те-те-те... - защелкал он языком, стараясь изобразить на лице удивление. - Приехал Король и козу свою привел?.. Ладно. Куды, в Сундугу собрались?
      Русские улахинцы звали волостное село не Сандагоу, а Сундуга.
      - Есть такое дело, - в тон ему ответила Каня.
      - Ну, тогда сбирай манатки, ночью дождь будет.
      - Ясное дело, - подтвердил Жмыхов.
      - Не ясное, а хмарное, - пошутил Стрюк, втаскивая лодку на берег. Айда-те!..
      4
      Дома Стрюк рассказал Жмыхову все новости. А новостей было много. Прежде всего, у Стрюка оказалось несколько майских газет, в которых только и толковали о выборах во Всероссийское учредительное собрание. Сами выборы предполагались осенью. И так как газеты у Стрюка были самые разнообразные, то Жмыхов имел возможность познакомиться с тем, как смотрят на это дело разные люди.
      Правда, разобраться в тонкостях он не мог: различных оттенков было множество. Так, например, на одних газетах сразу под заголовком большими черными буквами красовались лозунги: "Война до победного конца! Вся власть Временному правительству!" А на других: "Война до конца за мир без захватов и контрибуций!", но зато - "Да здравствует демократическая республика!" На третьих стояло: "Долой кровавую бойню! Вся власть Советам рабочих, крестьянских и солдатских депутатов!" Впрочем, много встречалось и иных. Когда месяца два тому назад Жмыхов читал мартовские газеты, такой неразберихой как будто бы и не пахло. Но уже и тогда начинали поругивать неизвестных большевиков.
      - А ты как смотришь на это дело? - спросил Жмыхов у Стрюка.
      - А как смотрю! - сказал кузнец. - У меня два сына на фронте. Хозяйство, знаешь, невелико, а прыгаю, как белка на сосне... Войну кончать пора - вот как смотрю!.. Нам с ней одно горе.
      Стрюк говорил строго, а глаза под колючими ершами вместо бровей мигали весело.
      - Учредительное собрание... - рассуждал Жмыхов. - Откудова этакое выскочило?.. Живем, как азияты - ясное дело...
      - Н-да... В волость съездишь, узнаешь. Там, поди, известно.
      Хитрый мужик Стрюк. Улыбку спрятал в бороду, а борода у него что трава на кочке.
      - На съезд волостной я ездил... Вот где дела - так да-а...
      Он рассказал Жмыхову о последних событиях в волости.
      - Копая жирного знаешь? Этому за всех попало. Заседали в воскресенье, а в селе станковые со Свиягинской лесопилки гуляли. Рабочий народ, известно... До девок больше. Отмутили лавочника по первое число, как же. Взятошник...
      - Их вражда старая, - пояснил Жмыхов. - Копай на лесопилку муку поставлял. Мало что подмоченную, а говорят, ржаную промеж пшеничных кулей подсовывал. Жулик известный.
      - А ты слушай, - продолжал Стрюк. - Большевик, говорят, Неретенок-то?..
      Он лукаво прищурился и выжидательно посмотрел на Жмыхова. "Хитрый мужик, все знает", - подумал Жмыхов, а вслух сказал:
      - Дела...
      5
      Кузнецовы бабы вернулись с поля. Темнело. Мальчишки на улице с трудом доигрывали в городки. В растворенные окна хаты вместе с необычайной духотой вечера врывались их звонкие голоса и удары палок по рюхам.
      К Стрюку пришел самарский священник, отец Тимофей.
      - Здоровеньки булы! - рявкнул он тяжелым медвежьим басом, снимая в сенях дырявую соломенную шляпу. - Завтра дождь будет - солнце садилось в тучу.
      Кузнецова мать, рассыпчатая старуха, подошла к нему под благословение.
      - Брось, стара, излышний машкерад, ну его к бису! - сказал он насмешливо. И добавил по-русски: - Тебе, может, забава, а мне-то уж надоело. Дура...
