Mission to Tashkent

by Lt.-Col. F.M. Bailey, C.I.E.

Bailey, F.M. (Frederick Marshman), 1882–1967

Originally published London, Jonathan Cape, 1946

Электронная версия данного издания является собственностью издательства, и ее распространение без согласия издательства запрещается.

© Бейли Ф.М., 2013

© Перевод А. Михайлова, 2013

Издание осуществлено за счет переводчика

Предисловие переводчика

Предлагаемая вашему вниманию книга «Миссия в Ташкент» была написана английским военным, дипломатом и разведчиком Фредериком Маршманом Бейли. В книге он описывает свое пребывание в Ташкенте в течение приблизительно одного года – с лета 1918 по осень 1919 года. Для мировой истории, истории России, истории народов Средней Азии и истории города это было время грандиозных, великих перемен. В этот период времени успела закончиться Первая мировая война, на просторах бывшей Российской империи разгоралась кровопролитная Гражданская война, британские войска вторглись на территорию бывшей Российской империи в районе Ашхабада, оказав вооруженную поддержку антисоветским силам в регионе и вступив в прямое столкновение с войсками Туркестанской Советской Социалистической республики – с Красной армией. Таким образом, по-видимому, впервые со времени Крымской войны, русские и английские солдаты стреляли друг в друга, в это же время в Ташкенте произошел антисоветский мятеж, целью которого являлось отстранение от власти большевиков.

Английский разведчик, находясь в Ташкенте, мог лично наблюдать все великие перемены, происходящие в столице обширнейшего региона, называвшегося тогда Туркестан. Стоит добавить, что он был не просто сторонним наблюдателем происходящего, но и активным игроком в этой многоходовой игре, шедшей на просторах южных окраин бывшей Российской империи. Советские историки, впрочем, в своих работах придавали фигуре Бейли даже гораздо большее значение, чем, по-видимому, было на самом деле, приписывая ему чуть ли не все «заслуги» в деле организации широкого антисоветского и антибольшевистского сопротивления на просторах Русского Туркестана. Однако только сейчас у русского читателя появилась возможность узнать не только ангажированное мнение советской стороны по этому вопросу, но и стороны противоположной, в данном случае мнение английского офицера, разведчика, по сути классического участника грандиозного противостояния двух великих империй своего времени – Британской и Российской, получившего в литературе название «Большая игра».

Интересно, что свою книгу Ф. М. Бейли начал писать в 1924 году, но разрешение на ее публикацию, он смог получить от Форин офис только в 1945 году. Это было связано с тем, что многие факты, приводимые в ней, были слишком болезненно ранимы для британско-советских отношений. И даже почти через тридцать лет после событий, описанных в книге, автор не приводил подлинных имен многих героев своего повествования, чтобы обезопасить их от гнева советских властей.

Впрочем, в совершенно секретном докладе[1], написанном им для своего руководства вскоре после своего возвращения из Советской России, Бейли раскрывает подробности своего общения с руководством антибольшевистской организации русского Туркестана, и о своих попытках получить финансирование для них. Сегодня этот доклад рассекречен, и с 1970 года его может посмотреть в Библиотеке Индийского офиса в Лондоне любой желающий. Этот доклад переведен на русский язык и включен в качестве приложения в данное издание книги Бейли «Миссия в Ташкент». Информация из этого доклада позволяет снять завесу тайны с некоторых фактов и имен, оставшихся скрытыми под псевдонимами в книге Бейли.

Впрочем, не только это делает книгу английского разведчика столь интересной. Хотя она и является одной из самых интересных книг, написанных о работе разведчика, великолепной приключенческой историей, но все-таки даже и не это, или не только это является самой привлекательной ее чертой. В этой книге, что не так уж и часто встречается в произведениях такого рода, бесспорно очень привлекательна по-человечески доброжелательная манера изложения ее автора. О каких бы людях или событиях ни писал Бейли, он не скрывает своего хорошего отношения и людям и к краю, который он описывает. И описывает это он с замечательным чисто английским юмором, делающим эту книгу вдвойне привлекательной для читателя. И возможно, именно это и будет для кого-то самым интересным в этой остросюжетной приключенческой истории.

Некоторые специфические термины в своей книге автор приводит на русском языке в транскрипции на латинице, например юрта, лепешка, шашлык, арба и т. п. Такие слова в оригинале у автора выделены курсивом, при переводе на русском языке в тексте книги они также даются курсивом.

В своей книге «Миссия в Ташкент» Ф. М. Бейли, описывает лишь короткий период своей жизни, этой весьма интересной и насыщенной приключениями биографии. Поэтому представляется, что многим читателям книги интересно узнать о личности автора немного больше.

Фредерик Маршман Бейли родился 3 февраля 1882 года в Лахоре в Британской Индии (в настоящее время это город в Пакистане) в семье британского офицера, которого тоже звали Фредерик. Свое образование Эрик, которого так звали родственники и друзья, чтобы не путать его с отцом, получил в элитных учебных заведениях Великобритании – в школе Веллингтон и военном училище Сент-Хёрст. Затем он начал свою службу в индийской армии в качестве младшего офицера. Имея прекрасные лингвистические способности, он овладел рядом азиатских языков, что позволило ему быть неоценимым членом многих исследовательских британских экспедиций в Азии. Так, например, в 1904 году он в качестве офицера, владеющего тибетским языком, побывал в запретном тибетском городе Лхаса в качестве члена экспедиции полковника Френсиса Янгхазбенда, посланной лордом Керзоном. Позже он совершал исследовательские поездки в неизвестные европейцам районы Тибета и Китая, где он собрал уникальные коллекции птиц, бабочек и растений, в том числе из одной такой экспедиции он привез образец неизвестного ранее гималайского голубого мака, который впоследствии был назван его именем. За эти исследования накануне Первой мировой войны Бейли был награжден наивысшей наградой Британского Королевского географического общества – Золотой медалью.

Умный, образованный, настойчивый и находчивый молодой офицер был по достоинству оценен политическим руководством в правительстве британской Индии и переведен на службу в Индийский политический департамент, занимавшийся в том числе и вопросами политической разведки, являвшейся в те годы составной частью англороссийского соперничества – «Большой игры», которое получило такое образное название с легкой руки одного из ее участников – офицера британской секретной службы Артура Конноли, упоминаемого Бейли в своей книге, и введенное в широкий оборот другим известным британским писателем Редьярдом Киплингом.

В период между 1905 и 1909 годами Ф. М. Бейли занимал должность британского торгового агента в Гаянце, являвшейся прикрытием для политической разведки в южном Тибете. В 1911 году он входил в качестве офицера разведки в состав Британской военной экспедиции в северном Ассаме. В 1914 году капитан Бейли был удостоен престижнейшей медали МакГрегора, названной в честь бывшего главы разведки Индийской армии, за исследовательский вклад в дело обороны Индии.

Летом 1914 года Бейли находился в отпуске в Шотландии. За свои выдающиеся заслуги он был посвящен английским королем Георгом V в кавалеры ордена Индийской империи и прочитал лекцию в Королевском географическом обществе о своих путешествиях по Тибету и Центральной Азии. В августе 1914 года, после начала Первой мировой войны, он вернулся на военную службу и отправился во Францию с Индийским Экспедиционным корпусом, где командовал индийскими стрелками, будучи офицером, говорящим на языке урду. После осложнения, вызванного ранением в руку немецким снайпером, он был эвакуирован в госпиталь в Англию. После выздоровления Бейли был послан с частями Индийской армии – с 1-м и 5-м отрядом непальских Гуркхов в Галиополи, где он был дважды ранен в обе ноги. После чего он опять побывал в госпитале в Лондоне. После выздоровления в этот раз он был послан на службу на Северо-Западную границу Индии, где в его задачу входило отслеживать и противодействовать попыткам турецких и немецких агентов вести антибританскую пропаганду среди местных афганских пуштунских племен. Некоторое время спустя он в качестве офицера разведки был переведен на службу в Шуштар – маленький провинциальный город как будто бы нейтральной Персии.

Здесь тоже шла война, но совершенно другого типа. Это была тайная война между британскими и германскими офицерами разведки за сердца и умы правительства Персии и ее населения. Если тогда англичане изо всех сил старались удержать Персию от вступления в войну, то немцы и их союзники турки изо всех сил пытались втянуть ее в войну против Великобритании. Они пытались убедить правительство Персии послать своих солдат в Индию под командованием немецких офицеров, чтобы освободить там мусульман от британского господства. Немецкие агенты попытались также втянуть и эмира Афганистана в подобные авантюры, рассчитывая с помощью воинственных афганских племен проложить себе дорогу, ведущую в Индию. Но если эмир Афганистана ясно давал понять, что он не собирается участвовать в подобного рода предприятиях, то в Персии проводимая немецкими агентами работа оказалась более действенной, и англичанам пришлось ввести на территорию Персии войска для охраны интересов Британского содружества, и некоторое число британских офицеров в результате такого рода действий даже было убито, ранено или похищено пронемецки настроенными племенами.

После произошедшей в феврале 1917 года революции в России, начавшегося вслед за этим разложения русской армии и особенно после захвата осенью 1917 года власти в стране большевиками, весьма эффективно прекратившими борьбу русской армии с Турцией и Германией, обстановка на восточном театре военных действий Первой мировой войны резко изменилась в пользу Германии и ее союзников.

Брешь, открывшаяся по всему восточному фронту Первой мировой войны в результате прекращения русской армией борьбы с центральными державами, теоретически позволяла германо-турецкой армии выйти на границы с Индией, тем самым угрожая интересам Великобритании с совершенно неожиданной стороны. Турки угрожали захватить жизненно важный нефтяной город Баку на Западном побережье Каспийского моря. Оттуда они могли легко переместить свои войска по Каспийскому морю в порт Красноводск на Восточном побережье Каспия, где начинала свой путь Закаспийская железная дорога (в тексте книги Бейли именуемая, как это было принято у англичан – Транскаспийская железная дорога), идущая через пустыню к Ашхабаду, Бухаре, Самарканду и Ташкенту. Таким образом, в случае овладения противниками Великобритании этой железной дорогой, они легко могли перебросить на Восток достаточное количество войск для захвата Афганистана, а затем и Британской Индии.

Но даже в случае предотвращения взятия турецко-немецкими войсками Баку и захвата ими Красноводска и Закаспийской железной дороги, в Средней Азии существовала и другая опасность, угрожающая интересам Великобритании в Индии. Во время войны в Средней Азии в лагерях для военнопленных, расположенных вокруг Ташкента, находилось тысячи военнопленных – австрийцев и немцев. Выйдя из войны, большевики освободили их, хотя не имели возможности вернуть их домой и предоставили их самих себе. Стали циркулировать слухи, дошедшие и до политического руководства Индии, что бывшие военнопленные немецкие офицеры, находящиеся в Средней Азии, предпринимали попытки сколотить из бывших военнопленных вооруженные отряды для использования их против Британской Индии.

Среди задач, поставленных руководством перед Бейли, когда оно посылало его с миссией в Ташкент, стояли задачи выяснить намерения как немцев, так и большевиков относительно их планов в отношении Афганистана и Индии и во что бы то ни стало прекратить их экспансию в этом направлении.

Позже, когда война союзников по Антанте с Турцией и Германией на Западном фронте практически завершилась, опасность вражеского продвижения на восток вдоль Закаспийской железной дороги или через Персию в Афганистан и Индию устранилась. Однако опасность для Индии со стороны немецких и австрийских военнопленных в Туркестане сохранялась, а кроме того, появилась и усиливалась враждебность большевиков в Ташкенте по отношению к Великобритании и ее интересам в Индии.

Таким образом, к моменту, когда Бейли с двумя своими товарищами, британскими офицерами, майором Стюартом Блейкером и майором Перси Эйтертоном, готовился к путешествию в русскую Среднюю Азию, сложилась весьма непростая обстановка.

В конце концов Бейли оказался в Ташкенте один и в течение более шести месяцев он, подвергаясь смертельной опасности, хладнокровно играл в кошки-мышки с секретной полицией большевиков, носившей название ЧК.

Вполне понятно, что вести подобную игру со столь опасным противником даже такому талантливому игроку, как Бейли было не под силу одному, без какой-либо поддержки со стороны. И такую поддержку ему оказывали, порой совершенно бескорыстно, с огромным смертельным риском для себя многие жители Ташкента. Об этом Бейли достаточно много и подробно пишет в своей книге. Большинство имен этих людей скрыто автором под псевдонимами, так как многие из них оставались в Ташкенте, и раскрытие их подлинных имен могло навлечь на них репрессии со стороны советских властей.

Для русского читателя эта сторона книги Бейли интересна и ценна особенно, так как в советских книгах тот период русской и советской истории описывался достаточно тенденциозно и однобоко, и о каком-то подпольном сопротивлении установившемуся большевистскому режиму в советский период было известно очень мало. Особенно мало известно было о таком сопротивлении в Ташкенте, где репрессии советских властей по отношению к своим противникам были очень жестокими, особенно после январских событий 1919 года, и людей, способных рассказать о периоде того времени не с точки зрения советской власти, практически просто не осталось.

Весьма интересен рассказ Бейли о своем путешествии из Ташкента в Бухару, описание нравов, царящих в бухарском обществе накануне его падения под ударами советских революционных сил под командованием М. В. Фрунзе. Очень занимательна и та часть книги Бейли, в которой он описывает свое путешествие по пустыне, которое само по себе достаточно интересно с точки зрения поведения людей в экстремальных условиях пустыни.

После своего успешного возвращения из большевистской России Бейли уехал в отпуск домой в Великобританию, где он женился на Ирме Козенс-Харди, принадлежавшей к аристократической семье. Затем он вместе с женой вернулся в Индию, где продолжил свою работу в Индийской политической службе, сначала служащим в Сиккиме, отвечавшим за Тибет и Бутан, затем в качестве резидента в Кашмире и, наконец, в качестве британского министра в Непале.

У супругов Бейли не было детей. В 1938 году он с женой вернулся в Великобританию, в Норфолк. Здесь он много занимался своей коллекцией бабочек, ставшей знаменитой, которая сейчас находится в музее в Нью-Йорке. Так же, будучи любителем собак, Бейли после своего возвращения в Европу, завез на Британские острова новую породу собак, выведенную в Тибете. Эта порода назвается Лхаса Апсо, что в переводе с тибетского дословно значит «бородатая собака из Тибета». Бейли в этот период не только был активным собаководом, но и принимал участие в выставках собак, где являлся неизменным судьей в жюри.

К началу Второй мировой войны Бейли был уже достаточно пожилым, чтобы участвовать в боевых действиях на фронте, но он помогал своими советами и рекомендациями организаторам одного из партизанских формирований Черчилля, которое планировалось использовать для войны против нацистов в случае оккупации ими Великобритании. Затем Бейли служил в качестве личного посланника короля Великобритании и, находясь в Соединенных Штатах, перевозил секретные депеши между посольствами Великобритании в Центральной Америке и Вашингтоном.

Помимо этой книги Бейли также были написаны еще две книги, в которых он описывал свои путешествия по Тибету.

Фредерик Маршман Бейли умер в апреле 1967 года в возрасте 85 лет в деревне Стиффки в графстве Норфолк. Посвященный ему некролог в газете «Таймс» предварялся заголовком ПОЛКОВНИК Ф. М. БЕЙЛИ – ИССЛЕДОВАТЕЛЬ И СЕКРЕТНЫЙ АГЕНТ.

В глазах своих соотечественников Бейли всегда выглядел, безусловно, героем, в глазах советских историков – злостным врагом советской власти.

В течение почти семидесяти лет в советских источниках он изображался неким британским супершпионом, посланным в Ташкент, чтобы свергнуть там большевистское правительство, шпионом, который снабжал контрреволюционеров деньгами, оружием, советами и поддержкой.

Следует отметить, что внимательное прочтение воспоминаний Бейли и в особенности его секретного доклада своему правительству к такому выводу не приводит. Скорее возникает впечатление о высоконравственном человеке, во всех случаях дающем оценку тем зверствам, свидетелем которых ему пришлось быть, однако дистанцированном от местной политической жизни и лишь точно исполнявшем профессиональный долг в отношении своей страны. Более того, описание общения автора как с большевиками, так и с представителями других политических течений того времени, позволяет сделать вывод об объективности его оценок их чисто человеческих качеств.

Сейчас из исторического далека многое видится иначе, и русскому читателю, в том числе воспитанному на советских учебниках истории, будет, безусловно, интересна эта совершенно необычная книга. Это рассказ очевидца трагических страниц русской истории, находившегося в лагере противников большевиков, но при этом остающегоя отстраненным от участия в политической борьбе и сохранившего холодный ум и способность к непредвзятому анализу увиденного.

По вполне понятным причинам других подобных очевидцев литература на русском языке знает немного. Так же понятно, почему эта книга была практически неизвестна читателям, жившим в Советском Союзе. Возможно, по этим причинам для русскоязычного читателя эта книга сейчас даже более интересна, чем для современного англоязычного читателя.

Анатолий Михайлов

Глава I

Из персии в Кашгар

Однажды, в марте 1918 года, находясь в Шуштаре, в провинции Арабистан в Южной Персии, я получил удивительную телеграмму нахожусь ли я в добром здравии, чтобы предпринять долгое и опасное путешествие? Я ответил утвердительно. Затем меня спросили готов ли я отправиться в Кашгар, в Китайский Туркестан, предварительно побывав в Индии, чтобы получить точные распоряжения относительно того, что я должен буду делать?

Я был чрезвычайно рад покинуть Шуштар. Я принял должность от своего предшественника, ставшего объектом кровной мести, и три убийцы за несколько дней до того прибыли в город, чтобы подготовить покушение на меня. Узкие улицы города делали совершение такого убийства чрезвычайно удобным делом. Я был единственным европейцем в этом месте. Здесь было только три других человека, говорящих по-английски первый – мистер Мустафи – персидский вице-губернатор, второй – мой персидский клерк, третий – армянин телеграфист. К последнему я испытывал некоторую симпатию. Он и его семья подвергались турецким гонениям, и его единственным желанием было убивать турок. Когда он спасся и присоединился к нам, он рассказал, что будет помогать в убиении как можно большего числа турок, совершенствуясь в своей профессии телеграфиста. В конце концов, он оказался в Арабистане, где за много миль от этого места не было вообще ни одного турка. Персидский губернатор Викар-ул-Мулка был замечательный человек. Он немного говорил по-французски, и мы стали вскоре большими друзьями.

Я добрался на машине по реке до Басры, где передал свои обязанности капитану Фрэйзеру. Вместе с другими своими делами я передал ему и мою кровную месть. В конце концов убийцы, уставшие от своей охоты, отказались от своей затеи в обмен на гарантии их жизней и отбытие срока тюремного заключения. Я подобрал пароход до Карачи, откуда я добрался до Дели и Симла и, получив детальные инструкции, подготовился к своему долгому путешествию. Я, конечно, не предполагал, что оно займет у меня двадцать один месяц и пройдет из Кашмира через Китай и Русский Туркестан в Персию и закончится на Белуджистанской границе, прежде чем я вернусь в Дели. Я прибыл в Китайский Туркестан в дежурную миссию. Она состояла из двух офицеров, майора П. Т. Этертона, совершившего несколькими годами ранее замечательное путешествие через Памир до Сибирской железной дороги, и майора Блекера, который в 1914 году путешествовал из Индии в Кашгар и оттуда до российской железной дороги и далее в Англию. У нас была также небольшая группа проводников, состоящая из джамадара[2] и младшего гражданского министерского служащего во главе с Абдул Рахимом Шахзода[3] последнего бека[4] Коканда. Он являлся родственником правителя одного из Среднеазиатских ханств, свергнутого русскими и поселившегося недалеко от Пешавара. У меня были некоторые сомнения в том, надо ли брать с собой Шахзода, так как боялся могущих возникнуть осложнений из-за его династических связей в Ферганской области – названном так русскими в бывшем Кокандском ханстве; однако трудности поиска подходящей кандидатуры со знанием тюркского языка на замену были непреодолимыми. Я произвел впечатление на него важностью поддержания в тайне его происхождения, но без успеха для дела, так как вскоре после нашего прибытия в Кашгар он часто представлялся как «шахзода сахиб», то есть «господин принц». В конце концов, поэтому я не взял его с собой в Россию, а заменил его Хан Сахиб Ифтекар Ахмадом – старшим клерком Генерального консула Кашгара, которым сэр Джордж Макартни произвел замену в моей диспозиции. Хан Сахиб был квалифицированный, надежный и полезный человек, хорошо разбирающийся в местных делах и говорящий свободно по-тюркски. Его языковые способности в конечном счете и дали ему возможность выбраться, замаскировавшись, из Русского Туркестана без больших трудностей.

После получения мною инструкций в Симле мы проследовали в Кашмир. На нашем пути через Равалпинди мы остановились вместе с 39 батальоном Королевских Гархвалских стрелков, и я был рад найти здесь старого друга – тибетца по имени Гонгкар, служащего лейтенантом. Когда во время службы я путешествовал по Тибету, то однажды встретился с отцом Гонгкара в юго-восточной части страны, а его самого видел еще мальчишкой в Англии. Он получил образование в Рэгби. К сожалению, он умер вскоре после своего возвращения в свою собственную страну.

Апрель 1918 года застал нашу партию в Сринагаре за подготовкой к путешествию через снега в Гилгит и Памир. Нам было рекомендовано сохранять секретность относительно цели нашего путешествия, однако в Сринагаре выполнять эту рекомендацию было невозможно, так как оснащалась большая группа для перехода в то время года, когда даже обычная маленькая группа охотников вызывала бы к себе повышенное внимание. Возможно, я тогда не понимал, как уклоняться от наивных вопросов. Один местный житель спросил меня как-то, сколько кули[5] мы берем с собой, и когда я ответил «около ста шестидесяти», он промолчал бесстрастно, а несколькими годами позже он сказал мне, что сразу понял, что это должно быть совершенно секретное дело.

Мы покинули Сринагар 22 апреля 1918 года на повозках, оборудованных крытыми каютами, и обычным путем проследовали в Гилгит. Чтобы избежать трудностей размещения в дороге, мы путешествовали тремя группами, каждая под командованием офицера. Я надел свои лыжи и немного попрактиковался в лыжной ходьбе на снежных склонах перевала Трегбол, и на следующий день преодолевал по пять миль за переход. Бурзил был занесен глубоким снегом, и мы задержались здесь вследствие снежной бури. Днем, 2 мая, я преодолел перевал, мы вышли ночью в час пятнадцать, чтобы воспользоваться тем, что снег хорошо промерз. После восхода солнца, когда поверхность снега стала мягче, я надел свои лыжи и отправился в восхитительный лыжный поход в Бурзил Човки, прибыв туда на пять часов раньше остальных.

Необходимо немного рассказать о нашем путешествии в течение пяти последующих дней. Мы выступали обычно в пять или шесть часов. В девять или десять часов мы останавливались на завтрак и отдых, обычно в каком-нибудь красивом орошаемом оазисе под тутовым деревом или каким-нибудь другим фруктовым деревом на полянах, покрытых дикими ирисами. Дневной переход мы обычно заканчивали днем в час или два пополудню. Жара в узких каменистых индусских равнинах, дающих маленькую тень, была изнуряющей. И эти равнины сильно контрастировали с необыкновенно приятными, покрытыми зеленью равнинами, к которым мы спустились. Мы прибыли в Гилгит 8 мая 1918 года. Здесь мы простояли день или два с подполковником С. А. Смитом, чиновником Индийского политического агентства[6]. Мы играли в местную Гильгитскую разновидность поло, я думаю, с тех пор я ни разу не играл в нее, пока пятьдесят лет спустя, будучи резидентом в Кашмире, не прилетел самолетом за час и три четверти в Гилгит из Рисалпура вместо 17-дневного путешествия в 1918 году.

