Офицер согласился, и они спустились вдвоем, нагнувшись, сначала в полусвете, потом в совершенном мраке. Навстречу выходил кто-то и крикнул: "Держи направо!" Лихачев успел посторониться, но непривычного офицера порядком толкнул выходивший сапер. Офицер так устал, что пополз на четвереньках, но вскоре попал руками в воду и должен был встать. Мина все суживалась: сначала можно было ощупать доски и столбы, далее шел голый земляной коридор. Вдруг показался свет. Увидели фонарь, и в расширенном месте, на полу, сидели солдаты.
      - Вот тут, - сказал Лихачев своему спутнику, - неприятельские работы встретились с нашими. Видите их мину; она идет сбоку. Французы все стараются подкопать и взорвать наш бастион. Но это им не удастся! Наш "обер-крот", как мы называем Мельникова, не даст перехитрить себя! Уже несколько раз мы взрывали их на воздух. Тотлебен здесь бывает каждый день, но главная работа все же падает на Мельникова. У нас все говорят, что Тотлебен выедет на шее Мельникова, вероятно, потому, что он немец, а немцам у нас всегда везет. Вот здесь, в этой нише, живет Мельников. Зайдем, он всякому гостю рад.
      Лихачев слегка постучал в дверь.
      - Войдите, - послышался голос Мельникова.
      Они вошли в довольно порядочную подземную комнату, увешанную коврами. Посреди комнаты, на столике, шипел самовар, по стенам шли земляные диваны, также устланные коврами. Подле одной стены была печь вышиною в человеческий рост. Огня в ней не горело, и на ней лежали тетради, бумаги, чертежи и том "Мертвых душ". Комната была освещена свечами и фонарями.
      Молодой штабс-капитан с Георгиевским крестом - это и был "обер-крот" Мельников - принял гостей необычайно радушно и усадил их пить чай. Вид у Мельникова был весьма нездоровый, на руках виднелись синие волдыри следствие жизни в сыром подвале.
      Случайно упомянули имя Тотлебена.
      - Что это за светлый ум! - с восторгом воскликнул Мельников. - Ему, а не мне приписывайте, господа, всю честь того, что усилия неприятеля в этой подземной войне не привели пока ни к чему. Он голова, я только руки, просто исполнитель его поразительно гениальных планов.
      Голос Мельникова дрожал от волнения.
      "Странный человек!" - подумали в одно и то же время оба посетителя.
      Мысли их были прерваны появлением сапера, который вбежал в подземельный кабинет Мельникова и, запыхавшись, сказал:
      - Ваше благородие, идет француз контрминою{121}, слышно работает!
      Услыша слово "идет", пехотный офицер вообразил, что "идет на приступ", и хотел было бежать к своим солдатам, но Мельников остановил его:
      - Куда вы? Пойдемте послушаем работу французов.
      Все трое отправились в сопровождении двух саперов. Шли не тем путем, каким сюда попали гости. При свете фонаря вышли наконец в оборонительный ров и достигли зияющих минных колодцев.
      - Хотите спуститься? - предложил Мельников.
      Лихачев был уже человек привычный и спустился совершенно спокойно, но пехотный офицер чувствовал себя, как в гробу.
      Мельников долго слушал, припадая ухом к земляным стенам колодца, наконец поспешно повернул назад.
      - Они саженях в пяти отсюда, - сказал он. - Завтра мы сделаем им сюрприз, дадим камуфлет... Хороший народ французы, жалко, как подумаешь, а делать нечего...