      - Ах ты, безбожник! - обиделась старуха. - А еще поп! Вон с тем чертом два сапога пара, - указала она на сына.
      - Не любят нас с тобой старухи, - сказал отец Тимофей Стрюку. - А по всему, должны бы старухи попа уважать. В других местах так водится. Впрочем, каков приход, таков и поп... Я к тебе, лесная твоя душа, - обратился отец Тимофей к Жмыхову.
      Он сел рядом на лавку и, вытащив из рваного подрясника кисет, стал вертеть грубыми и желтыми, как ореховое лыко, пальцами толстую цигарку.
      - Ты что? Уже?.. - спросил Стрюк, подмигивая.
      - Ни синь пороха... Я в поле был. - Он заклеил цигарку и задымил. Гречка моя не всходила, а пшеница на низу лучше других. Огурцы пропали, попадья плачет. Дура...
      Были у попа игривые черные брови, полтавские глаза и нос большой и мясистый, цвета пареной луковицы. Он косился на Каню и часто сморкался в изнанку подрясника.
      - Так вот, к тебе, - снова обратился он к Жмыхову. - Возьми меня в Сундугу. Едешь, говорят?
      - Вещей много?
      - Вещей?! Чу-дак!..
      Отец Тимофей расхохотался и долго кашлял, поперхнувшись дымом. Кашель его был откровенен и весел, как смех. Пахло от попа землей, самогонкой и Библией, и был он так же жизнелюбив, пьян и мудр.
      - Вещей... Чудак!.. Что я, невеста с приданым, што ли? Мне за жалованьем съездить.
      - А платят?
      - Платят. Дурни...
      - Эт-та поумнеют, - сказал Стрюк резонно.
      - А мне хоть бы хны, - усмехнулся поп. - Подрясник сбросил, волосы подстриг, а пашня у меня своя. Гуляй - не хочу.
      Стрюк взял со стола первую попавшуюся газету и сунул ее священнику.
      - Ну их к бису, - отмахнулся отец Тимофей, - я их и раньше не читал... Так возьмешь? Нет? - насел он на Жмыхова.
      - Ясное дело, возьму. Приходи завтра со светом.
      - Ладно... Дочка-то у тебя, а? Выросла...
      - Выросла, да не для тебя, - съязвила Каня.
      - Я и не говорю, что для меня. Дура...
      Он расправил плечи, потянулся и зевнул.
      - Людская глупость навевает скуку, - сказал безобидно. - Пойду...
      И когда сенная дверь захлопнулась за ним, кузнец сказал:
      - Чудак поп, а на работе лучше мужика.
      6
      С полночи зацедил дождь, упорный и однообразный. Несмотря на уговоры Стрюка, Жмыхов выехал на рассвете мокрого и скользкого утра. Отец Тимофей прибежал еще затемно со сверточком под мышкой.
      - Где остановишься в Сундуге-то? - спросил Жмыхов. - У отца Ивана, што ли?
      - Ну, нет... - забасил отец Тимофей. - Я, знаешь, со всеми сангоускими попами в "дружбе".
      Он захохотал откровенно и весело, как всегда, разбрызгивая бородой дождевые капли.
      - Не любят они меня, гусятники святые.
      Подыматься по Улахэ было труднее. Течение постоянно сбивало лодку. Требовалось полное разделение труда. Каня сидела у рулевого весла, а Жмыхов с попом менялись. Работали то шестами, то веслами, но в некоторых местах приходилось брать и то и другое. Река обмелела, и лодка садилась на перекатах. Они слезали в воду и тащили ее на канате.
      Разница между речной и дождевой водой терялась, и казалось, что воздух улетучился, а люди движутся с головой в воде и дышат ею.
      Отец Тимофей скинул подрясник и неприлично ругался.
      - Чего рыбу глушишь? - смеялась Каня. - Это тебе не в церкви, чертово кадило!
      Отец Тимофей шлепал ее по спине тяжелой ладонью.