Одной из причин нашего беспокойства и трудностей был вопрос связи. Телеграфная линия заканчивалась в Гил гите. Далее до Хунзы тянулась телефонная линия длиной от шестидесяти до семидесяти миль. Но передача шифротелеграмм по этой линии было не самым легким и результативным делом. Между Хунзой и Кашгаром существовала только связь нарочными и передача сообщения занимала десять или двенадцать дней. Была телеграфная линия из Кашгара в Китай. Телеграммы из Симлы по этому пути шли одиннадцать дней и с трудом поддавались расшифровке. Поэтому мы взяли с собой почтовых голубей и мотоцикл. Наша идея состояла в том, чтобы использовать для связи мотоцикл на отдельных плоских участках в Туркестане или на Памире там, где это было бы возможно, а почтовых голубей на остальных участках. Эксперимент не удался. Голуби в основном пошли на прокорм прекрасных соколов долины Хунзы, а мотоцикл также оказался непрактичным, хотя Блейкер преодолел бензиновый дефицит, заменив бензин спиртом, который в Кашгаре перегоняли индусы, чтобы делать водку для русских. По-настоящему полезным усовершенствованием было продление телеграфной линии до Мисгара – самого высокогорного поселка в долине Хунзы. Это сократило время передачи сообщений до приемлемых величин, особенно когда требовался ответ из Индии.

В Минапине нас встретил Его высочество Сикандер Хан, эмир Нагара, который пообедал с нами, и на следующий день мы вступили на территорию эмира Хунзы. Его высочество встретил нас вместе со своим сыном – нынешним эмиром по имени Газан Хан. Наша дорога в течение нескольких следующих дней пролегала по крутым землям Хунзы. В целом дорога от Гилгита до китайской границы была мало приятной, и ее вполне можно рассматривать как своего рода рубеж обороны этого участка индийской границы. Эта дорога часто многими описывалась, и, думаю, фотографии лучше смогут передать впечатление о ней, чем долгие описания. Однажды мы должны были пересечь ледник, который оказался у нас прямо на дороге, а совсем недалеко от этого места была такая теплая погода, что мы даже не стали ставить палатки, а остались ночевать на открытом воздухе. Ледники очень изменчивы, и я уверен, что ледник Пазу, который мы смогли пересечь не без трудностей и опасностей, отступил сейчас, и дорога проходит ниже его языка. Так как мы поднимались по долине, то воздух становился холоднее. Это влияло на флору и фауну я увидел нескольких горных козлов и даже подстрелил великолепного размера трофей. Я также подстрелил несколько уларов – горных индеек (Tetraogalluse himalayanus). Когда мы достигли перевала Минтака, мы получили известия, что какой-то немец в сопровождении индуса находится в четырех днях пути от нас по направлению к западу в Афганистане.

Мы взяли с собой еду на всю нашу группу, но не на местных носильщиков из Гилгита. Они занимались подготовкой к походу сами, и им на это были выданы деньги, чтобы они могли купить себе еды на дорогу по своему усмотрению. Когда оставалось два или три дня пути до китайской границы, то носильщики-кули стали проявлять беспокойство. Оказалось, что у них заканчивалась еда. Это, конечно, была их собственная ошибка, и я стал склоняться к пересмотру установленного раздельного рациона для сипаев и других членов экспедиции.

Однако ситуация стала становиться серьезной, и в Бойхиле некто Захери – стихийный вожак забастовщиков – обнажился догола, улегся и отказался двигаться дальше в знак протеста. Невозможно было силой заставить голодных людей двигаться по этой крутой и холодной местности, и, в конце концов, я выделил им часть продуктов из нашей провизии, переживая за дело. Но после перехода границы на перевале на китайской стороне нас ожидал подарок от китайцев в виде запаса еды, который облегчил ситуацию. 22 мая мы пересекли перевал Минтака в наивысшей точке долины, по которой мы путешествовали с тех пор, как покинули Гилгит. Наивысшая точка на перевале была 15450 футов (5100 метров). На перевале я подстрелил каменку[7] (Oenanthe deserti oreophila).

После перехода через перевал мы распрощались с нашими носильщиками из Хунзы и стали использовать в качестве транспорта яков, но я задержал с нами на несколько дней Захери в качестве наказания. Он стал вполне мирным, и исполнительным, и полезным членом нашей экспедиции, и я расстался с ним с сожалением позже в Кашгаре.

При нашем спуске к Памиру мы были встречены почетной гвардией китайских солдат и гилгитскими разведчиками. Невозможно было избавиться от сравнения полученных впечатлений от небрежного вида появившихся китайцев и вслед за ними щегольски одетых гильгитцев – самых иррегулярных из всех иррегулярных наших частей, проходящих сборы только два месяца в году.

Что делали эти гильгитские разведчики на китайской территории? Когда вспыхнула война, то в Шанхае и других частях Восточного Китая было много немцев, австрийцев и турок. Они были лишены возможности вернуться в Европу по суше через Россию и морем через Японию. Оставался только один путь – трудное путешествие прямо через всю Азию в Кашгар и затем через перевал Вахжир в Афганистан. Это был единственный путь, ведущий из Китая в Афганистан, не проходящий через территорию России или Индии. В Афганистане, который сохранял нейтралитет, они надеялись на дружелюбный прием.

Достаточно было бегло взглянуть на карту, чтобы понять, что это было за предприятие и оценить затраты энергии и чувство долга тех, кто его предпринимал.

В начале 1916 года маленькие группы, состоящие из двух или трех человек каждая, начали прибывать из Китая в Хотан. Они все имели паспорта, выданные норвежским консулом, но не имели визовых отметок каких-либо китайских властей. Об их прибытии в Хотан в Кашгар сообщили британские аксакалы (так называемые «белобородые» – лидеры небольших общин индийско-британских торговцев в Туркестане). Сэр Джордж Макартни настойчиво требовал от китайских властей возвращения назад этих путешественников из-за отсутствия у них правильной визы. Власти выполнили это требование в одном или двух случаях, но затем местные китайские офицеры, как оказалось, склонились к тому, чтобы разрешать этим путешественникам проходить далее беспрепятственно.

Однажды пришло сообщение о прибытии двух норвежцев Андерсена и Фредериксена. Они, по их словам, возвращались в Норвегию и ждали встречи с британским консулом в Кашгаре. Впоследствии выяснилось, что они не следовали прямой дорогой в Кашгар, а уклонились в юго-западном направлении. Сэр Джордж телеграфировал в Пекин, чтобы проверить их норвежские паспорта, и когда никаких следов происхождения их документов не было найдено, отдал приказ задержать их небольшим отрядом гилгитских разведчиков.

Сержант наших гвардейцев был человеком, который на самом деле был достойным руководителем отряда. Он не мог их, конечно, арестовать на нейтральной китайской территории. Замаскировавшись под местного жителя, он встретил предполагаемых норвежцев в Китайском Туркестане за много дней пути до границы. Он подружился с ними, и когда они сказали ему, что направляются в Афганистан, он им сказал, что он также направляется туда и знает дорогу. Так он присоединился к ним, и был с радостью принят как полезный попутчик и проводник. Через несколько дней они спросили его, почему они не продвинулись дальше в юго-западном направлении; он развеял их подозрения, но вместо того, чтобы вести их прямо в Афганистан, привел их на перевал Минтака, где их встретили заранее подготовленные гилгитские разведчики. В момент, когда немцы оказались на английской стороне по другую сторону от пограничного столба, сержант сказал им, кем он на самом деле является, и, пригрозив им своим револьвером, арестовал их. В результате они были интернированы в Индию до конца войны. Один из этих людей по имени Данкельман в действительности был секретарем немецкой дипломатической миссии в Пекине. Он хорошо говорил по-китайски и имел с собой одну тысячу фунтов стерлингов золотых соверенов.

Было все труднее и труднее контролировать эти маленькие группы наших врагов. Мы имели право держать небольшие группы солдат на китайском Памире, хотя мы не использовали это право в полную меру. Русские также имели такие права и также использовали их, разместив на китайском Памире подразделения казаков, которых мы потом встретили в Ташкургане. Сэр

Джордж постоянно настаивал на присутствии этой небольшой гвардии гильгитских разведчиков на китайской стороне границы для противодействия таким вражеским поползновениям.

За перевалом мы увидели первые юрты, каркасные (без применения шестов и растяжек) центральноазиатские палатки. Мы спали в них во время нашего путешествия по Памиру. Они более крепкие, вместительные и теплые, чем наши обычные палатки. Персоязычные жители этих мест называли их «Кирга», а киргизы называли «ак-ой». Русское слово кибитка, как я потом понял, применяется для обозначения не только этих палаток, но и для обозначения любых маленьких туземных домиков. Однажды я путешествовал по Тибету с Таши Ламой, у которого была такая юрта, снаружи целиком покрытая леопардовыми шкурами вместо войлока. Внутри она была облицована шелком и обвешана священными картинами, великолепными круглыми коврами, специально соответствующими юрте и покрытыми цветами; самая роскошная юрта, какую только можно было бы себе представить.

Мы очень хотели увидеть и, если получится, подстрелить Ovis Poli, гигантских памирских овец Марко Поло. Мы видели много самок, но ни одного барана подходящего размера. Было много голубей (Columba rupestris turkestanica), которые разнообразили наше меню, и я подстрелил тибетскую песчаную куропатку (Syrrhapte stibetanuse) – новый ареал для этой птицы. Два или три дня спустя я подстрелил кеклика – азиатскую каменную куропатку (Alec tor is graeca) – разновидность французской серой куропатки. Я собрал небольшую коллекцию гигантских размеров бабочек, названия которых привожу в приложении.

27 мая мы прибыли в Ташкурган. Здесь был китайский офицер, носящий титул амбан[8], человек, как мне показалось, слишком молодой, чтобы занимать пост с таким титулом. Ранее мне приходилось сталкиваться с чиновником в ранге амбана в Лхасе в 1904 году, человеком неизмеримо более высокого ранга и важности, чем командир этого маленького пограничного поста. Было здесь также подразделение казаков под командованием капитана Вилгорского. Подразделение было антибольшевистским, но капитан не был уверен в том, что оно долго будет оставаться таким. Впоследствии для бедного Вилгорского наступили очень плохие времена, и пятнадцать лет спустя он прибыл в качестве беженца в Сринагар в Кашмире, где я его встретил.

Наши люди устроили для казаков обед, в ответ были приглашены на увеселительный ужин, таким образом, наше времяпрепровождение в Ташкургане, включая обед с китайскими офицерами, прошло сравнительно живо. В Ташкургане я взял фотографию маленькой девочки – дочери дружественного нам бека. Несколько месяцев спустя я вынужден был послать секретного курьера с сообщением из Ташкента и для подтверждения подлинности курьера я дал ему копию фотографии, которую он показал отцу девочки с информацией, что послан человеком, который взял эту фотографию. Это убедило бека, что сообщение пришло от меня, и оно надлежащим образом было передано дальше.

Китайский амбан попросил меня подождать в Ташкургане несколько дней, пока он сообщит о моем прибытии своему руководству! Я сказал ему, что это невозможно, и мы выехали дружно в срок 29 мая, сопровождаемые эскортом из четырех китайских солдат. У меня были китайские эскорты такого рода и раньше, и я знал, как они бывают полезны, не по причине охраны, а по причине аккуратности и исполнительности и возможности использования их рук для выполнения полезной работы. Капитан Вилгурский с дюжиной казаков сопровождал нас пару миль. Я купил пони и казацкое седло с ним. Я нашел это седло удобным после того, как использовал его для разного типа поездок.

30 мая мы перешли перевал Чичиклик (около 13 тыс. футов[9]). У нас возникли значительные трудности с нашими транспортными животными, обусловленные скудными условиями. На следующий день, как мы смогли понять, мы оказались уже значительно ниже, о чем свидетельствовали появившиеся птицы – золотые иволги, оляпки, сороки и т. д. и растительность, включая папоротники адиантум. Результат вычислений, произведенный на основании измеренной температуры кипения воды, показал, что наш лагерь в Тойл Булунге 31 мая находился на высоте 9520 футов[10] над уровнем моря. Население Памира – Сарыколи, говорили по персидски; с этой стороны перевала мы были среди киргизов, говорящих только по тюркски. 1 июня мы перешли еще один перевал Торт Даван (12800 футов[11]), на котором я собрал коллекцию горных зябликов (.Montifriingilla brandti brandti); этой же ночью выпал небольшой снег. На следующий день мы преодолели крутой перевал Кашка-Су (12650 футов[12]). По дороге нам попадались бараньи кеклики, кеклики (Alectoris graeca pallida), рогатые жаворонки, зяблики, и я заполучил в свою коллекцию еще образец другого горного зяблика (М Nemoricola altaica); розового зяблика (Carpodacus rubicilla severtzovi), птицы, распространенной в Тибете, где я часто находил ее гнезда; овсянки (Emberiza icterica); рогатого жаворонка (Otocorys alpestris diluta) и сороки {Pica pica hemileucoptera), гнездо которой с пятью яйцами я нашел 4 июня. По дороге нам также встречались сурки. Среди бабочек был замечательный образец бабочки – ласточкин хвост, похожий на наш аналогичный английский, но значительно больший по размеру. По мере того как мы опускались ниже, становилось все жарче, что создавало определенный дискомфорт, и большие стада овец перегонялись на высокогорные пастбища.

5 июня мы должны были достигнуть города Янги Гиссар, где китайцы приготовили нам официальную встречу. Это требовало пунктуальности, а наши часы не сверялись с эталоном с момента их корректировки по телефону из Хунзы за три недели до того. У меня появилась идея мы знали из карты долготу Янги Гиссара, и поэтому не трудно было вычислить, пользуясь Навигационным альманахом, время, когда одна из навигационных звезд пересечет меридиан. Поэтому мы с помощью грузиков натянули две струны, одна из которых была направлена на север. Я решил, что когда выбранная нами навигационная звезда пересечет линию, образованную струнами, мы будем знать, что она пересекает меридиан, и тогда простейшие вычисления позволят нам скорректировать наши наручные часы. Но как раз, когда мы выступали следующим утром, прибыл посланец от сэра Джорджа Макартни с часами! Это позволило нам не только узнать, как точны были наши вычисления, но также и оценить большой опыт сэра Джорджа в подобного рода делах, подведший его к мысли о наших возможных проблемах со временем и определением своего местоположения, с которыми мы все-таки смогли справиться, благодаря предусмотрительности одного из нас.

В Янги Гиссаре нас ждал великолепный прием, где нас приветствовали китайские солдаты с флагами и трубачами, которые играли для нас вдоль разукрашенных флагами улиц. Вся процессия подняла чудовищную завесу пыли, в которой мы чуть было не задохнулись. Позднее нас встретили китайские офицеры, и послеобеденное время прошло в приемах и ответных визитах. С этого момента и в течение последующих двух дней наш путь в Кашгар состоял из непрерывной последовательности таких церемоний, включая множество чаянс, то есть чаепитий и небольших закусок во время короткого отдыха. Это стало становиться утомительным, когда мы однажды обнаружили приглашения от гражданского служащего, от офицера, от британских представительств, от русских представительств и др. По этой причине наш настоящий приезд в Кашгар растянулся до 7 июня, куда мы прибыли через шесть недель после нашего выхода из Сринагара. Нас встретил сэр Джордж Макартни, и мы проехали по раскаленным улочкам города, который был разукрашен флагами в нашу честь. Мы прибыли в консульство после обеда, и наше долгое путешествие завершилось. Следующий день или два мы провели, обмениваясь визитами с китайскими и русскими офицерами.

Хотя русская революция была в полном разгаре уже несколько месяцев, русские в Кашгаре оставались еще приверженцами старого режима. В наших контактах с русскими трудность состояла в языке. Только действующий генеральный консул мистер Стефанович говорил по-английски, а его очаровательная супруга по-французски. На больших обедах я обычно находил кого-нибудь говорящего по-персидски. После обеда мы включали граммофон и танцевали русские танцы или играли понемногу в азартную карточную игру, так называемую Девятку, на обесценивающуюся русскую валюту. В этих случаях дамы играли в Девятый вал, по общему мнению, более спокойную и менее азартную игру.

Однажды мы давали большой обед для иностранных землячеств. Было свыше тридцати приглашенных. В это время в Кашгаре из крепких напитков можно было найти только спирт из кукурузы, перегнанный индусскими торговцами. Он был очень крепкий и неразбавленный. Небольшое количество других вин, привезенных нами из Индии, на этой вечеринке нигде не обнаружилось. Мой сосед задал мне вопрос по-русски, который я не понял, но его мне перевели. «Я слышал, что у вас в стране есть особый напиток, называемый «виски»! Мечта всей моей жизни состоит в том, чтобы попробовать его!» В какой-то момент я послал за бутылкой и сказал моему собеседнику, что мы смешиваем его с водой. Мне показалось, что это шокировало его. Мой собеседник сказал, что он никогда не разводит водой свои напитки. Он налил хорошенький полный стакан чистого напитка и выпил его, и после чего обратился ко мне с каким-то своим замечанием. «Что он сказал?» – спросил я. «Он сказал, что это самая восхитительная вещь, которую он когда-либо пробовал». Затем наша беседа перешла на более жизненные и личные темы. Женаты ли британские офицеры? Нет, не женаты? «Тогда, как вы думаете, не женится ли кто-нибудь из них на моей дочери? Вон она на другом конце стола. Ей восемнадцать».

У нас также была встреча с китайскими руководителями страны. Однажды мы все днем поехали на обед к генералу Ма, бывшим Ти Таем (военным правителем) Кашгара. Он был дунганином – китайским мусульманином, ужасным тираном непонятного происхождения и достаточно невежественным.

Когда в 1911 году разразилась китайская революция, амбаны и другие китайские официальные лица в Туркестане были убиты. Губернатор в Урумчи оказался в смертельной опасности, но был спасен этим человеком, который был потом главой дунган в Урумчи, организовавшим отряды самообороны из дунганских солдат для охраны губернатора. В качестве награды губернатор сделал его Ти Таем Кашгара. Здесь он позволял себе вымогательства и принудительные займы у торговцев в паре с нанесением увечий и зверствами, которые слишком ужасны, чтобы их описывать. Гражданские чиновники были затерроризированы им и ничего не могли делать без его разрешения. Генерал Ма чествовал нас за обедом, будучи одетым по всей форме, а на левой и правой груди у него были надеты большие звезды. Во время обеда он открутил переднюю часть одной из них и показал мне фотографию Ян Ши Кай – президента Китайской республики. Во время нашей беседы я спросил его, открывается ли аналогичным образом и другая звезда? «Да», – ответил он «Я вставил туда мою собственную фотографию».

В 1924 году губернатор Синканга (Китайский Туркестан) послал солдат, чтобы покончить с этим тираном. С помощью искусного маневрирования двумя колоннами, движения одной из которых держалось в тайне, Новый город, в котором обитал Ма, был неожиданно захвачен на рассвете. Генерал был ранен, схвачен на следующий день и публично расстрелян; а его тело было привязано к некому подобию креста, и довольная толпа вымещала затем свою месть на трупе генерала.

Зимой в Кашгаре можно было довольно успешно заниматься спортом, но в июле такой отдых был невозможен. В качестве физических упражнений и для удовольствия мы начали заниматься мягким вариантом поло, а я также собрал небольшую коллекцию бабочек и птиц. Однажды где-то в конце июня во время верховой прогулки за городом я наткнулся на высокий тополь, на котором я обнаружил несколько чеглочьих гнезд. Я подумал, что я мог бы выдрессировать этих прекрасных маленьких ястребов – их длинные крылья почти как у ласточки, хотя я знал, что их не рассматривают в качестве птиц, подходящих для соколиной охоты. Я взял четырех птенцов – по одному из каждого гнезда, и держал их в течение недели, пока я находился в Кашгаре. Когда они оперились, они стали совсем ручными. Они жили на высоких деревьях в саду консульства и слетали ко мне на руки, чтобы покормиться. Позднее они стали более осторожными и менее склонными к кормлению с рук, а я обнаружил катышки помета под деревьями, где они гнездились, вперемешку с крылышками жуков, и увидел поздним вечером этих птиц, охотящихся на лету за насекомыми.

Другие птицы, собранные в коллекцию в Кашгаре, включали двух голубей, Steptopelia decacto stoliczkae, и S. Turtur arenicola – внешне напоминающих наших черепашьих голубей; скалистого голубя (Colomba livia neglecta), экземпляр которого я получил в Хунзе; трясогузку (Motacilla albapersonata); большого жаворонка (Galerida cristata magna); галстучника (Charadrius dubia curonicus); крачку (Sterna hirundo tibetand), ловившую рыбу в речке в Кашгаре. Как можно было ожидать – это морская птица, но она везде распространена в Центральной Азии и водится в Тибете и Кашмире. Черная ворона (Corvus corone intermedius) и скворец (Sturnus vulgaris porphynotus) также распространены везде.

В Кашгаре и окрестностях выпадает около одного дюйма осадков (25 мм) в год. В таких засушливых краях, как этот, не очень приятно, когда идет дождь. Открывается множество всякого рода нежелательных для глаза вещей и запахов. Вода, как правило, стоит, и дороги в Кашгаре становятся такими скользкими, что становятся почти непроходимыми. Однажды ночью после ужина в гостях мы были застигнуты таким дождем; двигаться верхом в темноте по такой жиже не было никакой возможности, и наши хозяева оставили нас у себя на ночь.

Однажды сэр Джордж был удивлен получением обычным образом по почте письма от мистера Тредуэла – недавно назначенного генерального консула США в Ташкенте, который желал установить контакт с близлежащими представительствами. Позднее Тредуэл и я работали в теснейшем контакте.

Глава II

Из кашгара в Ташкент

Положение в Русском Туркестане было непонятным. Мы знали, что большевики всё контролируют, но никто точно не знал, что собой представляют большевики, и какие у них намерения и цели. Казалось, будет полезным прийти и посмотреть на них, чтобы понять, что это за сорт людей, и попытаться убедить их продолжать войну против Германии или, по крайне мере, не помогать Центральным державам в войне против нас.

Представлялось, что лучше всего это было бы сделать, проконсультировавшись с самими русскими. Поэтому 24 июля Блейкер и я покинули Кашгар, направляясь в Ташкент – столицу русского Туркестана. Нам составили компанию мистер Стефанович с женой, которая весьма разумно взяла на себя заботы о питании во время путешествия. Мистер Стефанович собирался совершить закупки в Ташкенте, а также посетить дантиста.

Из Кашгара в Индию ведут две дороги, длинная через Лех, занимает тридцать восемь дней пути, а короткая через Гилгит, по которой мы сами и прошли, двадцать шесть дней. Письмо, отправленное нарочным, добиралось около восемнадцати дней до железной дороги в Равалпинди в Пенджабе. Россия была много ближе, однако двенадцатидневное путешествие по высоким горам, а затем двухдневное путешествие по железной дороге, для достижения торговых центров, внушало мысль об удаленности Кашгара. Мы надеялись, что Стефанович сможет помочь нам при нашем прибытии в Ташкент. Но этот план не сработал по причинам некоторых появившихся обстоятельств. Дело было в том, что в Кашгаре очень мало знали об истинном положении дел в Ташкенте, и все анализы политической ситуации основывались на исключительно предвзятых мнениях одних или других.

Этертон не ехал с нами, так как он был назначен генеральным консулом вместо сэра Джорджа Макартни, который возвращался домой.

У нас состоялись большие проводы в форме обычного ча-янса, который в этом случае превышал стандартный, и который по этой причине мог бы быть назван банкетом. Он был устроен в двух милях от Кашгара русским сообществом и продолжался до пяти вечера, и по этой причине мы не добрались до конца нашего маршрута до десяти тридцати. Однако нам светила полная луна, и часть пути мы путешествовали на рессорах «Мапа» сэра Джорджа. Это была обычная китайская рессорная повозка, к которой были добавлены рессоры для большой комфортабельности.