      На другое утро на бастионе все ожидали предстоящего зрелища. Любопытные смотрели из-за бруствера. Вдруг дрогнула земля, и с страшным грохотом и треском взнеслась между бастионом и неприятельским валом масса сырой земли, заклубился громадный густой сноп дыма и образовалась воронка. Камни посыпались на бастион, едва не задев одного из зрителей, а близ воронки упало три трупа французских минеров. Два были сильно обожжены и представляли черные массы, но третий, убитый камнем, лежал ближе к бастиону. На нем была тонкая белая рубашка, которою играл ветерок. С бастиона грянуло "ура", и несколько солдат и матросов выбежали, чтобы посмотреть поближе, но неприятельские штуцера скоро заставили их спрятаться. На бастионе торжество было неописуемое, и несколько офицеров отправились поздравлять Мельникова; у французов были разрушены главные минные галереи, и им приходилось начать сызнова работу, необычайно утомительную по причине каменистого грунта и сырости.
      Простившись с Мельниковым, Лихачев и его спутник пошли другим путем. Приезжий офицер легко вздохнул, когда выбрался из этого подземелья. Даже музыка бастиона показалась ему менее страшною.
      В то же утро новоприбывший полк был назначен в работу на траншеях, испорченных неприятельскими бомбами. Солдаты сначала дичились матросов, которые в свою очередь подсмеивались над ними, жалея о тех, которых они сменили, так как к прежним матросы успели привыкнуть. Вскоре, однако, и новые пришельцы сдружились с моряками и успели приглядеться к странным фигурам пластунов, которые видом своим напоминали пряничных солдат и к тому же были неуклюжи и малы ростом. Солдаты, однако, знали по слухам, что пластуны - народ отчаянный.
      Светало. Бомбы чертили огненными хвостиками темный свод неба. Иногда проносился с свирепым ржаньем так называемый "жеребец" - двухпудовая бомба, пущенная продольно, отчего искры, сыпавшиеся из трубки, походили на гриву. Солдаты невольно наклоняли головы.
      - Смотри, братцы, солдат "жеребцу" кланяется! - острили матросы, и во второй раз солдаты из боязни насмешек старались держаться прямо.
      - Кто там храпит, братцы? - спрашивает капрал солдат, слыша громкий храп, которого не заглушила даже продолжавшаяся в соседней батарее перестрелка с неприятелем.
      Солдаты подошли и увидели человека, лежавшего в грязи посреди площади и совершенно укрытого косматою буркою.
      - Тронь-ка его, ребята, авось очнется, - говорит капрал.
      - Эй, земляк, вставай, чего лежишь посреди дороги?
      Спавший лениво высовывает из-под бурки голову, на которой надета папаха.
      - Чего? - спрашивает он на своем малороссийском наречии. Это, очевидно, пластун.
      - Да ты нездоров, брат, али хмельной? - спрашивает капрал. - Посреди баксиона валяешься! Вставай, что ли?
      - А бо дай вам таке лихо! - говорит пластун. - Сплю, тай годи!
      - А неравно бомба накроет, земляк. На что ж даром губить христианскую душу?
      - Сто чертив вашей матери! Тикайте сами! Мени и тут добре!
      Пластун поворачивается на другой бок и снова храпит пуще прежнего.
      - Чудной! - говорят солдаты.
      - Уж это, братцы, все они такие отчаянные!
      - Отпетый народ! Они, братцы, сызмала насобачились.
      Два других пластуна сидят тут же: один - на неприятельской неразорвавшейся бомбе, из которой он успел вынуть порох, другой - на куче угольев и "куняют", то есть дремлют, покуривая трубки. Далее сидят на корточках матросы и играют в карты; проигравшего бьют картами по носу.
      На батарее у исходящего угла бастиона, подле образа, также собралась группа матросов и солдат. Одни играют в карты и в кости, другие слушают рассказчика. Вот группа солдат сидит перед амбразурой, поставив перед собою котелок, и ест кашу. Матрос ест обед, принесенный женою, бабою в высоких сапогах, пестром ситцевом платье и платочке, повязанном по-мещански. Жена ждет, пока муж поест, а когда он кончит, берет посуду и идет домой под градом пуль. Вот на орудии сидит флотский офицер и свертывает из толстой желтой бумаги папиросу, поглядывая в амбразуру. Теперь на бастионе не видно особой суеты. Полное спокойствие и уверенность замечаются на всех лицах. Даже вновь прибывшие солдаты и те, глядя на других, скоро обживаются и на второй, на третий день смотрят совсем молодцами.