      - Буйные у тебя телеса, девка. Кому в жены достанешься?..
      - Медведю!
      - То-то порадуешь старика.
      Но к вечеру желание шутить пропало. Лица синели, коченели руки, с трудом сгибались и разгибались пальцы.
      7
      Третью ночь они провели в фанзе старшего племянника Тун-ло. Сам старик отдыхал там же и посоветовал Жмыхову не ехать дальше.
      - Ты видишь, Улахэ вздулась. Живи здесь. Тун-ло все знает. Река клохчет, как наседка. Вверху затор. Если хочешь знать где, Тун-ло скажет: в Боголюбовской перемычке. Тун-ло все знает. Так было много лет назад, когда друг еще не родился. Половина долины поплывет, но фанза Тун-ло останется, потому что она на холме.
      Старый гольд хорошо говорил по-русски, и слова его звучали уверенно. Но Жмыхов знал, что промедление грозит лишними неделями, и жалел время.
      - Успеем, - ответил он гольду. - Помнишь, как мы плавали с тобой? Тогда мы ни черта не боялись. Амур страшнее Улахи, и Улаха меньше Аргуни.
      - Да, Аргунь... - сказал Тун-ло задумчиво. - Оттуда ты привез бабушку, и она осрамила этой весной охотника Тун-ло. Но Тун-ло уже стар...
      Утром гольд слез с теплого кана, насыпал в мешок чумизы и принялся за чистку ружья.
      - Куда ты? - спросила Каня.
      - Теплая циновка портит охотничьи кости, - сказал старик. - Тун-ло поедет с другом. У него есть в волости дела.
      И он действительно поплыл вместе с Жмыховым, загадочный и спокойный, как каменный божок у фанзы племянника.
      Река почти сравнялась с берегами и рвалась из невидимых оков стремительней и бурливей, чем когда бы то ни было. В последний день пути им пришлось особенно тяжело. Сказывалась близость верховьев, а лодка пропиталась водой и стала громоздкой. Сбиваемая спереди речным течением и подгоняемая сзади широкими веслами, она дрожала на мутных волнах тяжелой лихорадочной дрожью, продвигаясь не более одной версты в час.
      Таким образом, в последний день они сильно запоздали. Мускулы их слабели с каждым напряжением, невыносимо ныли ключицы, и тела - обессиленные человеческие тела - жадно просили отдыха. Но у таежного человека воля крепка и сурова. Она преодолевает и физическую слабость, и ярость скованной в верховьях реки, и ядовитый скользкий мрак дождливой ночи. Она проводит человека через голубые заоблачные хребты, заставляет его бодрствовать многие сутки, выслеживая зверя, и толкает его в бой так же легко, как в теплую женину постель.
      И глаз у таежного человека остер, и пуля из его ружья верна, и взгляд его горд и спокоен, потому что воля его густа, как кровь, а кровь ярка и червонна, как тетюхинская руда.
      - Наляжь! - кричал Жмыхов властно. - Р-раз... р-раз... Право руля, девка!.. Р-раз...
      Впереди, у невидимого речного колена, в холодной дождливой мгле приветливо мигали желтые огни Сандагоу.
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      1
      Когда начались дожди, таксатор Вахович смотал походные палатки и вернулся в Сандагоу. Харитону дома делать было нечего. Смоляной запах и старые звериные следы тянули его глубже в чащи. Таксатор предложил ему отыскать забытую охотничью тропу южнее вершины Лейборадзы.
      Попутчиком вызвался Антон Дегтярев. Они сошлись быстро. Оба были рослые, широкоплечие и мускулистые парни, с быстрыми глазами; от обоих веяло сочной ядреной крепостью молодых ясеней.
      - Чем баб щупать, лучше медведя затаежим, - предложил Харитон. И Дегтярев согласился.
