— Процентов пятьдесят. Некоторые вообще не смогут участвовать в скачках, некоторые не оправдают надежд...

Он почти час расспрашивал меня, неагрессивно, мягко, не спеша и не напирая. Чем я занимался, что я знаю, как я отношусь к тому, что мне придется быть начальником над тренерами, которые старше меня, и к тому, что придется общаться с авторитетами мира скачек, что я знаю об учете, банковском деле и биржевом рынке, смогу ли я оценивать советы ветеринаров и специалистов по уходу за лошадьми. К концу нашей беседы я чувствовал себя выжатым и вывернутым наизнанку: казалось, Люк вежливо прощупал каждую клетку моих мозгов. «Нет, — подумал я, — наверно, выберет кого-нибудь постарше».

— Устроит ли вас, — спросил он наконец, — солидная, надежная работа с девяти до пяти, с выходными и пенсией по ее окончании?

Я инстинктивно замотал головой.

— Нет, — сказал я, не успев подумать.

— Это сказано от чистого сердца, парень, — заметил он.

— Ну...

— Даю вам год времени и потолок — сумму, тратить больше которой вы не имеете права. Я буду присматривать за вами, но вмешиваться не стану разве что вы совсем зайдете в тупик. Согласны?

Я набрал воздуху и ответил:

— Согласен!

Он с улыбкой наклонился через стол и пожал мне руку.

— Контракт я вам пришлю, — сказал он. — А сейчас отправляйтесь домой и беритесь за работу. Дело может развалиться на удивление быстро, если им никто не занимается. Отправляйтесь к Уоррингтону, поговорите с его женой Нони — я ей позвоню и предупрежу о вашем приходе. Будете работать в его кабинете, пока не подыщете себе квартиру. Ваш брат мне говорил, что вы бродяга, но я ничего не имею против бродяг. — Он снова улыбнулся. — Никогда не любил котов-домоседов.

Весьма характерно для американцев: контракт, который вскоре последовал за мной через океан, был полной противоположностью неофициальным манерам человека, который мне его предложил. В контракте было четко сказано, что я должен делать, что я имею право делать и чего я делать не должен. Такие полномочия мне и не снились! В некоторых отношениях мне была предоставлена огромная свобода. Правда, в других были введены жесткие ограничения но я счел это вполне разумным. Не мог же он поставить весь свой бизнес в Британии на карту, не приняв необходимых предосторожностей. Я показал контракт адвокату. Тот прочел, присвистнул и сказал, что его явно составляли юристы корпорации Хоустона, которые привыкли щелкать менеджеров как орешки.

— Как вы думаете, стоит его подписывать? — спросил я.

— Если эта работа вам нужна — стоит. Условия довольно суровые, но зато все честно.

Это было восемь месяцев назад. Я вернулся домой, все еще не веря нежданно свалившемуся на меня счастью. Я пережил негодование Нони Марш и невнятную, беспомощную речь Уоррингтона; продал несколько бесперспективных двухлеток без особого убытка; ухитрился задобрить тренеров настолько, что они согласились меня принять — пока условно, — и не сделал ничего непоправимого. Несмотря на всю свалившуюся на меня ответственность, я наслаждался каждой минутой своей жизни.

В дверях появилась Касси.

— Ты из ванны вылезать собираешься? — поинтересовалась она. — Или так и будешь сидеть тут и ухмыляться?

— Жизнь прекрасна!

— Опоздаешь!

Я встал в ванне, и Касси машинально сказала:

— Осторожнее, головой не стукнись!

Я вышел из ванны и поцеловал ее. По плечам у нее потекли капли.

— Одевайся, бога ради! — сказала она. — Тебе еще надо побриться.

Она сунула мне полотенце.

— Кофе готов, а молоко у нас кончилось.

Я накинул на себя какую-то одежду и спустился вниз, пригибаясь на лестнице и в дверях. Домик, который мы снимали в деревне Шестая Миля (действительно в шести милях к югу от Ньюмаркета), явно был рассчитан на человека семнадцатого столетия, которое еще не ведало акселерации. «Интересно, — подумал я, ныряя в кухню, — может, в каком-нибудь двадцать пятом веке рост в семь футов будет считаться нормальным?»

