- Твой отец пограничник? Комиссар?
      Оля низко опустила голову и ничего не ответила.
      - Не бойся! Я поляк и тебя не обижу. Вот возьми печенье... - фельдшер взял со стола пачку печенья и сунул ее растерявшейся Оле. - Ступай, малышка, и поправляйся, милая...
      Когда они шли по тихой садовой дорожке, Оля спросила:
      - Тетя Ганна, а как зовут этого хорошего дедушку?
      - Я, милая девочка, даже и не узнала его имени. А вернуться к нему, наверно, уже нельзя...
      Прошло несколько дней. Оля начала поправляться. Александру Григорьевну Франчишка отвела в Перстунь. Осталась Оля одна в чужой семье. С утра она брала в руки палочку, выходила во двор и, прихрамывая, гнала пасти гусей к берегу Августовского канала. С первых же дней ее трудовой жизни с ней начал враждовать старый злой гусак. Как только Оля подходила к стаду, глава гусиного семейства, вытянув шею, по-змеиному шипел, растопырив крылья, бежал навстречу. В первый день Оля так испугалась, что выронила свою палочку. Серый гусак исщипал ее до синяков. В другой раз он едва не сбил ее с ног. Оля вынуждена была отбиваться. Так, с раненой ногой и с синяками на теле, девочка стала привыкать к новой жизни, помогая Франчишке Игнатьевне в хозяйстве. Подогнав гусей к каналу, она садилась на пригорок неподалеку от берега и до боли в глазах неотрывно смотрела на заставу. Застава была совсем близко, в каких-нибудь двух километрах от поселка. О, если бы кто знал, как тянуло ее туда! Только бы одним глазком посмотреть в окошко своей квартиры! Там стояла ее кроватка, а где-нибудь в уголке, наверное, одиноко лежали заброшенная, осиротевшая кукла Маша и бархатный медвежонок с желтыми пуговицами-глазами.
      С каждым днем Оля угоняла гусей все дальше и дальше от поселка и все ближе к заставе. Вот уже видны и мостик через канал, конюшня и маленькая баня, стоявшая неподалеку от дома, в котором они жили.
      Высоко в небе над опустевшей заставой кружился коршун. То он парит под самыми облаками, то опускается вниз, пролетает над крышей казармы и вьется над вяло текущей в канале водой. Что-то высматривает крылатый хищник. Он с высоты, может быть, даже видит гнездышко с маленькими коршунятами. Оля завидует этой вольной птице и чувствует, что ей трудно, неимоверно трудно пройти даже несколько сот шагов, чтобы заглянуть в родной дом, где все ей так дорого и близко. Собрав все силы, всю волю, она оставляет гусей по эту сторону канала и направляется к заставе. Вот уже она ступает босыми ногами по нагретому солнцем деревянному настилу моста. Забыв про боль в коленке, быстро спускается в лощинку, затем поднимается на изрытую снарядами высотку. Вот баня, от нее начинается вторая траншея, по которой они вышли с Александрой Григорьевной с заставы. Но этого места теперь не узнать: все изуродовано, исковеркано взрывами. На бруствере глубокие вмятины танковых гусениц. И вдруг Оля видит запыленную, помятую зеленую пограничную фуражку. Затаив дыхание, она остановилась, чувствуя, как сильно заколотилось в груди сердце. Оля хотела поднять фуражку, но в это время в траншее увидела еще одну такую же запыленную фуражку, прикрывавшую чью-то голову. Под солнцем рубином поблескивала пятиконечная звездочка. Прижавшись спиной к стенке траншеи, там сидел полузасыпанный землей пограничник. Оля почувствовала, что ее душит что-то тяжелое, гнетущее. Задыхаясь, она закрыла глаза, пошла дальше ощупью, в темноте, и, не помня себя, очутилась в своей квартире.
      Двери распахнуты настежь, холодом веет из опустошенных комнат. В разбитые окна врывается ветер, завывает в рамах. Шуршат, пошевеливаются на крашеном полу бумажные клочья и, как живые, вихорьком мечутся из угла в угол. Только у стены от луча полуденного солнца ярко и тепло блестит пуговичка от отцовской гимнастерки, которую Славка не дал тогда пришить, а закинул куда-то за гардероб. Оля бросается к этой драгоценной пуговице, хватает ее, зажимает в кулачке и пугливо оглядывается по сторонам: не подсмотрел ли кто, не отнимет ли это последнее, что осталось от их родного угла!
