У Элен упало сердце. Но она сказала:
      - Наверно, это перемена погоды. Ведь были уже совсем весенние дни. Это всегда нехорошо отзывается на детях, в особенности на Тони. При малейшей сырости он бледнеет и слабеет. Знаешь, дорогой, мне вообще кажется, что после того случая с ногой он уже не такой крепкий, как раньше.
      - Ты думаешь - что-нибудь серьезное?
      - Нет. Но у него как-то понизилась сопротивляемость...
      - Может быть, тебе с ним уехать? Возьми детей и поезжай куда-нибудь, не дожидаясь лета.
      Элен побледнела, и Маркэнд это заметил. Он знал, что сказал "тебе", а не "нам". Элен подняла на него глаза и улыбнулась.
      - Пожалуй, ты прав. Я подумаю об этом. Мы могли бы на месяц поехать на юг. Тони, Марта и я. Говорят, в мае чудесно во Флориде.
      - В мае везде чудесно.
      Ему не сиделось, он встал и вынул свою скрипку. Уже несколько лет, как он опять время от времени стал браться за инструмент; но у него была слабая техника, а гаммы ему быстро надоедали. Гораздо легче было четверть часа импровизировать, чем бороться с трудностями сонаты. Но он играл редко; его несерьезная игра вызывала в нем чувство вины; невольно она наводила его на мысль об отце, который играл куда лучше него и все же, забросив серьезную работу, кончил свои дни жалким учителем музыки в Клирдене. Сейчас, глядя на Элен, Маркэнд взял скрипку, принадлежавшую прежде его отцу, и провел смычком по струне G, ожидая обычного "вдохновенья". Но вдруг он остановился, посмотрел на свою крупную левую руку и начал гамму G dur. Он сыграл ее довольно быстро, legato, восемь нот одним смычком. Медленнее, четыре ноты одним смычком. Еще медленнее, fortissimo. Потом очень сдержанно, совсем медленно и piano. Элен смотрела на него. Маркэнд уложил скрипку в футляр и вышел из комнаты.
      Он поднялся по лестнице и бесшумно открыл дверь комнаты, в которой спали Тони и Марта. Слышно было их ровное дыхание. Тони пошевелился, потом снова затих. Отец притворил дверь и стоял во мраке, наполненном дыханием. Ночь была темная, но в окно падал луч отраженного света и ложился на пол. Обе кроватки, стоявшие по сторонам, у стен, оставались в тени. Маркэнд дышал в такт дыханию своих детей. Он взял стул, поставил его в тени у дверей и сел.
      Он больше не думал ни о чем. Он слышал дыхание мальчика и девочки, двух маленьких спящих тел. Он сознавал их хрупкость, их нежность. Они были его, он любил их. Если бы его не было, всякий мог бы прийти в эту комнату и изувечить эти хрупкие спящие тела. Такие случаи бывают. Побои... насилие... болезнь... нищета... смерть. Тони и Марта счастливые дети; они спят в тепле, сытости, довольстве. Почему? Что, если бы они не были такими счастливыми? Маркэнд попытался представить себе дочь взрослой женщиной, похожей на ту, чье зеленовато-бледное лицо он видел в трущобе Ист-Сайда; увидеть Тони, сына, в образе слепого, с которым он столкнулся... выеденные болезнью глаза... Он не мог этого вынести. Он любит их! В темноте он поднес руку к глазам, и рот его искривился. Потом он встал: на цыпочках подошел к постели Марты и поглядел на нее. Снова Тони пошевелился и затих. Маркэнд вышел из комнаты.
      Элен лежала в постели; свет затененной абажуром лампы согревал ее строгое лицо, делал волосы нежными и блестящими. Она вязала; ее руки, украшенные только обручальным кольцом, двигались как будто в такт какой-то мучительной мелодии. Но она улыбалась.
      - Я тоже устала. Когда разденешься, дорогой, погаси свет.
      Маркэнд разделся, повернул выключатель и раскрыл окно. Дождь перестал, но улица была еще мокрая, а воздух холодный, хотя северо-восточный ветер утих. Не поцеловав Элен, он лег в свою постель; холод прохватил его у окна, и он натянул на себя одеяло. Тогда ему стало тепло. Он заснул почти тотчас же.