Мы прожили в этой хижине все лето, и, несмотря на низкие потолки, нам в ней было очень уютно. А теперь в саду поспели яблоки, по утрам поднимались туманы, и по карнизу ползали сонные осы, стараясь найти щелку посуше.

Внизу — полы, выложенные красной плиткой и застеленные ковриками; столовая, которую я превратил в кабинет; уютная гостиная с камином, который мы еще ни разу не топили; занавески в красную клетку, кресла-качалки, соломенные куколки и мягкий свет из окна. Не дом, а дачка, игрушка для горожанина; но все же временами он заставлял меня задумываться, не стоит ли пустить корни.

Его подыскал нам Банан Фрисби. Банан, старый приятель, который держал пивную в этой деревне. Я однажды заглянул туда, возвращаясь в Ньюмаркет, и сказал ему, что мне надо подыскать себе жилье.

— А чем тебя не устраивает твой старый фургон?

— Я из него вырос.

Он не спеша смерил меня взглядом.

— Морально?

— Ну да. Я его продал. И я нашел себе девушку.

— Которая не жаждет жить в шалаше?

— Совершенно не жаждет.

— Буду иметь в виду, — пообещал он и в самом деле позвонил мне через неделю в дом Уоррингтона и сказал, что недалеко от него сдается в аренду домишко и чтобы я приехал его посмотреть. Хозяева жили в Лондоне, домик продавать не собирались, но хотели иметь с него хоть какую-то прибыль и готовы были сдать его любому, кто не собирается поселиться в нем навсегда.

— Я сказал им, что ты бродяга не хуже любого альбатроса, — рассказывал Банан. — Я их знаю, они славные люди, так что ты уж меня не подведи.

Банан был единоличным владельцем паба, почти такого же древнего, как наш домик. Благодаря его благодушному наплевательству паб потихоньку разрушался. У Банана не было ни семьи, ни наследников, ему было совершенно незачем чрезмерно заботиться о своем земном имуществе; поэтому, когда на стенах появлялось новое сырое пятно, он просто покупал пышное растение в горшке, чтобы загородить его. С тех пор, как мы познакомились, число горшков выросло с трех до восьми; а в окна теперь лез дикий виноград. Если кто-то обращал внимание на сырые пятна на стене. Банан отвечал, что это от растений, и гости даже не подозревали, что растения вовсе не причина, а следствие.

Главной гордостью и радостью Банана был маленький ресторанчик рядом с баром, где он подавал такие великолепные блюда, что половина бывавших в Ньюмаркете жокеев наведывалась туда, словно в некий храм чревоугодия. Именно за поджаристой, хрустящей, совершенно неописуемой уткой я с ним и познакомился — и сделался рабом его кухни. Просто невозможно перечислить все изысканные блюда, которые я отведал там с тех пор. Банан, как обычно, был уже на ногах. Я помахал ему рукой, отправляясь на работу. Банан подметал, мыл, чистил зал бара, распахивал окна, чтобы выветрить ночную духоту. При всей своей толщине Банан обладал неисчерпаемой энергией. Он управлялся со всем хозяйством с помощью двух женщин, одна из которых работала в баре, а другая на кухне. Он повелевал ими, словно некий феодал. Бетти, работавшая на кухне, флегматично готовила под его орлиным взором, а Бесси из бара разливала напитки и смешивала коктейли с ловкостью профессионального фокусника. Сам Банан был официантом и всем остальным: он принимал заказы, подавал блюда, предъявлял счета, убирал со стола — и еще ухитрялся делать вид) будто ему делать нечего, кроме как непрерывно болтать. Я так долго следил за ним, что сумел разгадать его тайну: он почти не тратил времени на то, чтобы заходить в кухню. Блюда Бетти подавала в большое окошко, скрытое от взоров публики, а грязную посуду спускали по пологому скату.

— А кто это все моет? — спросил я однажды.

