Через полчаса дверь конторы и в самом деле раскрылась. Сердце у Мотики дрогнуло. Но вышел не Фредо, а сам писарь. Ну что ж, с ним еще удобнее иметь дело!
      - Привет, Эрих! - воскликнул бывший повар. - Хорошая погодка!
      - Хорошая... - проворчал писарь и поспешил к воротам. Мотика торопливо зашагал ему вслед, разбрызгивая грязь.
      - Слушай-ка, Эрих. Что будет со мной? Нельзя ли перевести меня в абладекоманду?
      - Нет, нельзя, - хмуро ответил писарь.
      - Фредо не хочет?
      Писарь сощурился: солнце, слепило ему глаза.
      - Да, и Фредо.
      - Куда же Фредо хочет поставить меня?
      Эрих остановился и насмешливо взглянул на Мотику. Почему бы не настроить этого толстяка против ловкача арбейтдинста?
      - Ни за что не догадаешься! Представь себе, он хочет сделать тебя капо тотенкоманды.
      Толстый повар остановился, разинув рот, щеки у него уныло обвисли. Писарь хрипло расхохотался.
      - Фредо сказал, что мертвецкая - единственное место, где ты не сможешь сожрать ни куска из того, что тебе доверено. Что, разве неверно?
      - Сволочь он! - проворчал толстяк, сжимая кулаки. - Если он назначит Диего капо абладекоманды, конторе не достанется ни грамма маргарина, ни кусочка колбасы!
      - Там видно будет... А мне что за печаль? Черт знает где я буду в четверг.
      - Тебе-то лафа, - вздохнул Мотика. - А можешь ты по старой дружбе помочь кое в чем и мне?
      Писарь сделал серьезное лицо.
      - Едва ли, едва ли. Видишь ли, надзирательница тебя заприметила. Я сам слышал, как она говорила Копицу и Лейтхольду, что нужно убрать тебя из кухни и отправить на внешние работы, на стройку. Они все побаиваются этой бабы и, стало быть, не оставят тебя в лагере... Но не беспокойся, на внешних работах ты станешь капо, это тоже неплохо, там тебе наверняка встретятся деляги. Будут сигареты, Мотика... В обмен на золотые зубы ты получишь и шнапс и все что душе угодно... А по-свойски рассчитаться с дорогим земляком Фредо при случае тоже не составит труда.
      Эрих подмигнул, пожал руку Мотике и поспешил дальше.
      * * *
      Тишь и благодать царили в кухне. От Мотики там остался только передник, от Фердла - палочка. Лейтхольду казалось, что и ему-то самому больше нечего делать в кухне: куда ни глянь, всюду бесшумно работают девушки; опустив глаза, они ходят мимо него, иногда перешептываются или тихо смеются. Куда приятнее видеть здесь Эржику, чем того толстого повара с воловьей шеей. Рукава у Эржики засучены, руки красные от жары, голые икры ног покраснели, а юбка так и колышется, когда Эржика, склоняясь над котлами, начищает их.
      Чайниками теперь ведает маленькая Като, этакий петрушка в юбке. В ее лице с выдающимися скулами и чуть раскосыми глазами есть что-то татарское. При взгляде на нее Лейтхольд с трудом сдерживает улыбку. И если бы не волнующая и такая красивая Юлишка с ее заговорщицким взглядом и щебечущим "битташон", Лейтхольд вообще чувствовал бы себя здесь как дома и благодарил бы судьбу за удачную службу. Еще вчера, перепуганный такими происшествиями, как смерть Пауля и фрау Вирт, он уселся за стол и написал рапорт высшему начальству. "В связи с весьма плохим состоянием здоровья, обусловленным официально установленной у меня девяностопроцентной, инвалидностью, прошу срочно перевести меня из лагеря "Гиглинг 3" в другое место..." Лейтхольд хотел тайком отправить сегодня это послание, но по какому-то внутреннему наитию придержал его. В кухне произошла перемена к лучшему: Мотики и Фердла больше нет, можно, пожалуй, выдержать и тут, кто знает, на что он нарвется в другом месте?..
