– Кто?

– Извеков.

Это имя Лиза выговорила вслух впервые за много, много лет, и выговорила в странном спокойствии.

Ознобишин поднялся. Что-то отдалённое проступило в его памяти, связанное в прошлом с этим именем и с Лизой – какая-то детская её растерянность или даже испуг, и особая её прелесть, которая однажды привлекла его к себе, где-то на улице, или в камере прокурора, или на гимназическом балу, – он не помнил того, где это было. Но зато он мгновенно припомнил, что имя Извекова было связано с Петром Рагозиным, с несчастным делом, грозившим опять выплыть с другого бока, если бы пришлось столкнуться с Извековым.

– Это счастливая мысль, Лиза, право! – воскликнул Анатолий Михайлович, принимаясь ходить по комнате, чтобы как-нибудь затруднить Лизе почти холодное чтение мыслей по его лицу и не видеть её неестественного спокойствия, которое начинало его преследовать.

– Прекрасная мысль! Мы непременно должны с этого начать – пойти к Извекову!

– Я пойду одна, – сказала Лиза.

– Я тоже, мам, с тобой! – опять вмешался Витя. – Я Извекова знаю. Когда мы ездили на пески с Арсень Романычем…

– Ах, ты с твоим Арсением Романычем! – отмахнулся Ознобишин. – Перестань, пожалуйста. Какая польза от этого блаженного!

– Ничуть не блаженный! – оскорбился Витя. – Он и в церковь не ходит, если хотите знать! Вот!

– Идём, я тебе постелю, давно пора ложиться, – сказала Лиза и увела с собой Витю.

Анатолий Михайлович продолжал узенькими своими шажками мерить комнату. Чуть медленнее, но все в одном направлении вращалась его мысль о беспомощности перед лицом несчастья, вдруг свалившегося на его плечи, не успел он заложить первый прутик своего гнёзда. Да, эти часы после свадьбы прошли совсем не так, как заранее представлял их себе Анатолий Михайлович. И на рассвете, глядя воспалёнными глазами за окно, он так же, как в ночной темноте, ничего не мог рассмотреть: ночь была холодной, и стекла запотели.

Поутру он собрался проводить Лизу, но она захотела идти одна. Он поцеловал её, и его обидело, что она отозвалась на поцелуй немыми губами.

Её план был очень прост: она шла туда, где находился Извеков, – к месту его службы, чтобы говорить с ним, как с человеком, занимающим ответственную должность, говорить как просительница. Она шла не к тому Кириллу, с которым когда-то была близка. Она шла к секретарю городского Совета, к тому товарищу Извекову, фамилию которого прочитала в газете, когда он появился в городе после девяти лет отсутствия.

Она тогда сказала себе, что не должна с ним встречаться. По буквам разнимая и складывая в уме его фамилию, перечитывая её до ряби в глазах и слушая, как – по буквам – она выстукивается сердцем, Лиза застыла над строчкой с этой фамилией и уговаривала себя, что того Извекова, который был ей близок, больше нет, и поэтому она не в состоянии его увидеть, а тот Извеков, о котором напечатано в газете, ей вовсе не близок, и поэтому ей незачем с ним видеться.

Теперь, идя к нему, она так же уговаривала себя, что идёт к секретарю Совета, а не к Кириллу. Но совершенно так же, как было, когда она перечитывала фамилию Извекова в газете и сердце её не соглашалось с тем, будто это не прежний, а какой-то другой Извеков, который ей совсем не нужен, так теперь сердце не соглашалось, что она идёт не к прежнему Кириллу, а к какому-то неизвестному ей секретарю Извекову, в котором у неё нужда.

Если бы она не рассчитывала найти в секретаре Извекове именно Кирилла, способного увидеть в ней Лизу и выполнить её просьбу ради прежних отношений, то почему ей было бы не пойти к другому секретарю, или к председателю Совета, или к любому власть имущему человеку со своей просьбой? Однако она шла именно к Кириллу и всё-таки уговаривала себя, что идёт не к Кириллу, а к секретарю Совета, как простая просительница.

Но когда она пришла в Совет, ей сказали, что Извеков только утром возвратился из командировки, поехал домой, и на службе будет неизвестно в какое время.