      Нахимов и Тотлебен почти ежедневно посещали все бастионы. Нахимов, можно сказать, сам поступил на бастионы. Верхом на лошади, как всегда, в сюртуке и эполетах, с казацкой нагайкой в руке, с сбившейся на затылок фуражкой, из-под которой выглядывали пряди светлых, с проседью волос, Павел Степанович подъезжал к бастиону, слезал с коня и оправлял брюки, которые носил без штрипок, почему они всегда во время езды приподнимались до колен. Передав лошадей денщику или казаку, а не то первому попавшемуся матросу, Павел Степанович отправлялся на бастион и самолично осматривал всякую мелочь, разговаривая преимущественно с матросами, которых часто хвалил и поощрял. Казалось, более ничего не делал этот чудак, а между тем одно появление его ободряло матросов и солдат. Суровые лица радостно улыбались, и услышать похвалу самого Павла Степановича было величайшею наградой. Более же всего он действовал своим примером: Нахимов, казалось, не имел понятия о чувстве страха и даже простого самосохранения. Он не рвался на опасность, как делали многие молодые офицеры, но как бы не замечал ее. Под градом штуцерных пуль и ядер он прогуливался с таким видом, как будто вокруг него падают дождевые капли или снежинки. Подойдет Нахимов к группе матросов, сейчас послышится говор: "Павел Степанович, Павел Степанович".
      - Что, брат, - скажет Нахимов какому-нибудь матросу, хлопнув его по плечу, - Синоп забыл?
      - Как можно забыть, Павел Степанович! Чай, и теперь еще у турка почесывается!
      - Молодец, брат. Ну что твое орудие?
      - Ничего, слава Богу, Павел Степанович. Подойдет Нахимов к флотскому офицеру.
      - Теперь у вас на бастионе порядок-с, блиндажи для всех сделали, и всем хорошо-с. Я -вижу, что для черноморца ничего невозможного нет-с!
      Потом пригласит к себе кого-нибудь обедать, предупредив, что у него постное: офицеры и солдаты по особому разрешению Синода не соблюдали даже Великого поста, но Нахимов и в этом отличался от прочих.
      Самые интересные и порою ужасные сцены происходили на бастионах по ночам. Как только смеркалось, обыкновенно и с нашей, и с неприятельской стороны начиналась потеха.
      Смеркается. Глухо отдаются выстрелы во влажном воздухе. Как звезды, пролетают бомбы и, остановившись на мгновение, выбирают место падения. Затем, шатаясь из стороны в сторону, они падают все быстрее и быстрее, и наконец глаз не может более уследить за их полетом.
      - Маркела! (мортира!) - слышится на нашем бастионе голос сигнальщиков.
      Стоявшие на площадке припадают к земле.
      - Не наша! - кричит сигнальщик. - Армейская!
      По полету он знает, куда упадет бомба, и видит, что беречься нечего.
      - Берегись, наша! - кричит он, предостерегая относительно следующей бомбы, и вскоре неприятельская гостья, со злобным шипением разбрасывая искры, вертится посреди лежащих на земле матросов и солдат.
      - Не ховайсь, померла! - кричит пластун, заметивший, что трубка погасла и бомбу не разорвало.
      Начальник батареи, услышав, что началась возня, выглядывает из своей конуры.
      Конура эта помещается в небольшом погребе, или землянке. Потолок такого блиндажа устроен из толстых дубовых брусьев. С трех сторон и сверху землянка ограждена от выстрелов, с тыльной стороны набросаны куски плитняка, а к ним кое-как прилажена дверца. Маленькие кривые окна заклеены бумагой.
      В конуре находится постель и небольшой столик - все убранство комнаты. У дверей шипит самовар. Землянки для солдат более поместительны, но зато и помещают там столько человек, что им тесно, как сельдям в бочке.