Блэкер первый день путешествовал на мотоцикле, проехав двадцать семь миль до Мингиола за три с половиной часа. Мотоцикл и повозка «Мапа» были в нашем распоряжении только первые два с половиной дня нашего путешествия. Затем дорога стала более ухабистой, и мы отослали их назад в Кашгар еще до перехода через первый перевал Кызыл Дэван, имеющий высоту 8350 футов[13] над уровнем моря.

После того как мы покинули Кашгар, мы пересекли участок пустыни, на котором паслись очень осторожные газели; потом мы попали в очень красивые зеленые Алайские горы, населенные гостеприимными киргизами, чьи юрты можно было видеть в долинах. Они приносили нам шарики курда[14] и кумыс. Последний представляет собой слегка пьянящий напиток, приготовленный из сброженного кобыльего молока, мне кажется, по вкусу напоминающий чанг – тибетское ячменное пиво. Кумыс упоминался еще Марко Поло.

В некоторых местах киргизы огородили участки и устроили на этих полях орошение. На них они выращивали люцерну вперемешку с травой – первые начинания оседлой почвообработки кочевниками скотоводами. Они не выращивали пищевые культуры, а только огородили пастбища для своих животных. Эти поля привлекали внимание огромного количества бабочек, многие из которых были родственны нашим британским видам.

Однажды около Шорбулака мы проходили через мраморное ущелье, такое узкое, что груженые верблюды с усилием проходили через него, и так получалось, что их тюки с хлопком полировали стенки ущелья. За прошедшие столетия транспортные потоки великолепно отполировали мрамор.

Через пару дней после выхода из Кашгара у Блейкера развилось необычное заболевание. Это было довольно опасно, так как у нас не было врача, и у нас были только простейшие лекарства. Местные жители сделали очень удобную подстилку, закрепленную гуськом на двух пони. Мы несли его так два дня, потом остановились на день отдохнуть и послали гонца в Иркештам, в ближайший телеграфный пункт, чтобы телеграфировать в Кашгар врачу.

В Улугчате мы миновали форт с китайским гарнизоном силой около двухсот солдат. Офицер, командовавший там, был освобожден от должности и получил приказ вернуться в Кашгар, но так как он был родственником ужасного Ти Тая, он отказался уезжать, и его неудачливый правопреемник жил в соседней деревне и ничего не мог с этим поделать.

Иркештам, находящийся на высоте до 10000 футов[15] над уровнем моря, являлся пограничным пунктом на границе России и Китая. Мы прибыли в него 31 июля и были приняты русским таможенным офицером.

У нас состоялась вишневая вечеринка с танцами под кларнет военного кадета и игрой в карты, в обычную Девятку. Русские устроились там с большим комфортом. Около пограничного поста были посажены розы, ивы и сосны. Русские таможенники, конечно, не испытывали никакой симпатии к большевикам и жили в состоянии большой неуверенности, занимаясь оценкой приготовленных к отправке тюков хлопка. Они показали мне шкуру недавно убитого ими медведя и сказали, что охотятся также на баранов и горных козлов, обитающих на соседних холмах. Русским не надо было даже уходить далеко, чтобы поохотиться. Я подумал, что многие британские младшие офицеры были бы в восхищении от этого изолированного, но такого охотничьего места.

Самым высоким перевалом на нашем пути был Терек Даван высотой около 13000 футов[16]. Мы перешли через него 3 августа, и хотя это было самое жаркое время года, перед перевалом на земле были заморозки, а после него во впадинах лежали пятна снега. Среди них валялись бесчисленные кости животных и даже людей, которые расстались со своими жизнями на этих опасных скалах. Там я собрал коллекцию множества бабочек, включая нескольких редких Parnassiuse и Coleas и других.

В Сафи-Кургане мы миновали расположение русских войск – это были части 2-го Сибирского полка, откомандированного из Хорогского поста – одного из гарнизонов Памира. Пост был затронут процессом, происходящим во всей Красной армии, и новые подразделения состояли в основном из чешских и австрийских военнопленных. Только два отряда были русскими.

Около Лангара мы проехали мимо фермы, на которой, как можно было видеть в тот момент, должно быть, продолжались процессы русской колонизации этой области. Вслед за этими признаками европейской цивилизации появилась дорога для гужевого транспорта и телеграфная линия, а на следующий день около Гульчи нам встретились еще русские фермы и несколько пустых бараков. Здесь к нам еще присоединился Дукович – глава русского банка в Кашгаре, который собирался в Ташкент по делам. Однако его помощник армянин написал в Ташкент, что он не поддерживает советский режим, и бедняга был арестован по прибытию в Ташкент. Таким образом, он из первых рук получил сведения о тонкостях работы советской тюрьмы, прежде чем он снова смог увидеть Кашгар.

7 августа мы прибыли в Ош после очень напряженного перехода и сделали привал, чтобы привести себя в порядок после нашего путешествия. Нас обгоняли совершенно фантастические слухи относительно целей поездки нашей группы. Мы были авангардом сил в двенадцать тысяч солдат, посланных из Индии для захвата Ферганы и Туркестана; все наши слуги были замаскировавшимися сипаями[17]. К нашему счастью мистер Стефанович объяснил суть дела местным властям, и после составления списка (большевики, должен я сказать, были настоящими бюрократами, любящими всякого рода списки) наших людей, лошадей и багажа нам разрешили двигаться дальше. Девятого числа мы проехали на тарантасах сорок шесть верст (тридцать с половиной миль) до Андижана, заплатив по 150 рублей за каждый тарантас. В Андижане мы остановились в гостинице, не имеющей душа. Место было очень жаркое, и не было никакой возможности освежиться. Город был полон освободившихся австрийских военнопленных. Оркестры из военнопленных играли в чайханах и ресторанах, и весь обслуживающий персонал нашей гостиницы был австрийским. Австро-венгерская военная форма, которую я потом и сам носил так долго, мелькала повсюду. Мы провели здесь три дня, прежде чем получили разрешение двигаться дальше. У нас состоялся первый наш разговор с комиссарами – колоритными личностями в гимнастерках и сапогах, с револьвером, нарочито надетым на поясном ремне или лежащим на рабочем столе. Они степенно ходили по улицам с важным видом с портфелями, зажатыми под рукой. Очевидно, они пытались произвести впечатление на нас, однако у них это плохо получалось. Мы посмотрели пьесу Мазепа в театре на открытом воздухе и сходили в кино. Первые европейские магазины, увиденные нами впервые после нашего отъезда из Индии, были привлекательными, но не думаю, что где-нибудь еще были такие.

В Андижане было какое-то количество индусов из Шрикарпура. Казалось удивительным, что индусы из этого городка в Синде оказались в Туркестане. Я не думаю, что были какие-то их фирмы в Ташкенте, но индусы бывали иногда в Ташкенте и имели хорошие связи в Бухаре. Делегация их представителей пришла ко мне в Андижане. Они объяснили, что они сильно опасаются потерять все свои деньги и собственность, так как большевики считают их спекулянтами самого злостного типа. Они спросили меня, не смогу ли я им помочь забрать свои деньги из страны; между тем речь шла о двух миллионах рублей. Из-за падения обменного курса (в этот момент где-то от одного с половиной рупии за рубль до приблизительно до десяти рублей за одну рупию) они теряли чрезвычайно много, но если бы они смогли сейчас забрать свои деньги, они спаслись бы от абсолютного краха. Я сказал им, что не могу сразу иметь дело с такой громадной суммой денег, но я обязуюсь взять у них пятьдесят тысяч рублей и выписать чек на получение соответствующей суммы в Индии по существующему на этот день обменному курсу. В дальнейшем я обещал при общении с властями в Ташкенте сделать все возможное, чтобы помочь им. Они заявляли, что были бы рады спасти хотя бы часть своих средств, но позже, как раз когда мы уезжали, мне передали их слова, что, поскольку я только путешественник, и у них нет гарантии того, что я являюсь тем, за кого себя выдаю, а также, что у меня нет рекомендательных писем от их друзей в Кашгаре, то они не будут иметь со мной дел. Конечно, очевидно, что они должны были потерять все.

Русский консульский чиновник в Кашгаре, как и все люди в таких местах, был человеком старого режима и был, как мы понимали, подчиненным русского посольства в Пекине из общества Боксерского возмещения убытков, через которое китайское правительство платило России до тех пор, пока большевистское правительство не отказалось от этого.

Стефановича предупредили в Андижане, что ему очень опасно появляться в Ташкенте, так как он, конечно, будет там арестован, как только там появится. Эта опасность не была столь велика для его жены. Поэтому, когда мы наконец покинули Андижан, Стефанович собрался в обратное двухнедельное путешествие в Кашгар. Путь до пограничного Иркиштама составлял тысячу четыреста миль и должен был занять у него пять или шесть дней, и мы постарались избежать любых вопросов о нем в Ташкенте до того момента, как он должен будет пересечь границу.

Железнодорожное сообщение было прервано на две недели из-за нехватки топлива. В результате список пассажиров, желающих уехать, в пять или шесть раз превосходил количество мест. У нас, однако, в этом смысле были преимущества, и мы покинули Андижан в три тридцать после полудня 12 августа в старом литерном вагоне, предназначенном только для нас троих миссис Стефанович, Блейкера и меня. На следующее утро мы прибыли в Черняево, и наш поезд дожидался в течение жаркого и пыльного дня прибытия поезда из Самарканда и Бухары. На следующий день 14 августа мы прибыли в Ташкент в три часа ночи и с вокзала поехали в гостиницу «Регина».

Глава III

Ташкент

К моменту нашего прибытия Ташкент был под властью большевиков около года. Трамвай и конные извозчики работали, и некоторые вещи еще можно было купить в магазинах. В нашей гостинице мы могли получить весьма приличный обед, и вообще жизнь в этот момент мало чем отличалась от того, что было до революции. Но положение стремительно ухудшалось. Гостиницы и рестораны закрывались или преобразовывались в советские учреждения, скудно опекаемые пролетариатом.

Все автомобили были конфискованы для большевистских руководителей. Театры оставались открытыми. Во время нашего пребывания в Ташкенте гастролировал некий англичанин с дрессированными слонами! Их он потом повез в Кашгар через не слишком легкий перевал Терек Даван. Повсюду попадались австрийские военнопленные. Многие продолжали ходить в своей форме с буквами F.J.I.[18] на своих фуражках. Во всех кафе и ресторанах играли оркестры австрийцев. Наиболее фешенебельный ресторан назывался «Чашка чая». Мы стали вскоре хорошо известны тамошнему оркестру, и они обычно прерывали свою игру и начинали играть «Типперэри»[19], когда мы входили!

В густой тени карагача (вид вяза) или акации мы ели мороженое и пили пиво или заменяли его чаем или кофе под приятное журчание воды в уличных арыках.

В Ташкенте было много зеленых насаждений. Улицы были прямыми с двойными аллеями деревьев – тополей, вязов, чинаров, дубов, тутовника (шелковицы) или акаций. Вдоль улиц бежала в арыках вода, поступавшая в них из ирригационной системы. Струящаяся в тени деревьев вода создавала прохладу и приятное ощущение в жаркий солнечный день, придавая Ташкенту, возможно, только ему присущие черты, отличные от других городов. Люди с ведрами и универсальными жестяными банками из-под керосина разбрызгивали эту воду по пыльным дорогам. Все деревья были промерены и порублены на топливо в конце лета 1919 года. Вы получали купон на топливо по своей продуктовой карточке. Когда вы спрашивали, где вы можете получить дрова, вам показывали на дерево, стоящее на улице и говорили, что вы можете взять его. Целые состояния в бумажных деньгах делали удачливые обладатели пил и топоров. Я надеюсь, что эти посадки акаций, тополей и шелковиц были с тех пор восстановлены, ибо отсутствие деревьев совершенно меняет город и лишает его присущих ему прелестных черт.

Столица Русского Туркестана состояла из большого туземного города с населением свыше двухсот тысяч человек и находящегося рядом с ним русского города с населением пятьдесят тысяч человек. На границе города находилась крепость, радиостанция и Белый дом, в котором некогда была резиденция генерал-губернатора, располагавшаяся в прекрасном парке.

Долгое время русским генеральным консулом в Кашгаре был князь Мещерский, который много лет дружил с сэром Джорджем Макартни. У князя Мещерского была тетя – мадам Угрекилидзе, которая являлась директором школы для девочек в Ташкенте. Сэр Джордж Макартни останавливался у нее несколько раз на своем пути из Европы и в Европу, и наш первый визит был нанесен ей. У нее мы встретились с мистером и миссис Эдвардс. Они были школьными учителями. Они позже исчезли из моего поля зрения, возможно, они были убиты киргизами, как мне позже пересказывали.

Мы также установили контакт с мистером Роджером С. Тредуэлом – генеральным консулом Соединенных Штатов и его временным помощником мистером Шоу. Тредуэл был во всех отношениях украшением своей профессии и своей безупречной работой, безусловно, поднимал репутацию своей страны. Трудно было себе представить, как можно было бы вести дела лучше него. Тредуэл снимал комнату в семье, фамилия главы которой была Ноев[20]. Семья состояла из отца, матери и двух девочек возраста около четырнадцати и семи лет и мальчика в возрасте около восьми лет. Дети находились под присмотром ирландской гувернантки мисс Хьюстон – находчивой и отважной, чья помощь мне и другим, и чье мужественная приверженность своему долгу в минуты высочайшей опасности была вне всяких похвал. Старшая девочка и мальчик ныне британские подданные и преуспели в своей профессии. Мальчик капитан британской армии – военный инженер, а девочка была до самой своей смерти секретарем Эдгара Уолэса. Хотя она была еще только ребенком, когда я знал ее в Ташкенте, она, несмотря на свой возраст, была надежной и очень полезной в чрезвычайных обстоятельствах.

Мистер Ноев ранее имел проблемы с прежней царской властью из-за своих политических взглядов, однако он не испытывал ни малейших симпатий к людям, захватившим ныне власть. Он ухитрялся держаться подальше от политики, и это означало, что, несмотря на то, что он иногда попадал под подозрение и был посажен на несколько дней в тюрьму, власти ему больше не досаждали. Был в Ташкенте также английский учитель по имени Смайле, которого я встретил раз или два. Он прожил в Ташкенте четырнадцать лет и был женат на русской. Он не интересовался политикой, что не помешало ему также позже попасть под подозрение и провести ночь в тюрьме.

Была в Ташкенте очень пожилая вдова, леди, родившаяся в Англии, мадам Кватц. Она приехала около пятидесяти лет назад в качестве гувернантки детей генерала Кауфмана – завоевателя Туркестана, и была замужем за русским. Она почти забыла английский язык, говорила неуверенно, делая ошибки в словах и грамматике, но при этом без иностранного акцента. Даже эта пожилая леди попала под подозрение и была арестована. Я кое-что сделал для ее освобождения, но позже она снова была арестована за воровство, и в конце концов она попала в приют для душевнобольных. Это действительно было лучшее, что можно было сделать для нее, чтобы смягчить бесчувственные гонения на эту бедную старушку.

Во многом русская революция шла путями Французской революции. Многие действующие русские революционеры, будучи молодыми людьми, были сведены с ума своим маленьким временным могуществом и совершали страшные злодеяния. В 1792 году санкюлоты тоже были в основном молодыми людьми.

Многие первые революционеры, как в России, так и во Франции, в конечном итоге стали сами ее жертвами. Мы все знаем о русских чистках. В России именно люди, бывшие сторонниками либеральных реформ, которых царское правительство карало разными способами за их прогрессивные взгляды, «ликвидировались» большевиками, которые считали их реакционерами. До этого произошел рост цен, отказ крестьян продавать продовольствие в городах по фиксированным ценам, установленным большевиками, и множество других вещей.

Когда в Петрограде в феврале 1917 года произошла Первая русская революция, возглавляемая Керенским, население Туркестана, как русское, так и местное, восприняли ситуацию с восторгом, и многие прежние государственные чиновники служили новому Временному правительству.

В ноябре 1917 года, когда большевики совершили свой государственный переворот, они в действительности получили контроль только в центре, в Ташкенте, но чиновники прежнего временного правительства в других областях работали на них, так как не вполне понимали, что им делать, и были экономически зависимы от правительства в Ташкенте. Постепенно в начале 1918 года ненадежные чиновники были заменены большевиками.

В ноябре 1917 года в Ташкенте произошли кровопролитные бои, и после четырех дней боев большевистская партия взяла вверх, и многие сторонники Временного правительства были убиты.

В начале 1918 года была сделана попытка выступить против большевистского режима, и однажды громадное число безоружных мусульман численностью приблизительно в двести тысяч пришла из старого города и окружила местность вокруг русского города и освободила из заключения восемь членов Временного правительства, которые были посажены в тюрьму большевиками, тюремная охрана не оказывала сопротивления. Эта громадная толпа была встречена небольшим подразделением Красной армии, которая открыла по людям огонь. Местные сарты были рассеяны, а заключенные были вновь арестованы и немедленно расстреляны прямо на улице.

Летом 1916 года была предпринята попытка бунта со стороны местного населения. Она была подавлена с величайшей жестокостью царским правительством, и был разрушен поселок Джизак. Местных жителей с других частей страны привозили в Джизак и показывали руины и трупы, лежащие на улицах, говоря им, что, если они устроят волнения, они знают, что их ожидает. Так называемые «джизакские события» оказались эффективными, и местное население было полностью запугано. Население Русского Туркестана, на девяносто пять процентов состоявшее из мусульман и на пять процентов из европейских русских, в целом составляло около семи миллионов. Русские всех без исключения местных жителей называли «сартами», а их язык (тюркский) сартский или даже мусульманский. Словом «сарт», строго говоря, называли жителей городов в противоположность сельскому и кочевому населению, но оно употреблялось русскими довольно небрежно. Сартские писатели иногда называли себя тюрками, но это слово, я думаю, обманчиво; иногда употреблялось более неуклюжее слово «туркестанцы». В целом, я думаю, лучше всего следовать за русскими и употреблять просто слово «сарт», хотя борцы за чистоту языка могут возразить, что оно не употребимо для названия сельского населения.

Хотя люди, живущие в Туркестане, и не родились в седле (а кто, скажите, в седле родился?), они, особенно в деревнях и в маленьких поселках (кишлаках), никогда не ходят пешком, если они могут проехать на чем-то верхом. Вы всегда сможете увидеть, если не маленькую и убогую лошадку, то оседланного пони (ишака) на коновязи, и чем идти пешком даже пять ярдов, местный житель предпочтет проехать их верхом. Они редко ездят верхом быстро, всегда медленной рысью, обычно со скоростью четыре или пять миль в час. Однажды я спросил одного человека, в каком возрасте он научился ездить верхом, и он искренне удивился моему вопросу. Вы не учитесь ездить верхом – вы просто ездите верхом. Я обнаружил то же самое у тибетцев, но они совершенно беспомощны в поло с их высокими седлами и короткими стременами, и, вообще говоря, при соревнованиях с нами в некотором грубом подобии состязаний в гонках они должны были часто начинать сначала.

Русский Туркестан в некотором роде удивительная страна. Здесь железные дороги были построены до постройки обычных дорог, по крайней мере до постройки нормальных дорог. Результатом было то, что, когда железнодорожная линия перерезалась противником, то, как можно было и ожидать, не было никакой возможности установить автомобильную связь. Фактически на автомобиле можно было ездить только на коротком расстоянии от Ташкента.

Другими средствами передвижения были различные варианты конных повозок. Местная повозка арба представляет собой простую телегу на двух очень больших тяжелых колесах, подходящую для движения по неровной поверхности за городом. Возница сидит на лошади, поставив свои ноги на оглобли. Бричка и тележка представляют собой большие русские повозки для загородных поездок и работы в поле и на ферме. Тарантас – это легкий двухместный экипаж с откидным верхом, более комфортабельный для пассажиров, нежели другие вышеупомянутые конные средства передвижения. Обычным видом транспорта, однако, был и верблюд, которого можно было увидеть так же на улицах Ташкента.

Центральное правительство объявило, что программа большевиков включает в себя также и пункт о самоопределении, и местное мусульманское население полагало, что это относилось к ним с их девяносто пятью процентами голосов избирателей. Однако они вскоре обнаружили, что самоопределение с большевистской точки зрения не относится к Туркестану, Финляндии и другим регионам, в которых доминирует Россия, а относится только к Индии и регионам, в которых владычествуют Британия, Франция и другие буржуи.

Сарты полагались на заявления Москвы и верили, что пять процентов русского населения захватили власть вопреки воли центра, и что Москва скоро восстановит справедливость. Где-то в июне 1917 года они сформировали автономное правительство в Коканде и просили Москву ликвидировать пятипроцентное русское правительство и предоставить им автономию в рамках Советского Союза. Москва им фактически ответила «Делайте это самостоятельно, при необходимости силой». После этого правительство в Ташкенте, представлявшее интересы пяти процентов русского населения края, контролировавшее армию, снаряжение и прочее, поняло намек и однажды под руководством Колесова атаковало сартов в Коканде, нанеся им поражения и опустошив город, убив несколько тысяч человек, осквернив и разрушив мечети. Вот такое самоопределение случилось в Туркестане.

Ситуация экономически была очень плохой. Управляющие хлопковых, винных и других производств были устранены, а рабочие вели дела плохо и непорядочно. Туча безграмотных комиссаров была бременем на коммерческих предприятиях. Помимо существовавшей самой по себе дороговизны накладные расходы увеличивались еще и выше всяких пределов повсеместной коррупцией. Серьезной была безработица, еда была в дефиците и дорогой. Положение не улучшалось под прессом требований из Москвы отправить большее количество хлопка, хлопкового масла и фруктов. Туркестан занимался поставками этих товаров, но не имел их достаточных запасов, а в некоторых случаях оказывалось проблематичным получить что-либо из Москвы в замен. До революции хлопковое масло не пользовалось спросом, но сейчас оно использовалось для освещения и, несмотря на свой неприятный запах, для приготовления пищи. Несколько кусочков скрученных хлопковых волокон (ваты), опущенных в плошку с хлопковым маслом, были обычным способом освещения в Туркестане. В Ташкенте было электрическое освещение, однако оно было неустойчивое, и было трудно раздобыть электрические лампочки.

Существовали также неудобства, вызванные чрезвычайной силой обстоятельств. В такой ситуации часто явное меньшинство силой или страхом пытается принуждать к чему-то большинство. Однажды, прибегнув к защите силой, большевики без колебаний прибегли к запрету многих вещей, борьбу за которые они декларировали, особенно, к примеру, это относилось к свободе печати и свободе публичных собраний.

Мы посетили Министерство иностранных дел 17 августа, в момент, когда, как мы посчитали, что Стефанович должен был достигнуть китайской границы. Мы прождали встречи два дня, так как комиссар был занят. Это было в некотором роде скорее выгодным обстоятельством для нас, а особенно для миссис Стефанович, так как это давало ее мужу два дополнительных дня для того, чтобы избежать опасности.

19 августа у Блейкера и меня состоялась первая беседа с мистером Дамагацким, комиссаром иностранных дел. До революции он работал чертежником в колониальной службе министерства сельского хозяйства. В политике он был левый социалист-революционер – левый эсер (L.S.R.). Они считались более умеренными, чем настоящие большевики, хотя со стороны трудно было обнаружить между ними различия. Я неудачно начал разговор с Дамагацким, ссылаясь на «большевистское правительство». Когда мы вышли из комнаты, переводчик сказал мне «Запомните, комиссар иностранных дел не большевик, а левый социалист-революционер. Это ошибка ссылаться на большевистское правительство, и Дамагацкий обиделся на это. Это «советское правительство», хотя вы можете ссылаться на «большевистскую партию».