      Крепко прижимая к бьющемуся сердцу свою находку, Оля медленно пятится назад. Споткнувшись о порог, она круто поворачивается, выходит в сени и, как в тумане, бродит по изрытому снарядами двору. Кругом ямы, комья подсыхающей земли. Передняя стена конюшни из красного кирпича почти до самого конька выщерблена пулями и осколками мин. В казарме выбиты стекла. Склад старшины Салахова, уехавшего накануне войны в Гродно, стоит пустой, разбитый. Озираясь на страшную картину разрушения, Оля тихонько идет обратно, ее немилосердно тянет взглянуть еще раз на этого, словно отдыхающего, с опущенной головой человека в зеленой пограничной фуражке...
      Оля Шарипова, милая девочка, чует ли твое сердце, кто это сидит? Подойди поближе, стряхни землю и пыль с неподвижных плеч и там увидишь потертую командирскую портупею, побывавшую на Дальнем Востоке, в горах Памира, у берегов Балтийского моря. Сними зеленую фуражку и, может, узнаешь знакомую, только недавно начисто выбритую голову, и тогда увидишь в последний раз дорогое тебе лицо. Это его пуговица с пятиконечной звездочкой зажата в твоем кулачке!
      Впрочем, не надо. Тебе и так тяжело, а впереди ждет тебя еще много испытаний. Придет время, вернутся советские воины, снимут свои фуражки перед памятником, где станет вечно, неугасимо гореть большая пятиконечная звезда. Новые поколения пограничников, уходя на охрану священных рубежей нашей Родины, будут стоять перед гранитным обелиском в минутном молчании, отдавая честь мужеству и доблести.
      Медленными шажками Оля подошла к краю траншеи, осторожно поднялась на цыпочки. Вдруг что-то зашуршало, и ей показалось, что зашевелилась и чуть покачнулась зеленая фуражка. Оля вздрогнула, замерла на месте, но тут же поняла, что это скатился потревоженный ее ногой комочек земли, потянул за собой другие и засыпал сверху фуражку, не коснувшись лишь ярко горевшей красной звездочки.
      Оля вернулась к стаду гусей, села на бережку, вымыла дорогую находку, отчистила песком и долго смотрела на нее мокрыми от слез глазами. Как живой, стоял отец с гимнастеркой в руке и собирался пришивать эту пуговицу, а братишка примерял ее на своей синей рубашонке...
      Вечером Оля пригнала гусей в поселок и сразу же легла в постель. Нестерпимо болела голова, тоскливо сжималось маленькое измученное сердце.
      Пересчитав гусят, Франчишка Игнатьевна, браня за что-то Осипа Петровича, шумно вошла в избу:
      - Так где ж она, моя дорогая пастушка?
      - Здесь я, тетя Франчишка, - тихо отозвалась из своего уголка Оля.
      - Ты уже завалилась, голубонька? Як же ты стерегла гусей и где ж они у тебя паслись-кормились? Вот что мне хочется знать.
      - На канале пасла... у того лужка... Ну, там, где эти зеленые кустики, - предчувствуя беду, ответила Оля.
      - И что ты там делала у этих кустиков, на том зеленом лужке? На якие ты там диковинки любовалась и не видела ли, куда подевался тот бойкий гусенок с черной шейкой?
      - Он все время там был, только часто убегал в стороночку.
      - Вот утром-то он был, а сейчас нет его...
      - Куда же он мог подеваться? - тихонько спросила девочка, вспомнив, что тетя Франчишка учила ее поглядывать на небо да чаще считать гусей. А ведь Оля сегодня ни разу не пересчитала их, да и вечером не сделала этого.