      Выглянув из своей землянки, командир говорит:
      - Что это там так расшумелись? Послать прислугу по орудиям!
      - Есть! - отзывается комендор, и несколько матросов подбегают к орудию.
      - Чем заряжено? - спрашивает батарейный командир.
      - Бомбой.
      - Ну, валяй!
      Трехсотпудовое чугунное чудовище отпрыгивает назад, обдавая прислугу горячими клубами дыма. Грянул выстрел, и бомба несется туда, к каменистому валу, при лунном свете. Звук выстрела отдается в ушах и потрясает весь организм. Чувство довольства, соединенное с некоторою злобою и желанием насолить врагу, охватывает всех присутствующих.
      Неприятель посылает в ответ не один, а десять выстрелов; сигнальщик едва успевает кричать:
      - Бомба! Не наша! Пушка! Берегись, граната! Маркела! "Жеребец"!
      - Не части, Митроха! - кричат ему матросы. Звук, напоминающий русское "ура", слышится со стороны неприятеля.
      - Черт возьми, уж не думают ли они идти на штурм! Эх, раскутились, говорит офицер. - А ну-ка, ребята, угостите их картечью!
      - Слышь, Михеич, валяй темную! - передают матросы приказание начальства.
      - Пали через каждые десять минут! Когда надо будет прекратить, я скажу, - говорит командир батареи и уходит в свой блиндаж пить чай.
      - Берегись, граната! - снова раздается крик сигнальщика.
      Через минуту уже кричат: "Носилки!" - и двое матросов несут товарища, у которого нога перебита у живота и держится одной кожей.
      - Простите, братцы! - говорит раненый.
      Его уносят. Пальба продолжается, но постепенно становится все слабее.
      Соседняя батарея Будищева продолжает громить неприятеля из огромной гаубицы, оглашающей бастионы своим зычным ревом.
      - Слышите, Будищев стреляет к французам в Камыш! - говорит Лихачев пехотному офицеру, с которым успел подружиться. - Пойдемте в наш флотский блиндаж, выпьем чаю, а потом и спать пора. Мне еще хочется написать домой письмо...
      Матросы, оставшись без присмотра офицеров, собираются устроить потеху на славу. Пехотные солдатики, уже обжившиеся на бастионе, подстрекают матросов, которые из желания показать себя куражатся более чем следует.
      - Кавалер, а кавалер, - говорит солдатик матросу, действующему из страшной, бросающей пятипудовые бомбы мортиры, - что нониче мало палите?
      - Начальство не велит. Бонбов у нас эфтих мало, стало быть, налицо. Кономию велено соблюдать!
      - А он небось жарит, не меряет пороху! И откуда у него берется этого форсу?
      - "Капральство" бы ему послать для порядку! - поддакивает другой солдат.
      "Капральство" - это чисто матросское самородное изобретение. Заметили матросы, что неприятель угощает нас иногда вместо бомб бочонками пороху и деревянными обрубками, к которым привязывались по четыре гранаты. Один из наших матросов придумал штуку похитрее. Присмотревшись к неприятельским "букетам", как были тотчас названы новые снаряды, он приспособил жестяной цилиндр вроде четверика с деревянным дном, куда вложил штук двадцать пять гранат, и этот снаряд пустил из пятипудовой мортиры. Снаряд упал к неприятельскую траншею в виде целого ряда светящихся звезд. На дальнее расстояние он, разумеется, не действовал, но, попадая в траншеи или в минные воронки, производил у неприятеля порядочный переполох. Это новое изобретение солдаты прозвали "капральством". Начальство, видя в таких снарядах бесполезную трату снарядов и пороха, обыкновенно запрещало посылать "капральства", но иногда и оно из любопытства допускало эту забаву. При удачном выстреле эти "капральства" производили страшные опустошения, особенно в минах.
      - Да ну, кавалер, потешь! - пристают солдаты.
      - Пороху нет, - наотрез отказывает матрос.
      - Ну, коли пороху нет, мы патронами сложимся, только угоди!