      Так же мгновенно он проснулся и повернул голову к жене. В этот миг и Элен как будто очнулась от сна. Она села в постели и посмотрела на мужа. В свете уличного фонаря рельефно обрисовывалась ее фигура. Маркэнд встал и остановился перед ней. Она прижалась к нему лицом и обхватила его руками. Маркэнд высвободился; решительным движением он сорвал с нее сорочку; она безвольно помогала ему. Потом он снял все с себя и лег в постель. Он сразу приблизился к ней, и они застыли в беспредельном экстазе. Его тело стало безличным, он покинул его, как мертвую оболочку, это объятие было предсмертной судорогой. Он отдалился от нее. Руки Элен конвульсивно сомкнулись, пытаясь удержать его, потом ослабли. Он поцеловал ее глаза, ее лицо, мокрое от слез, наклонился, чтобы поцеловать ее грудь. Вместо того он, как ребенок, прижался к ней щекой. Он по-новому ощутил ее плач; положив к ней на грудь лицо, он точно погрузился в ее слезы. Он встал, и руки Элен бессильно упали по сторонам. Он вернулся на свою постель. Снова он заснул.
      Когда Маркэнд проснулся, ночь уже тускнела рассветом. Элен дышала, как во сне. Он встал и подошел к окну. Ветер дул с юга. Он был покрыт испариной, и мягкий воздух холодил его кожу. Он оделся, взял в руки ботинки и вышел. В холле еще было темно; темно было в кладовой. Ощупью он разыскал в темноте свой уложенный чемодан. Он вернулся наверх и постоял у двери спальни. Ничего не было слышно. Он постоял у двери детской. Сквозь закрытую дверь он видел спящие хрупкие тела, такие любимые и такие хрупкие. Губы его зашевелились, произнося имена детей. В темноте он повернулся и пошел к дверям комнаты, где спала Элен. Он знал, что она не спит, он знал, что она все время лежала с глазами, раскрытыми и полными слез, неподвижная с той минуты, как он оставил ее. Он вошел и остановился у ее изголовья. Ее лица не было видно в предрассветной мгле, но он чувствовал ее глаза, снизу вверх глядевшие на него...
      Он не хотел, чтобы она двигалась. Он сказал:
      - Прощай, Элен.
      Молчание. Потом:
      - Прощай, Дэвид, - прошептала она не двигаясь, точно услышала его желание и прощальное объятие, долгое и глубокое, длилось для нее всю ночь и все еще связывало их.
      Дэвид Маркэнд стоял на улице и глядел на свой дом. Улица была пуста, пустым и туманным был рассвет. Только дом, прочный, хорошо защищенный и теплый, был реален. Он взял чемодан и повернулся лицом к рассвету...
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ. МАТЕРИ
      1
      Каждое утро, окончив уборку в доме, миссис Дебора Гор придвигала к окошку гостиной низенькое кресло-качалку и подолгу сидела, глядя в окно. По ту сторону дороги высился холм, на вершине которого много лет тому назад явился ей ангел господень и возвестил, что она должна жить. До прошлой осени, когда сын ее, Гарольд, уехал в город на работу, ей никогда не удавалось посидеть здесь днем; только ночью, когда малюткой, мальчиком, потом юношей он засыпал в своей комнате, она прокрадывалась сюда со свечой в руке, придвигала кресло, гасила огонь и из обступившего ее мрака глядела на темный холм. Случалось, что она засыпала, и когда, проснувшись, видела холм, встающий из ночи вместе с рассветом, то принимала это с благодарностью, словно откровение. Но теперь, когда дом опустел (Гарольд приезжал из Уотертауна не чаще двух раз в месяц), она могла дать волю своей мрачной привычке.