      - Мне тоже хотелось бы знать, куда мог деваться у нашей пастушки гусенок с черной шейкой? Коршун, наверно, сегодня добре пообедал, ворчала Франчишка Игнатьевна. - Ежели ты будешь так стеречи, то через неделю у меня останется один старый гусак. А тут еще Осип мой - хай дьявол на его лысине блины печет! - пас в лесу корову, а она столько дала молочка - одного воробья не напоишь! А все требуют с Франчишки молока. Старосте подавай молоко, паршивой солдатне молоко, Осипу и поросю тоже, цыплятам вари кашу на молоке, коту толстобокому подавай молока... Да брысь ты, окаянная! - Франчишка Игнатьевна пнула подвернувшуюся под ноги кошку, чтобы хоть на ней сорвать злость. - Всем надо молочка, а Пеструшка одна... И разнесчастный мой Осип не пас корову, а больше воронят считал. Бычок-то, не будь дурак, корову и выдоил. Чтоб вы пропали все, помощники!
      От Оли Франчишка Игнатьевна хотела узнать одно: куда и при каких обстоятельствах исчез злополучный гусенок.
      - Может, ты спала под кусточками? - пытала она измученную девочку.
      - Нет, я не спала, тетя Франчишка...
      - Может быть, ты подружек нашла и заигралась с ними?
      - Нету у меня подружек...
      - Или тебе трудно и не хочется пасти гусят, тогда так ты и скажи.
      - Да, мне не хочется пасти. Гусак все время щипается, - проговорила сквозь слезы Оля.
      - Эге! Чего ж тебе хочется?
      - Мне хочется... К маме я хочу, тетя Франчишка. Я вот пуговичку нашла на заставе.
      - Ты была на заставе?.. Вот, значит, почему погубился гусенок. Так бы и говорила... - Франчишка Игнатьевна замолчала.
      Она сразу все поняла, ей тяжело стало смотреть на девочку.
      - Ну, что там на заставе?
      - Человек мертвый сидит... в фуражке... В нашем доме, кроме пуговички, я ничего не нашла... - и Оля рассказала, что она увидела на заставе.
      Обливаясь слезами, она судорожно сжимала в руке пуговицу с пятиконечной звездочкой.
      - Почему ты мне ничего не сказала, голубка моя? - присев на кровать, сокрушалась Франчишка Игнатьевна. - Мы бы с тобой вместе пошли. Раньше надо было, раньше! Я виновата. Хоть бы какое-нибудь платье для тебя взяли. Все ваше имущество, которое немцы не забрали, потаскуха и пьяница Лушка в Новичи к себе вывезла, да и ваша швейная машина у ней. Люди все знают! А у тебя ничего не осталось. Одно платьишко да башмаки старые. А ведь тебя одевать да обувать надо. Вот же она, проклятая война! И чего людям не живется мирно?..
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      На второй месяц пребывания у Франчишки Игнатьевны Оля пригнала однажды корову, впустила ее в хлев, дала свежей травы и, на минутку задержавшись во дворе, задумалась. Нога ее почти совсем поправилась. Франчишка Игнатьевна постепенно приучала ее к труду, иногда бранилась и ворчала, но с каждым днем привязывалась к девочке все сильней и сильней. Однако Оля по-прежнему тосковала и по ночам плакала.
      На заставе разместилось немецкое управление по разработке леса. Оля почти каждый день, забравшись в кусты, подолгу глядела на крышу своего дома. На заставе хозяйничали чужие люди. Они приезжали и уезжали на машинах, рубили и возили лес.
      Сегодня Оля снова не утерпела и пошла туда. Траншея была закопана и сровнена с землей, а на высотке был поставлен маленький, в две палочки, крестик. Оля нарвала цветочков и, сделав венок, положила у подножья креста. В это время из их дома вышел с палкой в руках Михальский. Увидев Олю, он крикнул:
      - Тебе что здесь нужно? А ну, геть отсюда!
      Но Оля как вкопанная стояла на месте, торопливо перебирая оставшиеся в руках цветы. Она не чувствовала страха и смело смотрела на размахивающего палкой Михальского.
      - Я кому сказал, тебе или вот этим кирпичам? - тыча палкой, спросил Михальский.
      - А я вот не уйду, - упрямо проговорила Оля, исподлобья посматривая на злое сморщенное лицо Михальского.
      - Так и не уйдешь? - спросил Михальский, не чувствуя и не понимая возмущения и гнева ребенка.