— Я и мою, — ответил Банан. — После закрытия загружаю все это в посудомоечную машину.

— Ты вообще когда-нибудь спишь?

— Спать скучно.

Похоже, четырех часов в сутки ему за глаза хватало.

— А зачем ты так надрываешься? Нанял бы еще помощников...

Банан посмотрел на меня жалостливо и снисходительно.

— От этих помощников хлопот не меньше, чем помощи, — объяснил он.

Позднее я обнаружил, что каждый год в конце ноября он закрывает ресторан и уезжает в Вест-Индию, откуда возвращается в конце марта, когда ипподром вновь оживает. Банан говорил, что терпеть не может зимы: стоит понадрываться восемь месяцев в году, чтобы потом провести четыре месяца на солнышке под пальмами.

В то утро Симпсон Шелл на Лаймкилнз работал со своими лучшими молодыми лошадьми и выглядел очень довольным собой. Старший из пяти тренеров Люка Хоустона, он так и не смирился с моим появлением, и недовольство мной отражалось у него на лице каждый раз, как он меня видел.

— Доброе утро, Вильям, — хмуро буркнул он.

— Доброе утро, Сим!

И я стал смотреть, как он гоняет стройного жеребчика, на которого Хоустон делал ставку в грядущем сезоне.

— Хорошо двигается, — заметил я.

— Он всегда хорошо двигается! — отрезал Шелл. Я улыбнулся про себя.

Он говорил, что ни комплименты, ни лесть не заставят его изменить своего мнения о выскочке, который заставил его продать двух двухлеток. Он говорил мне, что эта прополка его возмущает, несмотря на то, что я предупредил его заранее и долго обсуждал каждого неудачника. «Уоррингтон такого никогда не делал!» — гремел Шелл. Он предупредил меня, что напишет жалобу Люку.

Чем это кончилось, я так и не узнал. Либо он не написал, либо Люк меня поддержал. Так или иначе, его враждебность по отношению ко мне только усилилась — не в последнюю очередь потому, что я избавил Люка Хоустона от бесполезных трат на обучение и соответственно лишил части доходов Симпсона Шелла. Я знал, что он выжидает, когда эти неудачники начнут выигрывать для своих новых хозяев, чтобы торжествующе заявить: «Ага, я же говорил!» Но пока что мне везло: они не выигрывали.

Как и все тренеры Люка, он работал не только на него, но и на многих других владельцев. Но лошади Люка в настоящее время составляли примерно шестую часть его питомцев, и он не мог рисковать потерять их; поэтому он был вежлив со мной — но не более того.

Я спросил его, как чувствует себя кобылка, у которой накануне было что-то неладно с ногой. Он угрюмо ответил, что ей лучше. Он терпеть не мог, когда я интересовался состоянием восьми бывших у него лошадей Хоустона; но подозреваю, что, если бы я ими не интересовался, в Калифорнию полетело бы еще одно письмо, в котором говорилось бы, что я пренебрегаю своими обязанностями. «Да, — с сожалением подумал я, — на Сима Шелла не угодишь».

На Бери-Род Морт Миллер — более молодой, нервозный, вечно щелкающий пальцами, — сообщил мне, что все десять любимцев Люка здоровы, хорошо кушают и лезут на стенки, горя желанием подраться. Морт, напротив, принял решение продать трех негодных двухлеток с облегчением. Он сам сказал, что терпеть не может этих лентяев и что на них овса жалко. Лошади Морта всегда были такими же нервными и напряженными, как он сам, но, когда дело доходило до скачек, они выигрывали.

К Морту я заезжал почти каждый день, потому что именно он, несмотря на всю свою решительность, чаще всего спрашивают моего совета.

Раз в неделю, обычно перед скачками, я заезжал и к двум другим тренерам, Томпсону и Сендлейчу, которые жили на Беркширских холмах, в тридцати милях друг от друга, а раз в месяц проводил пару дней в Ирландии у Донавана. С ними я ужился достаточно хорошо — все они признали, что в двухлетках, от которых я избавился, никакого проку не было, а я обещал им, что в октябре на сэкономленные деньги куплю несколько лишних жеребят.