Очутившись вновь на улице, Лиза остановилась у палисадника. Акация ещё не пожелтела, но листва была блеклой и сухой. Ветер что-то шарил в ней, она не шумела, а жёстко шуршала. Лиза оторвала одно солистье, стала откусывать ногтями и бросать на землю листочек за листочком. Вдруг, как в детстве, она загадала – дожидаться Извекова или пойти к нему домой? Она быстро оборвала листочки до конца. Вышло – идти к Извекову домой!

Она всё равно пошла бы к нему домой – получилось бы по загаданному или нет. Но оттого, что получилось, она тут же сказала себе: это к счастью. Ведь секретарь Совета остаётся секретарём и у себя дома. И если Лиза пойдёт к нему на дом, это не будет означать, что она пошла к Кириллу.

Она вернулась в Совет и спросила домашний адрес товарища Извекова. Ей не дали адреса.

Она опять вышла на улицу. Она находилась в том состоянии человека, как сомнамбула стремящегося к цели, когда препятствия только усиливают стремление. Она рассудила, что Извеков должен жить вместе с матерью, в противном случае – Вера Никандровна скажет ей, где сын живёт. Значит, она должна была немедленно идти к Вере Никандровне. Это очень воодушевило её – что она идёт не к Кириллу, а к Вере Никандровне. Удивительно, как она раньше не подумала, что лучше всего начать именно с Веры Никандровны, которая все сразу поймёт и, конечно, повлияет на сына, чтобы он помог Лизе. Ведь не могла же Вера Никандровна позабыть, как Лиза вместе с ней хлопотала о Кирилле, когда, девять лет назад, его арестовали.

Мысль её опять натолкнулась на препятствие: она не знала, где живёт Вера Никандровна. Можно было поехать по старому адресу. Очень, очень давно, когда Лиза ещё ждала ребёнка, она однажды почти собралась к Вере Никандровне и узнала адрес от Аночки Парабукиной. Она не поехала тогда к Извековой – чего-то устрашившись, – но запомнила, что Вера Никандровна учительствует в Солдатской слободке. Ах да, Аночка! Вот кто, конечно, знал адрес Веры Никандровны – её любимица Аночка.

К Парабукиным Лизе доводилось заглядывать не раз в поисках заигравшегося сына. Они жили недалеко от Совета. Ещё не приняв решения – узнать адрес у Аночки, Лиза направилась к Парабукиным: действия предупреждали её решения.

По дороге ей встретился Павлик. Он шёл, размахивая пустым кошелем, на базар – разживиться к обеду, как он тут же доложил Лизе.

– Аночка на репетиции, – ответил он, – наверно, до самой ночи!

– Что ж, она совсем стала актрисой?

– Да-а, как бы не так! Она все репетирует, разве это актриса?

Адрес Веры Никандровны Павлик помнил твёрдо, но где живёт Извеков, не знал, а только добавил, что Извекова искать нечего – он всё равно на фронте. Это испугало Лизу, хотя не могли же её обмануть в Совете, что он вернулся.

Она почти побежала к трамваю – время текло и текло, а ведь каждая минута была драгоценна, как, может быть, никогда в жизни…

Извеков был дома и, продолжая наскоро кое-что рассказывать матери из пережитого в походе и умалчивая о том, к чему особенно часто возвращалась память и что могло особенно взволновать Веру Никандровну, кончал переодеванье.

– И ты понимаешь, – говорил он громко через закрытую дверь, в то время как мать расставляла на столе посуду, – ты понимаешь, как все это вышло? В восемь утра Дибич должен был явиться. И не явился. В девять я посылаю связного разыскать его дом, а в десять связной прискакал назад и доложил, что дом-то он нашёл, но Дибич ни с вечера, ни поутру домой не показывался.

– От кого же он узнал? – спросила Вера Никандровна, захваченная тем переживанием, какое выпало сыну и передавалось теперь ей.

– Связной? Как – от кого? От матери! Понимаешь, от матери, к которой Дибич все время рвался.

– Какое несчастье, а?! Ведь – мать, подумай только!

Кирилл вышел, затягивая ремень на новой гимнастёрке, очень юный после бритья и умывания и в этой свежей военной одежде, похожей на школьную.

– Я чуть не смалодушничал потом, – сказал он тише.

– Когда потом?

– Думал, у меня не хватит сил зайти к его матери.

– Как же было не зайти!..