      Этот холм был сейчас просто грудой земли и камней, взлохмаченной кустиками прошлогодней засохшей травы и изрезанной ручейками апрельской тали. Она смотрела на холм и не видела его; она сидела неподвижно, узкая фигура в темном платье на фоне белого чехла, уронив на колени огрубелые руки, и дымка раздумья застилала ее взгляд. Когда она в первый раз взошла на холм, была зима и полночь, и она босыми ногами ступала по снегу. Это было месяц спустя после ее свадьбы. Всего за месяц перед тем весна улыбнулась ей, но в ту ночь она навсегда похоронила весну. Она радовалась, что сын ее поселился отдельно, - теперь он сам мог заботиться о себе, платить за свою койку и стол; у них не осталось ничего общего. Для того ли ангел господень повелел ей жить, чтобы она вырастила автомобильного механика? Трудно было поверить в это, но что же еще? Трое старших детей умерли, не научившись еще узнавать свою мать; умер и муж после долгих лет, в течение которых привычка и жалость притупили ее отвращение к нему. Ее жизнь кончена. Для чего являлся к ней ангел? Может быть, унылой вереницей дней своих она, сама того не зная, выполняла его повеление? А может быть, Подвиг еще впереди? Она улыбнулась, и ее дыхание участилось. Значит, еще есть надежда? Она знала, что жизнь не кончена. Выполнила ли "она в слепоте своей его волю? Или в слепоте своей ослушалась его? Она глядела на дорогу, грязную от талого снега. В былые годы дорога не была так запущена. Между Клирденом и каменоломнями вечно сновали подводы; всю зиму рабочие свежим гравием посыпали дорогу и чистили канавы, из которых подпочвенные воды попадали в трубы, проложенные по обочине. Теперь канавы засорены и трубы забиты; теперь каменоломни замерли и дорога опустела. Кому ездить по ней мимо ее дома? Дом Маркэндов, в четверти мили пути, пустует уже много лет; близ заброшенных каменоломен стоит развалившаяся лавка ее мужа да у самых мраморных разработок есть ферма скотовода. Осталась только она одна и Гарольд, живущий в мире более далеком от нее, чем смерть, по которой она томится (тело его было таким нежным под ее руками, когда она купала его; теперь от него пахнет непонятно и чуждо, точно в гараже).
      Ждать чего-нибудь еще? Но ведь весь Клирден мертв, почему же не умереть и ей? А ведь Клирден знал долгую пору расцвета. Как горда была Дебора двадцать пять лет назад, что попала в Клирден. Знаменитый клирденский мрамор! Из серого великолепия, добытого в ведрах земли, выросло не одно правительственное здание Новой Англии, и скульпторы высекали из него статуи героев. Со времен революции мрамор одним давал богатство, и они строили себе красивые виллы под сенью вязов, другим - работу, и это было даже лучше. Она вспомнила, как дома для рабочих вырастали один за другим. Среди мастеров было много итальянцев с гибкими, нервными пальцами и страстным, живым взглядом. Она дрожала от волнения, когда поезд в первый раз мчал ее из Уотертауна в Клирден, - не потому, что тая ждал ее жених, но потому, что и жених казался ей неотъемлемой частью Клирдена. Теперь ветка, построенная для вывоза мрамора, ржавела под сорными травами; теперь дома рабочих прогнили или разрушились дотла; теперь во всех почти виллах сдавались комнаты внаем. Но Клирден знал свой радостный час, которого не знала она. Ей вспомнилась первая брачная ночь. Ее муж, суровый и сильный мужчина, каким он казался ей, встретился с ней всего за месяц до того в Уотертауне, где она работала кельнершей. Прислуживая ему за столом, она замечала, как рука его вздрагивает, прикасаясь к ее руке; вот, подумала она, человек страстный, но зрелый, и воздержанный, и благочестивый, который освободит ее от унизительного ярма, в которое она впряглась с четырнадцати лет, чтобы спастись от страшной нищеты отцовского дома. Он ни разу не поцеловал ее за то недолгое время, что они были помолвлены, но ей это казалось понятным. И вот он входит в спальню, где она ожидает его, стоя в ночной сорочке под лампой, мягким светом озаряющей голубое одеяло на кровати, и он целует ее. Все ее нетерпение, и благодарность, и созревшая готовность стать женщиной расцветают в ней, и она отвечает на его поцелуй. Но он хватает ее за плечи: "А, тебе знакома страсть? Вот как! Ну, мы отобьем у тебя охоту!" Подняв ей руки, он прикрутил их к спинке кровати. Губы его дрожали, как дрожат телеграфные провода на ветру. Он наклонился, коснулся губами ее подмышек и стал сечь ее. Для того ли господь дал ей тело, гибкое, как молодое деревцо? Или для того, чтобы, истерзанное, оно