      Оба они знали наперечет охотничьи зимовья, шалаши, фанзы, людские и звериные тропы, ключи, овраги и таежные болота, и в угрюмой глуши беспрерывный холодный дождь показался им неопасным. Они переплыли бурные воды Сыдагоу на двух связанных лимонником бревнах, пристрелили застрявшую с испугу в корявом буреломе козулю и в балке у заброшенного китайского шалаша развели свой первый костер. Шалаш был сделан из кедровой коры, крепко сшит ореховым лыком, а широкая берестина, выдавшаяся вперед в виде навеса, прикрывала огонь от дождя.
      - Сушись, братва, завтра снова мокнуть, - пошутил Антон, стаскивая с себя всю одежду. - Радуйся, отче Харитоне, комаров нетути, - дождем побило.
      Обучался раньше Антон в лесной школе, а под народный язык подделывался.
      Он устроил у огня деревянные вилки и развесил белье сушиться. Харитон последовал его примеру. Костер обдавал шалаш банным жаром. Были парни широкогруды и мохнаты, как изюбры.
      Дегтярев сбегал голый за водой и прибежал весь мокрый, рыча и фыркая. Он стал сушиться у огня, опалил колено и выругался по-матерному. Тонкие ломти мяса в лопушином листе отправил в золу. Привычному человеку в тайге сытнее, чем дома.
      И когда наелись и надели просохшие манатки, Харитон сказал:
      - Хорошо женатому человеку!
      И не объяснил почему.
      - Это ерунда, - возразил Дегтярев, - какой, по-твоему, человек женат?
      - А ты не знаешь, какой? - усмехнулся Кислый.
      - Нет, все-таки?
      - Ну, известно, у кого жена и вообще... детишки там разные и все такое...
      - Посуда, хата, постель одна и вши одной породы?.. - допытывался Дегтярев.
      - Нет, - отрезал Харитон строго. - Жена вообще - помощница. Жена!.. Пойми, дурак!
      - Выходит, что ты сам пень. А человек хороший. Люблю.
      Сказал Антон чудно, но слова были теплые. И тогда Харитон объяснил:
      - Тридцать годов мне, понимаешь? Имею только вот это... - Он вытянул вперед руки, черные, как сковороды, и потряс ими в воздухе. - Четвертый год хожу возле Вдовиной Марины. Батька не дает. Говорит: "Я гол, а ты голее". И Марина не идет, говорит: "У тебя чуб седой". - Он сорвал с головы фуражку и, блеснув на огне седо-звездной прядью, добавил: - А мне страдай...
      Антон вспомнил весеннее девичье дыхание, полный податливый стан Марины под рукой, терпкий запах прошлогоднего сена.
      - Выходит, что не везет, - промолвил. Свистнул и опять промолвил: - А мне и без жены хорошо. Сытый голодного не разумеет. Это еще, наверно, в Священном писании сказано.
      Харитон не знал, чем сыт его спутник, и говорил много. Слова - тяжелые камни - падали на кедровый подстил, не производя впечатления. И под их нудное гуканье Антон заснул. Были у него буйные русые волосы, вымазавшиеся за ночь в кедровой смоле подстила.
      2
      На другой день по непролазным кедровым стланцам они перевалили Лейборадзу.
      Забытую охотничью тропу нашли быстро. Она заросла более светлым пырником и папоротью и выделялась резко. Они наделали зарубок и пошли назад. На этот раз не перевалили отрог, а обогнули его западней. На востоке, красуясь посвежевшей вершиной Лейборадзы, темнел становик Сихотэ-Алиня. На всем обратном пути засекали насечки и ставили вехи. Идти стало труднее. Ноги скользили в траве, не давая шагнуть широко. Ключи вздулись и мутно ревели, волоча громадные слизкие камни да черные валежины. Более крупные ручьи плавили вниз целые плоты сухостоя и вырванного с корнем ельника. Болота заозерели, а дождь не прекращался.
      Антон и Кислый перебирались по кедрачу, как белки. "Как-то там Неретин?" - думал Харитон. Он снова набрался сил и чувствовал позыв к работе и людям. Хотелось поговорить еще об одном заветном, и он пощупал Дегтярева.