– В том-то и дело! Но тут одно обстоятельство…

Он не договорил, отошёл к открытому окну и замолчал.

– Ты садись, все готово.

– Да, – повернулся он, – я не досказал, что дальше. Я взял несколько красноармейцев, и мы двинулись по той дороге, по которой Дибич должен был приехать в город. Когда мы дошли до скитов, там уже была милиция. Его обнаружил на рассвете монах – садовый сторож. Оказалось – монахи слышали вечером выстрел, но побоялись пойти в лес. Нас повели к нему. Он лежал у самого выхода тропы в сад, на склоне, головой вниз. Он задохнулся от крови. Рана была в грудь.

– Что же это за злодеи! – сказала Вера Никандровна, вдруг простым женским движением подпирая голову рукой.

– Он, наверно, недолго жил. Его ранили в каких-нибудь трех шагах от того места, где он умер, под большим кустом неклена. Следы крови виднелись на тропе. Красноармейцы и милиция оцепили холм, и к обеду бандиты сдались. Этих сволочей было всего четверо. У них взяли револьвер Дибича, его лошадь. Они показали, что собрались ночью пограбить скит, залегли на опушке. Но тут подвернулся Дибич. Они выстрелили в него из кустов.

– Значит, простая случайность! – изумилась Вера Никандровна, как будто именно случайность больше всего поражала в смерти Дибича.

– Случайность, – хмуро согласился Кирилл, – но случайность, которую можно было предвидеть.

Он опять смолкнул и, необычайно для себя сгорбившись, опустил голову.

– Я тебе налила. Чай остынет.

– Я обязан был предвидеть, – сказал Кирилл.

– Что?

– Надо было предвидеть вероятность такого случая.

– Как же можно, когда, ты сам говоришь – такая обстановка.

– Вот, вот. Обстановка. Когда кругом шайки! Когда мы вышли их ловить! Какое я имел право отпустить Дибича одного?

– Но… он ведь сам… И потом, разве ты ему начальник? Ведь ты не мог запретить, правда?

– Но, значит, не имел права и отпускать. А я ещё сам ему предложил. Надоумил. Толкнул на этот шаг.

– Но ты же хотел ему добра, Кирилл! – сказала Вера Никандровна, сочувственно заглядывая сыну в глаза.

– Вот именно, добра, – воскликнул он, срываясь со стула и опять отходя к окну. – Почему же у меня не хватило мужества сказать потом его матери, что я ему хотел добра?! Я хотел доставить её сыну удовольствие. Почему же мне было стыдно, и ужасно, и страшно к ней идти? Я хотел сделать её сыну приятное, разнежился, растрогался. И его убили. В конце концов разве не я виноват, что его убили, нет? Как ты думаешь?

– Я думаю… ты зря себя казнишь. Ты не можешь отвечать за стечение… такое трагическое стечение случайностей. Не можешь укорять себя, что хотел сделать хорошее, доброе дело.

– Доброе дело, в результате которого погиб добрый человек, так? Знаю я такое добро! Добро из импульса. Без ума, без разума, без смысла. Просто так – потому, что приятно. Тебе самому приятно. Чтобы про тебя подумали, что ты добренький. Ну вот, я добренький. Мне было приятно доставить человеку удовольствие. А человека нет. И какого человека, мама, если бы ты знала!..

Он навалился на подоконник, высовываясь наружу, чтобы глотнуть ещё не развеянной утренней прохлады.

Вера Никандровна, подождав, сказала:

– Если бы человек всегда рассчитывал, к каким последствиям может привести благородный поступок, хорошие побуждения были бы мертвы. Я помню твой рассказ о Дибиче. Если бы он стал рассуждать, он, может быть, пришёл бы к выводу, что лучше отдать тебя под суд за пораженческую агитацию на фронте. А он не отдал.

Кирилл не ответил. Она ещё помолчала, затем спросила:

– Как же встретила тебя мать Дибича? Ты ей помог чем-нибудь?

Кирилл вернулся к столу. Огорчённая и нежная улыбка медленно появилась в его глазах.

– Что же ты спрашиваешь? Как встретила мать! Да ты сама-то кто, мама, а?