      - Так и не уйду!.. Это мой дом, - решительно заявила Оля.
      - Ах, вот оно что! Этот змееныш еще может кусаться! Пошла вон, тебе говорят!
      На крик Михальского из конюшни вышли рабочие, в числе их плотник Калибек. Он хорошо знал Олю.
      - Ну, что ты, Юзеф, привязался к ребенку? - сказал Калибек. - Она тут жила и пришла проведать старое свое местечко. Ты, дочка, не пугайся его и не вяжись с ним, иди лучше до тетки Франчишки.
      Услышав спокойные, ласковые слова плотника, Оля, косясь на Михальского сердитыми глазами, медленно побрела к каналу.
      - Этого красного отродья я уже больше не потерплю в Гусарском! крикнул вслед Михальский. - Я ей найду место... А тебе, Калибек, не к лицу заступаться за красных.
      - А ты еще побранись, еще! - крикнул Калибек, уходя в конюшню.
      Не знала Оля, какая грозит ей беда от этой встречи со старостой.
      Вспоминая дневное происшествие, Оля открыла дверь в хату. В комнату ворвался бледноватый свет сумерек и упал на сидевшего у стола человека в измятой военной форме. Человек резко повернулся и поставил на стол недопитую кружку молока.
      Франчишка Игнатьевна сидела в другом конце стола и, взглянув на Олю, загадочно улыбнулась.
      Военный, вытирая рушником губы и густо заросшие щеки, пристально смотрел на девочку черными, блестевшими при тусклом свете глазами и тоже улыбался.
      - Здравствуй, Оленька! Узнала? - проговорил он хрипловатым, совсем незнакомым голосом и, положив на широкое плечо выгоревшей гимнастерки белый рушник, подался вперед всем корпусом.
      - Нет, не узнаю, - смущенно призналась Оля.
      - Раз не признаешь, значит, все в порядке, - продолжая улыбаться, сказал военный.
      - Да это же Костя! Дядя Костя, посмотри-ка получше, - показывая рукой, проговорила Франчишка Игнатьевна.
      - Дядя Костя! - обрадованно крикнула Оля и почувствовала, как он подхватил ее на свои сильные руки, прижал к груди и стал гладить тяжелой и теплой ладонью по голове.
      Он уже все знал от Франчишки Игнатьевны и в свою очередь рассказал, как дрался в боях под Гродно, был ранен, едва не попал в плен. Его укрыли и вылечили местные жители. Сейчас он пробирается к линии фронта. Сюда зашел, чтобы узнать обстановку и запастись продуктами для всей группы, которую он вел. К тестю Кудеяров сразу зайти не решился, а через огороды прошел к Франчишке Игнатьевне. Теперь он поджидал Ганну. Осип Петрович отправился ее предупредить.
      Вскоре вошла Ганна. Увидев Костю, она схватилась за грудь и остановилась около порога.
      Кудеяров мягко поставил на пол Олю и с протянутыми руками шагнул Ганне навстречу.
      - Здравствуй, Ганна! Здравствуй, сестра!
      Ганна бросилась к нему и, целуя его колючие щеки, отрывисто шептала:
      - Милый Костя! Славный наш Костя! Хорошо, что ты вернулся здоровый и сильный! Я верила, что ты жив! Где же теперь Галина?
      - Галина теперь далеко...
      И Костя рассказал, как он отправил ее вместе с другими женами командиров в специальном поезде в эвакуацию, а сам вернулся в часть и в районе Гродно был ранен.
      - Ты хорошо сделал, что отправил ее. А у нас тут... - сказала Ганна, сильно взмахнув рукой. - Я на это смотреть не могу! Помнишь, Костя, мы рассказывали тебе про того пана Сукальского, - продолжала Ганна. - Он уже здесь. Уполномоченный по делам католической церкви. А сам выясняет настроение народа и регистрирует молодежь. Для чего, ты думаешь, это делается? Германской промышленности требуется много рабочей силы. Так вот они и гонят туда новых рабов из славян.
      - А ты разъясняй людям, что может ожидать их в фашистском царстве! сказал Костя. - Говори всюду, где только можно, что они попадут на каторгу к фашистам. И твердо говори, что Красная Армия не разбита и никогда не будет разбита! С востока целыми эшелонами везут раненых фашистов. Значит, Красная Армия бьет их, и крепко бьет!