Я подумал, что мне будет очень жаль, когда этот год закончится.

Возвращаясь от Морта домой, я остановился в городе, чтобы забрать приемник, который сдавал в починку, потом заправил машину, потом заехал к Банану, чтобы выпить пивка.

Банан возился на кухне, шпигуя какую-то маринованную телятину. До открытия был еще час. В ресторане и баре все блестело и сверкало, растения были политы и блестели влажной листвой.

— Тут тебя один мужик искал, — сообщил мне Банан.

— Что за мужик?

— Здоровый такой. Я его не знаю. Я ему сказал, где ты живешь.

Он грозно уставился на Бетти, которая задумчиво чистила виноград.

— Я ему сказал, что тебя нету.

— А он не говорил, что ему надо?

— Нет.

Он надел фартук и протиснулся за стойку.

— Что, рановато для тебя?

— Рановато.

Он кивнул и принялся методично готовить себе свой обычный завтрак: треть бокала бренди, а сверху две ложки ванильно-орехового мороженого.

— Касси на работу уехала, — сообщил он, потянувшись за ложечкой.

— Я гляжу, ты все примечаешь.

Он пожал плечами.

— Ее желтую машину за милю видать, а я как раз мыл окна.

Он размешал бренди с мороженым и начал есть, жмурясь от удовольствия.

— Вкуснятина! — сказал он.

— Неудивительно, что ты такой толстый.

Он только кивнул. Ему было все равно. Он однажды сказал мне, что его толщина заставляет бывающих у него толстяков чувствовать себя лучше и тратить помногу и что толстых посетителей у него куда больше, чем худых.

Банан был природным чудаком — сам он не видел ничего удивительного в том, что делал. Когда мы, бывало, засиживались за полночь, он позволял себе немного расслабиться и раскрыться; и тогда из-под внешней веселости проступали глубокий пессимизм, отчаяние, порожденное явной неспособностью рода человеческого жить в мире и гармонии на этой прекрасной земле. Банан не интересовался политикой, не верил в бога и не видел нужды суетиться. Он говорил, что люди способны умирать с голоду в благословенных и плодородных тропиках, что люди воруют земли у соседей, что люди убивают людей из-за расовой ненависти, что люди истребляют друг друга во имя свободы и что его тошнит от всего этого. Это началось еще в каменном веке и будет продолжаться до тех пор, пока злобная обезьяна, именуемая человеком, не будет стерта с лица земли.

— Но ведь сам ты, похоже, вполне доволен жизнью, — заметил я однажды.

Он мрачно поглядел на меня.

— Ты птица. Вечно летаешь туда-сюда. Ты был бы ястребом, если бы ноги у тебя были не такие длинные.

— А ты?

— Единственный выход — это самоубийство, — продолжал он. — Но сейчас в этом пока нет особой необходимости.

Он ловко налил себе еще бренди и поднял бокал, словно собирался произнести тост.

— За цивилизацию, черт бы ее взял!

Его настоящее имя, написанное на двери паба, было Джон Джеймс. Бананом его прозвали в честь пудинга «Банан Фрисби» — горячего пухлого сооружения, в которое входили яйца, ром, бананы и апельсины. Это блюдо почти всегда присутствовало в меню, и потому сам Фрисби сделался «Бананом». Это имя очень подходило к его внешнему имиджу, хотя совершенно не соответствовало его внутренней сущности.

— Знаешь что? — спросил он.

— Что?

— Я бороду решил отпустить.

Я взглянул на слабую тень у него на подбородке.

— По-моему, она нуждается в удобрении.

— Как остроумно! Короче, дни большого и толстого разгильдяя миновали. Ты присутствуешь при рождении большого и толстого почтенного трактирщика.

Он зачерпнул большую ложку мороженого, отпил вдогонку немного бренди и вытер получившиеся белые усы тыльной стороной кисти.