– Правда, – слегка потупилась Вера Никандровна, – все так понятно, к сожалению…

Они переговаривались редкими словами, когда к ним постучали. Дверь приоткрывалась неуверенно, точно младенческой рукой, и Вера Никандровна встала из-за стола, думая встретить в передней кого-нибудь из своих учеников. Но дверь вдруг решительно отворили.

– Вера Никандровна, вы? – громко спросила Лиза, останавливая глаза на Кирилле, не в силах оторвать их от него, но движением всего тела показывая, что хочет подойти к Извековой.

Она была очень бледна, насильственно вежливая улыбка не оживляла, а мертвила её ещё больше и делала неловкой. Первые слова, к которым она, наверно, приготовлялась, прозвучали у неё почти звонко, как крик, но голос упал, едва она опять заговорила:

– Простите, что я так…

– Лиза?.. Елизавета Меркурьевна? – прервала её Вера Никандровна, тоже оборачивая взгляд на Кирилла.

Он поднялся, услышав это имя и только теперь поняв, кто эта женщина.

– …что я так непрошено, – досказала Лиза, все продолжая глядеть на него.

Она глядела на него, как смотрят на человека, в котором увидели то, что ожидали, и который поражает именно тем, что – несмотря на долгую разлуку – остался совсем прежним и перемены не властны над ним. Не только в существе своём, заложенном во взгляде и незабываемых прямых чертах лица, Кирилл казался Лизе прежним, но также его наружная стать, с этим ремнём, в этой гимнастёрке, повторялась в настоящем, как точное отражение былого.

Он тоже смотрел на Лизу. Вся она была для него нова, но будто новизной подновлённого здания, за которой только значительнее видится протёкшее время.

Он первый подошёл к ней и быстро протянул руку.

– А я к Вере Никандровне, – сказала она, в тепле его жёстких пальцев ощутив холод своей руки.

– Так что же? Я должен уйти? – улыбнулся он молодо.

– Нет. Я… тоже и к вам, – призналась она, смущаясь чуть не до слез.

– Выходит, уйти надо мне? – засмеялась Вера Никандровна.

Поздоровавшись и не отпуская руки, она подвела Лизу к столу.

Начался разговор, который должен был помочь справиться с замешательством, – о том, что Лиза похудела и что она не совсем здорова; что Вера Никандровна видела её два раза в театре, но это было давно, и тогда Лиза была полнее; что вот уже она вырастила большого сына и что Кирилл познакомился с ним на рыбной ловле – славный мальчик, весь в неё; что – верно ли, будто она вышла снова замуж – и за кого (это, конечно, Вера Никандровна).

– За одного сослуживца. Нотариуса, – ответила Лиза, – собственно, за помощника нотариуса, – сразу поправилась она.

– Какую же вы носите фамилию?

– Старую… как сын.

– А фамилия мужа?

– Ознобишин.

– Ознобишин? – переспросила Вера Никандровна и повторила, задумываясь: – Ознобишин, – и поднялась и пошла в другую комнату.

– Нет, вы, пожалуйста, не уходите, – остановила её Лиза, – я хочу, чтоб вы…

– Я сейчас вернусь…

Так Лиза осталась вдвоём с Кириллом.

Только на одно мгновение наступило молчание, и это мгновение напугало Лизу. Оба они думали о своём прошлом, оба видели его с подавляющей ясностью, и Лиза чувствовала, что никогда не найдёт в себе сил словами коснуться этого чудом ожившего прошлого. Кирилл помог Лизе быстрым вопросом, мягкость которого и прямота отрезвили её:

– У вас что-то неотложное ко мне, правда?

– Простите, что я решилась. Это важно… не для одной меня. И вы не откажете, нет?

– Вы только не извиняйтесь.

– Вы один можете помочь. Я прошу за отца.

Она остановилась, ожидая, что он начнёт спрашивать. Но он молчал, и ей показалось – его глаза тускнели.

– Я узнала, что отец арестован. Что он в тюрьме. На барже. Вы знаете, есть тюрьма на Коренной?

Он молчал.

– Ну, что я спрашиваю! Конечно, вы знаете! – сказала она, поправляя свою наивность и не понимая его молчания. – С каких пор отец там, на этой барже, я не знаю.

Она снова подождала. Было что-то неуловимое в том, как Кирилл менялся у неё на глазах. Но перемена была слишком явной – уже почти ничего не оставалось от того прежнего Кирилла, каким он представился ей минуту назад. Она увидела морщины на его лице, особенно крутую между прямых бровей. Она тотчас сказала себе, что так и должно быть: ведь она шла к неизвестному ей должностному лицу, к секретарю, а вовсе не к Кириллу.