      - Ну что с вами разговаривать, - сердито огрызается матрос. - Тойди (отойди), не то как брызнет, неравно оплешивеешь! - говорит он любознательному солдату.
      Мортира отпрыгивает, и букет ярких звездочек на мгновение освещает неприятельскую траншею. Несколько гранат попадают прямо в минную воронку, и минуту спустя оттуда выскакивают ошалевшие французские саперы. Наши штуцерные не дремлют и тотчас подстреливают троих.
      Лихачев не успел полюбоваться этим зрелищем; он был уже в своем блиндаже, где помещался с тремя товарищами - флотскими офицерами. Сидя в душной землянке на своей постели у простого деревянного столика, он писал письмо домой, матери и сестрам. Родные картины мелькали в уме его. Старушка мать, вероятно, постится и говеет. Сестры ждут не дождутся брата; им скучно, и даже на масленицу едва ли они особенно веселились. Еще раз перечитал Лихачев недавно полученные письма родных и письмо от своей кормилицы, которая просила его написать матери, чтобы та освободила от барщины ее младшего сына. "Непременно напишу, - думал Лихачев, - мамаша будет недовольна моим вмешательством, но я считаю это своим нравственным долгом. Для мамаши не составит большой разницы, а кормилицу я осчастливлю. Мамаша, наверное, исполнит мою просьбу. Напишу как можно убедительнее, сравню положение кормилицы с ее собственным. Ведь и кормилица хотя простая баба, а все-таки мать и имеет материнские чувства". Дописав письмо, в котором он изобразил свою жизнь в несколько смягченном и прикрашенном виде, Лихачев лег спать. Было уже за полночь. Пальба всюду стихала, только Будищев по-прежнему палил в Камыш из .своей гаубицы, да с передового Костомаровского{122} люнета{123} слышались учащенные выстрелы, вызванные, по всей вероятности, фальшивой тревогой.
      X
      После происшествия с гранатой, влетевшей в ресторан Томаса, граф Татищев стал искать другой квартиры. С большими деньгами в Севастополе можно было найти все, и он нашел довольно удобное помещение в северной части Екатерининской улицы. Это и вообще было необходимо. Живи граф один, он помирился бы со всякой обстановкой, но жизнь вдвоем с княгиней Бетси налагала на него обязанность заботиться об известном комфорте. Жизнь в гостинице, где, кроме нее, не было почти ни одной женщины, подвергала княгиню различным неудобствам, не говоря уже о трудности поместиться ей, привыкшей к роскоши, в одной комнате, где приходилось расположиться вдвоем с взятой с собою из Петербурга камеристкой Машей.
      Теперь в распоряжении княгини были четыре отлично меблированные комнаты - помещение убогое по сравнению с ее петербургской квартирой, но показавшееся ей райским уголком.
      Граф Татищев далеко не отличался тем железным характером, какой он в себе предполагал. Он был деспот по натуре, но деспот, способный попасть под башмак любой сколько-нибудь опытной и энергичной женщины, а княгиня была и опытна, и энергична. Граф вскоре понял, что притворство не поведет ровно ни к чему и в конце концов поставит его лишь в глупое и смешное положение. Из Петербурга ежедневно прибывали представители великосветской молодежи, ему приходилось бывать у них и принимать их у себя. Встречаясь с людьми, из которых многие раньше его были знакомы с княгиней, он, даже если бы хотел, не мог бы долго поддерживать свой обман. Пришлось действовать напрямик и подчиниться условиям, в которые он был поставлен капризной женской любовью. Граф стал открыто принимать гостей у себя в доме, где роль хозяйки была принята на себя княгиней. В сущности, изменилось немногое, так как об их связи и без того знал весь Петербург. Это было лишь искренним признанием давно совершившегося факта.