      Пришла Стася и, желая скрыть напряженное волнение, поздоровалась с зятем сухо и отчужденно.
      - Ну, рассказывай, как воевал, куда нашу дочку подевал? - Она оглядела Костю с ног до головы и, показывая пальцем на пистолет, добавила: - Еще не отвоевался, значит? Дочь нашу загубил и нас тоже хочешь? Зачем с оружием ходишь? Нам и так житья нет! Зять - красный офицер, большевик! А что, разве мы выбирали себе такого зятя? Дочь нас об этом не спрашивала.
      - Оставь, мама! - крикнула Ганна. - Ты уже давно свою войну проиграла - и молчи. Он не в твоем доме сидит...
      - Вижу, как он считает нас своими родственниками: мимо прошел и в чужом доме оказался. Пусть хоть скажет: куда девал мою дочь?
      Костя коротко и спокойно все рассказал, под конец спросил:
      - Ты что же, мать, нарушила свое слово? Хочешь выяснить, кто сильней, так что ли?
      - Какое я нарушила слово?
      - А помнишь, когда мы были у вас с Галиной, ты сказала, что все забыто, а теперь опять за старое? Пользуешься тем, что зять твой попал в беду. Да, правильно, я большевик! Оружие ношу при себе и померяюсь еще силами с врагом. Мы еще долго будем носить при себе оружие, до тех пор, пока не останется на земле ни одного фашиста! Ты вот лучше расскажи, как новая власть? Расскажи!
      - На черта мне эта власть! Мне бы только спокойно прожить на старости лет, а вы вот войну затеяли...
      - Не мы ее затеяли, - сказал Костя.
      - Откуда мне знать, кто ее затевал...
      Стася под влиянием Ганны давно уже поняла, что от фашистов хорошего ждать нечего, но из-за гордости не хотела признаться, что война перевернула все ее понятия о жизни.
      Завоеватели оказались совсем не такими, какими она их себе представляла раньше. Жаль было и Костю, похудевшего, с измученным, постаревшим лицом. Взять бы да приласкать по-матерински, сказать задушевное человеческое слово, а вот что-то мешало, не позволяло тронуться с места.
      - Ладно, не будем сейчас судить, какая власть краше. Пойдем-ка лучше отсюда. Людям тоже надо покой дать. Иди в овин, там тебя отец ждет. Он тоже выпрягся из ярма и ходит, как ленивый вол... Опустил голову и молчит, молчит... А нам что, легче от его молчания?
      Вечером при тускло горевшем фонаре в овине сидели Олесь и Осип Петрович и слушали Костю.
      - Советская Россия, - говорил Кудеяров, - имеет огромные резервы, война только началась. По радио выступал председатель Государственного Комитета Обороны Сталин и сказал, что военный успех германской армии, обусловленный внезапностью нападения, является кратковременным. Наши силы неисчислимы. Зазнавшийся враг должен будет скоро убедиться в этом. И фашисты в этом с каждым днем убеждаются, - продолжал Костя. - Они видели, как советские бойцы и командиры защищали Брестскую крепость. Даже раненые, в лужах крови, стреляли до последнего патрона. А здесь какой героический бой выдержали пограничники заставы лейтенанта Усова! Я проходил мимо и видел, сколько немцы выбросили туда снарядов.
      - Это верно, - подтвердил Осип Петрович и глубоко вздохнул. - Мы с Иваном Калибеком да с Шиманчиком захоронили их, знаем...
      - Где они похоронены? - поблескивая при слабом свете темными глазами и жадно затягиваясь махоркой, спросил Костя.
      - Там, прямо в траншеях. Нам запретили их трогать. Пока так захоронили и временный крест поставили.
      - Сколько их? - приближая лицо к фонарю, спросил Кудеяров.
      Он отрывисто и часто дышал, стараясь разглядеть посуровевшее лицо Осипа Петровича.
      - Да, почитай, все остались... Другие на границе по одному, по два человека лежали... на разных участках. Их тоже на месте захоронили...
      - И лейтенант Усов там? - после длительного напряженного молчания задал Костя этот нелегкий для него вопрос.