– Я не знаю, когда отца арестовали, – сказала она решительнее. – Мне вчера поздно вечером сообщил об этом человек, который отпущен на свободу.

– Значит, – сказал наконец Кирилл, немного отворачивая голову и глядя в окно, – вам неизвестно, за какую вину он арестован.

– Я не знаю за ним никакой вины! Я даже не знаю, где он мог быть арестован. В начале августа я проводила его в Хвалынск. С тех пор о нем ничего не слышала, он не писал. Доехал ли он? Не могу… просто не в состоянии вообразить, что с ним случилось! Но это, конечно, ужасная случайность!

– Случайно на баржу не попадают, – сказал Кирилл, по-прежнему глядя за окно.

– О, в такое время! Не это ведь важно. Пусть вы правы, пусть не случайно! Но сейчас там, где он находится, там ему угрожает слишком много случайностей. С этим вы согласитесь. И я должна… Мы… Вы можете ему помочь! Я прошу вас!

Скованно и несмело она показала, что хочет приблизиться к нему, чтобы жестом этим усилить настойчивость просьбы. Он становился все больше чужим, и это подрывало её надежды, ей казалось, что от её чувства остаются одни слова.

– Надо знать вину человека, чтобы думать о помощи. А вина – дело суда. Что же тут можно?

– Можно узнать, есть ли вина. Может, её вовсе не существует? Мне не скажут, а вам должны сказать. Если вы только спросите, это уже будет помощь.

Он опять промолчал. Тогда она договорила с раздражением:

– Вам обязаны все разъяснить. Вы – власть. Поэтому я пришла к вам.

Он резко бросил ей в глаза жёлтый свет своего прямого взгляда и спросил:

– Только на этом основании пришли ко мне?

Она опять увидела в нём Кирилла – в этой пронизывающей желтизне глаз и в голосе, полном юношески уверенного вызова. Она не могла ответить, всю свою волю сосредоточив на том, чтобы выдержать его взгляд.

– Зачем ваш отец поехал в Хвалынск?

– Это его давнишнее желание. Он хотел дожить там…

– У него там друзья?

– Наоборот, он искал одиночества. Хотел поселиться в одном скиту. Хотел принять… монашество.

Она вспыхнула, выговаривая это слово и почему-то испытывая стыд, но вдруг её осенила догадка, и она сказала неожиданно дерзко:

– Я уверена, он за это и пострадал! Совершенно уверена! За то, что пошёл в монастырь. Но это жестоко – преследовать человека за убеждения! Он старик, его поздно переделывать. И он… он не из тех, кого можно переделать. Я его слишком хорошо знаю. У него есть слабости, причуды. Но он честный человек. Нельзя его совесть лишать свободы.

– Может, всё-таки вы не очень его знаете, – будто нечаянно сказал Кирилл.

Лиза неровно и сильно дышала, проговорив так долго и убеждая не только Извекова, но и себя в том, что ей самой внезапно пришло на ум.

– Но вы-то его совсем не знаете! – с упрёком сказала она.

– Все-таки отчасти знаю… хотя бы по тому, как он относился к вам. По его роли в вашей судьбе.

– Моя судьба! – протестующе воскликнула Лиза. – Я отвечаю за неё больше, чем кто-нибудь ещё! Но ведь так естественно, что меня растил мой отец, а не кто другой, и что он вырастил меня по-своему! Он в ответе за мою участь? Согласна. Был когда-то в ответе. Но перед кем? Я не буду его судить. Неужели… вы хотите быть ему судьёй?

– Я сказал, что – не судья. Поэтому и не могу помочь. А если и вы не хотите судить, то как же оправдываете его, не зная, в чём он виновен? Нельзя же серьёзно думать, будто его арестовали за то, что он молится богу.

– Я не сужу его за свою участь. Не ношу в сердце злобы на него. Он в беде. Он – мой отец.

Она вскрикнула:

– Вы же понимаете – отец! Неужели вы не защитите свою мать, если ей нужна будет защита? Какое же у вас сердце?!