К несчастью, для нас британские солдаты из Мешхеда, которые поддерживали антибольшевистское закаспийское правительство, вступили в первое боевое столкновение с большевистскими солдатами 13 августа. Наше прибытие ночью того же дня ставило нас в трудное положение в силу того, малоприятного для нас факта, что британские войска вступили в борьбу против Красной армии. Я осознавал, что это с большой долей вероятности была правда; мы не имели новостей из Индии и вообще из внешнего мира в течение двух месяцев. Случись это первое столкновение между нашими солдатами и большевиками несколькими днями раньше, я был бы предупрежден и с большой вероятностью отозван. Я думаю, что можно было бы найти оправдание большевикам, которые бы интернировали миссию, прибывшую в такой необычный момент. Интернирование на какое-то время означало бы, как я это осознал позже, почти неминуемую смерть. Нас негде было больше держать кроме как в тюрьме, а в тюрьме очень часто происходили несанкционированные расправы с людьми. Толпы пьяных солдат приходили в тюрьму, хватали людей и расстреливали их. Однажды, когда мы шли по улице, мы услышали крики и выстрелы в каком-то доме. Было совершено одно из этих убийств. В оправдание этого можно только сказать, что с этими жертвами так грубо обращались люди, охранявшие их, что расстрел избавлял их от страданий. Немного более законное выполнение формальностей имело место, когда тюрьма становилась переполненной и необходимо было освободить камеры.

Линия поведения, которую я избрал в моих дискуссиях с Дамагацким, заключалась в том, что это было неправдоподобно, что миссия в Ташкент была послана в тот же самый момент, когда в другой части Туркестана мои соотечественники были в состоянии войны с ними. Должно быть, тут была какая-то ошибка. Откуда он знает, что солдаты, воюющие там, на самом деле являются британскими или британо-индийскими? Ответ был простой и лестный. Слишком хорошей была артиллерия, лучше, чем где-либо в России. И также на гильзах были английские надписи. Я резко возражал, что мы продавали снаряды разного сорта людям и посылали их в большом количестве в Россию для помощи в войне; вполне возможно, что они обнаружили английские надписи на снарядах, используемых самой Красной армией! Никакой из этих доводов не являлся доказательным, и до тех пор, пока он не предоставит что-то более убедительное, я не соглашусь с этим утверждением. На это Дамагацкий сказал, что он попытается получить пленного, чтобы убедить меня, и все наши последующие многочисленные беседы я всегда начинал с вопроса, удалось ли ему получить доказательства, которые я желал иметь.

Одно из первых требований Дамагацкого (первое требование, выдвигаемое всеми русскими чиновниками независимо от их рода занятий) было «Покажите мне свои документы!» Предполагалось, что я предъявлю верительные грамоты советскому правительству от правительства Великобритании. У Тредуэла были бумаги, с которыми он направлялся в Ташкент, подписанные послом Соединенных Штатов, кроме того, его консульский патент был подписан президентом Соединенных Штатов. У нас таких бумаг не было. Я надеялся, что мы сможем получить такого рода признание от Туркестанского Совета, что таким образом означало бы установление отношений и связи между Индийским правительством и Туркестанским Советом. Мы ни в малейшей степени не знали ни позиции, ни намерений Туркестанского Совета, и было очень важно их выяснить. Но когда мы не смогли предъявить большинство желаемых бумаг, нас обвинили в занятиях шпионажем. Я сказал Дамагацкому, что он может справиться в Индии о нашем статусе по телеграфу. На это он сказал, что так он и сделает, а тем временем он готов выслушать нас.

Я сказал ему, что мы всецело заняты желанием добиться победы в войне. Ничего большего в настоящий момент мы

не желаем, и с этой целью у меня есть три главные и важные просьбы.

Первая, военнопленные должны находиться под контролем. В Туркестане одновременно находилось сто девяносто тысяч военнопленных. Условия их жизни в лагерях были ужасными, главным образом из-за ненадлежащего содержания. Одна из причин посылки такого количества военнопленных в Туркестан была, без сомнения, отдаленность места и трудности побега отсюда; но и, конечно, во внимание принималось количество и дешевизна еды. Несмотря на это, рацион питания военнопленных был настолько скудным, что вспыхивали инфекционные болезни, в то время как медицинское обслуживание было настолько не до статочным и неэффективным, что умирали тысячи. Большую часть военнопленных фактически составляли австрийцы, которые были взяты в плен в Приземсле, и другая часть в Галиции в первый период войны; но также было много немцев.

Капитан А. Г. Брюн из королевской датской артиллерии, будучи в Ташкенте, делал все, что в его силах, чтобы облегчить страдания бедных австрийцев. В его книге «Трудные времена» перечисляются душераздирающие случаи их страданий и описываются трудности его общения с русскими при попытках помочь им. Он также описывает свой собственный арест, и содержание под стражей и постоянное ожидание расстрела, когда его товарищ – мистер Клеберг, швед, выполнявший подобную миссию для немецких военнопленных, на самом деле был взят из камеры и расстрелян.

Перенесенные этими военнопленными кошмары были описаны одним из них – Густавом Кристом. В бараке, полном заключенных, находилось двести восемьдесят человек, умиравших от тифа. Он также описывает чудодейственный эффект среди военнопленных, как моральный, так и физический, который производил визит Датской комиссии к ним. В момент нашего прибытия многие военнопленные были уже перемещены в Сибирь, в то время как около сорока или пятидесяти тысяч военнопленных умерло, и летом 1918 года тридцать три тысячи оставалось еще в Туркестане. После большевистской революции все военнопленные были освобождены. Что попросту означало открытие ворот лагерей, и прекращение выдачи питания. Военнопленные неожиданно оказались предоставленными самим себе. Вначале во многих случаях условия у них оказались гораздо хуже, чем когда они были заключены в лагерях. Один офицер рассказывал мне, что он в это время вынужден был питаться черепахами.

Многие бывшие военнопленные устроились на работу батраками к местным землевладельцам – русским и сартам. Иногда казалось, что все военнопленные чехи были музыкантами, так как во всех кафе играли чешские оркестры, как это мы могли видеть в далеком Андижане. Где они при этом доставали свои инструменты, было загадкой. Также на улицах можно было видеть просивших подаяние военнопленных. Какая-то их часть заняла места солдат русской армии, которые исчезли или погибли в войне или революции. Они женились на вдовах или брошенных женах и начинали заниматься сельским хозяйством или бизнесом. Многие из бывших военнопленных надолго поселялись в Туркестане.

Однажды произошла забавная сценка в Римско-католическом кафедральном соборе. Поляк – австрийский военнопленный – собрался жениться на ташкентской барышне, и вдруг один из его товарищей встал и заявил, что у жениха уже есть жена в Австрии. Священник остановил церемонию бракосочетания.

Густав Крист описывает, как некоторые бывшие военнопленные стали заниматься серьезным промышленным производством и испытывали чрезвычайные трудности такой деятельности при советской системе правления.

Пока капитан Брюн пытался, как мог, облегчить участь возможно большего числа австрийцев, швед мистер Клеберг с двумя помощниками выполнял ту же работу для немецких военнопленных, которых насчитывалось около трех тысяч. Кроме этого лейтенант Циммерман, сам военнопленный, бесстрашно предпринимал попытки удержать этих немцев под контролем в состоянии порядка, а также предотвратить их вступление в Красную армию. Он даже выпустил воззвание, запрещающее немецким военнопленным поступать на службу в Красную армию и грозящее наказанием тем, кто все-таки это сделает. Наказание обещано было в Германии впоследствии, если они когда-нибудь вернутся туда. Это воззвание было утаено от военнопленных советскими властями.

На большом военном параде в Ташкенте можно было увидеть подразделение численностью приблизительно в шестьдесят немцев, элегантно одетых в черную кожу, под командованием бывшего старшего сержанта со свирепыми усами. Во всех отношениях они были на голову выше других солдат на параде. Бывало, я слышал немецкие слова «Интернационала», который они пели, маршируя. Последние слова они повторяли с огромным энтузиазмом «Und International das macht das Menschenrecht» – «С Интернационалом воспрянет род людской».

С нашей точки зрения, было чрезвычайно важным контролировать этих бывших военнопленных, так как если Циммерман и другие немцы сделают свое дело, то их организованные отряды смогут вторгнуться в Северный Афганистан с возможно чрезвычайно убийственным эффектом для нас в деле ведения войны. Было установлено, что эмир Афганистана согласился присоединиться к Центральным державам во вторжении в Индию, если сформированные отряды оговоренных сил будут введены в Афганистан. Эта опасность показалась нам неминуемой и чрезвычайно серьезной, когда мы узнали, что в Россию были срочно посланы немецкие агенты с целью организации этих военнопленных, чтобы на самом деле захватить Астрахань. И только прерванное железнодорожное сообщение между Ташкентом и центральной Россией предотвратило появление этих агентов в Туркестане.

Давление, оказываемое Тредуэлом и мною на Дамагацкого с требованиями контролировать этих немцев, не добавляло нам популярности у него.

Тредуэл вполне законно негодовал, когда мать переводчика, переводившего его разговор с Дамагацким, в котором он требовал от Дамагацкого контролировать военнопленных, рассказала на следующей день в парикмахерской миссис Ноевой

о чем они говорили. Информация такого рода не делала немцев более дружественными, а война, которая оправдывала любые акты насилия, продолжалась. Однажды я встретился в приемной комиссариата иностранных дел с Циммерманом. Я уверен, что он должен был знать, кто я, но он не стал со мной разговаривать.

Дамагацкий сказал нам, что невозможно поддерживать контакты со всеми военнопленными после их освобождения, хотя они пытаются создать бюро, в котором они все должны будут зарегистрироваться, но они имеют информацию только о двадцати шести тысячах, в то время как установлено, что в стране имеется на несколько тысяч больше освобожденных военнопленных, с которыми связь утеряна. В любом случае, он сказал, не стоит опасаться, что эти военнопленные каким-то образом вооружатся и объединятся. Правительство надеялось увлечь их идеей революции и привлечь в Красную армию. Это делалось с большим размахом, хотя это прямо противоречило разного рода конвенциям, подписанным русским царским правительством. Капитан Брюн упоминает, что он получил подписанный Лениным, Троцким и Чичериным документ, запрещающий принимать на военную службу военнопленных и даже приказывающий увольнять уже принятых ранее. Туркестанское правительство отказалось ему подчиняться. Военнопленные не могут осуждаться за вступление в Красную армию, так как любое правительство в России, которое могло бы сменить советское, интернировало бы их до конца войны. Дамагацкий добавил, что все, кто не вступит в Красную армию, будут отправлены назад в Европу, как только Ашхабадский фронт будет «ликивидирован», что будет сделано, как он ожидает, в течение ближайших дней. Мне представилось, что если это будет сделано, то мы обнаружим этих людей, воюющими снова против нас, возможно, в Турции, и что такой ход событий надо было предотвратить любой ценой. Существовала также опасность, что мы обнаружим энергичных офицеров из бывших военнопленных, пробравшихся в Персию или Афганистан и присоединившихся к немцам, уже организовавшимся там под началом Вассмусса, Нейдермейера, фон Гентига и других, возбуждавших чувства местного населения против нас и даже организовывавших противодействие нам.

Второй важной причиной нашего беспокойства был вопрос хлопка. Власти в центре испытывали острейший дефицит этого важнейшего компонента военного снаряжения. В Туркестане же был его переизбыток. Здесь в военных действиях применялись баррикады из тюков хлопка. Пограничный пост в Иркештаме был, как мы сами видели, оборудован именно таким образом; аналогичным же образом защищали и бронепоезда. Было установлено, что в Туркестане лежало двенадцать миллионов пудов, то есть около двухсот тысяч тонн хлопка, приготовленного на экспорт. Туркестан с внешним миром связывали две железные дороги – Транскаспийская, блокированная русскими антибольшевистскими силами (на короткое время при поддержке британских и индийских солдат), и северная линия железной дороги на Оренбург, блокированная казаками генерала Дутова. До тех пор пока эти две железнодорожные линии оставались перерезанными, никакое ощутимое количество хлопка не могло покинуть регион. Однако нужда в хлопке была столь велика, что была предпринята попытка вывезти хлопок караванами верблюдов. И один такой груженный хлопком караван из семидесяти верблюдов вышел из региона через Эмбу – место, расположенное между Каспийским и Аральским морями. Было намерение организовать систематическую отправку караванов по этому маршруту, и, возможно, это было бы сделано, если бы война продолжалась дольше. Я просил Дамагацкого проследить, чтобы этот хлопок не был отправлен для обеспечения нужд немцев. Он ответил на это требование, что война между империалистическими державами совершенно не касается Советской России, и что любой может приобрести этот хлопок, кто в состоянии заплатить за него и вывести его. В любом случае все империалистические державы скоро будут сметены мировой революцией. Он добавил также, в виде небольшого утешения, что вся партия хлопка, вывезенная из региона (небольшое количество, вывезенное через Эмбу), будет направлена русским коммерческим фирмам в Москву.

Правительство желало и продолжает желать, чтобы население Туркестана выращивало хлопок для того, чтобы Россия могла быть достаточно независимой от его поставок из-за границы. Даже перед революцией это принуждение было достаточно ощутимым, а с началом шедшей войны оно только усилилось. Местные землепашцы этому противились. Всегда существовало прирожденное беспокойство отсутствия видимой еды и желание выращивать пищевые культуры. Давление оказывалось различными способами; такими как сдача земли в аренду с целью получения налогов; поставка промышленных товаров производителям хлопка; лишения поливной воды, идущей на полив других культур; наряду с этим производителям хлопка помогали всеми возможными способами.

Русское правительство было в этом настойчиво, и сейчас с их точки зрения, положение в Туркестане было вполне удовлетворительным.

Окончательное завершение железнодорожной ветки Туркестан – Сибирь, используя обычное русское сокращение «Турксиб», также содействовало этому. Сквозное движение началось на этой линии в дни ежегодных майских праздников в 1931 году[21]. Большевики под постройку этой железной дороги взяли большой кредит, однако, в действительности, все основные проекты и работы были выполнены перед революцией. Практически не оставалось технических трудностей; оставалось только закончить строительство нескольких мостов через большие реки.

Завершение железной дороги окончательно развеяло все надежды на независимость Туркестана. Эта плодородная земля была вынуждена выращивать хлопок в обмен на пищевые сельскохозяйственные культуры, привозимые по этой железной дороге. Мадемуазель Мэйларт (Ella K. Maillart), хорошо известная швейцарская путешественница по Средней Азии, объяснила, как осуществлялось это принуждение; крестьяне получали зерно пропорционально количеству произведенного ими хлопка. Таким образом, страна, способная самообеспечивать себя продовольствием, была поставлена в зависимость от поставок продовольствия извне, и в любой момент могла легко его лишиться и начать голодать в случае, если народные массы выйдут из повиновения своему правительству. Мадемуазель

Мэйларт также упоминала, что в Среднюю Азию из Америки приезжали негры, чтобы обучать, как правильно выращивать хлопок.

Третьим важным пунктом, обсуждаемым с Дамагацким, был вопрос религиозной пропаганды среди мусульман. Немцы использовали свой союз с турками для попыток поднять религиозный дух среди мусульман в целях поддержки центральных держав. Подъем этих религиозных чувств в Средней Азии мог дать неприятный эффект в Афганистане, а также среди племен в северо-западных пограничных областях Индии, и, наконец, среди самого мусульманского населения Индии, где мусульмане Пенджаба и северо-западных пограничных областей являлись нашими самыми главными и надежными поставщиками солдат в Индийскую армию. Эта опасность рассматривалась нами в данный момент не только как очень реальная и крайне серьезная, но мы также прогнозировали в связи с этим опасность серьезных затруднений после войны. Дамагацкий сказал, что любые формы религиозной пропаганды будут подавляться правительством, так как это идет вразрез с политикой советского правительства.

Все эти запросы я делал в тесной кооперации с мистером Тредуэлом – консулом Соединенных штатов, и мы часто вместе наносили визит к комиссару иностранных дел.

Был еще один вопрос трудностей и потерь, понесенных британскими подданными в Туркестане. Такие люди попадались главным образом на юге страны, и эти проблемы были похожи на те, о которых мне рассказывала делегация британских подданных в Андижане. Эти торговцы были, конечно, капиталистами, а потому беззаконные действия в их отношении марксистское правительство считало вполне справедливыми.

Жизнь в Туркестане в это время не была неприятной мы жили в отеле «Регина» и питались там в ресторане. В городе было несколько кинотеатров и цирк. Но за нами повсюду следовали шпионы, и когда мы возвращались к себе вечером после концерта или кинофильма, загадочными миганиями электроламп торшера и звонками извещалось о нашем благополучном прибытии. Полиция устраивала частые обыски днем и ночью, и однажды явилась к нам в два часа ночи. Я каждый раз резко протестовал тут же и позже у Дамагацкого, в комиссариате иностранных дел. Дамагацкий был вежлив и выражал сочувствие, но он реально не имел влияния на полицию, существовавшую в различных организационных формах.

Что касается форм организации полиции, то первой была милиция, руководимая латышом, бывшим пекарем по фамилии Цирюль. Брат Цирюля был казнен царским правительством, а он сам отбывал срок тюремного наказания. Он был яростным революционером, но относился дружески к нам, и позже, когда Тредуэл был посажен в тюрьму и чуть было не расстрелян, именно Цирюль вытащил его из тюрьмы и спас ему жизнь. В другой раз он сделал то же в отношении капитана Брюна. Цирюль даже однажды предложил Брюну убежать обоим вместе. Он был совершенно откровенным с Тредуэлом, и однажды сказал ему, что если он помогает ему в Ташкенте, то он надеется, что, если это будет необходимо, Тредуэл поможет ему с убежищем в Америке. Цирюль был вынужден в какой-то момент улететь из России, и он жил в Уайтчепеле[22], совершенно не зная английского языка.

Другая организация была обыкновенной полицией, а третья – ЧК. Последняя в момент нашего первого прибытия называлась Особый отдел. Она позже стала называться Следственная комиссия, имеющая дело с контрреволюционерами, укрывателями продовольствия и ценностей и спекулянтами. Затем однажды нам объявили, что она стала называться по-новому – Чрезвычайная комиссия, сокращенно от аббревиатуры ЧК – Чека. Полное ее наименование было «Чрезвычайная комиссия по борьбе со спекуляцией и контрреволюцией», название, безусловно, требующее аббревиатуры, особенно по-русски. ЧК позже стала называться ОГПУ, что было также аббревиатурой, но от другого названия[23].

Однажды секретные агенты отдела наружного наблюдения милиции, следившие за мной, арестовали агентов ЧК, выполнявших то же задание, так как их приняли за моих секретных агентов! Это происшествие сильно повеселило весь город, у населения которого тогда было так мало поводов для веселья в условиях раннего периода советской жизни.

Глава IV

Условия в Ташкенте

Положение правительства Туркестана было в это время тяжелым. Оно боролось на четырех фронтах, не считая опасности на домашнем фронте в самом Ташкенте, кульминацией которой явился вооруженный конфликт в январе 1919 года.

На севере оно имело вооруженное противостояние с Дутовым, который со своими казаками удерживал железную дорогу. В Ташкенте этот фронт был известен как Актюбинский фронт. На юго-востоке от Ташкента было крестьянское восстание в Семиречье, где в военных действиях у правительства было занято до тысячи человек. Южнее было несколько мусульманских восстаний в Фергане под руководством человека по имени Иргаш. Они начали вооруженную борьбу, когда большевистское правительство ликвидировало правительство Кокандской автономии в 1918 году. Руководители этих движений добились в какой-то момент значительных успехов, и под их контролем оказалась значительная часть Ферганы. Но, как это бывает в подобных движениях, между их лидерами возникла значительная конкуренция, и они один за другим свергались. Иргаш, лидер этого движения в то время, когда я был в Ташкенте, был убит в 1920 году. Его сменил Мадамин Бек, который был предательски убит на званом обеде хозяином. Во время нашего прибытия Иргаш командовал силами около шестнадцати тысяч человек, среди которых были белые русские офицеры и, по слухам, несколько турецких офицеров. Это движение позже было поддержано разными людьми и впоследствии преобразовалось в басмаческое движение, которое просуществовало до нынешней войны[24] в скрытой форме.

Лидеры этого движения часто характеризовались как «разбойники» или «криминальные элементы», а я часто думал о характеристике мятежа, описанном в «Лалла Рук»[25]

Затем был Ашхабадский фронт на железнодорожной линии, идущей к Каспийскому морю, где большевики имели достаточно большие силы, скованные противником, которого поддерживали британские и индийские солдаты. Этот фронт был самым важным со многих точек зрения, помимо установления сообщения с Москвой, он вел в Баку, а промышленная жизнь Туркестана зависела от бакинской нефти.

Вдобавок ко всему само по себе положение большевиков в Ташкенте было крайне ненадежным. Под боком у них был большой мусульманский город с населением около двухсот тысяч человек, которое ненавидело антирелигиозную деятельность большевиков. Местные жители в глубине души предпочли бы выгнать всех русских из региона. Они не проявляли активности, но, даже будучи невооруженными, все равно были опасны для властей.

Если бы все эти «фронты» стали действовать согласованно, я думаю, большевики в Туркестане были бы раздавлены. Однако было почти невозможно координировать все эти антибольшевистские движения изнутри Туркестана из-за трудностей связи и предельной осторожности и жестокости большевистских руководителей. Хотя эти трудности казались непреодолимыми, я всегда думал, что координация этих различных «фронтов» могла быть осуществлена за пределами региона. Я не мог до конца осознать положение дел, так как было что-то непорядочное в стиле поведения большевиков! В нашей стране или в доминионах, и особенно в Индии, все было иначе, где человек, заподозренный в действиях против государства, подвергается длинному судебному разбирательству с многочисленными возможностями оправдаться, и даже если его вина судом будет доказана, то он может легко отделаться. Это кажется неправдоподобным и слишком идеалистическим в стране, где такое движение распространено и является опасным, и является причиной риска для законопослушных и миролюбивых граждан, составлявших большую часть населения. Большевистские же методы вели к дальнейшему росту экстремизма. К примеру, возникло подозрение, что служащие радиостанции не надежны. Какие принимаются меры? Недолгие разбирательства, с присущими им публичностью. Нет! Расстреляли одномоментно всех, и затем набрали новых. Всё это создавало огромные трудности тем, кто желал изменения режима!

То же самое было и со службой агентов провокаторов. Они очень интенсивно использовались властями, как никакие другие оперативные работники. Только вернувшись в свободную страну как наша, осознаешь огромные выгоды от свободной жизни, контрастнее воспринимаешь неотъемлемые страхи, кажущиеся естественной государственной политикой как Советского Союза, так и других тоталитарных стран. Вот одна история такой работы провокатора на ташкентской радиостанции, которая, я уверен в этом, является правдой, но из-за секретности всего дела нет никакой возможности документально подтвердить случившееся. Провокатор попросил девушку-работницу радиостанции получить копии сообщений для «контрреволюционного» агента, и она это сделала. Затем специально в таком месте, где она его могла найти, был оставлен словарь кодов, который эта девушка взяла и передала провокатору. После этого о ней никто больше никогда ничего не слышал.

Вплотную с большим старым городом, в котором проживали местные жители, находился европейский Ташкент, в котором жило пятьдесят тысяч русских. Большинство жителей этого города всем сердцем были против большевиков. Однако они были безоружны и надежно контролировались суровым большевистским руководством.