На нем была его обычная рабочая одежда: рубашка с расстегнутым воротом, серые фланелевые штаны без стрелки, старые теннисные туфли. Редеющие темные волосы взлохмачены, одна прямая прядь падает на ухо. Надо заметить, что Фрисби вечерний не сильно отличался от Фрисби утреннего. Поэтому я решил, что борода ему респектабельности не добавит. Особенно пока растет.

— Не найдется ли у тебя парочки помидоров? — спросил я.

— Тех, итальянских?

— На обед?

— Ага.

— Касси тебя не кормит.

— Это не ее обязанность.

Он покачал головой, возмущаясь нашей домашней неустроенностью. Интересно, а если бы у него самого была жена, кто бы из них готовил? Я заплатил за пиво и помидоры, пообещал привести Касси полюбоваться его бакенбардами и поехал домой.

Нет, жизнь решительно была прекрасна, как я и сказал Касси. В тот момент я был бесконечно далек от мира ужасов, в котором жил Банан.

Я остановил машину перед домом и пошел по дорожке, неся в одной руке приемник, пиво и помидоры, а другой роясь в кармане в поисках ключей.

Ну кто же мог ожидать, что на меня вдруг набросится мужик, размахивающий бейсбольной битой? Я услышал шум и едва успел обернуться в его сторону. Плотная фигура, разъяренное лицо, вскинутая рука... Я даже не успел осознать, что он собирается меня ударить, как он меня ударил.

И удар был сокрушительный. Я растянулся на земле, уронив приемник, банки с пивом и помидоры. Рухнул ничком, головой в клумбу с анютиными глазками, и лежал в полубессознательном состоянии: я чувствовал запах земли, но думать я не мог.

Грубые пальцы схватили меня за волосы и приподняли мою голову. Сквозь полузабытье до меня донесся хриплый голос, пробормотавший какую-то бессмыслицу:

— Ах ты, твою мать! Не тот!

Он внезапно выпустил мои волосы и довершил свое дело вторым ударом.

Но я этого уже не заметил. Я просто больше ничего не помнил.

Следующее, что я помню, это что кто-то старается меня поднять, а я изо всех сил пытаюсь ему помешать.

— Ну ладно, — произнес чей-то голос, — лежи тут, если тебе так больше нравится.

Я чувствовал себя бесформенной кучей, которая вращается в пространстве. Меня еще раз попытались поднять, и внезапно все встало на свои места.

— Банан... — пролепетал я, узнав его.

— А кто же еще? Что случилось-то?

Я попытался встать, пошатнулся и растоптал еще несколько многострадальных анютиных глазок.

— Пошли в дом, — сказал Банан, подхватив меня под руку. Он довел меня до двери и обнаружил, что она закрыта.

— Ключи... — промямлил я.

— Где они?

Я вяло махнул рукой. Банан отпустил меня и отправился их разыскивать.

Я прислонился к косяку. Голова трещала. Банан нашел ключи, вернулся ко мне и с беспокойством сказал:

— Да ты весь в крови!

Я поглядел на свою рубашку, вымазанную красным. Пощупал ткань.

— В ней семечки, — сказал я.

Банан пригляделся повнимательнее.

— А-а, это твой обед! — сказал он с видимым облегчением. — Ну, пошли.

Мы вошли в дом. Я рухнул в кресло и подумал, что теперь понимаю, что такое мигрень и как это плохо. Банан принялся открывать все подряд буфеты и наконец жалобно спросил, есть ли у нас бренди.

— Неужели не можешь подождать до дома? — спросил я без малейшего упрека.

— Так для тебя же!

— Кончилось.

Банан не стал настаивать — должно быть, вспомнил, что это он опорожнил бутылку неделю назад.

— Может, чаю сделаешь? — спросил я.

— Сделаю, — безропотно ответил он и пошел готовить чай.

Пока я пил получившийся нектар, Банан рассказал, что увидел машину, удаляющуюся от моего дома со скоростью миль восемьдесят в час. Машина была того самого мужика, который про меня спрашивал. Банан поначалу был озадачен, потом забеспокоился и в конце концов решил сходить посмотреть, все ли в порядке.