принесло трех полумертвых и скоро умерших детей? Зачем господь дал ей сильный дух? Чтобы она сумела изучить болезнь души своего мужа, понять его и потому не возненавидеть до конца? Или же для того, чтоб ее последнее, единственное оставшееся жить дитя, после того как она долгие годы учила его познанию бога, воплощенного в видимом мире, стало поклоняться пахнущим нефтью машинам? - Тело у меня еще крепкое. Немало есть женщин, которые в двадцать пять лет не так крепки, как я в сорок. - И дом ее, ставший в конце концов продолжением ее тела, сверкал свежевыбеленными стенами и крепкими полами в отличие от полуразрушенных вилл. И разум ее тоже окреп, после того как она перестала питать его снятым молоком проповедей здешнего священника мистера Селби. Она могла читать Библию, могла переносить одиночество. Ради чего? Все это было бесплодно. Сюзи Ларк, в тридцать лет оставшаяся вдовой, успела пережить с мужем то, чего ей, Деборе, никогда не дано было узнать. В доме Демарестов, безмолвном и мрачном теперь, когда-то звучала музыка. - К чему мне разум... если он может только спрашивать, но не отвечать? Пустыня. - Ее рассудок издевался над ней, напоминая, каким плодоносным мог быть ее путь. Часто ее дом и ее жизнь казались ей оскорблением, и ей мучительно хотелось разрушить их. И все же она скребла стены и мыла полы, она жила. Ангел господень воспретил ей умереть. Она смотрела на свой холм - тоже пустыня, куча бесплодной земли. Но господь сумел извлечь из нее пользу. Дважды он заставил ее возвратиться оттуда в постылый дом. Ради чего? Богу незачем говорить об этом. Нужно покориться и ждать, служа ему. Дебора Гор посмотрела на свои руки. Тридцать лет стряпни и уборки сделали узловатыми суставы, сплющили концы пальцев, но продолговатые ладони еще сохранили изящество. Они напомнили ей о восемнадцатилетней девушке, ставшей женой Сэмюеля Гора. - Я ли была той девушкой? - В ней, такой, какой она стала теперь, было больше от заглохшего Клирдена, даже от ее покойного мужа, чем от той девушки, мечтательной и полной изумления. Но разбитое и безобразное реально; прекрасная мечта лжива. Этому научила ее жизнь. Однако, глядя то на холм, то внутрь себя, она не верит в это. Нет, то, что реально, не может умереть. Умирает то, что лживо. То, что реально, быть может, не родилось еще. Теперь она по-иному смотрит на девушку, невестой приехавшую в Клирден. В ней она видит не себя и не другую; в ней таилось _зерно_, хоть ему суждено было умереть в бесплодной земле, унеся с собой всю жизнь, которую она могла бы прожить.
      Пушистые апрельские облака, сбившись в кучу, лежали на ее холме. В первый раз, когда она взошла туда, на вершине лежал снег. Это было той ночью, когда она почувствовала, что жестокость мужа в тайниках ее тела пробудила отклик. - Господи, неужели скоро мы вдвоем будем наслаждаться этой омерзительной игрой? - Она не замечала ни своих босых ног, ни сырого ветра, забиравшегося в складки ее рубашки, пока не достигла вершины холма. Ни огней, ни домов; только небо. От луны, скрытой за плотной завесой туч, все небо мерцало, точно тусклый, но проницательный взгляд. Оно смотрело на нее, оно приказывало ей вернуться, и только потом она поняла, что незримо таилось за ним. Она пришла в комнату мужа и сказала ему: "Я попытаюсь быть тебе доброй женой, но ты не должен больше бить меня". Он повиновался, он ни разу с тех пор не ударил ее. Но воздержание задушило в нем жизненную силу, исковерканную и неистовую. И она поняла, что побои были единственно возможной формой его ласки, и другой мужской ласки она никогда не узнала. Тогда все пошло еще хуже, потому что он стал полумертвым, как трое первых детей, рожденных ею. Когда умер последний ребенок, стоял апрель, и она почувствовала, что не хочет больше видеть весну. Снова она поднялась на холм, и завеса облаков разорвалась; ангел господень, облаченный в лунное серебро и звезды, стоял перед ней, указывая назад, на ее дом. Она слышала и голос его... Пушистые апрельские облака... Кто-то поднимается по дороге. Широкоплечий мужчина с чемоданом в руке. Он останавливается перед ее окном, поворачивается лицом к дому, ставит чемодан на землю (он, видимо, устал), поднимает его другой рукой, идет дальше. Лицо, повернутое к окну, показалось смутно знакомым. Странствующий торговец, не знающий, что "Универсальная торговля Гора" давно уже мертва? Невозможно. Приятель поляка с луговой фермы? Вероятно, просто по ошибке попал на эту мертвую дорогу. Сейчас вернется. Но что-то знакомое почудилось в его лице.