Среди жителей европейского Ташкента существовали подпольные организации. Трудно оценить масштабы этих организаций, ввиду необходимости соблюдения строгой секретности. Глава организации знал лично только пятерых, каждый из которых в свою очередь набирал другую подпольную ячейку. Каждый из этих шестерых вербовал шестерых следующих, а они в свою очередь шестерых следующих, и так до бесконечности. Следствием этого было то, что предатель мог предать только собственную группу, то есть шесть своих компаньонов и своего вербовщика и, конечно, людей, завербованных им. В этой организация естественно отсутствовало единство, и трудно было сказать, сколько в ней состояло человек. Но, по некоторым оценкам, в ней состояло до трех тысяч. Это делалось настолько осторожно и секретно, что в критический момент она просто не могла работать. Они говорили, что находятся в контакте с Иргашем, однако я не смог увидеть признаков взаимодействия между ними. Казалось невозможным, что Иргаш, силою в пять раз превосходящий заявляемые силы русских подпольных организаций в Ташкенте, будет в случае успешного свержения большевиков кротко вести себя с другим русским правительством. Русские из белого движения, казалось, везде были самодовольными оптимистами в этом вопросе. В качестве аналогичного примера можно привести случившееся в Финляндии. Когда фельдмаршал Маннергейм освободил Финляндию от большевиков, то белые ожидали, что финны пожелают вернуться к довоенному состоянию дел, но этого не произошло.

Имелась ли возможность координировать действия всех этих разных «фронтов», будем говорить в связи с финальным наступлением Колчака на Тулу (к югу от Москвы). По моему мнению, нет сомнения в том, что большевизм мог быть раздавлен в Туркестане. Но эти силы никогда не действовали согласованно; трудности коммуникаций и недостаточное единство были тому причиной. Когда наши солдаты появились на Ашхабадском фронте, люди в Ташкенте успокоились и сказали «Слава Богу, англичане появились, чтобы избавить нас от этого кошмара».

Русские контрреволюционеры смотрели на положение дел таким фантастическим образом, что оно не могло хорошо для них закончиться. Я хорошо помню сравнение с Парижской коммуной, которая продержалась семьдесят дней, и было удивительным, что русские коммунисты продержались значительно дольше.

На Ашхабадском фронте большевистские солдаты не были достойным противником наших хорошо обученных и дисциплинированных людей. После каждого боя они были полностью разгромлены и запуганы британскими войсками. Если бы это небольшое усилие было бы поддержано со всей решительностью, и было бы бескомпромиссно использовано со всей возможной энергией, то, по моему мнению, нет никакого сомнения в том, что антибольшевистские силы легко могли бы достичь Ташкента, будучи поддержанными простым народом как в столице, так и по всему своему пути. Имей возможность Колчак в критический момент, в минуту своего успеха, получить подкрепление, поддержку и ободрение из Туркестана по железной дороге на своем левом фланге, вместо беспокойства здесь от своих противников, кто знает, как бы сложилась мировая история?

Туркестанская Красная армия в это время состояла из шестнадцати тысяч человек, распределенных следующим образом на Ашхабадском фронте девять тысяч, на Оренбургском фронте три тысячи, в Ташкенте, готовясь отражать любую угрозу со стороны Иргаша и поддерживать порядок в центре, – три тысячи человек и в Семиречье, где подняли мятеж казаки, одна тысяча.

Оснащение Красной армии, можно сказать, было очень плохим. Имелось небольшое количество боеприпасов для пушек, да и то было очень скверным. Их винтовки были изношены. Им не хватало нефти и угля. Небольшое количество жидкого топлива, которое удалось достать, использовалось на железной дороге на Ашхабадском фронте в Транскаспии, где топливные проблемы были очень серьезными. На Актюбинском фронте топки машин были переоборудованы для топки рыбой, которую ловили в Аральском море и сушили с этой целью. Солдаты провели зиму в специально отапливаемых железнодорожных вагонах. Хорошей заменой топлива для железной дороги был саксаул (Haloxylon ammodendron), кустарник, растущий почти повсеместно в степи. Группы так называемых контрреволюционеров, спекулянтов или просто буржуев посылались на его заготовку.

Приблизительно половину Красной армии составляли австрийские военнопленные, в основном мадьяры. Эти люди на самом деле хотели вернуться домой, хотя некоторых из них пропаганда сделала энтузиастами-коммунистами. Однако существовал один знаменитый чисто русский корпус, Жлобинский полк, которым командовал еврей по фамилии Рубинштейн. Он был сформирован из освобожденных заключенных и всякого рода сброда в русских городах. Они сеяли террор везде, где только появлялись. Они возвращались через Ташкент, когда мы были там. Цирюль, начальник милиции, сам счел за лучшее спрятаться, а наши русские друзья также приготовили для нас укрытие.

Правительство состояло в основном из евреев, и это приводило к недовольству, особенно в армии. Солдаты говорили «Здесь в армии у нас есть русские, мадьяры, немцы, сарты, киргизы и армяне, но нет евреев. Евреи жируют в Ташкенте, пока нас там нет, и мы сражаемся за революцию». Это не было, строго говоря, правдой. Были евреи и среди солдат, и среди высшего командного состава, но, конечно, евреи были редки среди нижних чинов на фронтах.

В октябре 1919 года Апин, один из большевиков, посланных из Москвы для укрепления в правительстве правильной советской линии, издал воззвание, декларирующее состояние войны в Туркестане и призывающее всех бывших офицеров царской армии зарегистрироваться. Каждый, кто отказывался сделать это, с определенного дня рассматривался как дезертир. Они требовались как инструкторы, но для предотвращения любого неразрешенного или нежелательного поведения они использовались только в школе инструкторов в Ташкенте, так что они контактировали исключительно с теми, кто считался надежными и неподкупными коммунистами. В дополнение в каждом подразделении Красной армии был политический комиссар с небольшим штатом сотрудников. Эти люди не вмешивались в тактическую или военную подготовку, но имели дело с подачей соответствующих новостей, песен, театральных постановок и другими формами пропаганды. Они также занимались дисциплиной, наблюдали за подозрительными лицами и другими подобными важными вещами.

Помимо неожиданной и случайной опасности, как прибытие Жлобинского полка, у нас были и другие возможные неприятности, в частности, мы все могли быть арестованы правительством. Однажды в дом, где мы обедали, пришла телефонограмма такого содержания «Эти два инженера будут взяты на фирму с сегодняшнего дня». В таких сообщениях следовало искать скрытый смысл, чтобы их понять. Это сообщение могло означать, что Блейкер и я будем арестованы, но мы не стали предпринимать никаких действий, и ничего такого не случилось.

Однажды в наш отель позвонил тибетский доктор. Я всегда жалею, что меня не было в этот момент, и таким образом я пропустил чрезвычайно интересный разговор. Его фамилия была Бадмаев (русская форма тибетского слова padma – лотус, которое входит в мантру От Mane Padme Hum), и у него была выгодная практика в Санкт-Петербурге. Этот Бадмаев получил известность, когда Доржиев возглавлял в России миссию от Далай Ламы к царю в 1901 году, которая явилась основной причиной нашей ссоры с Тибетом и привела к формированию нашей политики по отношению к этой стране. Он был другом Распутина и упоминается в различных счетах этой мрачной личности. Бадмаев лечил людей травами из Лхасы. Я знал одного русского, который консультировался у него. Он сказал мне, что в приемной Бадмаева была вся элита столицы; когда в свою очередь он попросил его вылечить с трудом поддающуюся лечению болезнь кожи, Бадмаев осмотрел пораженное место в увеличительное стекло, вынул несколько засушенных листьев из ящика бюро, велел моему другу смешать их с вазелином и прикладывать к больному месту и положил в карман свой гонорар. Мой друг сделал все, как он велел, но волшебная трава не подействовала! Позднее, когда я был в Лхасе, я навел справки про Бадмаева, но никто о нем ничего не слышал.

Другим посетителем был афганский доктор, имя или прозвище которого было Ибрагим. Блейкер виделся с ним, и мы пришли к выводу, что это был один из многих большевистских агентов, приходивших к нам под разными личинами. Оказывается, мы ошибались, и бедняга был арестован большевиками, которые подозревали его в бесчисленных злодействах только потому, что он имел неосторожность посетить нас. Он был освобожден из заключения белогвардейцами во время «январских событий», к рассказу о которых мы подойдем в свою очередь.

Обратился к нам также турок, назвавший себя Сулейманом. Его история заключалась в том, что он занимал должность в турецком посольстве в Тегеране, но он был уволен из-за слишком большой дружбы с нашей дипломатической миссией. Мне удалось выяснить с помощью телеграммы из Кашгара, что эта история была ложью. Я так никогда и не узнал, кем он был на самом деле или какова была цель его визита.

Десять дней спустя после нашего прибытия в Ташкент к нам присоединился сэр Джордж Макартни. Он провел двадцать восемь лет в Кашгаре и являлся фактически там консулом с сопряженной с этой обязанностью многочисленными и тяжелыми трудностями и опасностями. Сейчас он находился на отдыхе и хотел вернуться в Англию. Поэтому до его возвращения было условлено, что он съездит в Ташкент, чтобы представить миссию и помочь ей своим авторитетом и знаниями местных особенностей и влиянием. Он мог затем вернуться через Россию или через Индию либо через Ашхабад и Мешхед, либо, что он мог сделать реально, через Гилгит и Кашмир. Сэр Джордж до этого проезжал через Ташкент семь раз и был хорошо здесь известен. Мы беседовали с Дамагацким вместе с ним несколько раз. Его влияние и поддержка были бесценны для Блейкера и меня.

В один из дней сэр Джордж, Блейкер и я отправились в Белый дом, в бывшую резиденцию генерал-губернатора Туркестана, чтобы повидаться с главой комиссаров, главой Туркестанской республики, человеком по фамилии Колесов[27]. Он был смазчиком на железной дороге, пока революция не возвысила до его нынешнего положения. Дамагацкий также присутствовал при разговоре.

Сэр Джордж объяснил намерения, которые мы имели в виду, и также подчеркнул, что мы не шпионы, а прибыли с определенными целями и что мы надеемся, что наши неформальные контакты будут взаимополезными.

Колесов спросил нас, как это можно понимать прибытие миссии в Ташкент в свете нашего нападения на советское правительство в Архангельске. Мы объяснили, что не имеем информации об этом и не имеем возможности связаться с нашим собственным правительством.

Что касается наших специфических просьб, которые мы уже изложили Дамагацкому, Колесов сказал, что он так же, как и мы, озабочен тем, чтобы военнопленные не возвращались домой в свои страны; они были нужны Красной армии.

Что касается хлопка эти и другие коммерческие вопросы будет лучше обсуждать, когда ситуация вокруг Архангельска прояснится.

Касательно неплатежеспособности и потерь британских индийских торговцев он сказал, что любые британские объекты в России рассматриваются политически точно так же как и российские объекты. Он добавил, что он не дает разрешения миссии оставаться в Туркестане, так как все сношения с иностранными правительствами о суще ств ляются через центральное правительство в Москве.

Колесов умышленно избегал любых упоминаний о присутствии британских солдат на Ашхабадском фронте, но после того как он вышел из комнаты, Дамагацкий упомянул об этом, и это, возможно, было самым главным фактором из всех.

В марте 1918 года Колесов командовал большевистскими силами, которые атаковали Бухару. После пяти дней боев он потерпел поражение и был вынужден отступить и заключить мир с Эмиром. Была еще одна забавная история, связанная с Колесовым, которая, возможно, является правдивой. Ему было послано двадцать два миллиона рублей из Москвы на военные цели, и попросили отчитаться за них. Он сказал, что он не вел строгий учет деньгам, но что он потратил пять миллионов на Оренбургский фронт, остальное на Ашхабадский фронт, и еще немного осталось мелочи, которую он вынул из своего кармана.

Так как путешествие сэра Джорджа домой через Россию было невозможным, было решено, что он вернется в Кашгар через несколько дней после нашей беседы с Колесовым, но в последний момент разрешение на его возвращение было аннулировано, и появилась вероятность, что мы все можем оказаться насильно удержанными.

Все это время пресса была сильно настроена против союзников по Антанте за их помощь врагам большевиков; особенно это было направлено против Великобритании, так как в дополнение к солдатам в Архангельске, мы еще имели солдат гораздо ближе к этим местам, непосредственно в самом Туркестане. Яростные выпады против буржуазии ежедневно печатались в газетах. «Красный террор» и массовые казни объяснялись местью за покушение на жизнь Ленина. Каждый день в газетах помещался бюллетень с данными о температуре, пульсе и дыхании «товарища Ленина».

Становилось ясно, что большевики не имели намерения помогать нам одержать победу над Германией в Великой войне, и становилось необходимо посмотреть, что можно сделать с другими русскими, которые заявляли о своей готовности идти вместе с нами.

Однажды ночью, после наступления комендантского часа, раздался стук в мою дверь. Я знал, что это должен быть кто-то из полиции, либо кто-то из начальства. Вошел мужчина. Он сказал, что его фамилия Мандич и что он серб. Он сказал, что пришел от лица полиции спросить, не может ли он быть чем-нибудь мне полезен. Я сказал сам себе «Совершенно очевидно, что это агент провокатор. Я должен быть осторожным, имея дело с ним». Впоследствии этот человек сослужил мне огромную службу, и без его помощи, возможно, эти строки никогда бы не были написаны. Вот далее его история, позже подробно рассказанная мне. Он сам был из Сараево и даже был другом Принципа, того самого, который в июле 1914 года убил эрцгерцога – из-за убийства которого и началась Первая мировая война. Мандич был студентом Венского университета и был мобилизован в австрийскую пехоту как только началась война. У него было звание лейтенанта. У него были всецело антиавстрийские, антигерманские и прославянские симпатии. Поэтому во время войны он воспользовался случаем и дезертировал с тридцатью шестью другими сербами. Передний край фронта в том месте был в четырех или пяти милях в стороне от них, и поэтому он вместе с товарищами просто пошел по направлению к противнику, пока они не встретили русский патруль, которому и сдались. Мандич сначала был помещен в лагерь для военнопленных, а позднее выдвинулся в этом лагере на руководящее положение среди военнопленных. Отношение старших австрийских офицеров, вынужденных обращаться к этому молодому и язвительному лейтенанту, не могло быть приятным, и я подозреваю, что и Мандич не был им приятен. Представлять интересы немецких военнопленных было поручено Шведской комиссии, которая путешествовала по стране по различным лагерям, и на время Мандич был прикомандирован к ним от имени русской контрразведки. Когда случилась революция, он охотно перешел на службу к новому руководству страны, а сейчас он был готов помогать мне таким же образом. Во время дружеской беседы я сказал ему, что я глава аккредитованной миссии и не имею намерений делать что-либо против Туркестанского правительства.

Глава V

В одиночестве

Приблизительно в это время случилось одно довольно неприятное событие, которое могло привести к серьезным последствиям. Миссис Стефанович, которая прибыла с нами из Кашгара, хотела вернуться и не получила разрешения. Большевики хотели арестовать ее мужа, который вернулся в Кашгар из Андижана, и у них появилась идея использовать ее в качестве приманки. Помощник-армянин в банке в Кашгаре написал советским властям в Ташкент, обвиняя некоторых русских в Кашгаре в контрреволюционных настроениях, и среди них, не без оснований, ее мужа. Миссис Стефанович решила попытаться ускользнуть из Ташкента без разрешения. Несмотря на то, что я часто просил у Дамагацкого разрешения послать сообщение из страны, мне не представлялся случай сделать это. Поэтому я решил послать короткое сообщение с ней. Сообщение было на крохотном клочке бумаги. Я отдал его ей, но я не знал, где она его спрятала.

Железнодорожное сообщение к этому моменту было полностью дезорганизовано. Для путешествующих официальных лиц предоставлялись пассажирские вагоны, как это было в нашем случае, когда мы ехали из Андижана в Ташкент, но частные лица, которым разрешалось ехать, ехали в товарных вагонах или даже на товарных вагонах, или там, где это можно было сделать. Никто не знал, когда какой-то поезд отправится, но, по слухам, один поезд отправлялся в один из вечеров, и я отправился на станцию вместе с миссис Стефанович в три часа этого дня. Мы нашли этот поезд, и она и ее слуга-сарт прошли в угол товарного вагона и расплатились. Она затем вышла и стала прогуливаться по платформе вместе со мной, а затем мы присели. Неожиданно к нам подошли двое мужчин и попросили следовать за ними. Нас привели в комнату охраны, полную солдат, где вдоль стен в специальных стойках стояли винтовки. Затем они спросили нас, кто мы такие. Мы объяснили им. Как только они услышали, что я из английской миссии (English Mission), они сказали, что я могу идти, а миссис Стефанович они задерживают. Я, конечно, не мог ее оставить и остался, чтобы посмотреть, что я могу сделать. Я сильно опасался, как бы не нашли мое послание, в этом случае ее бы обязательно расстреляли. Она вела себя совершенно хладнокровно и обезоруживающе. Ничто не могло поколебать ее спокойствия, она спокойно беседовала с охраной и с юмором воспринимала происходящее. Я ухитрился спросить у нее, где она спрятала клочок бумаги. Она сказала, что он в старом стеганом ватном одеяле ее слуги, ее вещи были тщательно обысканы одним из двух мужчин, нас арестовавших, евреем, по фамилии Ракмилевич, который затем вышел в какое-то подсобное помещение. Пока это продолжалось, я ходил по комнате охраны, и когда оказался около двери, другой мужчина, нас арестовавший, вышел и поманил меня за собой. Я вышел за ним, и он сказал мне по-персидски «Вы говорите по-персидски?»

– «Да, немного».

– «Вы знаете серба по фамилии Мандич?»

– «Нет», – я ответил ему.

– «Я Геголошвили». – Он сказал «И я знаю, что вы встречались с Мандичем».

Этот Геголошвили был начальником полиции, и он послал Мандича с визитом ко мне. Я отнесся с подозрением к нему и боялся ловушки. Было важно избежать каких-либо поступков, которые бы дали повод большевистскому правительству арестовать меня. Я тогда ответил «Да, человек по фамилии Мандич приходил и беседовал со мной, но я забыл, как его звали».

«Я хочу помочь вам», – он произнес.

«Тогда прекратите как можно скорее этот бесполезный обыск вещей, принадлежащих даме, и позвольте нам уйти».

«Я сделаю все возможное, но человек, который проводит обыск Ракмилевич, самый отвратительный тип и друг Пашко. Я немногое могу здесь сделать».

Этот Пашко был моряком, который, как я знал, был хорошо известен. Он был один из лидеров мятежа на Черноморском флоте в Одессе, когда моряки издевались жестоко над своими офицерами и выкинули затем их в море. Он был один из самых злых и жестоких из комиссаров. Наихудшее, что можно было сказать о человеке, так это то, что он друг Пашко.

Я наблюдал за обыском через открытую дверь и увидел, что Ракмилевич ощупывает все из одежды слуги, особенно нашивки на заплечиках. Новое стеганое одеяло слуги тоже стало объектом многоминутного обыска с распарыванием материала. Затем я увидел, как он достал старое и оборванное стеганое одеяло, в котором, как я знал, содержалась записка. Он посмотрел на него с довольно безразличным видом, потряс его, покрутил и потряс снова, и с того места, где я стоял, я действительно увидел клочок бумаги, высовывающийся через прореху. Он не увидел его и бросил одеяло на пол. Я вздохнул с облегчением.

У миссис Стефанович был надет перекинутый через голову шарф, а на голове соломенная шляпа. Было довольно забавно, что никто из полиции даже не взглянул на ее шляпу, и ей повезло, что они это не сделали. Совет города Сызрани, города на Волге, выпустил постановление, национализирующее женщин. Все лучшие и наиболее привлекательные женщины, утверждалось в постановлении, принадлежат буржуазии, в то время как крестьяне и рабочие вынуждены довольствоваться вторым сортом. Поэтому все женщины объявлялись общественным достоянием. Это было даже слишком для Ленина и большевиков из центра, и от этого постановления они открестились, но обладание даже копией этого постановления было запрещено. Оно представляло опасную пропаганду против большевиков, особенно за границей. У миссис Стефанович была в шляпе копия этого постановления. Даже обладание его копией могло привести к немедленному расстрелу. Пока это продолжалось, подошли сэр Джордж и майор Блейкер. Они также пришли к поезду проводить миссис Стефанович. После того как обыск закончился ничем, и миссис Стефанович освободили, мы все поехали на свои квартиры. Я совершенно успокоился и решил больше не рисковать, подвергая женщин таким опасностям снова.

Геголошвили впоследствии сказал мне, что один из полицейских агентов, дежуривший на станции, сообщил, что два человека сидят на платформе, разговаривая на иностранном языке. Это были миссис Стефанович и я. Ракмелевич моментально приказал арестовать нас.

Казаки Дутова продолжали удерживать перерезанной линию железной дороги к северу от Ташкента. После значительных увещеваний и приведения разных доводов большевики разрешили сэру Джорджу Макартни проследовать по железной дороге так далеко, как только это было возможно, а дальше пешком проследовать к фронту Дутова, если получится. Риски, однако, были очень велики, главным образом, я думаю, из-за недисциплинированности бойцов Красной армии, которые могли или захватить, или просто вывести его из вагона и расстрелять. Поэтому он решил отказаться от этого проекта и возвращаться в Англию через Индию. После значительных трудностей он получил разрешение вернуться в Андижан по пути в Китайский Туркестан. Майор Блейкер, у которого были проблемы со здоровьем, составлял ему компанию. Трудно было это устроить, но миссия в составе Хан Сахиба Ифтекар Ахмада – нашего слуги – и меня оставалась. Миссис Стефанович также уехала. С ними вместе в поезде следовал шпион, человек, с которым я потом также сталкивался. Геголошвили позже сказал мне, что он должен был послать одного человека, но послал другого, который бы не раздражал своих подопечных!

После их отбытия 14 сентября, почти через месяц после нашего прибытия, я мог рассчитывать теперь только на себя самого, правда, у меня оставалась надежная опора в лице мистера Тредуэла, Генерального консула Соединенных Штатов. Мы много виделись друг с другом, в большинстве случаев обедали вместе в отеле, и часто вместе проводили беседы у Дамагацкого, отстаивая интересы союзников по упомянутым выше вопросам.

Вскоре после отъезда сэра Джорджа и майора Блейкера я покинул отель «Регина» и получил мандат на половину отдельного дома по Московской улице, № 44. Он принадлежал богатому еврейскому торговцу по фамилии Гелодо, который исчез во время революции в какой-то другой части России. Его жена хорошо говорила по-английски. У меня была отдельная входная дверь с улицы, но я пользовался общим садом с другими жильцами дома.

В Ташкенте был Музей натуральной истории, и я однажды отправился туда с несколькими бабочками, которых я поймал в своем путешествии между Кашгаром и Андижаном. Я познакомился с заведующим музеем – бывшим австрийским военнопленным – и спросил его, не позволит ли он мне сравнить моих насекомых с музейной коллекцией, чтобы я мог дать им правильные наименования. Он выразил сожаление тем, что в Ташкентском музее нет образцов туркестанских бабочек, но зато у них было несколько прекрасных экземпляров из Южной Америки. Он согласился с тем, что это было немного абсурдно, но, конечно, извинительно, так как он работал еще совсем недолго в этом музее. Позднее я пришел снова, и мне в музейных витринах показали основу местной коллекции. Моя просьба имела результатом то, что следующим летом была устроена экскурсия для школ, и были выданы сачки для ловли бабочек, посредством чего была пополнена национальная музейная коллекция.

В Ташкенте жил всемирно известный орнитолог по фамилии Зарудный, с которым я подружился. У него была очень ценная коллекция, насчитывающая двадцать восемь тысяч чучел среднеазиатских и персидских птиц, и библиотека с лучшими книгами по орнитологии на английском и других языках. Он умер в марте 1919 года, и я предпринял какие только мог усилия, учитывая положение, в котором я находился в тот момент, чтобы купить эту коллекцию для Британского музея, но она была «национализирована» и ушла в Ташкентский музей до того, как он был закрыт. Его вдова получила там работу. В ее обязанности входило отбирать трости и зонты у посетителей перед входом в музей.

Ташкент в это время все еще оставался относительно нескушным городом. Регион был, конечно, полностью отрезан от всего мира. Поэтому в кинотеатрах крутились одни и те же три или четыре фильма, которые кочевали из одного кинотеатра в другой, щедро разбавленные картинками Ленина, Троцкого и других выдающихся большевиков. Фильмы, которые я смотрел по нескольку раз, были такие «Пленник Зенда»[28], «Шерлок Холмс» (интересно, что слово Holmes писалось как Xolmes, так как в русском языке нет буквы «h»). Была совсем неплохая оперная труппа, большей частью любительская, которая ставила оперы Риголетто, Евгений Онегин и другие оперы.