      - Да. Он вместе со своими... - Осип Петрович наклонился к Кудеярову, перейдя на шепот, добавил: - У него была зажата в руках винтовка, этакая с особым прибором. Он вдоль траншеи лежит и как будто отдыхает, на небо смотрит, а винтовка в руках. Так мы его и захоронили вместе с ней. Хай будет с винтовкой. Мы не тронули ее и никому не сказали... Ну, с прибором такая, со стеклышками...
      - Снайперская! - Костя расстегнул душивший его воротник гимнастерки и дрожащими пальцами стал рвать бумагу для новой цигарки.
      Олесь Седлецкий пожевывал усы и шумно сопел носом. Весь вечер он молчал, только в начале беседы расспросил о Галине.
      - А ты почему молчишь?.. Чего ты молчишь? - не выдержал Осип Петрович.
      - Тебя слушал... Не трогай меня, Осип, и без тебя лихо!
      - А кому сейчас не лихо?.. Всем горько! У тебя в саду яблони рубили, а я свой топор в руки схватил. Во двор вышел, трошки посмотрел да в хлев, около коровы постоял, опять в хату, а из хаты во двор, а топор у меня в руках, а чего он у меня очутился, сам не помню...
      Осип Петрович замолчал, поднявшись, вышел из овина и постоял у выхода.
      Было уже поздно. В деревне пропели вторые петухи. Взошла и повисла над Августовскими лесами неполная луна, похожая на разрубленную пополам серебряную медаль крупного размера и далеких времен. В полосе бледного света тучами вились и гундосили комары.
      Вернувшись в овин, Осип Петрович сел на солому и после минутного молчания заговорил:
      - Слушай меня, Константин! В лесу скрываются раненые пограничники. Сначала там был один, а потом я второго туда отвел. Фамилия ему Чубаров, повар с заставы. Ты, наверное, его знаешь. Они с винтовками. Ходи до них. У меня недавно грех случился, ой и добре же мне досталось от моей старухи. Погнал я пасти коров, пройду, думаю, подальше, где корму побольше. А то Франчишка все точит меня - и что плохо пасу корову и мало она молока дает. Пригоняю я свою животину до лесочку, смотрю, из Оленьего овражка выходит Иван Магницкий. Он в лесу ховается. Его Юзеф собирается немцам на суд отдать, да Иван не такой дурак, чтобы к ним идти. Когда разговорились, он мне признался, что лечит и подкармливает одного солдата. А мы с Франчишкой тоже одного присматривали. Я ему так и сказал. "Может быть, - говорю, вашему что-нибудь нужно? Мы своего молочком поим". - "Молочка, - говорит, - не мешает, чтобы побыстрей поправился". - "Ну что ж, - говорю, - молочка так молочка. Цибарка есть?" - "Найдется, - говорит, - цибарка. Только вот кто доить будет?" - спрашивает он меня. Я говорю: "Старый солдат да чтобы корову не выдоил!" Ну, взял эту цибарку, а чертова Пеструшка не дается, лягаться почала. Кое-как все-таки выдоил. Молоко отдал. Пригоняю скотину домой, баба моя хвать за цибарку и доить села, а молочка нет. Тут она меня давай пытать, где я пас корову и как. Я нарочно указал такое место, где никакой травы не растет. Она все тут знает. "Все равно, - говорит, - хоть сколько-нибудь да я должна надоить. Ты, - говорит, - наверное, черноголового бычка проглядел". - "Случился, - говорю, - такой грех..." Ох же, и почала меня баба вздрючивать! Всех чертей и бесенят на меня поваляла... Досталось нам на пироги вместе с Олей... А я уж молчу, молчу. Магницкий заказал не говорить, только вам говорю. Теперь корову каждый день доим - и достается мне от Франчишки такое лихо, не дай боже! Ты, Костя, ходи до них. Они рады будут. Сержант уже поправляется...
      Еще до рассвета Осип Петрович проводил Кудеярова в лес, туда же снесли и мешок с продуктами.