      Ветер разогнал тучи над холмом; блекло-желтый, он выделялся на бледном небе. "Весна", - пробормотала Дебора Гор и раскрыла окно навстречу теплому дню.
      Маркэнду почти не пришлось дожидаться на вокзале: он сразу попал на поезд, идущий в Уотербери, и оттуда по ветке доехал до Уотертауна. В Уотертауне кассир уставился на него так, словно увидел перед собой Рип Ван Винкля.
      - На Клирден? Да по этой линии уже десять лет нет движения, приятель.
      Снаружи, на товарной платформе, возле своего "форда" суетился приземистый фермер, силясь втиснуть на заднее сиденье большую корзину. Маркэнд помог ему; корзина была громоздкая, но не тяжелая.
      - Вы случайно не в Клирден едете?
      - Да вроде того, - сказал фермер, которого звали Джекоб Лоусон. - То есть я еду домой, а это еще миля с хвостиком в сторону от баптистской церкви.
      Они ехали вместе по утренним нолям. Фермер был занят рулем "форда", первой своей машины, и молчал. Маркэнд вбирал в себя вместе с воздухом холмистую землю (деревья, скот, каменные стены), позади вздымавшуюся к небу, и был рад молчаливости своего спутника. Маркэнду хотелось стать частью всего, что его окружало, забыть о фермере и о стуке мотора. Нервная спазма сдавила ему горло, как всегда перед каким-нибудь решительным поступком. Он чувствовал эту спазму шестнадцать лет тому назад, когда умерла его мать и когда он приехал в Нью-Йорк; чувствовал, когда впервые шел на работу в мастерскую мистера Девитта, чувствовал в свой первый день в школе и в тот самый памятный вечер его детства, когда мать обняла его и сказала: "Дэви, твой отец умер. Мы теперь одни с тобой". Спазма, которая давит его грудь, словно напор жизни, сокрушающий его ленивую волю. Есть ли и тут этот жизненный напор... в его бегстве в Клирден?
      Фермер Лоусон осторожно вел машину. Встретив на пути большую выбоину, он тормозил и потом снова набирал скорость, громыхая по медленно поднимающейся в гору дороге.
      - Придется им почистить эти лужи, - нарушил он молчание, - теперь, когда всюду заводятся автомобили.
      Маркэнду не хотелось отвечать. Фермер украдкой покосился на него. Потом снова устремил глаза вперед на дорогу.
      - Первый раз в наших краях?
      - До девятнадцати лет я жил в Клирдене.
      - С тех пор не бывали здесь?
      - С тех пор - нет.
      - Ну, это все равно, что первый раз. Старый город умирает, не падая, точно прогнивший дуб. Но земля тут хорошая - мы, пришельцы, не жалуемся.
      Маркэнд посмотрел на него: узкий лоб, слабая челюсть, острые глаза, внимательно следящие за поворотами пути; за ним, у дороги, сучковатые яблони, которые вот-вот зацветут. А над оставшимся за поворотом фруктовым садом, над пастбищем сияло неизменно голубое небо.