Все это время за нами следили шпионы. Тредуэл и я удостоились каждый компании из трех этих джентльменов. Они сняли комнаты напротив домов, где мы жили и просиживали там часами, выглядывая в окно со скучающим видом. По вечерам они сопровождали нас в театр. Однажды мы заявили Дамагацкому протест, так как наши друзья стали стесняться бывать с нами в общественных местах с таким сопровождением, и он обещал поговорить, чтобы они не были столь навязчивы. Я оставил часть своего багажа и моих слуг в Оше. Мы были наполовину уверены, что нас отошлют назад, возможно, даже из Андижана, и не думали, что будет слишком умно сильно себя обременять вещами. Я послал за предметами первой необходимости из этого багажа, и по прибытию вещей в Ташкент полиция настояла на его обыске. Я протестовал из принципиальных соображений, и Дамагацкий обещал устроить, чтобы они были доставлены без помех. Но у него не хватало влияния для этого, и через две недели я все же согласился на их обыск против своей воли, в то время как Тредуэл стал фотографировать сам процесс обыска, главным образом для того, чтобы вызвать замешательство у полиции. И все же остатки моих вещей, главным образом полевое снаряжение, было в конце концов утеряно, когда человек, которому я их оставил в Оше, был расстрелян как контрреволюционер.

Власти все время пытались заманить нас в ловушку с помощью агентов-провокаторов. Все время приходилось избегать получения ими какой-либо информации о нас, могущей свидетельствовать о том, что мы замешаны в какой-то антиправительственной деятельности. Однажды в комнату к Тредуэлу ворвался человек в состоянии крайнего возбуждения. Он был послан к Тредуэлу от британского генерала в Ашхабаде. Он претерпел страшные злоключения, трижды арестовывался и вынужден был проглотить сообщение. Тредуэл выразил ему свое недоумение тем, что письмо от британского генерала могло быть послано ему таким образом. Впоследствии он узнал в предполагаемом посыльном одного из служащих, работающих в комиссариате иностранных дел.

Но не все наши посетители были такого типа. Посетил нас однажды греческий консул. А также и австрийский военнопленный по фамилии Зипсер, который был производителем взрывчатки в Манчестере и у которого была английская жена. Он спрашивал меня, не могу ли я отослать его в Индию. Получалось, что быть интернированным там до конца войны было лучше, чем жить в Туркестане. Этот австриец сказал, что он отказался производить взрывчатку для туркестанского правительства, ссылаясь на отсутствие материалов и оборудования. О его визите ко мне было доложено властям, и он был арестован, а затем его допрашивали, чтобы узнать, о чем он говорил со мной. При этом Ракмилевич угрожал ему расстрелом и даже выстрелил над его головой из револьвера.

Новости о войне мы получали из нескольких газет, издаваемых в Ташкенте «Наша газета», «Известия», «.Красный фронт», «Туркестанский коммунист» и «Советский Туркестан». Эти новости обычно сводились к маленькому абзацу в темном углу под заголовком «Империалистическая война».

Позднее Мирную конференцию обозвали «Черный Парижский интернационал». Важнейшими новостями был прогресс революционного движения в других странах и речи разных комиссаров. Любимым словом журналистов было «накануне». Всегда все было «накануне» любых событий, благоприятных большевикам. Накануне падения империализма или накануне конца эксплуатации мировой буржуазии или еще проще – накануне Мировой революции или победы Красной армии и т. д. Один газетный заголовок гласил «Накануне решающего удара по всем странам Антанты для предотвращения вмешательства в дела России». Из-за недостатка бумаги эти газеты печатались на коричневой бумаге, на которой шрифт был почти не виден, а позднее, очень гармонично, на красной бумаге. Авторы передовиц, по крайней мере тех, которые читал я, ненавидели мою страну, и были при этом невежественными людьми, с крайне скудными знаниями истории и географии. Автор брал несколько фактов из устаревших книг, отбрасывал то, что не согласовывалось с его аргументами, искажал оставшиеся факты так, чтобы они согласовывались с его высказываниями, и добавлял несколько риторических выражений и лозунгов.

Бывало так, что некоторые газеты не выпускались к точным срокам, к которым мы привыкли. Однажды «Известия» вообще не вышли. На следующий день в заголовке газеты появилось следующее объявление «Номер 92 Известий Туркцик (Туркестанского Центрального Исполнительного комитета) от 7 мая 1919 года не вышел единственно по причине того, что товарищ Федоров, ответственный глава Ташкентского издательства, не выполнил вовремя свои обязанности, не потрудился распределить керосин в типографию № 2. Это, несмотря на факт наличия требования № 1199, поданному ему 3 мая товарищем Финком, заведующим техническим отделом типографии».

Новости о сражении с нашими солдатами в Транскаспии также приходили из местных газет. Все это было очень тягостным чтением, фактически настолько, что, поверь я хотя бы только половине написанного в них, я должен был бы немедленно сдаться и сам стать большевиком! В них постоянно сообщалось о победе большевиков, в то время как индийские солдаты убегали или дезертировали после каждого столкновения с совершающей чудесные победы Красной армией. Вот перевод одного такого словесного потока «Телеграмма с Ашхабадского фронта, 29 сентября. Сегодня Попов сообщил, что эскадрон под командованием Бутченко ворвался в укрепление врага и был окружен там индийскими кавалеристами. Они прорвались через них с помощью пик и взяли в плен индийского офицера, но впоследствии они убили его, изъяв у него документы и николаевские деньги. Бутченко вернулся с его документами без потерь». Я надеюсь, что когда-нибудь представится возможность рассчитаться с товарищем Бутченко за это бездушное убийство, если, конечно, все произошедшее не является вымыслом автора газетной статьи.

Однажды утром на рассвете я был разбужен взволнованными криками мальчишек, продававших на улице газеты. Это было настолько неожиданное событие, что я купил у них экземпляр газеты. Она называлась «Анархист». Она была напечатана нелегально и была полна оскорблений в адрес комиссаров и щекотливых деталей их бывшей деятельности. Она была немедленно запрещена, а обладание ее копией строго наказывалось. Нет необходимости говорить о том, что вслед за этой газетой, имевшей оптимистический номер 1, никогда не вышел следующий номер. Как-то случайным образом в Ташкент через Ашхабадский фронт были тайно доставлены армянские газеты, напечатанные в Баку. В них сообщались более объективные новости о войне. Дамагацкий справлялся, где было возможно получить заслуживающие доверия иностранные газеты. Я сказал ему, что все получаемые мною по почте ежедневные газеты лежат в Кашгаре. По его предложению я телеграфировал туда, чтобы их выслали мне в Ташкент. Также вместе с ними мне были посланы и мои личные письма, но они не попали ко мне, а были задержаны властями. Я умудрился получить, по крайней мере, часть из них спустя несколько месяцев.

Однажды ночью после наступления комендантского часа меня снова посетил Мандич; он снова спрашивал меня, не может ли он чем-то помочь мне. К этому времени я почувствовал, что я могу ему немного доверять. Я сказал ему снова, что я не собираюсь действовать против правительства, но что имеются два дела, которые трудно разрешимы, и в этом смысле он мог бы быть мне полезен. Первое, я осознавал, что в какой-то момент и Тредуэл, и я можем быть арестованы. Это шло вразрез со всеми дипломатическими принципами, но, тем не менее, это могло быть сделано. Если это произойдет, не может ли он устроить так, чтобы мы не попали в тюрьму? Тюрьмы были грязными, и условия содержания там были очень неприятными, и было сомнительно, что можно было там выжить при таких условиях. Мандич согласился со мной насчет условия в тюрьмах, и он обещал подумать, как можно все это устроить. Моя вторая просьба, возможно, была более опасной, если бы он на самом деле был провокатором. Она заключалась в том, чтобы меня как-то можно было предупредить заранее перед арестом. Он обещал это сделать. Затем он сказал, что Геголошвили – начальник полиции, хочет поговорить со мной лично без свидетелей. Это можно было устроить следующим образом. Три шпиона получили приказ неотлучно следовать за мной повсюду. В городе не было таксомоторов, так как все автомобили были конфискованы советскими руководителями; но несколько конных извозчиков продолжали работать. У одного из моих шпионов был велосипед, и если я даже брал извозчика, он имел указание следовать за мной. Геголошвили устроил так, что в определенный день, заранее, шпион с велосипедом получил другое задание. Другому сотруднику, наблюдавшему за мной, было приказано в случае, если я возьму извозчика при отсутствии велосипедиста, брать другого извозчика и следовать за мной. Поэтому Мандич предложил мне брать извозчика, но не на стоянке, где их стояло несколько, а дожидаться случая и найти одинокого извозчика так, чтобы шпион не смог бы тоже взять извозчика и следовать за мной. Так я и поступал. Затем я ехал куда-нибудь как можно быстрее, и потом, оторвавшись таким образом от моих пеших шпионов, я спокойно шел пешком в главное полицейское управление[29]. Так я делал несколько раз. Мне даже потом показывали отчеты моих шпионов, и я мог в них делать полезные для меня правки. Таким образом я обнаружил, что они сообщали о каждом доме, который я посетил, и времени там проведенном. Несомненно, иногда они теряли меня из виду, и в этих случаях он придумывал программу моего дальнейшего поведения, иногда довольно привлекательную, но едва ли заслуживающую уважения!

Где-то в сентябре 1918 года советское правительство надумало послать миссию в Мешхед в Северо-Восточную Персию в штаб-квартиру наших войск под командованием генерала Маллесона, и меня попросили написать рекомендательное письмо. Принимая во внимание дело, для которого меня использовали, это была очень необычная просьба. Однако я не мог игнорировать такой удобный случай послать сообщение, которое эта миссия сможет доставить, даже не зная о нем. Эта миссия возглавлялась человеком по фамилии Бабушкин. Один из членов миссии был бывший офицер по фамилии Калашников, который был помощником Дамагацкого в Комиссариате иностранных дел.

Однажды, когда я был в Комиссариате иностранных дел, я поговорил с Калашниковым один на один. Он сказал мне, что нынешний режим собирается зайти в своих действиях слишком далеко за все мыслимые, по его мнению, пределы, и что он собирается покинуть страну и попытается использовать для этого включение его в состав этой миссии в Мешхед. Я спросил его, почему же он пишет за своей подписью такие яростные статьи в местной прессе. Он сказал, что его вынуждают делать это, но эти статьи не выражают его истинного мнения, и, в любом случае, они мягче, чем статьи, которые пишут другие журналисты. Другие журналисты – Свешников и Галш – были еще хуже. Этот Калашников был типичным представителем людей определенного типа, готовыми пойти на все ради более легкой жизни, именно такие люди и способствовали успеху русской революции. Я дал Калашникову отдельное приватное письмо британским руководителям в Мешхеде, которые не арестовали его, но отослали его к меньшевикам, которые вели вооруженную борьбу против большевиков на Транскаспийской железной дороге. Возможно, меньшевики тоже видели подписанные им статьи в советских газетах и в один прекрасный момент они расстреляли Калашникова как революционера.

Бабушкин и его помощник Афанасьев после прибытия в Мешхед были арестованы и задержаны в качестве заложников для обеспечения безопасности мистера Тредуэла, меня и других членов миссии.

Жизнь в этом коммунистическом раю была по многим причинам неприятной. Очень грустно было видеть людей, как рабочих, так и людей из других классов общества, даже если вы и не думали о том, кто они, арестованными и поставленными в положение, которое, как вы знали, почти наверняка означало их смерть.

Немецкая нацистская практика гонения на евреев, когда они заставляли женщин из привилегированных классов мести улицы в публичных местах, была совершенно не оригинальной. Большевики арестовывали людей из привилегированных классов, многие из которых действительно работали на правительство в качестве служащих в учреждениях и вносили немалую лепту в обеспечение истинного прогресса как управленческой, так и производственной деятельности в крае, в то время как теперь представители пролетариата надзирали и унижали их, и издевались над ними. Позднее те, кто был старше пятидесяти пяти лет, были от этого избавлены. Было объявлено, что вопреки противодействию фанатичных комиссаров солдаты Красной армии проявили большую гуманность и жалость к этим старикам.

Глава VI

Арест

Q продолжал настойчиво требовать у Дамагацкого разрешить. XL мне связаться с Кашгаром, наконец мне было сказано, что я могу принять одного курьера из Кашгара при условии, что не будет никаких шифрованных сообщений. Я телеграфировал Этертону в Кашгар, и 13 октября получил к моему большому удивлению опечатанную и нетронутую сумку. Посыльный был отставным солдатом из 11-го Бенгальского уланского полка. По дороге у него были небольшие приключения. Несмотря на его бумаги, в которых было сказано, что он британский курьер, он был арестован в Коканде и провел там два дня в тюрьме. Он был задержан на день в комнате охраны на станции Черняево, но потом ему опять разрешили двигаться дальше. Прибыв в Ташкент в обеденный перерыв, он ушел с вокзала без всяких расспросов со стороны кого-либо. Я уверен, что у властей было намерение проверить его багаж до того, как он попадет ко мне, но у полиции был обеденный перерыв, и им было лень заниматься такими вещами в это время.

Приблизительно в это время по радио было получено адресованное мне сообщение, предписывающее мне вернуться в Индию. Власти никогда не говорили мне об этом, а я не мог дать им понять, что я знаю об этом. Иначе я бы подверг опасности своих информаторов. «Опасность» в это время в Ташкенте означала не расстрельную команду, а вышибание мозгов пистолетом.

Было любопытно и даже неловко узнавать тайным образом дела, которые большевики пытались утаить от меня. Сэру Джорджу Макартни позволили отправить одно короткое кодированное сообщение по телеграфу из Ташкента; оно было принято в Индии, но его не смогли дешифровать. Индийское правительство прислало мне телеграфное сообщение с просьбой повторить сообщение в другом коде. Я знал об этом и спросил Дамагацкого, не приходил ли ответ из Индии для сэра Джорджа. Я ожидал, что он скажет мне об этом полученном ответе.

Дамагацкий сказал, что никакого ответа не приходило, а я не мог сказать ему, что он лжет, так как я видел ответ, и даже принес ответное сообщение на него, которое лежало у меня в кармане. Это создавало трудности для моих источников информации, и поэтому я не мог послать ответ на телеграмму из Индии.

После получения этих писем из Кашгара я пришел к Дамагацкому и поблагодарил его за содействие в прибытии моего курьера и сказал, что я получил приказ возвращаться; он с трудом смог скрыть свое замешательство. Приказа о моем возвращении на самом деле в прибывшем багаже не было, но он был в телеграмме, о которой я знал, и которую Дамагацкий скрыл от меня. Он сказал, что подумает над этим, и на следующий день 14 октября я вручил официальную просьбу на своей бумаге. Ответ на нее так никогда и не был получен.

Тредуэл был в контакте с казачьим полковником, который был у него переводчиком. Положение этого полковника было трудным и опасным, но никто из людей этого класса в Ташкенте не мог упустить предоставлявшуюся возможность заработать на жизнь. Тредуэл платил ему за помощь по переводу русской прессы и за другую подобную работу, но не за работу против большевистского правительства. Но однажды он сказал Тредуэллу, что он должен отказаться от работы у него, так как ему стало известно, со слов его друзей, что все офицеры Антанты и работавшие на них русские сотрудники должны быть арестованы, «как это было сделано в других частях России». И как мы впоследствии узнали, было даже приказано «их ликвидировать», если не удастся произвести аресты бесшумно и затем надежно их изолировать. Телеграмма, содержащая этот приказ, была подписана Караханом[30]. Он был в тот момент заместителем комиссара иностранных дел Чичерина в Москве. Сам Кара-хан был армянином из Тифлиса и являлся одним из старейших революционеров, но в Туркестане о нем мало кто слышал! Он трижды сидел за свою революционную деятельность при царе. Впоследствии одно время Карахан был послом Советской России в Китае, но, в конце концов, он сам был уничтожен во время «чистки» в декабре 1937 года. Карахан был нашим злейшим врагом и приказал советскому министру организовать поставки оружия для Кабула в северо-западные пограничные с Индией районы племенам, которые всегда создавали для нас проблемы. Туркестанское правительство телеграфировало в Москву для подтверждения и выяснения деталей приказа о нашем аресте. Я, конечно, услышал об этом ответе от своих друзей, и был уверен, что Мандич предупредит меня о намечавшемся нашем аресте.

Поздней ночью 14 октября Мандич навестил меня и сообщил, что Тредуэл, Эдвардс, Ифтекар Ахмад – мой помощник и я, все будем арестованы в шесть часов вечера следующего дня. Я знал, что Тредуэл обедает с людьми в нескольких шагах отсюда, имея специальное разрешение Цирюля на позднее передвижение по улицам. Я рискнул нарушить запрет на передвижение по городу после комендантского часа, выбежал и сообщил об этом ему. Мы знали, что Туркестанское правительство не получило до сих пор ответа на свою телеграмму, посланную в Москву, касательно нас, и мы не знали, что и думать относительно приближающегося ареста, но решили, пусть все идет своим чередом. Во всяком случае, думали мы, после нашего ареста будут оправданы любые действия, предпринимаемые нами.

На следующий день я предупредил Эдвардса, рассказав ему о складывающейся ситуации, уничтожил некоторые свои бумаги, спрятал свою личную корреспонденцию в безопасное место, но оставил на виду несколько писем от торговцев. Полное отсутствие у меня каких-либо писем могло вызвать у властей подозрение и повлечь тем самым за собой более тщательные поиски. Я спрятал австрийскую военную форму, которую я приобрел на случай возникновения необходимости замаскироваться. Я также написал письмо сэру Гамильтону Гранту, секретарю иностранных дел в Дели, содержание которого должно было сбить с толку моих тюремщиков. В нем я писал, что не имею возможности вернуться из-за некоторого недопонимания с властями, которые подозревают меня, докучают мне слежкой и могут даже дойти до такой глупости, как арестовать меня в пренебрежение ко всем дипломатическим процедурам. Я писал, что, если только я не смогу убедить советское правительство относиться ко мне более корректно и дружески, я не вижу причин оставаться и постараюсь предпринять все возможное, чтобы уехать. Упор в моих расчетах был сделан на определенные слабости властей, и, как оказалось, расчет мой оказался верным. Еще я добавил несколько правдивых слов о положении дел в Туркестане, в том числе утверждение, что один из лидеров местных племен Иргаш поднял мятеж во главе шестнадцати тысяч мусульман в Фергане, «поддерживаемый и финансируемый Турцией и Германией». Следует напомнить, что война все еще продолжалась, и, как мне казалось, не будет большого вреда, если я сумею внести некоторое напряжение в отношения между нашими врагами и советским правительством. Как оказалось, это предложение в моем письме имело существенное значение для меня и, возможно, даже спасло мне жизнь.

Около шести часов вечера 15 октября, в момент моего предполагаемого ареста, я вышел навестить Эдвардсов. Предполагая, что миссис Эдвардс останется на свободе, я хотел убедиться, что она твердо усвоила способы секретной связи, которые могли нам пригодиться.

Пока я звонил в их дверной звонок, ко мне подошел мой старый знакомый Геголошвили с помощником и несколькими солдатами и членами Следственной комиссии. Они, как и их преемники Чека, имели неподконтрольные властям права. Они увели меня обратно в мою собственную квартиру. Я выразил удивление в ответ на такой грубый акт насилия и пожелал узнать, по чьему приказу они действуют. Они ответили, что «по приказу следственной комиссии».

– «Колесов и Дамагацкий знают об этом и одобряют это?»

– «Да, знают».

Позднее я обо всем этом спросил Дамагацкого, но он это отрицал, сказав, что эта комиссия имеет полномочия действовать по своему усмотрению, и что ни он, ни кто-либо из членов правительства обо всем произошедшем не знали. Было ясно, что я сам все знаю, и Геголошвили знал, что я это знаю, но даже взглядом мы не дали понять друг другу об этом. Я был убежден, что комиссия не информировала о происходящем туркестанское правительство. Это стало ясно из их обращения с Тредуэл ом. Мои тюремщики сказали мне, что Тредуэл арестован, и показали мне письмо протеста, которое он вручил им в момент своего ареста. Я сказал, что также вручу им письменный протест для немедленной передачи его правительству. Я также добавил, что понимаю, что они являются только простыми исполнителями неприятных обязанностей, которые они должны осуждать и которые могут привести к серьезным последствиям, и что я не испытываю к ним личной неприязни. Не хотят ли они выпить по стакану вина и выкурить по сигаре? Геголошвили, понимавший, что это только игра с моей стороны, с трудом сохранял серьезность. Он знал, что я был совершенно точно осведомлен о том, что передо мной не рядовой исполнитель, а глава следственной комиссии собственной персоной! Они в свою очередь весьма прохладно восприняли мое радушие.

Тем временем солдаты тщательно обыскали все мои вещи и забрали каждый клочок исписанной бумаги. Я попросил их оставить мне тетрадь, в которую я записывал русские слова и правила грамматики, но и в этом мне отказали. Они также забрали мой револьвер (но, правда, у меня был еще другой). Все мои вещи были брошены в беспорядке. В маленькой прихожей был оставлен вооруженный солдат, который беспрерывно следил за тем, сижу ли я в своей комнате. Я постарался подружиться с ним, предложил ему чай и сигареты, и пообещал не убегать ночью, заверив его, что он может спать спокойно. Он, однако, оказался весьма грубой личностью. Он сказал мне, что был ранен на империалистической войне и, показав мне на свою винтовку, сказал, что лучше мне не суетиться во избежание последствий. Позже, к ночи, к нему присоединился другой надзиратель, который остался в моей спальне на всю ночь. Этот второй был более приятным юношей лет семнадцати, служившим официантом в ресторане «Регина». На следующее утро он остался один меня охранять, в то время как мой суровый друг ушел, как я предположил, завтракать. Этот юноша уснул, и я воспользовался благоприятной возможностью и прогулялся в маленьком садике, при этом я легко мог бы покинуть дом. Мой тюремщик проснулся от какого-то шума и позвал меня назад в дом; я сказал ему, что хочу купить яблок во фруктовом киоске на углу улицы. Он сказал, что я не имею право это делать. Я настаивал, открыл дверь и вышел на улицу, а он пошел за мной со своей винтовкой, протестуя. Я прошел нужные пятьдесят метров, купил свои яблоки, угостил его, и мы вернулись в дом.

Весь город уже знал о нашем аресте, и многие думали, что Тредуэлл и другие, в том числе и я, были расстреляны. Меня навестили две девушки, жившие у мадам Уграхелидзе в школе, которые тревожились и интересовались сложившейся у меня ситуацией. Мой караульный открыл дверь и пригрозил им своей винтовкой и штыком, а мне не разрешил даже поговорить с ними. Следующим моим посетителем был капитан Брюн, который встретил такое же обращение. Некоторое время спустя я сел за свой стол в комнате, а мои караульные на стулья у противоположной стены напротив меня. Дверь в сад была открыта, но с того места, где они сидели, сад был плохо виден, а я видел мою хозяйку дома в саду, делавшую мне странные знаки. Я не понял, что она хочет сообщить, но был готов ко всему. В следующее мгновение дама, которую я встречал однажды с Тредуэлом, быстро из сада вошла в комнату так, как будто она ничего не знала об охране, и протянула руку. Я был к этому готов, поэтому вскочил, направился к ней, но мы только успели пожать друг другу руки, после чего стражники остановили ее и выпроводили вон. Все было проделано ею виртуозно, и я обнаружил в своей руке маленький клочок бумаги. Это было сообщение от Тредуэла, в котором сообщалось, что он был арестован накануне вечером, и что он тут же позвонил Цирюлю, который немедленно направился к Колесову и Дамагацкому и стал настаивать на освобождении Тредуэла. Цирюль подчеркивал, что Тредуэл был официально аккредитованным консулом, и что его арест может грозить ужасными неприятностями и еще больше отдалить то, что власти желали получить более всего – официальное признание республики другими странами. В своей записке ко мне Тредуэл сообщал, что Колесов и Дамагацкий приехали к нему этим вечером и освободили его, принеся свои извинения от имени правительства. Тредуэл обещал сделать все возможное, чтобы освободить меня.