      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
      Иван Магницкий привел в лес и Сороку, которого он нашел на берегу Августовского канала в бессознательном состоянии. Кроме ноги у Сороки оказалось простреленным правое плечо. От большой потери крови и истощения Сорока спал почти круглые сутки. Его поили молоком, куриным бульоном. Могучий организм взял свое, и Сорока стал быстро поправляться. Остался в живых, как он рассказывал, чудом. Когда фашистские танки ворвались на заставу, он, раненный, лежал в пулеметном окопе второй траншеи, через которую прошел танк, и его засыпало землей. Ночью он выбрался и добрался до канала, там напился воды и заснул в кустах мертвым сном. Он только помнил, что иногда просыпался, пил в канале воду и снова засыпал. Его случайно обнаружила какая-то женщина из Новичей, сообщила об этом жене Магницкого, а та - Ивану, после чего Сороку разыскали и доставили в лес. Сейчас он сидел около шалаша, худой, почерневший. Горбинка его носа была чем-то ободрана, подернулась вишневого цвета рубцом, отчего резко изменилось осунувшееся сухощавое лицо Игната. От угла губ, через высокий покатый лоб жизнь зло и небрежно суровой росписью прочертила преждевременные морщины. Все дни Сорока почти ни с кем не разговаривал, на расспросы отвечал неохотно и все время к чему-то настороженно прислушивался.
      - Ты чего все хмуришься? - спросил его Бражников.
      - Нет причины веселиться, Максим, - хмуро ответил Сорока, ломая пальцами краешек лубка, в котором покоилась раненая нога.
      Лубок этот соорудил Бражников из еловой коры.
      - Ничего, поправимся, партизанить будем, - сказал Бражников.
      - Сейчас из меня такой партизан, как из турки поп. Куда к черту партизанить! Нога - що твое гнилое бревно, а руки - даже цигарки не можу скрутить... Партизан! - Сорока сердито сплюнул и поморщился.
      Игнат вдохнул теплый запах прелого леса, который показался ему приторным и тяжелым. В шалаше скопилось шестеро раненых - трое пограничников и трое артиллеристов. Здоровых было двое: Магницкий и его сын Петро. Знойная тишина леса нагоняла на Сороку столько тревожных дум, что разобраться в них было очень трудно. Думы были какие-то тоскливые, враждебные характеру Сороки. Они обжигали душу солдата своей мрачностью, выплетали такие несуразные и грубые узоры, что сердце Игната начинало гореть так же, как обжигала его раны нудная, неутихающая боль во всем теле. Однажды он сказал Бражникову:
      - Знаешь, Максим... В случае если фашисты нас обнаружат, ты сразу же пришей меня к земле из карабина - и точка...
      - А здорово ты придумал! - многозначительно покачав головой, ответил Бражников. - Я уж для тебя давно пулю приготовил, да и для Чубарова с Румянцевым, и для батарейцев. У них тоже ноги перебитые. Так и быть, палачом вашим стану... Как только тебе не стыдно говорить мне такие слова!
      С этого дня Бражников начал по-своему поднимать настроение товарищей. Он устраивал утром общий подъем, заставлял - кто как мог - делать зарядку, умываться и бриться, готовить завтрак, чистить оружие. Он ввел строгую дисциплину, установил посты и заставлял нести службу всех без исключения. Солдаты, привыкшие к дисциплине, как-то сразу же подтянулись, появились бодрость, шутки. По ночам Иван Магницкий отсутствовал, добывал продукты и медикаменты, а днем спал или готовился к ночному походу и на рыбную ловлю. Надо было прокормить восемь человек! Сороке Бражников приказал помочь Петру изучить винтовку. Сорока воспрянул духом и охотно согласился.
      - Собери мне затвор и назови все части, - говорил Сорока Петру.
      - Это рукоятка затвора, это будет боева лычина, это выкидыватель...
      - Выбрасыватель, - поправлял Игнат. - Сколько тебе, Петро, лет? Восемнадцать, поди.
      - Откуда! Зимой шестнадцатый тольки спочався, - сожалея, что ему так мало лет, со вздохом отвечал Петро.
      Ему неприятно было, когда Сорока подшучивал над ним, как над мальчишкой, но он охотно выполнял все советы пограничника.
      - Ты меня научи белорусскому языку, - миролюбиво говорил Сорока.