      Под влиянием страстного, пылкого темперамента княгини граф несколько оживился и стал как будто веселее прежнего. Он уже не повторял глупых сцен вроде тех, которые разыгрывал в начале ее приезда, когда выставлял напоказ свою разочарованность и скуку и когда скрывался от любимой женщины. Быть может, он действовал тогда таким образом под влиянием недавней связи с Лелей, связи, часто мучившей его. Граф не мог простить себе этого глупого увлечения и объяснял его своим прежним одиночеством в скучном провинциальном городе, где Леля поразила его тем, что была оригинальнее других. "При таких условиях, - думал граф, - не повстречай я этой дикарки, я мог бы, пожалуй, влюбиться в дочь любого матроса... Между ними также попадаются смазливые физиономии. Вчера только я видел одну, которая так и просится на картину".
      Адъютант Дашков был один из первых, посетивших графа на его новой квартире. Бетси еще спала, и, пользуясь этим, Дашков откровенно рассказал графу обо всем скандале, происшедшем в ресторане, и о сплетнях, которые распространил о нем адъютант князя Виктора.
      Граф притворился изумленным.
      - Я сам спрошу князя Виктора, что ему за охота иметь при себе адъютантом эту темную личность. Князь благороднейший человек и, вероятно, не догадывается о подвигах этого молдаванина. Я пренебрегаю так называемым общественным мнением, но вам отплачу откровенностью за откровенность. Я действительно встречал в Севастополе некую Елену Викторовну Спицыну, дочь старого моряка, но знакомство наше было самое поверхностное. Вот и все. Несколько раз она, правда, бывала у нас на батарее, но, во-первых, не я один находился там, у нее было много знакомых; во-вторых, здесь, в провинции, нравы просты, и в посещении девицей батареи, быть может из любопытства, никто, конечно, не видит ничего предосудительного.
      Дашков завел разговор о других предметах, но в это время вошла Бетси. Дашков встречал княгиню еще в Петербурге и был изумлен ее появлением, тем более что ждал появления какой-то таинственной незнакомки, но, как светский человек, понял, как вести себя в таком случае. Французский язык мгновенно выручил его из затруднения, и разговор тотчас сделался .непринужденным. Говорили о Петербурге, о представлении патриотической драмы "Маркитантка", о том, как хорош Самойлов в роли чухонца, оплакивающего груз салакушки, отнятой у него англичанами, которые прислали флот с целью взять весь Петербург, о музыке Глинки, о которой княгиня отозвалась несколько свысока, заметив, впрочем, что теперь такая "вульгарная" музыка соответствует патриотическому настроению общества, и так далее в этом роде. Татищев также принял живое участие в разговоре, острил, смеялся, был весел, но вдруг лицо его приняло мрачное и тоскливое выражение.
      - Что с вами? - спросил встревоженный Дашков, отличавшийся весьма впечатлительной и сострадательной натурой.
      - Ничего, или, попросту сказать, зубная боль, - с досадой сказал Татищев.
      У него действительно немного разболелся зуб, но граф был очень мнителен. Он не боялся ничего на свете, кроме болезней вообще, и в частности зубной боли. Он стал нетерпеливо шагать по комнате и обнаруживал признаки желания отделаться от гостя. Дашков, думая, что зубная боль есть только предлог, и никак не предполагая, чтобы граф, о котором все говорили как о безумном храбреце, был так слабонервен, поспешил удалиться. Как только он ушел, Татищев начал охать и стонать, обругал без всякого повода своего камердинера, толкнул денщика - словом, стал вести себя не как герой и не как аристократ. Княгиня изучила натуру графа и все время молчала, как бы не обращая внимания на его мальчишеские выходки. Наконец граф бросился на диван и стал стонать так, как будто ему резали ногу.
      - Что бы с вами было, если бы, не дай Бог, вас ранили, - сказала Бетси. - Я без ужаса не могу подумать об этом!
      Эти слова задели самолюбие графа.
      - Будьте уверены, что тогда вы не услышали бы от меня ни единого стона, - сказал он. - Теперь же я желаю стонать, и никто не смеет мне запретить делать в моем доме все, что я хочу.