Следующим посетителем был сам Геголошвили, который сообщил мне, что комиссия приедет ко мне в час дня, чтобы задать некоторые вопросы. Они прибыли точно в указанное время на автомобиле и двух конных повозках. Главным был молодой человек по фамилии Сидоров и был еще мрачный грубый человек по фамилии Лобов, который был самым неприятным из всех людей, арестовавших меня. Всего было шесть членов комиссии, у всех были револьверы, а сзади каждого из них стоял вооруженный солдат. Беседа велась частично по-персидски – с Геголошвили, частично по-французски – с одним из его помощников, а частично на русском языке, но очень несовершенном. Это подтвердилось высказанным позже недоумением моей домохозяйки миссис Гелодо. Она сказала мне, что слышала все происходящее через замочную скважину из своей комнаты, и ей очень хотелось бы узнать, на каком языке я разговаривал с Геголошвили.

Я начал беседу с очень энергичного протеста против моего ареста. Я сказал, что когда известие о нем достигнет Палаты общин, не хотел бы я быть на месте людей, которые приказали это сделать. Я понял, что в глазах такого типа людей, находившихся на службе у большевиков, Палата общин была собранием черни, то есть таких людей, которые сами были почти что большевиками, само название как бы это подчеркивало. С другой стороны, по их мнению, Палата лордов была чем-то вроде контрреволюционной Белой гвардии, и они приходили к некоторому виду компромисса при управлении страной! И эти люди очень хотели, чтобы о них сложилось хорошее мнение у Палаты общин.

Я настаивал, чтобы мне назвали причину моего ареста и дали разрешение сообщить о нем немедленно по телеграфу в Индию. В этом мне было отказано. Председатель комиссии затем сказал «Обвинение против вас заключается в том, что вы передали два миллиона николаевских рублей Иргашу, который поднял мятеж в Фергане».

Я рассмеялся и сказал «Это выглядит очень глупо», – предъявлять мне такое дурацкое обвинение «Я ничего не давал Иргашу. Но я знаю, кто это сделал. На самом деле весь Ташкент знает, что Иргаш получил два миллиона от Германии, от немецких агентов, в таких-то и таких-то домах, на таких-то и таких-то улицах, в такое-то время и такого числа». Я знал адреса, где проживали немцы, придумал дату и время и использовал ими же названные цифры – два миллиона. Такое точное перечисление вызвало у них значительное замешательство и энергичный обмен мнениями. Наконец Лобов сказал «Это все чепуха, и вы все это выдумали».

Я возразил «Может быть, конечно, что я это все и выдумал, но даже если это и так, то я выдумал это не сегодня, так как я написал это в отчете своему правительству».

Тогда председательствующий сказал «У вас есть копия этого отчета?»

«Нет», – ответил я «Я знаю, что руководство Туркестанской республики не очень знает или не очень уважает дипломатические обычаи. За мной повсюду следуют шпионы, полиция тревожит меня по ночам и обыскивает мои ящики. Каждый день в газетах печатаются статьи против моей страны и меня, и я ожидал нарушения дипломатического иммунитета и выпадов такого рода в любой момент. Я не держу копии вообще чего-либо».

Это вызвало торжествующую усмешку у Лобова «Вы никогда и не писали такой рапорт».

«Нет писал. И хотя по выше изложенным причинам у меня нет копии, сам отчет у вас в руках. Курьер, который, как обещал мне мистер Дамагацкий, может быть послан в Кашгар, до сих пор не получил свой паспорт, и подлинный отчет находится среди бумаг, отобранных у меня вами вчера ночью в результате акта насилия, о котором обязательно узнает Палата общин».

Тогда они послали на машине солдата, который привез мой портфель с бумагами. Как оказалось, их не трогали с момента изъятия их у меня прошлым вечером.

«Который из них ваш отчет, на который вы ссылаетесь?»

Я вынул письмо в официальном конверте с большой красной печатью (я немного опасался, что я перестарался с печатью).

«Вот отчет, на который я ссылаюсь».

«Откройте его».

«Я отказываюсь это сделать. Это конфиденциальный документ, написанный моему правительству. Вас двенадцать вооруженных мужчин в моей комнате, и я, конечно, не могу воспрепятствовать вам взломать эту печать, но я не могу позволить себе оказаться тем человеком, который это сделает. Когда известие обо всем этом достигнет Палаты общин, они заявят протест Москве».

Геголошвили, который знал о том, что я предупрежден заранее, предположил, что это какая-то уловка, и с трудом сохранял серьезное выражение лица. Письмо пошло по кругу, печать внимательно осматривали, но никто не отважился ее взломать. Наконец один из членов комиссии сказал «Давайте рассуждать разумно. Мы выдвинули обвинения против вас. Вы говорите, что в этом конверте содержатся сведения, которые опровергают эти обвинения. Разве не в ваших интересах его открыть?» Я начал испытывать опасения, что преувеличил опасность открытия кем-нибудь этого письма, и стал бояться, что письмо вообще не будет открыто, а это будет весьма печально для меня, так как я и писал-то его именно после того, как меня предупредили о возможном приходе этих визитеров. Тогда я ответил

«Конечно, я заинтересован, начиная с того момента, как вы меня об этом попросили; но я отказываюсь сделать это под нажимом ворвавшихся в мой дом двенадцати вооруженных людей, приказывающих мне раскрыть содержание конфиденциального документа. Я должен, однако, выдвинуть условия. Вы предъявили мне обвинения, а я говорю, что содержание этого письма доказывает, что они безосновательны. Есть ли у вас какие-нибудь еще другие обвинения? Может быть, в этом письме есть ссылки и на них, я же не знаю».

«Нет. У нас нет других обвинений».

«Тогда я должен поставить условие. Я позволю вам увидеть только ту часть письма, которая опровергает ваше обвинение в том, что я платил деньги Иргашу. Вы согласны?»

После небольшой дискуссии они согласились, и я открыл письмо. Я прикрыл ту часть письма, в которой не шла речь про Иргаша, и человек, который говорил немного по-французски, подошел, и я перевел предложение о турецком и немецком финансировании Иргаша слово в слово по-французски. Он убедился, что мой перевод верен.

К этому моменту миссис Гелодо, которая естественно все слушала через замочную скважину со своей половины дома, пригласили на мою половину, и она перевела отрывок письма с английского на русский. Они были, несомненно, удовлетворены, и мнение стало склоняться в мою пользу. Один только Лобов оставался угрюмым, подозрительным и пребывающим в некотором замешательстве.

Пока продолжалась эта беседа, я взял другой конверт из выдвижного ящика, надписал на нем адрес, запечатал его и положил на стол.

Затем один из членов комиссии сказал «Мы извиняемся за беспокойство, но это чрезвычайно важно. Можем мы сделать точную копию на английском языке той части вашего письма?»

Я согласился, снова открыл письмо, и миссис Гелодо скопировала нужные предложения. Как только это было сделано, я запечатал письмо в новый конверт.

Затем комиссия сказала «Мы извиняемся за новое беспокойство. Мы хотим посмотреть все письмо».

«Я, конечно, не могу этого позволить. Вы согласились на мои условия. Конечно, мне приходится подчиняться силе двенадцати вооруженных людей, но это только усиливает ответственность тех, кто это сделает, когда эта известие об этом достигнет Палаты общин».

«Тогда откройте его снова только для того, чтобы мы могли взглянуть на его дату».

«Я даю вам слово, что оно было написано вчера. Я не открою его снова, так как сейчас я использовал все свои конверты, и сейчас мне найти такую вещь в Ташкенте просто невозможно».

Все было оставлено как есть, и письмо осталось запечатанным. Затем я потребовал встречи со своим клерком Хан Сахиб Ифтекар Ахмадом, который также был арестован. Эта встреча была разрешена при условии, что я буду говорить с ним только по-персидски в присутствии одного из них. Не должно было произноситься ни слова по-английски или на хиндустани. Я согласился после протестов, и наш разговор состоялся в пять часов вечера.

Затем они все вышли и продолжили длительную беседу на тротуаре, за которой я наблюдал через окно. Затем они вернулись к парадной двери, позвали моего часового и крикнули мне «Вы свободны!» Я подошел к двери и спросил их об Ифтекар Ахмаде и Эдвардсах, которые также были арестованы, и они ответили, что они также все свободны.

Они содержались в специальном изоляторе следственной комиссии. Там какой-то парень-заключенный сказал Ифтекару, что он был послан ко мне с сообщением от Иргаша, но был арестован до того, как он смог доставить сообщение. Я предостерегал Ифтекара о возможности такого случая. Он поэтому ответил, что меня не интересует движение Иргаша или его намерения. Я надеюсь, что этот, очевидно, агент-провокатор донес полученную информацию до своего начальника, и что этот начальник поверил этой информации.

Другим сокамерником Ифтекар Ахмада был человек, который был схвачен при обмене николаевских (царских) денег на советские деньги с наценкой, не выгодной для последних. Эта была вещь, которой занимались абсолютно все, включая меня.

Впоследствии я узнал, что когда следственная комиссия докладывала о результатах моего допроса Колесову, он очень расстроился и сказал «Мы все время следили не за теми людьми, и растратили десять тысяч рублей на танцовщицу в гостинице «Националь», чтобы следить за ними». Эта девушка находилась в комнате, расположенной напротив комнаты Тредуэла, когда он и я жили в гостинице «Националь». Она, очевидно, была шпионкой, так как сидела, читая книгу, с раскрытой дверью, чтобы видеть его комнату. Она рассказывала другу Тредуэла, что ей заплатили за то, чтобы она попыталась войти в контакт с ним, и что она ненавидит эту работу, и что не нанесла вреда Тредуэлу.

С этого момента власти удвоили интенсивность слежки за Тредуэлом и мной, каждого из нас теперь сопровождало по шесть шпионов, отслеживающих наши перемещения, для уверенности в том, что мы не исчезнем до получения ожидаемого ответа из Москвы.

На следующий день, 17 октября, я отправился в комиссариат иностранных дела и имел разговор с Дамагацким. Я спросил его по поводу ответа на мое письмо, направленное ему 14 октября, в котором я испрашивал необходимые документы, разрешающие мое возвращение в Кашгар. Я сказал, что удивительные события, имевшие место на днях, помешали мне увидеться с ним до этого. Он сказал, что ничего не мог поделать с этой «глупостью», но не принес извинений, как это было сделано в случае с Тредуэл ом. Дамагацкий сказал мне, что он не был на работе четыре дня, поэтому ничего не сделал по поводу моей просьбы, изложенной в моем письме. Я знал, конечно, что он ожидает ответа на свою телеграмму, посланную в Москву. Я увиделся с ним снова на следующий день и настойчиво требовал от него любого ответа на мои бумаги. Он тогда сказал, что он не может ничего сделать, но я могу обратиться к Колесову – главному комиссару. Я немедленно стал звонить Колесову с просьбой о безотлагательной встрече. Мне ответили письмом, что он сегодня меня не может принять, но может увидеться со мной в Белом доме на следующий день, 19 октября, в любое время между десятью и двумя часами. (Он продолжал надеяться, что ожидаемые приказы из Москвы придут до того, как он встретится со мной.) Я пришел к десяти тридцати и встретил его выезжающим из ворот на автомобиле. Он увидел меня и мисс Хьюстон, помогавшую мне в качестве переводчика, и отмахнулся от нас, но я продолжал стоять в воротах, и шофер был вынужден остановиться.

Я сказал ему «Вы назначили мне встречу, и вот я пришел». Он в ответ сказал мне, что его неожиданно куда-то вызвали, и что он встретится со мной в пять часов пополудни. Я знал, что он не даст мне разрешения, ожидая получения дальнейших указаний из Москвы относительно меня, и, возможно, будет избегать этой беседы до тех пор, пока не получит инструкции из «центра».

Я сказал «У меня дело очень короткое и может быть урегулировано незамедлительно. Вы собираетесь выдать мне мои бумаги и позволить мне вернуться в соответствии с приказом, полученным мной из Индии, или нет? Я послал официальное письмо в комиссариат иностранных дел неделю назад, на которое не получил ответа, а комиссар иностранных дел направил меня к вам как к главе правительства».

«Я не могу позволить вам уехать. У моего правительства имеются сильные подозрения в отношении вас, хотя лично у меня их нет». (Комиссар всегда говорил в такой манере, так как он старался избегать персональной ответственности на случай резкого изменения обстановки.) «Я вам дам точно знать через три или четыре дня» (то есть когда он получит ответ из Москвы).

«Я полагаю, вы понимаете к чему приведет удержание официального представителя другого правительства против его воли?»

«Я не уверен, что у вас есть какое-либо официальное положение».

«Могу я связаться по радио с Индией, чтобы прояснить свое положение?»

«Да, вы можете послать сообщение, но только открытым текстом, не шифрованное». И после этого он уехал. Было очевидно, что я не получу разрешения уехать, и что, если ответ из Москвы будет неблагоприятным, Тредуэл, Эдвардсы, Ифтикар Ахмад и я будем арестованы снова. Я на самом деле уже и не ожидал получить свои бумаги, но я подумал, какие же еще объяснения будут придумываться в случае моих дальнейших попыток их получить, чтобы мне отказать? Я обсудил ситуацию с Тредуэл ом. Его положение было намного более благоприятным. Он был направлен сюда в Ташкент в качестве Генерального консула послом Соединенных Штатов в Петрограде и имел подобающие дипломатические документы.

Туркестанское правительство немедленно освободило его и извинилось перед ним, когда он был арестован, и он во многих случаях признавался официальным лицом. Чувства против Америки были не столь сильны, как против нас. Верно, что американские солдаты воевали на побережье около Мурманска, но это было очень далеко от Туркестана. А наша поддержка меньшевиков в Транскаспии мешала Красной армии «ликвидировать» этот «фронт» и таким образом очистить дорогу к Красноводску и Баку с его нефтью и установить связь с Россией через Каспий и Астрахань, откуда можно было получить поставки военной амуниции. Пресса не скупилась на слова для воодушевления армии и населения в этом направлении. Даже если я не буду репрессирован правительством, всегда оставалась вероятность, что солдаты, пьяные или трезвые, возьмут это дело в свои собственные руки. Часто случалось, что группы солдат врывались в тюрьму и расстреливали заключенных, вероятно, случайным образом. Я продолжал думать, что наши солдаты, противостоящие большевикам в Транскаспии, продвигаются к Ташкенту, и таким образом будет меньше затруднений, если я буду свободен и смогу помочь им информацией. Более того, Тредуэл и я считали, что лучше можно благоприятствовать помощи нашему общему делу – борьбе за победу союзников в войне, если один из нас будет свободен, хотя бы даже и находясь на нелегальном положении, чем, если оба будем в тюрьме или под плотным наблюдением. Поэтому я сделал все необходимые приготовления, чтобы моментально исчезнуть, если неблагоприятный для меня ответ из Москвы сделает это целесообразным.

Я собирался переодеться в австрийскую военную форму, выйти из Ташкента в сумерки – конечно, еще до наступления комендантского часа – и не останавливаясь, пройти ночью десять или пятнадцать миль. Затем я собирался прилечь у дороги, а мой друг Петров должен был поехать утром по этой дороге на повозке и подобрать меня, а затем отвезти меня на метеорологическую станцию, где я мог бы пробыть в безопасности несколько дней и подготовиться к переходу через горы в Фергану и далее в Китай.

Глава VII

Я исчезаю

20 октября я обедал с Тредуэлом в его доме с Ноевыми, когда зазвонил звонок входной двери. Младшая дочь Ноевых открыла дверь и взяла маленькую записку у незнакомой седоволосой пожилой леди. Записка была написана по-английски красными чернилами, в ней сообщалось, что мы все будем снова арестованы, а в конце была малоприятная приписка «Положение Бейли особенно опасно, не исключается и расстрел». Это было не самое лучшее блюдо, поданное к нашему столу. Сообщение было датировано 18 октября, то есть за день до моей беседы с Колесовым в его автомобиле. Я был уверен, что получи Колесов это сообщение в момент нашей беседы с ним, он, конечно, отдал бы приказ о моем аресте, но такого рода вещи в Туркестанском правительстве делались очень медленно, требовалась пара дней, чтобы сообщение расшифровали и передали для исполнения. Уже было 20 октября, и можно было ожидать стремительного развития событий в любой момент.

Поскольку в советской истории это был период публичной, несекретной дипломатии, то Советским правительством было принято публиковать переписку, которая в других странах считалась конфиденциальной. И 1 ноября 1918 года в ташкентской «Нашей газете» появилось такое сообщение

Радиограмма из Москвы

В ответ на вашу телеграмму относительно продвижения британских солдат и принятых вами репрессивных мер предлагаем вам принять следующие меры

(1) Интернировать всех представителей Антанты в возрасте от семнадцати до сорока восьми лет, за исключением женщин, детей и рабочих, которые поддерживают большевиков, также делая исключения для других групп, если этого требует политическая обстановка.

(2) Прекратить любые оплаты британским подданным и их союзникам.

(3) Арестовать всех официальных представителей, конфисковать их корреспонденцию и выслать ее в наш адрес.

(4) Принять строгие меры против всех, кто сотрудничает с британскими подданными или их союзниками.

Во-вторых, предлагаем объявить всех англичан заложниками, не подходящими и полностью подпадающими под пункт номер один. Не должно быть никаких исключений для официальных представителей Союзников, так как их лживая тенденциозность по отношению к Советским руководителям является хорошо нам известной уловкой для введения в заблуждение местных руководителей.

Считать данные инструкции распоряжением центрального правительства и докладывать нам об их выполнении.

Что с полковником Бейли? Ваша дальнейшая предупредительность сейчас вредна. Он должен быть арестован немедленно.

Народный комиссар (подпись) Карахан.

В своей злобной передовице газета «Советский Туркестан» заявила несколькими днями позже, что все британские подданные были задержаны в качестве заложников и будут оставаться таковыми до тех пор, пока британские солдаты не покинут Туркестан.

Я очень старался, чтобы никто не знал о моих планах. Программа приготовлений к моему исчезновению была известна только Петрову, который должен был выехать и подобрать меня по дороге, и человеку, который помог мне переодеться в форму австрийского военнопленного. Пока мы обедали, Ноев сказал мне «Я не хочу вмешиваться или интересоваться вашими делами, но, как мне кажется, ваше положение критическое, и я думаю, вам следует позаботиться о том, чтобы укрыться сегодня».

«Я уже все именно так и сделал», – сказал я.

«Это очень предусмотрительно с вашей стороны. Возможно, с моим знанием ситуации я мог бы вам быть полезен».

Тогда я изложил ему свой план, конечно, не упоминая Петрова.

«Я думаю», – он сказал, – вас, конечно, постараются поймать на саларском мосту». Это был мост через реку С ал ар на границе города. Там всегда дежурит патруль, и вечерами они часто задерживают подозрительных людей для допросов их следующим утром. Если бы дело касалось меня, то я бы вам настоятельно рекомендовал самому укрыться в Ташкенте

дней на десять, пока не улягутся страсти, потом вы сможете выбраться более безопасно».

Мне было очень отрадно услышать этот совет. Я не знал, конечно, страну, и поэтому был вынужден двигаться вдоль главной дороги. Впоследствии я обнаружил, что в селе Никольском[31] в четырех верстах (поскольку верста немного больше чем километр – на расстоянии порядка двух-трех миль) от Ташкента находился пост, который был обязан проверять всех людей, проходящих через село ночью. Даже если бы я перебрался через саларский мост, я был бы задержан там.

Мы обсудили ситуацию с Тредуэлом и решили, как мне лучше поступить. Это было, конечно, связано с проектом немедленного превращения в австрийца. План зависел от наличия подходящего укромного места в городе на очень короткое время. Ноев сказал, что он может это устроить. Это должен был быть неприметный дом, один из тех, с которым я никак не был связан. Все дома, которые я когда-либо посещал, конечно, будут обыскивать. Затем я пошел на мою собственную квартиру, чтобы сделать окончательные приготовления. Я достал мой австрийский китель и фуражку и отнес их в определенный дом, в котором я их и оставил. Дом был один из ряда домов на улице.

Мой план состоял в том, чтобы войти в этот дом обычным, не вызывающим подозрения образом, очень быстро переодеться, пробежать через сад, находящийся позади дома, и выйти на улицу намного дальше от этого дома. И сделать это так быстро, чтобы даже шесть шпионов, находившихся достаточно далеко друг от друга и следивших за мной, не заподозрили, что австриец, вышедший из дома вдалеке на улице, и есть тот самый человек, за которым они следят, и который, как они только что видели, вошел в другой дом и был одет совершенно другим образом.

В Лондоне и в большинстве городов Великобритании маленькие садики позади домов отделены друг от друга солидной кирпичной стеной, но в Ташкенте они отделялись деревянными перегородками, в которых обычно были калитки. Заранее было устроено так, что все калитки были открыты, а в дружеском доме, выходящем на улицу, меня ждал человек, который помог мне выйти на улицу. Сущностью этого плана была скорость. После того как я оставил свою форму в этом доме, я вернулся домой и уничтожил некоторые свои бумаги. В момент моего ареста полицией был составлен список принадлежащих мне вещей. Я понимал, что человек, у которого будут обнаружены мои вещи, будет подвергаться смертельному риску, и я подумал, что власти могут даже устроить специальные поиски утерянных вещей из этого списка. Однако я рискнул спрятать некоторые особо ценные и полезные вещи, такие как свой бинокль, телескоп, фотокамеру и т. д. Много позже мой телескоп был найден спрятанным у людей в сумке с мукой и конфискован, но он не был признан моим. А вот человек, у которого был спрятан мой бинокль, был расстрелян большевиками во время случившихся позже «январских событий», и таким образом я потерял и свой телескоп, и свой бинокль.

Большинство моих вещей по вышеназванным причинам осталось в доме, и я никогда их так больше и не увидел. Свои фотокамеры я позже получил назад, и они даже хорошо использовались, хотя, я боюсь, вначале довольно нервозно, но позже, когда я укрепил свое положение, с большей уверенностью.

Мои частные письма были сожжены, но копия дневника была сохранена одним моим другом. Он впоследствии был сожжен, когда его дом подвергался опасности обыска. Как только я узнал об этом, я восстановил его по памяти, насколько это было возможно.

Я также велел исчезнуть Хан Сахиб Ифтекар Ахмаду. Ему это было нетрудно сделать. Он говорил по-тюркски, и он мог выдавать себя за сарта. Покинув Ташкент и путешествуя по стране, он был схвачен и задержан на короткое время людьми Иргаша, но, в конце концов, благополучно достиг Кашгара 7 декабря.

У меня было двое слуг, Хайдер, типичный пенджабец, и Ибрагим – мальчик-турок, которого я получил от Шахзода Абдул Рахим Бека. Этот последний был боязливый, и я не доверял ему, боясь, что он помешает мне уйти в случае опасности, поэтому я не сказал ему ничего. С другой стороны, на Хайдера я полагался.