      Он успел полюбить этого добродушного аккуратного паренька и восторгался певучестью его речи. Часто они с ним поругивались, но дружили крепко.
      - Можаце не сумневацца, товарыш Сорока, адкроем вучение, только я тоже на тебя крычать буду...
      Во время таких занятий и нагрянули в лагерь незнакомые люди. Их было трое. Стоявший на посту Бражников подпустил их на самое близкое расстояние и увидел, что они были все вооружены автоматами и пистолетами. Максим крикнул: "Стой!", но передний даже не остановился, а только негромко и спокойно проговорил: "Не шуми, свои". Это смелое спокойствие заставило Максима опустить карабин и выйти из кустов. В переднем человеке он узнал секретаря райкома партии Викторова, удивился, растерялся и обрадовался этим неожиданным людям так, как, пожалуй, ни разу не радовался даже в самые счастливые минуты своей жизни.
      - Много вас здесь? - поздоровавшись, спросил Сергей Иванович Викторов.
      Бражников ответил, с любопытством поглядывая на двух других спутников Викторова, походивших не на партизан, а скорее всего на добродушных хозяйственников, пришедших в лес на охоту с новеньким оружием.
      - Винтовки у всех есть? - расспрашивал Викторов Бражникова, когда подходили к шалашу.
      - Так точно, у всех, - ответил Максим.
      - Добро! Здравствуйте, товарищи! - Викторов поправил на плече автомат и подошел к лежавшим под елкой раненым.
      На разостланной плащ-палатке были разбросаны части винтовки. Петро растерянно сжимал в руках собранный им затвор и так же, как и другие, обрадованно, по-юношески восторженно смотрел на настоящих партизан, которых ему пришлось увидеть первый раз в жизни. Викторова Петро хорошо знал, он не раз бывал у них в доме, другой - повыше, в серой шляпе - был директор зареченской школы, а третий - широколицый, в синей кепке начальник лесничества. Когда-то вместе с отцом Петра он работал на лесосплаве. На них были новые, еще не успевшие измяться костюмы, модные ботинки и шелковые носки.
      - Покалечили, товарищ Сорока? - присаживаясь около Игната, спросил Сергей Иванович.
      - Так точно, есть трошки! - посматривая на Викторова, как на чудо, ответил Сорока.
      Ему и в голову не могло прийти, что он может увидеть здесь в такое время секретаря райкома партии. Спутники Викторова, казалось, совершенно не обратили внимания на раненых и попросили у Петра воды. Попили, вытерли губы беленькими платочками - ну, как на празднике! Но Сорока сердцем почувствовал, что все это временное. Эти серьезные пожилые люди, конечно, собирались с секретарем райкома делать какое-то большое дело. Сорока понимал, что от них теперь зависит вся его судьба и судьба его товарищей. Раз они ничему не удивляются, то пришли не случайно.
      - Значит, товарищ Викторов, теперь вы вроде как партизаны? - робко спросил Сорока.
      - Вроде так... - улыбнувшись своей чистой строговатой улыбкой, сказал Викторов.
      - Тоже, значит, не успели эвакуироваться? Понятно. Автоматы у вас новенькие, "ППД", - со знанием дела проговорил Сорока.
      - Эвакуироваться, говоришь? - переспросил Викторов. - А мы и не собирались уезжать.
      - Как так? - не понимая, спросил Игнат.
      - Очень просто. Мы остались по приказу партии и командования. Не дадим фашистам спокойно жить на нашей советской земле! Нет, покоя им не будет! Давайте-ка, хлопцы, выздоравливайте поскорее. Люди нам очень нужны.
      Сказав это, Викторов стал расспрашивать пограничников, как шел на заставе бой. Бражников и Сорока рассказали все. Бражников показал записку Усова. Сергей Иванович, прочитав ее, глухо сказал:
      - Сохрани. Ну что ж, товарищи, помолчим...
      Закурили. Слабый предвечерний ветерок крутил махорочный дым под ветками деревьев, поднимал к зеленым листьям стройной березы и уносил в синее небо.
      Перед глазами Викторова стоял большеголовый, с упрямым подбородком Александр Шарипов, густобровый, с серыми, всегда настороженными, смелыми глазами лейтенант Усов.