– Сердце? – тихо повторил Извеков, поднявшись и точно с изумлением прислушиваясь ко внезапному чувству, ему подсказанному. – Отец, мать, брат… эти слова звучат, как заворожённые, и мы поддаёмся им, как в старину поддавались ворожбе. Но… вот у вас был муж – Шубников. Вы что – тоже встали бы на его защиту, только потому, что он вам муж?

Она не ждала ни того, что это имя будет произнесено, ни укора, вдруг зазвучавшего в тихом голосе Кирилла. Ей показалось, что начат разговор, который она не раз представляла себе много лет назад, когда ещё жива была мысль о встрече с Кириллом и о том, как объяснить ему замужество, необъяснимое для самой Лизы.

Она ответила, стараясь говорить спокойно (она все время напоминала себе о своём зароке – не волноваться и говорить с Извековым как просительница, спокойно).

– Да, когда Шубников был мне мужем, я встала бы на его защиту. Встала бы, наверно, и теперь, потому что он – отец моего сына.

– Почему такое ослепленье?! Разве вы не слышите, что это только заклинания – муж, отец! Ведь за этими словами – люди, а за людьми – их дела. Ведь Каин тоже носил имя брата!

– В чем вы меня обвиняете? – возмущённо сказала Лиза. – В том, что мои родные – это мои родные? Что они мне близки и дороги?

– Обвиняю? – спросил он с недоуменной улыбкой, будто это слово ущемило его.

– Я же не виновата, что в нашей жизни все так случилось, – быстро заговорила Лиза, тоже поднимаясь. – Что судьбы наши не зависят от нашей воли! И ведь не я же толкнула тебя (у неё страстно прорвалось это нечаянное «ты», и она на один миг остановилась)… толкнула на путь, который отнял меня у тебя!

Он стоял неподвижно. Она опомнилась, провела рукой по лбу, точно снимая наплывшее головокружение.

– Никогда за всю жизнь и ни в чём я не думал вас обвинять, – сказал Кирилл. – Вы поступали, как свободный человек, потому что были свободны. Наши отношения тогда, в юности, не приневоливали ни вас, ни меня. Я думаю, тем меньше они могут к чему-нибудь обязать сейчас.

– Простите, у меня вылетело это, потому что вы начали о моем замужестве. Я считала себя тогда жестоко наказанной за то, что не нашла сил ожидать вас или пойти за вами… (Она глядела на него почти с гневом, подняв голову.) Теперь вы хотите уверить меня, что я ещё больше была бы наказана вашей жестокостью, если бы пошла за вами!

Снова, точно возвращённая к действительности его растущим изумлением, Лиза приложила ладони ко лбу. Отведя взгляд, она увидела Извекову, стоявшую в дверях соседней комнаты.

– Я, не желая того, слышала разговор, – сказала Вера Никандровна, – не обижайтесь. Вы пришли и к сыну, и ко мне, ведь так?

– Я очень надеялась на вас! – с покорной усталостью ответила Лиза. Воля её иссякала, и – казалось – уже не загорится больше ни возмущение, ни отчаяние мольбы.

– Я все понимаю, – сказала Вера Никандровна, осторожно приближаясь к Лизе. – Просьба ваша не нуждается в объяснении. И Кирилл извинит упрёки в бессердечии… даже в жестокости.

Она взглянула на сына, точно подсказывая, что он должен с ней согласиться. Он не отозвался.

– Я только подумала, – продолжала она, – может быть, вы напрасно воскресили прошлое. Оно – плохой помощник. Его всё равно немыслимо забыть. И мне вы разве что сильнее напомнили, как Меркурий Авдеевич отказался помочь, когда Кирилл нуждался в помощи. Или как мы вместе с вами напрасно стучались в ледяные стены, за которыми подвизался тогда и господин Ознобишин… если это тот самый Ознобишин…

– Боже мой! – прошептала Лиза.

– Я ведь не вас укоряю этим прошлым, поверьте! – волнуясь и боясь, что Лиза не даст договорить, торопилась Вера Никандровна. – Но разве заслужили упрёка в бессердечии люди, которые испили до дна самую бесстыдную жестокость прошлого и в борьбе с ней готовы теперь отдать жизнь?

– Нет, нет, – вдруг твёрдо остановил её Кирилл, – это неверно. Я не хочу действовать кому-нибудь в отместку.