— Гляжу, ты лежишь, словно подстреленный жираф.

— Он меня ударил, — сказал я.

— Да что ты говоришь!

— Бейсбольной битой.

— Так ты его видел.

— Видел. Буквально секунду.

— А кто это был?

— Понятия не имею, — я отхлебнул чаю. — Бандит какой-то.

— Много взял?

Я поставил чашку и похлопал себя по заднему карману, в котором всегда носил маленький бумажник. Бумажник был на месте. Я достал его и заглянул внутрь. Денег там было немного, но ничего не пропало.

— Непонятно, — сказал я. — Чего он хотел?

— Он тебя спрашивал, — напомнил Банан.

— Спрашивал. — Я потряс головой — и очень зря: череп словно пронзило сотней мелких кинжальчиков. — А что именно он сказал?

Банан поразмыслил:

— Насколько я помню, он спросил: «Где живет Дерри?»

— А ты бы его узнал? — спросил я.

Банан задумчиво покачал головой.

— Вряд ли. В смысле, у меня осталось только общее впечатление: не молодой, не старый, грубоватый выговор, но я был занят и особенного внимания не обратил.

Как ни странно, я помнил своего обидчика куда лучше, хотя видел его всего одно мгновение. У меня перед глазами стояла застывшая картинка, словно мгновенный снимок. Плотный, коренастый мужчина, желтоватая кожа, чуть седеющие волосы, пронзительный взгляд, темные мешки под глазами, и на краю снимка — размытая полоса: опускающаяся бита. Насколько верен этот снимок и узнаю ли я его, если встречу, я не знал.

— Ты в порядке? — спросил Банан. — Я могу уйти?

— Конечно.

— А то Бетти дочистит этот виноград и будет пялиться в потолок, сказал Банан. — Эта старая корова работает по правилам. То есть это она так говорит. По правилам, понимаешь ли! Ни в каком профсоюзе она не состоит, так сама себе изобрела эти треклятые правила. И правило номер один состоит в том, что она ничего не делает, пока я ей не скажу.

— А зачем ей это?

— А чтобы я больше платил. Она хочет купить пони, чтобы кататься верхом. А ей уже под шестьдесят, и верхом ездить она не умеет.

— Иди, — сказал я улыбаясь. — Со мной все в порядке.

Он немного виновато направился к двери.

— Если тебе поплохеет, позвони доктору.

— Ладно.

Он отворил дверь и выглянул в сад.

— У тебя на клумбе банки с пивом валяются.

Он добавил, что подберет их, и вышел. Я с трудом поднялся с кресла и последовал за ним. Когда я дополз до двери. Банан стоял, держа в руках три банки с пивом и помидор и пристально глядя в гущу фиолетово-желтых цветов.

— В чем дело? — спросил я.

— Твой приемник...

— Я его только что починил.

— Да? — он посмотрел на меня. — Жалко...

Что-то в его тоне заставило меня проковылять по дорожке, чтобы посмотреть. Ну да, конечно. Приемник лежал на клумбе — вернее, то, что от него осталось. Корпус, динамик, шкала, микросхемы — все было добросовестно раздолбано вдребезги.

— Жуть какая, — сказал Банан.

— Это он от злости, — сказал я. — Бейсбольной битой.

— Но зачем?!

— По-моему, — медленно сказал я, — он принял меня за кого-то другого. После того, как он меня ударил, он вроде как удивился. Я помню, как он выругался.

— Буйный темперамент! — сказал Банан, глядя на приемник.

— Ага.

— Позвони в полицию, — сказал он.

— Ладно.

Я взял у него банки с пивом и коротко махнул рукой. Банан поспешно зашагал к дороге. Потом я постоял некоторое время, глядя на обломки приемника и думая о том, как выглядела бы моя голова, если бы он не остановился после второго удара. От этих мыслей мне стало немного не по себе.

Я зябко передернул плечами, ушел в дом и, невзирая на головную боль, сел писать еженедельный отчет для Люка Хоустона.