      - Я и не оспариваю у вас этого права, - сказала Бетси, - но удивляюсь тому, что вы ради зубной боли, которую я испытываю чуть ли не ежедневно, были так нелюбезны с Дашковым.
      - Зато вы были с ним слишком любезны, - сказал граф.
      Разговор окончился ссорой, но зато граф забыл о своем больном зубе, который уж вовсе не так мучил его, чтобы ради этого лезть на стену.
      Ссора с княгиней имела, однако, последствием, что граф после обеда отправился на батарею, хотя его еще не требовали.
      "Надо заставить эту женщину уважать меня, - думал граф. - Неужели она воображает, что я боюсь серьезной опасности? Зубная боль - это совсем другое дело. Мало ли, вот я боюсь идти один в каком-нибудь захолустье, где можно подвергнуться нападению стаи собак, но из этого не следует, чтобы я был трусом. Я вполне понимал слова Воронцова: 11 ?аи1 ёЧге Ъгауе, та15 11 1е $аи1 ё1ге ауес сАё^апсе{124}. А тут хороша ё1ёапсе, если тебя терзает какой-то несчастный гнилой зуб. Таких страданий не стоит переносить с достоинством. Я понимаю Цезаря, который счел бы величайшим несчастьем для себя, если бы, пронзенный кинжалами убийц, упал обнаженным и вообще в неприличном виде... Поступок Цезаря, завернувшегося в тогу, когда его поразили кинжалы, кажется мне одним из величайших проявлений духа древних народов: они во всем умели ставить на первом плане красоту. Бетси не понимает этого. Это недостаток ее воспитания... Сейчас видно, что при всей своей светскости она не кровная аристократка".
      Так размышлял граф. Довольно сухо простился он с княгиней, сказав ей, что завтра весь день будет занят службой.
      Княгиня, оставшись одна, села писать письмо в Петербург высокопоставленному лицу. Следует заметить, что на имя княгини давно был положен ее мужем значительный капитал. "Не имея понятия о законах, - писала Бетси, - я умоляю вас принять участие в несчастной женщине, от которой отвернулся свет за то, что она последовала влечению своего сердца и рассталась со своим тираном". Бетси просила высокопоставленную особу повлиять на ее мужа с целью прекратить скандальное дело о разводе и вместе с тем устроить так, чтобы она получила хотя часть своего капитала; но в крайнем случае она готова отказаться от всего, готова остаться нищей, лишь бы этот тиран оставил ее в покое. Письмо было написано в самых трогательных выражениях и довольно изящным французским слогом. В весьма длинной приписке княгиня умоляла особу устроить так, чтобы обо всем ее деле не дошло до сведения государыни, которая, как ей писали, все еще больна. "На нервы государыни вся моя печальная история могла бы повлиять весьма неприятно", писала княгиня. Бетси просила подробно сообщить ей о состоянии здоровья государыни и других августейших особ, так как за эти сведения будут необычайно признательны все жители Севастополя. Наконец княгиня в восторженных выражениях отозвалась о пребывании в Севастополе великих князей, описывала глубокое сожаление, которое испытали севастопольцы по случаю отъезда их высочеств, и радость, когда разнеслась весть, что великие князья снова прибыли в город. Письмо вышло длинное, интересное не только для самой княгини, но и для лица, которому было адресовано.
      XI
      Младший Глебов, служивший в Н-ском пехотном полку, вскоре по приезде своем в Севастополь участвовал в нескольких незначительных вылазках, которые беспрестанно повторялись в декабре и январе. Но в начале февраля в полку стали поговаривать о более серьезной затее, и утром девятого числа все были уверены, что ночью будет дело.