      - Политикой интересуешься? - спросил у него.
      - Нет, - ответил Антон добродушно.
      Он пел всю дорогу какие-то необычные песни и часто кричал без видимых причин. Любил человек звук своего голоса.
      - Чем же интересуешься?
      - Собой... зверем... тайгой...
      - А людьми?..
      - Мало. Разве вот бабами. - И он захохотал бескручинно-широким, разливистым хохотом.
      - Зря, - солидно заметил Харитон, - политика не мешает бабе.
      - А баба политике мешает. Только я не потому, а так... Если драться будете, буду там, где ты.
      - Молодец, - похвалил Харитон отечески. - Я уж дрался, жаль, тебя не было.
      Они с трудом переправились через Сыдагоу и вышли в долину верст на тридцать ниже прежней стоянки таксатора. В Боголюбовской перемычке образовался гигантский затор, и вся верхняя падь превратилась в бушующее озеро, по которому плавали корейские фанзы и чьи-то белые шаровары на черных обломках, казавшиеся издали парой лебедей.
      У берега в густых карчах запуталась выдолбленная душегубка.
      - Это нашему козырю в масть, - обрадовался Антон.
      Они вытащили лодку на берег и, смастерив кинжалами весла, в один день спустились по мятежной Улахэ в Сандагоу.
      Вечер был праздничный. Переодевшись и закусив, оба ввалились к девчатам у солдатки Василисы, наполнив избу здоровым молодым хохотом.
      3
      На вечерке танцевали парни с девчатами польку. Дробно отстукивали большими сапогами чечетку, а у девчат юбки, длинные и широкие, так и плавали по избе.
      У солдатки Василисы на постоялом дворе - три отделения. Одно - кухня для стряпни, другое - для постояльцев отдельные комнатки, а третье - для вечерок. С дождями таксатор перебрался во второе. Рабочие остались в палатках. Таксатор был молодой, но до девок труслив. Примостился на вечерке в углу, даже рот раскрыл, и текли по рыжей бородке слюни.
      У Дегтярева глаз голубой, как далекие сопки, а у Кислого - серый и напористый, как вода. "Который? - подумала Марина, и где-то екнуло: Дегтярев..." Стрельнула глазом влево и вправо, а Дегтярев уж рядом. Щека давно не брита - колется, и от волос кедровой смолой пахнет.
      - Мотри, Харитон-то побьет, - шепнула.
      - Не побьет, мы с ним приятели.
      - Мельника побил...
      - Мельника - не за тебя, за политику.
      - И за меня тоже...
      Сказала немного с гордостью, и Антон удивился.
      Кислый драться был неохоч. Смотрел на них мельком, в танце, уголками глаз, и было ему обидно. Обидно было потому, что рус у Марины волос и румяны щеки, и потому еще, что сам он здоров и в летах, и три года из-за нее к девкам не ходил, хоть и тянуло. И только сейчас стало обидно еще за то, что Дегтярев в тайге сказал: "Сытый голодного не разумеет".
      А Митька Косой, присяжный запевала, взял Харитона под руку и на заросшее волосом ухо сказал:
      - Не стоит глядеть, птичка-то не для тебя.
      - А для кого же?..
      Митька отвел глаза в сторону и хитро ответил:
      - Как Вавилу побил - на вечерки ходить боится...
      - Ну и что же?.. За Вавилу она все одно не пойдет - дурная хворь у мельника.
      - А кошелек толстый.
      - Ерунда...
      - Дело твое, а только, думаю, зря в монахи записался. Иль, окромя Марины, баб нету? Вон Василиса давно млеет.
      Бровь у Митьки рыжая, а лицо в веснушках. Мигнул Харитону и пугнул его в непотребное место:
      - У-у... душа с тебя вон... Симферополь!..
      Веселый парень был.