      - Да, сэр, - Лоусон вдруг сделался разговорчивым, - тише едешь, дальше будешь. Горожане шьют сапоги. Мы сеем хлеб. Они едят наш хлеб, а мы носим их сапоги. Так нет, им все хочется поскорее, этим спекулянтишкам с Уолл-стрит и всяким прочим, которые хотят заправлять Америкой. Им, видите ли, нужно продавать наше добро в другие страны, где мы не хозяева и никогда хозяевами не будем, сколько б ни посылали туда солдат. Ну вот. А потом - бац! Где-нибудь лопнет, как вот в Мексике, и стоп машина.
      - Может быть, вы и правы, - сказал Маркэнд.
      - Понятно, я прав. Я вам вот что скажу. - Лоусон замедлил ход. - Этот новый президент Вильсон - сущее несчастье. В шестнадцатом году мы от него отделаемся, будьте покойны... А уж тогда мы установим такие высокие тарифы, каких еще никогда не было. Прикроем иммиграцию, - вы подумайте, даже тут, в Клирдене, всякие итальянцы и поляки нахватали себе земли! И потом мы, фермеры, будем торговать с городами, а города будут с нами торговать. А все остальные страны пусть производят свои товары и делают свои революции, и вообще - черт с ними!.. - Автомобиль остановился. - Ну, вот и приехали. Теперь ступайте прямо по дороге. Там уж увидите Клирден или то, что от него осталось.
      Лоусон фыркнул, и машина, точно проворная букашка, юркнула в сторону, оставляя за собой черный след.
      Через полчаса Маркэнд стоял перед Клирденом. Справа от него шел крутой скалистый склон, на котором лепились домики; то поднимаясь, то падая, он заканчивался там, где когда-то были каменоломни. Повыше домов склон порос рощицей, весенняя дымка висела над оголенными деревьями и кустами; дальше городок палисадниками спускался к лужайке с протоптанными дорожками и церковью посредине - белым деревянным строением в строго классическом стиле; а ниже лужайки проходила южная улица, застроенная более скромными жилыми домами. Гордое сердце Клирдена - утратившее теперь свою гордость. Даже на великолепной лужайке трава была местами вытоптана, исчезли белые столбики, отмечавшие границы дорожек, тропинки заросли травой. Внизу, под горой, в запущенных палисадниках угрюмо стояли дома богачей, куда Дэвида и его мать почти никогда не приглашали; краска с них облупилась, и на окнах покривились ставни. Долговечными и нерушимыми казались мальчику Дэвиду эти особняки, как мрамор клирденских каменоломен. Но мрамор исчез, и вместе с ним - величие этих особняков. Маркэнд почувствовал себя ограбленным, как будто вдруг обесценился залог, неведомый, но надежный, который он хранил в себе все эти годы. Грудь сдавило еще больше. - Что я делаю тут? - Ему стало стыдно. - Зачем мне понадобилось увидеть все это? - Он вдруг понял, что все эти годы, проведенные в Нью-Йорке, он не переставал любить Клирден.
      Чтобы обойти заброшенные усадьбы, он пошел по южной улице. Частые пятна плесени лежали на стенах небольших домиков. Их когда-то веселая расцветка - белый, солнечно-желтый; розовый кирпич - сейчас превратилась в унылую пестроту. Калитки покосились, в садиках валялся мусор. Изредка попадались прохожие или зеваки, сидевшие у ворот. Улица, которая вела к его старому дому и дальше, к каменоломням, перешла в проезжую дорогу, обезображенную развалинами лесопилки, обугленным остовом сгоревшего здания. Потом на склоне горы, правее дороги, потянулась осиновая рощица, и Маркэнд снова вдохнул запах свежего утра.
      Поле, холм... здесь он играл мальчишкой. Через дорогу дом Горов (по-прежнему чисто выбеленный); один раз миссис Гор встретила его, когда он спускался с холма, и так сердито поглядела на него, словно он забрался в ее сад. Маркэнд смутно помнил миссис Гор. Но она прерывала свое неприветливое затворничество и приходила к ним в дом ухаживать за его матерью в последние месяцы ее жизни. Она никогда не разговаривала с ним, только раз, когда он спросил, поправится ли мать, она ответила: "Не задавай глупых вопросов. В мире и без них довольно шума". Все-таки, хотя он ее почти не знал, она ему нравилась - так же бессознательно, как не нравился ее муж, который всегда стоял за своим прилавком, такой холодный и сухой. - Живут ли они все так же молчаливо и замкнуто? - подумал он. Дорога вдруг круто повернула на северо-запад и пошла в гору: его дом.