      Готовились к делу различно. Младший Глебов провел последнюю ночь в весьма веселом обществе, а именно в компании из офицеров и известного рода девиц, частью туземных, частью приехавших из Симферополя; опасности осады не удержали этих красавиц. Ужинали в ресторане Шнейдера, потом забрались в дом, оставленный жившим в Севастополе до осады англичанином, который передался своим. Дом был конфискован и пока не имел назначения. В этом доме, где была и мебель, и фортепиано, устроили нечто вроде импровизированных танцклассов. Кутеж вышел на славу и закончился самой безобразной оргией под звуки неприятельской канонады, которая была ясно слышна здесь, так как дом находился не в дальнем расстоянии от оборонительной линии. Само собой разумеется, что после такой ночи у Глебова трещало в голове.
      Младший Глебов вообще не походил на серьезного, сосредоточенного старшего брата. Отличаясь весьма податливым, слабым характером, он попал в Петербург, где воспитывался в корпусе, в обществе самых худших из товарищей, и с юных лет был уже неисправимым циником. На отношения к женщинам он смотрел весьма просто, о любви отзывался с насмешкою, называя ее миндальничаньем и уверяя, что понимает только страсть. При всем том он имел обманчивый вид хорошего, хотя избалованного мальчика, и на эту удочку нередко попадались опытные львицы, считавшие Глебова, прошедшего сквозь огонь и воду, получившего свое нравственное воспитание у Излера и в тому подобных местах, невинным, милым ребенком; вот причина успеха, которым пользовался Глебов у подобных барынь. Привыкнув к легким победам, он стал смотреть на женщин вообще как на существа, легко подчиняющиеся воле мужчины. "С ними надо брать смелостью и нахальством, - думал Глебов. - Самая скромная женщина ничего так не любит, как нахальство". Правда, с скромными женщинами он почти не имел дела, но, раз составив суждение, Глебов применял его ко всем огулом.
      И вот с этим-то юным донжуаном произошел совершенно неожиданный казус: он в первый раз в жизни влюбился не на шутку, и, что хуже всего, любовь его была безнадежна.
      Однажды старший брат сказал ему, что хочет проведать живущую на Корабельной барышню, весьма симпатичную девицу, к тому же прехорошенькую. Старший Глебов был по отношению к женщинам человеком довольно исключительным. В университете он увлекался наукой более, чем женской красотой, и, даже вступив в военную службу, остался целомудрен, чем возбуждал бы насмешки товарищей, если бы они вообще не уважали его. Среди офицеров он слыл идеалистом: такие натуры для большинства даже непонятны. Несмотря на зрелый возраст и недюжинное образование, старший Глебов был в некоторых отношениях наивен до смешного, например совсем не замечал происходивших у него под носом похождений своего брата Николая, которого он считал расточительным, но не распутным. Надо сказать, впрочем, что Николай Глебов был мастер по части совершенно искреннего вранья, именно искреннего, так как, каясь в своих распутствах, он часто говорил брату то, что действительно чувствовал в данный момент. Так, например, после безобразной оргии он уверял и себя и брата, что такая жизнь ему опротивела и что с этих пор он станет совсем иным человеком; завтра же повторялась прежняя история.
      Старший Глебов давно уже помышлял познакомить брата с какой-нибудь порядочной девушкой, думая этим повлиять на его нравственное развитие. Сначала он подумывал о Леле, но, услышав грязные сплетни, которые о ней распространялись публично, призадумался. Эти сплетни возмутили его, он от души готов был поколотить распространителя клеветы, но у него невольно шевелилась мысль, что не может же подобная сплетня возникнуть без всякого основания. Графа Татищева он знал хорошо, как его сослуживец, знал кое-что о его прежних петербургских похождениях, и в истории, которую рассказывали о связи с Лелей, не было ничего неправдоподобного. Но по зрелом размышлении Глебову стало досадно на самого себя.
      - И как это я могу верить всякому вздору и некоторым образом способствовать киданию грязи в беззащитную девушку?
      Он решил удостовериться во всем лично. "Надо узнать ее поближе. Может быть, мне удастся спасти ее от окончательного падения", - думал Глебов и с пылкостью студента сороковых годов решился взяться за это дело, насколько позволит трудное военное время.