      4
      На улице исходило холодным дождем небо. Когда открывали дверь, звук дождя был - точно стучала молотилка на осеннем току. Разве только хлюпало немного, а на току звук бывает сухой и четкий. Таксатор вспомнил, как прошлый год осенью, просекая ивняк, вышли через ключ к току. Молотилок в Сандагоуской волости мало. Ток был сельца Утесного - молотила вся деревня. Снопы в машину направлял хозяин Кривуля. Кричал:
      - Гони, гони... э-эй!..
      Мальчишка, голый по пояс, стегал коней волосяным кнутом, и кони ходили в мыле.
      - Помогай бог, - сказал таксатор.
      - Бог помогает, помоги ты, - засмеялся Кривуля. И, сдувая с лица полову и пыль: - Ну-ка, барин... городской... в пуговицах... растрясай снопы... Нут-ка-а!.. Эй, гони-и... Штоб вас язвило!..
      Бабы и девки подавали развязанные снопы, а мужики с парнями оттаскивали солому. Было тогда таксатору стыдно и немножко завидно.
      И потому, когда дверь открылась и снова застучала молотилка, а голос на крыльце сказал (был голос так же весел, как у Кривули): "Пойдем сюда, отец Тимофей", - и другой на дворе ответил: "Пойду к Харитону", - таксатор вздрогнул и смутился.
      Но был это не Кривуля, а кто-то другой - большой человек широкой кости, без шапки, и за ним девка с ружьем, в короткой юбке не сандагоуского фасона. Гармонь оборвалась, и вся вечерка сказала:
      - Жмыхов...
      Пошли с одежды по полу темные струи дождевой воды, подмывая подсолнушную шелуху, а Жмыхов брякнул:
      - Делу время, а потехе час! - вместо приветствия.
      - И несло ж тебя в такую пору!
      - Кой шут несло! Супротив воды перли, ясное дело. Запрягай лошадь, лодку привезть. Неравно снесет - другой не сделаете. Знаю.
      - Беги, Гаврюшка, жива-а, - ткнула солдатка сына.
      - Отца Тимофея привез. Пошел к Харитону. Харитон здесь, што ли?..
      - Здесь...
      - Айда вдвоем, лошадь заложить поможешь. Экий дождь сыплет...
      Они вышли вслед за Гаврюшкой, а Каня осталась. Под рукой у Дегтярева неровно и тепло дышала Марина. Сопели, как кабаны, лесовики, и девки со сладким хрустом щелкали подсолнухи.
      - Отожми воду, девка, - сказала Василиса, - я комнату приготовлю.
      Она ушла, широко разбрасывая ноги, покачивая тяжелыми мясистыми бедрами, а Каня, приставив свой винчестер к отцовскому, закрутила подол. Высоко поднять стыдилась и крутила согнувшись. Были у нее упругие икры, уверенный крепкий стан и плечи широкие - в отца. Вода растекалась по полу у порога, густая, как лампадное масло, и косы свесились в него тугими фитилями. Волос в косах вороной и жесткий, как у лошади.
      "Хороша девка из тайги", - подумал Антон.
      А Кане под чужими глазами было неловко. Все же оправилась быстро. Людей, как и зверя, не боялась. Выпрямилась, сорвала с головы шапку и давай об косяк оббивать. Била сильно, отчего весь корпус ходил, а под мокрой рубахой дрожали сосочки.
      - Глаза с косиной, - шептались девки.
      - Видно, ороченка...
      - Юбочка-то коротка, и улы на босу ногу...
      - Здоровая...
      - Иди сюда, девка! - крикнула солдатка из комнаты.
      - Куда идти-то?..
      - Никуда не ходи, - ввязался Митька, - гуляй здесь! А ружье брось. Девке с ружом не полагатся...
      - Ишь шустрый какой, - отрезала Каня. - Не тебе ж ружья дать? С тебя и бабьего веретена хватит.
      - Ай, девка!.. Сладка да горяча, как пирог, - жжется. Дай хоть буфера поглядеть, какого заводу.