      Маркэнд поставил чемодан на дорогу и посмотрел на свой дом. Он его не чувствовал своим, это маленькое, похожее на ящик строение, желтое, в грязных пятнах, заколоченное досками, в зарослях болиголова. Дом стоял на пригорке, футов на десять выше дороги; шестнадцать лет опустошенности сделали его чуждым. - Это мой дом. - Маркэнд ощутил томительное желание снова наполнить его собой.
      Он поднялся по кирпичным ступеням, поросшим сорняками, увидел, что навес над крыльцом прогнулся под тяжестью многих снегопадов, и обошел вокруг дома. Крыши дворовых построек протекали, полы сгнили; но сарай уцелел, и в нем до сих пор лежали несколько сухих поленьев и немного хворосту. Ставень одного из окон столовой совсем сгнил, и стекло было разбито. Маркэнд вынул складной нож из кармана, снял с ржавых петель все ставни и сложил их на дворе. Он вставил в замочную скважину ключ - мистер Тиббетс его передал ему с такой осторожностью, словно в ключах длиннее шести дюймов было нечто непристойное, - и пошел в кухню.
      На него пахнуло холодной сыростью, заставившей его вздрогнуть; он застегнул пальто и раскрыл окна апрельскому утру. Потом он прошел в столовую, соседнюю с кухней. Круглый красный стол, тяжелые кожаные стулья, массивный резной буфет, который его отец каким-то образом ухитрился привезти из Германии, теперь еще больше загромождали тесную комнату. Маркэнд почувствовал, что он не один. Он услышал шорох, потом глухой стук: о потолок ударилась птица. Отскочив, она упала на пол, вспорхнула, стала кружить, приближаясь к открытому окну; пролетев мимо, ударилась о стену, отпрянула назад. Скоро в своем слепом бессилии измерить этот странный замкнутый мир она, должно быть, расшибется насмерть. Теперь она билась на полу, мигая на свет. Маркэнд пошевелился; птица стремительно взлетела вверх, упала на стол, мотнулась к окну, снова не попала в него и рикошетом от стены отлетела в дальний угол. Она затихла на полу, неподвижными глазами глядя на человека. Маркэнд лег на пол и, не сводя с птицы глаз, ползком, потихоньку стал подвигаться к ней. Он накрыл ее ладонью, встал, протянул руку за окно и разжал пальцы. Ласточка вспорхнула, поднялась широкими кругами, растворилась в утре.
      Маркэнд пошел наверх, в комнату, где до самой своей смерти спала его мать и до самой своей смерти спал вместе с ней отец. В ней было холодно и темно, как в могиле. Он снова спустился в сарай, нашел лесенку и снял ставни со всех окон верхнего этажа. Теперь комната его матери засветилась воспоминаниями, исходившими от хорошо знакомых вещей: голубая лампа у постели, лоскутное покрывало, качалка с красными кистями, маленький фарфоровый подносик с булавками. Он прошел в свою комнату; даже сейчас, когда во всем доме пел мягкий солнечный день, она казалась склепом.
      Он тщательно осмотрел потолки и обнаружил только одну значительную трещину, над каморкой рядом с его комнатой. В чулане под лестницей он нашел свой ящик с инструментами, которые были покрыты ржавчиной, и связку старых, полуистлевших от времени газет. Он развел огонь во всех печах, чтобы проверить дымоходы; тяга была в исправности. Тогда, поеживаясь, он вернулся в кухню; казалось, в ржавом и почерневшем железе печей скопился холод многих зим. Он сел и на клочке бумаги, который нашел у себя в кармане, набросал список всего, что необходимо было купить.