– Конечно, конечно, Кирилл! Я же знаю, ты не способен действовать из каких-либо личных побуждений, – обрадованно и с гордостью подхватила мать.

– Подумайте! – в изнеможении воскликнула Лиза… – Неужели я здесь для того, чтобы слушать это разбирательство?! Неужели мне легко было прийти сюда к вам, к вам! – повторила она, порываясь шагнуть к Извекову. – Скажите же прямо, что вы отказываете мне… и я уйду!

У неё недостало сил сделать этот последний шаг к Кириллу. Она ухватилась за спинку стула и хотела опуститься. Но, словно продолжая расслабленное своё движение, она нагнулась и упала. Однако это не было падением – Лиза удержалась на коленях и стояла именно так, как будто нарочно хотела упасть на колени и стоять перед Кириллом, поднимая к нему отяжелевшие руки.

Он стремительно взял её за эти протянутые руки, и Вера Никандровна кинулась к Лизе, чтобы поднять её. Но в этот момент новый голос, которого никто не мог ждать, испуганно раздался в комнате:

– Что это? Что?

Все посмотрели на дверь, оставленную полуоткрытой с тех пор, как пришла Лиза.

Аночка, стоя в передней и распахнутыми руками упираясь в косяки, клонилась вперёд, в комнату, будто через силу остановившись на полном бегу.

Кирилл тотчас выпустил руки уже поднявшейся Лизы и пошёл навстречу Аночке.

Но она, минуя его, подбежала к Вере Никандровне, наскоро много раз поцеловала её, огромными глазами взглянула на Лизу, поздоровалась с ней и только потом обернулась к Кириллу.

– Вы приехали? – спросила она как-то мельком и опять перевела все ещё широко раскрытые глаза на Лизу. – Витя рассказал Павлику про Меркурия Авдеевича. Я все знаю, – выговорила она в порыве участия и почти с детским страхом. – Вы ещё не узнали подробностей, нет? Вы не волнуйтесь, это, я уверена, все не так опасно. Нужно только как следует похлопотать. – Она опять повернулась к Кириллу: – Вы ведь, наверно, обещали все сделать, Кирилл Николаевич, правда?

Он ответил умышленно отобранными и отчётливыми словами:

– Я обещаю Елизавете Меркурьевне узнать, в чём её отца обвиняют.

– И помочь ему, чем только можно? – спросила Аночка необычайно утвердительно.

– И помочь – если это будет можно, – так же отчётливо сказал Кирилл.

Лиза непонимающе смотрела на них обоих. В первый раз за эти короткие отчаянные минуты она увидела в Кирилле не человека двух раздельных существ (как ей все казалось), а слитного в одно целое, такого памятного, юного Кирилла и нового, чем-то ей недоступного Извекова. Она увидела в то же время глаза Аночки, в которых светилось не только великодушное сострадание к ней, не только детски наивный страх, но и счастливое, чуть дикое торжество.

Лиза вдруг распрямилась.

– Я пойду. Извините меня.

Она поклонилась, ни на кого не глядя.

– Одна? Я провожу вас! – воскликнула Аночка.

– Не надо, я спешу.

– Я не пущу вас одну, – вмешалась Вера Никандровна. – Вы совсем не успокоились. Я доведу вас до трамвая.

Лиза пошла к двери настойчивым шагом, но Вера Никандровна догнала её, взяла под руку, и они вышли вместе.

Кирилл улыбался Аночке неуверенно и будто с удивлением. Она сказала:

– Лиза ужасно изменилась…

– Очень изменилась.

– Правда, её жалко?

– Очень жалко.

Он ждал каких-то иных вопросов и стоял против неё, не двигаясь. Она взглянула из-под опущенных низко бровей.

– Я, как приехал, решил сейчас же пойти к вам, – сказал он, словно ощупью отыскивая её сочувствие.

Она все испытывала его взглядом. Он подошёл к ней близко.

– Вы, правда, не знали, что я приехал?

Она неожиданно схватила его пальцы, прижала их с женской жадностью к своей груди и, слыша, как они, поддаваясь ласке, теряли свою жёсткую силу, сказала тихо:

– Отлично знала, что приехал! Потому и прибежала…

Кирилл нагнул к её груди голову, впервые за эти недели непрерывных страшных испытаний чувствуя, что наступает покоряющее все существо облегченье.