Я предварительно дал каждому из них значительную сумму денег на случай моего внезапного и неожиданного ареста. Она была вшита в их одежду. Я сказал Хайдеру, что после моего исчезновения он будет арестован и допрошен. Он должен был сказать, что я сказал ему за несколько дней до этого, что мы собираемся вернуться в Кашгар; что позже я был очень сердит из-за задержки с нашим возвращением, и что он предполагает, что я бросил его и уехал сам. Он был рабочий, и его единственным желанием было вернуться домой в Пенджаб. Я сказал ему, что если он сделает это, у него не будет никаких неприятностей кроме некоторых угроз и допросов. Конечно, он не знал, где находился я. Я сказал ему, чтобы он находился дома, насколько это будет возможным, во всяком случае, держался невдалеке от дома миссис Гелодо, так, чтобы я мог найти его и дать ему дальнейшие указания. Я сказал, что ему необходимо найти какую-нибудь работу и зарабатывать деньги. Если он не будет это делать, власти могут заинтересоваться, откуда он берет средства к существованию, и заподозрить его в связи со мной и создать ему дальнейшие неприятности.

На какое-то время летом Хайдер получил работу, он должен был поливать с помощью емкостей из-под керосина водой из арыков пыльные дороги. В остальное время он продавал газированную воду и лимонад на улице. Моим последним указанием ему, когда я покидал дом, было прийти ко мне на следующее утро, позвонить мне как обычно и тут же доложить миссис Гелодо, что меня нет и что в постели я не спал. Затем он должен предоставить событиям идти своим чередом.

Я надел пару австрийских сапог, а затем поверх сапог надел свои серые брюки, не заправляя их в сапоги, как это обычно делали военнопленные. Мои шпионы, как всегда, следовали за мной, но, может быть, благодаря моим протестам Дамагацкому, на значительном расстоянии от меня и не заметили одетых мною сапог. Я снял свой пиджак, который я оставил в доме, и надел легкое пальто и шляпу. Я прогулялся в сумерках к Ноевым, где мне дали еды и маленькую бутылку бренди. Пока я был там, Ноев, который был юристом, получил телефонное сообщение «Я займусь этим судебным делом завтра». Это означало, что приготовления в моем укромном месте сделаны. Затем я пошел в дом, в котором все было приготовлено для моего перевоплощения. Я позвонил в дверной звонок, мне ответили, и я спросил нормальным образом, есть ли кто-нибудь. Затем я вошел, и уличную дверь за мною закрыли. Тут же все завертелось очень быстро. Я сбросил свое пальто, надел австрийский китель и фуражку, которые лежали наготове на обеденном столе, заправил брюки в сапоги, завернул свою шляпу в пальто и вынес быстро их с собой в сад, затем через открытую калитку прошел в следующий сад и так далее. Одна из калиток на моем пути была закрыта и заперта уже после того, как мои друзья открыли ее для меня. Пара добрых ударов сломала палисад, и я продолжил свой бег. Через несколько домов меня встретил Петров, который был посвящен в мой первоначальный план исчезновения. Он быстро провел меня через дом, и я вышел на улицу. План сработал хорошо. Я проделал все это за невероятно короткое время, и когда я вышел на улицу, то в другом конце улицы увидел шестерых шпионов, наблюдавших за домом, в который я вошел.

Я испытывал странное чувство, идя по улице в чужой военной форме. Я все время осознавал, что на моей фуражке красуются буквы F.J.I. Я знал, что около тридцати тысяч австрийских военнопленных находились вместе около четырех лет, и не знал, обратят ли они внимание на чужое лицо, и хотя я встречал некоторых австрийских военнопленных на улице, я даже не взглянул на них.

Позднее, когда я получил доступ к секретным отчетам полиции, я обнаружил, что мои шесть шпионов доложили в рапорте, что я вернулся домой незадолго до наступления комендантского часа, и я мог только догадываться, что же на самом деле произошло. Я уверен, что как только они увидели меня входящим в дом, в котором я бывал до этого несколько раз, они решили, что я пробуду там некоторое время, возможно, я собираюсь пить чай или даже ужинать там, и они могут спокойно оставить меня на несколько минут, а сами могут побаловаться чайком в чайхане за углом. Я могу наверняка сказать только то, что через несколько секунд, прошедших до того момента, когда я снова вышел на улицу, они продолжали стоять там же, и что позже они неправильно написали в своем отчете в полицию, что я вернулся домой.

Было, конечно, крайне важно для моих друзей, чтобы не оставалось никаких следов их помощи мне, поэтому я предпринял следующие меры предосторожности. Я подошел к определенному дому, где у открытой двери курил сигарету мужчина. Я встречался только однажды с этим мужчиной и не узнал его. Я должен был прямо войти в дом, а он проследовать за мной. Это было сделано, и там я оставил свое гражданское пальто и шляпу, которые нес с собой. Будь они найдены в доме, через который я просочился, стало бы известно, что я там поменял свою одежду. Этот человек провел меня через свой сад, мы перелезли через стену в другой сад, и женщина провела нас через свой дом на другую улицу – так много было сделано вначале, но теперь не было необходимости торопиться. (Людей часто просили таким образом помочь незнакомым беглецам, и незнакомая женщина устроила это все за день). Этот человек и я затем прошли по довольно густонаселенной части города. Некоторое время спустя по мере приближения комендантского часа улицы становились все более и более безлюдными, пока, наконец, мы не остались только вдвоем. Мы затем зашли за угол и через несколько ярдов развернулись и вернулись назад; улица, с которой мы свернули, оставалась безлюдной. Мы вполне убедились в том, что наш план удался, и что за нами не было слежки. Возможно, все эти чрезвычайные меры предосторожности были на самом деле излишними; но последствия для тех, кто помогал мне и для меня были бы фатальными, если бы мы недооценили проницательность тех, кто следил за мной. В те дни выживали только те, кто проявлял чрезвычайную предосторожность.

Мой компаньон и я зашли затем в скромный неприметный домик на одной улице. Небольшое семейство (мы называли их Матвеевы) очень радушно приветствовали и накормили меня ужином.

Первое, что я сделал на следующее утро – прошелся по всей моей голове мелкой машинкой для стрижки волос и сбрил усы. Я позже все отрастил снова – волосы, бороду и усы.

У Матвеевых была маленькая девочка, которой каждое утро давала уроки ее мама. Отец читал ей по вечерам. Ребенок увлекался карточной игрой «Старая дева», которая по-русски называлась «Трубочист», и мы много играли в эту игру. Всякий раз, когда она выигрывала, что обычно и бывало, она, преодолевая отвращение, указывала на меня и говорила «Мерзкий, черный, грязный трубочист!»

Я нашел, что эта домашняя жизнь была очень полезна для изучения русского языка. Первую пару дней я вообще не выходил из дома. Позже я немного гулял в крошечном садике, когда становилось темно. Мне приготовили место в подполе, где хранилась еда и вода, но оно ни разу не использовалось.

Я теперь должен был усваивать любыми способами, какие только мог придумать, манеры и привычки австрийских военнопленных. Я думал о совете старого Питера Пайнаара, данном

Давиду Ханни в «Тридцати девяти ступенях»[32], и как он внедрялся в окружение, и я пытался влиться в массу австрийских военнопленных, одетых в полевую серую форму. Среди других мелочей я заметил, что у русских особый способ надевания своего мундира. Его поднимали над левым плечом, прежде чем продевали в него руку. Я подумал, что я не знаю, как это делают австрийцы, но будет менее заметно, если я буду это делать как русские. В конце концов, если я заметил эту разницу, вполне возможно, что они заметят тоже.

Позже я вполне преуспел в способе щелканья каблуками и кивания, когда я встречал кого-то кроме крестьян, хотя большую часть своего времени я проводил среди простых людей.

Был в городе французский археолог Кастанье[33], с которым я встречался несколько раз случайно. За некоторое время до моего ареста я слышал от Мандича, что Кастанье собираются арестовать и предупредил его, но не имел понятия, принял ли он какие-то меры предосторожности. Он был знакомым моей доброй хозяйки, и я встретил его здесь в доме, должен признаться отчасти, к своему ужасу. Выяснилось, что он также скрылся. Я читал «Раймонду» Оливера Лоджа и не мог помочь сравнению его опыта после смерти с моим после исчезновения. Тогда образовался социальный круг людей, «находящихся в бегах», и я встретил некоторых других беженцев, как мы назывались по-русски. Мы даже не представлялись друг другу по именам. Я так опасался в этом своем секретном укрытии быть узнанным Кастанье, что, когда он пришел снова пару дней спустя, ему сказали, что я покинул Ташкент. Я надеюсь, что он простил меня за обман.

Однажды меня пришла навестить мисс Хьюстон. Она побывала в моем доме и спасла пару ботинок и пару моих бриджей для верховой еды и несколько других вещей из одежды.

Я подумал, что это все может пригодиться позже, и оказалось, что эти вещи были бесценны, особенно ботинки, которые невозможно было достать. Я получил несколько писем от Тредуэла. Они были переданы через двух людей, которые не знали, кому они были посланы. Это делало трудным установить какую-либо связь между ним и мною.

Тредуэл сообщал мне, что через день после моего исчезновения ко мне пришло запечатанное печатью письмо от Солкина – председателя Исполкома или Исполнительного комитета. Написанное частично читалось через конверт, который был очень тонким. Это было, вероятно, приглашение мне прийти на прием к нему в Белый дом к одиннадцати утра следующего дня по поводу моего отъезда из Ташкента. У меня были все основания считать, что это была попытка большевиков выманить меня из моего тайного укрытия. Солкин был в высшей степени настроен антибритански, и я никогда не встречался с ним.

После моего исчезновения в городе меня искали. На улицах города, и в каждом селе, и на железнодорожном вокзале были расклеены объявления, в которых не только предлагалась награда за мой арест (я подумал, что оскорбительно маленькая), но также угрожали смертью и конфискацией имущества (если собственность еще не была конфискована до этого), любому, кто помогал мне или предоставлял мне убежище любым образом. Тщательно обыскали весь квартал, в котором жили Тредуэл и Ноев, так, что никто не мог ускользнуть. Квартал, через который я просочился, тоже обыскали, а жители были допрошены. Мисс Хьюстон вызывали в суд для допроса; моих слуг арестовали и угрожали смертью, если они не скажут, где я, но потом испытания сочли достаточными, и, продержав несколько дней в тюрьме, их выпустили. Одна газета сообщала, что меня обнаружили в Самарканде и доставили в Ташкент. Я думаю, что это был человек, похожий на меня, но я не знаю ничего о нем, ни что с ним стало.

Я исчез 20 октября. 24-го телеграмма Карахана от 18-го, смысл которой был доведен до меня 20-го, преодолела рутину и достигла правительства Туркестанской Республики, приказ предписывал арестовать в течение семи дней всех представителей союзников в качестве репрессалии[34] на британские зверства при захвате Мерва. В приказе утверждалось «Империалисты используют разрывные пули, уничтожают санитарные поезда, безжалостно истребляют гражданское население, как европейское, так и местное, не щадя ни женщин, ни детей». Увидев это, Эдвардс и его жена спрятались. Французский артиллерийский офицер Капдевиль сделал то же самое. Он, как ни удивительно, пришел в дом, в котором я находился, и попросил моих хозяев спрятать его. Матвеев сказал, что он не может этого сделать, но может предложить другие удовлетворительные меры. Я видел Капдевиля в этот визит, но он меня не видел. Я подумал, что будет жалко, если миссис Эдвардс исчезнет. Большевики, как правило, не досаждали женщинам, сверх обычных угроз и допросов.

Тредуэл был арестован 26 октября и претерпел пятимесячное интернирование на своей квартире с двумя визитами в местную тюрьму, где его жизнь находилась в очень большой опасности.

Произошел один очень забавный случай. Как-то Дамагацкий, комиссар иностранных дел, сам обратился к Матвеевым через третьих лиц, спрашивая, не смогут ли они при определенных обстоятельствах помочь ему исчезнуть!

Укрывание Цирюля во время прохождения криминального Жлобинского полка, и эта странная просьба Дамагацкого показывали, каким неуверенным было положение правительства в то время. Вот еще один характерный пример. Однажды председатель правительства и главные функционеры правительства Республики сели в свои автомобили и скрылись. Никто не знал, почему. Ходили слухи, что какой-то остряк послал телеграмму Колесову – председателю правительства «Все раскрылось. Спасайтесь немедленно». Однако вскоре тревога улеглась, и они, доехав до конца автомобильной дороги в нескольких милях от Ташкента, развернули свои автомобили и вернулись назад, а затем, придя в себя после пережитого страха, продолжили свою деятельность, как ни в чем не бывало.

Румынский офицер, капитан Болтерно, с которым мы были приятелями, однажды пришел в дом, в котором я прятался, и узнал меня.

Я получил паспорт австрийского военнопленного, по которому я был Андре Кекеши, поваром по профессии. Я ходил с этим документом около четырех месяцев.

Где-то в это время до меня дошли слухи, что от индийского правительства была получена радиограмма, и сэр Джордж Макартни просил большевиков отослать меня назад, уверяя, что прискорбный «конфликт» между нашими и их солдатами около Ашхабада случился уже после того, как я был отправлен из Индии. Также говорили, что было получено сообщение из британской миссии из Мешхеда в Персию, в котором извещалось, что советская миссия Бабушкина, который брал у меня рекомендательное письмо, арестована и была задержана в качестве заложников для обеспечения безопасности Тредуэла и меня. Я никогда не видел этих сообщений, только слышал о них.

Большевики сами были озадачены моим исчезновением. Конечно, они и не предполагали, что все их телеграммы, приходившие из Москвы от Карахана, были известны мне, и оказывались в моих руках на самом деле за несколько дней до того, как они дешифровывались и передавались правительственным служащим, которым они и были адресованы.

Переводчик Тредуэла, хорошо знавший английский, был приглашен на мою квартиру читать бумаги и книги, оставшиеся после меня. Он рассказывал моим друзьям, что в момент моего исчезновения большевики думали, что я был похищен немцами, которые естественно противодействовали моим настойчивым просьбам к Дамагацкому держать их под жестким контролем.

Глава VIII

В горы

Я пробыл в Ташкенте более двух месяцев до того, как случились эти события. Кроме солдата из 11-го Бенгальского полка, единственного принесшего мне личные письма, у меня не было связи с Индией или Кашгаром кроме телеграфных сообщений, направленных в ответ на мои телеграфные сообщения, да и те держались в тайне от меня правительством, и я узнавал о них только по секрету из не вполне надежных источников. Я думал, что британские силы, которые поддерживают антибольшевистски настроенных русских около Мерва, направляются в сторону Ташкента. Как легко это было сделать, и с какой радостью их бы встретили! Я не имел абсолютно никаких сведений от них, следовательно, я был в полном неведении относительно их намерений.

У меня был такой план я предполагал покинуть Ташкент, когда пик в поисках меня спадет, и направить свой путь к силам, контролируемым Иргашем, чтобы посмотреть, что он делает, и каковы его намерения и цели, и затем либо остаться в Туркестане до прихода британских сил из Транскаспия, либо пробраться на соединение с ними.

У моего молодого друга, которого мы будем называть Марков, была пасека в горах, в которых были тропы, ведущие в Фергану. Я намеревался поселиться у него на пасеке в хижине, а затем как можно скорее направиться к Иргашу.

5-го ноября я покинул город, направляясь по дороге на северо-восток. Я управлял повозкой с сеном, на которой ехал Марков. Я второй раз надел на людях свою австрийскую форму, в первый раз это было в день моего исчезновения. Я по-прежнему чувствовал себя в ней немного неудобно и необычно. Один австриец подошел ко мне и попросил подвезти его до села Никольского, в четырех верстах от Ташкента. Я отказал в этом ему довольно резко. Мы прибыли в Никольское в сумерках и остановились на несколько минут в доме родственников Маркова, где жила его жена. Она дала нам горячие пирожки с яблоками – что-то вроде тарталеток. Это было очень кстати, так как вечер был очень холодным. Никольское было селом, в котором большевистский военный пост проверял всех путешествующих, особенно ночью. Наши друзья показали нам огонь, горящий на веранде дома, где находился этот пост, и провели нас в обход по тропинке мимо него. С их помощью это сделать было нетрудно, но, думаю, если бы я остался верен своему первоначальному плану побега из Ташкента, то сразу же в ночь своего исчезновения, я совершил бы ошибку, не учтя наличие этого поста. Я рисковал подвергнуться трудному и, возможно, фатальному для меня допросу.

Мы пропутешествовали на своей повозке приблизительно до десяти часов вечера, проехав двадцать четыре версты от Ташкента, и добрались до села Троицкого. Здесь мы разместились у крестьянина, которого мы называли Иваном. Он был другом Маркова. Мы с Марковым спали вдвоем в совмещенной кухне-гостиной, которую позже я так хорошо узнал. Нашей кроватью служила охапка сена, взятая с воза. Мы собирались выступить с рассветом, чтобы как можно быстрее добраться до места и тем самым избежать всякого рода опасностей, подстерегающих нас по дороге.

В Троицком был один из самых больших лагерей для военнопленных и один из самых плохих. Капитан Брюн в своей книге утверждает, что там было восемь тысяч могил австровенгерских военнопленных.

В селе было полно австрийцев. Я не хотел задерживаться здесь, так как была опасность, что кто-нибудь из них встретит меня и спросит в случайной беседе о том, куда я направляюсь. Тут-то я и познакомился с одной чрезвычайно отрицательной и раздражающей меня чертой характера, присущей русским, принадлежащим к определенному классу общества. Я встал рано и был готов двигаться дальше, но вместо того, чтобы отправляться, они разожгли самовар и стали пить чай. Это продолжалось часов до девяти утра. Затем они сказали, что ехать уже слишком поздно, и мы не успеем за день достигнуть конечной намеченной цели нашего путешествия, поэтому мы двинемся в путь в полночь и проедем немного до села Искандер и проведем ночь там. Это, конечно, означало остановку еще в другом доме, что давало лишнюю возможность и другим людям поговорить со мной и запомнить меня. Я так поступить не мог. Марков был единственным человеком, который знал, кто я на самом деле, и при чрезвычайной неосмотрительности или под нажимом он мог совершить какой-то поступок, вызывающий подозрения. В полночь кто-то поставил опять самовар, и мое раздражение стало невыносимым. Затем Марков сказал, что на дороге находятся посты, и мы не сможем проехать их вплоть до окончания темноты, поэтому небезопасно выезжать до четырех. В четыре кто-то поставил опять самовар, а потом было решено, что вообще выезжать слишком поздно, и что нам лучше ехать уже на следующий день! Позже я как-то привык к такому порядку вещей, но вначале, да еще при особых обстоятельствах моего положения, это было совершенно невыносимым.

1

Текст этого доклада на русском языке приводится в качестве приложения в данной книге.

2

Джамадар – младший офицер-туземец в англо-индийской армии (Примечание переводчика).

3

Шахзода – принц, наследник престола (Примечание переводчика).

4

Бек – туземный наследный правитель какой-то области ханства в Туркестане (Примечание переводчика).

5

Кули – местные жители-носильщики (Примечание переводчика.)

6

Индийское политическое агентство – институт британской колониальной администрации в Индии (Примечание переводчика.)

7

Каменка – род перелетных певчих птиц из семейства дроздовых, длина ее тела 150–170 мм (Примечание переводчика).

8

Амбан – титул старшего мандарина (чиновника) китайской провинции. Звание амбана было равно чину полковника или генерала, его носили высокопоставленные китайские чиновники (Примечание переводчика).

9

Свыше 4 ООО метров.

10

3046 метров.

11

4096 метров.

12

4048 метров.

13

2672 метра.

14

Курд – засушенный творог (Примечание переводчика).

15

3200 метров.

16

4160 метров.

17

Сипай – наемный солдат британской индийской армии (Примечание переводчика).

18

F.J.I. – Император Франц Иосиф (Примеч. переводчика).

19

«Типперэри» – широко известная в то время английская солдатская песня-марш на слова Г. Уильямса (Harry J.Williams) и музыку Дж. Джаджа (Jack Judge), написанная в 1912 году и ставшая особенно популярной во время Первой мировой войны; свое название получила по первым словам It's a long way to Tipperary, где Типперэри – город в Ирландии (Примеч. переводчика).

20

Как следует из материалов «Кашгарского отчета», в числе которых находится и 17-страничный секретный рапорт самого Ф.М. Бейли, настоящая фамилия этого человека, адвоката по профессии, Рейсер. Его дом находился в Ташкенте на улице Карла Маркса (Соборной)

недалеко от «Белого дома» – бывшего здания резиденции Туркестанского генерал-губернатора (Примечание переводчика).

21

Фактически смычка Турксиба произошла 21 апреля 1930 года (Примечание переводчика).

22

Уайтчепел – бедный район на востоке Лондона. (Примечание переводчика).

23

ОГПУ – Объединенное государственное политическое управление (ОГПУ) при СНК СССР (Примечание переводчика).

24

Автор имеет ввиду вторую мировую войну (1939–1945) (Примеч. переводчика).

25

Лалла Рук – собственное имя (Lalla Rookh), в переводе означающее «Щёчка тюльпана». Индийская принцесса – героиня поэмы «Лалла Рук. Восточный романс» ирландского поэта Томаса Мура (Thomas Moore) (28.05.1779 – 25.02.1852) (Примеч. переводчика).

26

27

Колесов Фёдор Иванович (1891–1940) – советский государственный и партийный деятель. Работал конторщиком на железной дороге в Оренбурге, а с 1916 года – в Ташкенте. С сентября 1917 член Исполкома Ташкентского совета, один из организаторов всеобщей забастовки в Ташкенте в сентябре 1917 года, делегат 2-го Всероссийского съезда Советов в Петрограде в октябре 1917 года, где был избран членом ВЦИК, а также один из организаторов вооруженного восстания против власти представителей временного правительства в Ташкенте в ноябре 1917 года. С ноября 1917 года по ноябрь 1918 года Ф. И. Колесов являлся председателем Совета Народных комиссаров (СНК) Туркестанской АССР, то есть главой Туркестанской республики и членом Туркестанского крайкома ВКПБ (Примечание переводчика).

28

Фильмы «The Prisoner of Zenda» по приключенческому роману английского писателя Энтони Хоупа (Anthony Hope Hawkins), вышедшем в 1894 году, снимались в 1913 и в 1915 годах. (Примечание переводчика).

29

В Ташкенте в это время это учреждение называлось «Главное управление милиции». (Примечание переводчика).

30

Лев Михайлович Карахаи (1889–1937) – революционер, советский дипломат. Родился в семье присяжного поверенного из Кутаисской губернии. Армянин. Окончил реальное училище. В 1910–1915 годах учился на юридическом факультете Петербургского университета, экстерном окончил Томский университет (1916). В 1904 вступил в РСДРП, меньшевик. С марта 1918 года заместитель народного комиссара по иностранным делам РСФСР. С сентября 1923 года по август 1926 года посол в Китае. В 1926–1934 годах заместитель народного комиссара иностранных дел СССР. В 1934 году полпред СССР в Турции. В мае 1937 года был отозван в Москву и арестован. В сентябре 1937 года Военной коллегией Верховного Суда был приговорен к смертной казни и расстрелян. Посмертно реабилитирован в 1956 году (Примечание переводчика).

31

В настоящее время территория села Никольского входит в административную границу Ташкента. В советское время эта территория называлась «Центр Луначарского», так как село Никольское было переименовано и получило название «поселок Луначарского», а шоссе было переименовано из Никольского шоссе в Луначарское шоссе. В настоящее время это шоссе носит название «Буюк Ипак Йюли», в переводе означающее «Великий шелковый путь». (Примечание переводчика).

32

Тридцать девять ступеней (The Thirty-Nine Steps) приключенческий авантюрный роман шотландского писателя Джона Бьюкена (John Buchan), написанный в 1915 году, главный герой которого выдуманный секретный агент – Ричард Ханни (Richard Hannay). (Примечание переводчика).

33

Жозеф-Антуан Кастанье (Иосиф Антонович Кастанье) (1875–1958) – известный российский археолог и историк-востоковед, преподаватель французского языка в России, французский политический историк, специализирующийся по Средней Азии. (Примечание переводчика).

34

Репрессалия – ответные меры против врагов в военное время (Примечание переводчика).