      Когда, возвращаясь к себе, он проходил мимо дома Горов, было уже около полудня. Дебора на кухне готовила свой одинокий обед. Ее сын приезжал в неопределенные дни, и у нее всегда готовы были для него мясо и пирог. На южном конце лужайки Маркэнд нашел дом с вывеской: "Обеды". Незанятые места за столом, заполнявшим почти всю комнату, грязно-серая скатерть, почти такой же грязно-серый потолок вызвали в нем такое чувство, словно он собирался пообедать в гробу. За столом сидели три дамы с трясущимися головами, настолько ослабевшие памятью, что не узнали его, хотя он был уверен, что они хорошо знали его мать. Сидела старая дева лет тридцати, учительница, с кожей нечистой, как воздух в душной комнате, и злыми глазами... злыми, быть может, оттого, подумал Маркэнд, что ее так преждевременно похоронили. Другие посетители были мужчины, которые запомнились Маркэнду по воротничкам: у одного шея и голова торчали из воротничка, как у страуса; другой весь ушел, как черепаха, в потрепанный и измятый воротничок; третий был красивый молодой человек с таким же жестким выражением лица, как его жесткий крахмальный воротничок.
      У западного конца лужайки расположены были лавки. Маркэнд обрадовался, что у бакалейщика ему отпускал мальчуган, который никогда не знал Маркэндов. Но в мелочно-скобяной лавке все так же ханжески поглядывал из-за прилавка старый Сэм Хейт, в том же сюртуке покроя "принц Альберт", в том же черном атласном галстуке.
      Он не узнал Маркэнда.
      - Дом Маркэндов, вы говорите? - протянул он, получив деньги и пообещав доставить покупку. - Да он сколько времени пустовал.
      - А теперь вот больше не пустует.
      - Сколько времени пустовал, - вслух размышлял мистер Хейт, для которого всякая перемена казалась подозрительной и зазорной.
      Рядом с почтовой конторой стоял Дом юбилеев, в котором несколько лет помещался музыкальный класс Адольфа Маркэнда, после того как ежедневное путешествие поездом в Уотертаун стало для него чересчур утомительным. Башенка с табличкой "1876", четырехугольное краснокирпичное здание, нижний этаж заново отремонтирован. Два больших окна, похожих на витрины городских магазинов, выступали над тротуаром. На стеклах Маркэнд прочел:
      КЛАРЕНС ДЕЙГАН
      Агент по недвижимости
      а внизу - более скромным шрифтом:
      Страхование имущества
      Строительные материалы
      Уголь и дрова
      Похоронное бюро.
      Когда он толкнул дверь, зазвонил колокольчик. Из-за конторки в глубине, за деревянным барьером, поднялся кряжистый мужчина и вышел ему навстречу. На нем был клетчатый костюм, бриллиантовая булавка в галстуке; голова его напоминала голову бульдога светлой масти. Маленькие глазки оглядели хорошо одетого незнакомца, и холеная рука указала ему на стул.
      - Благодарю вас, - сказал Маркэнд. - Я не сяду. Я только хочу заказать уголь и дранку и немного тесу...
      Дейган был господином нового Клирдена. Вместе со старшиной Демарестом, который составил себе состояние на мраморе, но успел вложить часть его в железнодорожные акции до того, как заглохли каменоломни, он скупил за бесценок плодородные земли - земли, которыми пренебрегали в индустриальную эру Клирдена, - и теперь продавал их по закладным людям типа Джекоба Лоусона. Когда Маркэнд вошел, Дейган принял его за будущего покупателя дома или фермы. Дейган знал в лицо каждого землевладельца и каждого арендатора от Уотертауна до Личфильда.
      - У вас здесь ферма, сэр? - он был озадачен.
      - Нет, - Маркэнд старался говорить как можно непринужденнее, - у меня здесь дом. - Последовала пауза. - Может быть, вы знаете его? Дом Маркэндов.
      Глаза Дейгана вонзились в него.
      - Черт подери! Вы - молодой Маркэнд?
      - Да.
      До Дейгана время от времени доходили неопределенные слухи о его успехе, богатстве.
      - Садитесь, сэр.
      Маркэнду пришлось повиноваться.
      - Чрезвычайно рад вас видеть, сэр. Не припомню, встречались ли мы в былые годы. Постоите, должно быть, лет десять...
      - Шестнадцать.
      - Но я слыхал о вас, мистер Маркэнд.
      Он пододвинул себе кресло, удобно уселся в нем и вытащил из жилетного кармана две сигары.