      Лейтхольд с минуту задумчиво смотрел на девушек, потом зашел в свою каморку и разорвал рапорт. Как только он исчез из кухни, там начался тихий, но оживленный спор. Он возник еще ночью, в бараке, но Илона тогда прикрикнула на девушек и велела им спать. Дело было вот в чем. Все девушки отлично знали о событиях в мужском лагере и о том, что лазарету грозил погром. Набожная Мария вчера весь вечер простояла в углу барака и, закрыв глаза, молилась вслух; некоторые подруги вторили ей: "Да славится имя господне! Аминь!" Тем временем остальные девушки заметили, что Беа опять собирается на свидание у забора и даже взяла у Юлишки платочек, чтобы выглядеть понарядней.
      - Нечего сказать, нашла себе кавалера, - пристыдила ее Като. Старосту лагеря, зеленого, одного из самых ярых антисемитов!
      Юлишка вступилась за подругу.
      - Не придирайтесь к ней, она молода и еще ничего не знала в жизни... Вчера она мне призналась, что даже ни разу не целовалась с мужчиной. Есть же и у нее право на капельку радости.
      - Радость? - возразила Илона. - Глупости ты говоришь! Какой-то нахал с усиками придет к забору - вот и вся радость? А если бы погром состоялся и Хорст убил в лазарете двоюродного брата Беа, Шандора, который работает там санитаром, она тоже пошла бы сегодня целоваться у забора?
      - Хорст никогда бы этого не сделал! - всхлипывала Беа. - Он культурный человек... он сказал мне, что он инженер...
      - Кто бы он ни был, у него зеленый треугольник и он немец, - отрезала Като. - Забыла ты немецких капо в Освенциме?
      - Немец, немец, ну и что ж! - вскинула голову крепкотелая Юлишка. - Он сидит в лагере, как и мы, он тоже жертва Гитлера. Если посмотреть на наши бритые арестантские головы, можно подумать, что и мы какие-нибудь воровки и еще похуже. А чем мы виноваты?!
      - Хорст наверняка попал сюда не так, как ты. Так что не вступайся за него. Но даже Хорст, по-моему, лучше, чем эсэсовец Лейтхольд, с которым ты заигрываешь, - сказала Като и быстро отскочила, потому что Юлишка, как кошка, кинулась на нее. Илоне пришлось вмешаться, иначе дошло бы до драки.
      Сейчас, в воскресной тишине кухни, ссора грозила разразиться снова.
      - Ну как, вкусны поцелуи убийцы с усиками? - осведомилась Като у Беа, едва Лейтхольд вышел из кухни. Девушки, чистившие картошку, засмеялись, а Беа сердито отвернулась. Юлишка подбоченилась и сверкнула глазами. Всю ночь она досадовала, что так забылась и чуть не подралась со своей подчиненной. Зачем, ведь она может действовать совсем иначе!
      - Като, еще одно такое замечание - и ты вылетишь из кухни. Пойду и доложу кюхеншефу.
      Раскосая девушка наклонила голову.
      - На тебя это похоже, я знаю. Но я не могу молчать, когда вижу, что у некоторых из нас нет ни стыда ни совести.
      - Замолчишь ты?! - Юлишка подошла с угрожающим видом. Но в глазах всех девушек она заметила безмолвное предостережение. Никто не был на ее стороне. Юлишке от злости хотелось накинуться на всех сразу, проучить их... Но она снова вспомнила, что она не кто-нибудь, а кюхенкапо, и злобно усмехнулась.
      - Ладно же! Вы все против меня, я это вам припомню. Не хотите, чтоб я была для вас подругой, буду только капо. Беа, где палочка, которой Фердл наводил порядок, когда мусульмане дрались из-за чайников?
      Беа испуганно подняла голову.
      - Что ты хочешь, Юлишка?
      - Подай мне ту палку и не прикидывайся дурочкой. Живо!
      Девушка повиновалась и принесла палку. Юлишка сжала ее в руке.
      - С сегодняшнего дня заведу в кухне другие порядки. С вами, стервами, по-хорошему нельзя, мне это ясно. Будете у меня работать, и никакой болтовни, никаких шепотков и смешков. Хотели, чтобы я стала вам врагом, пожалуйста!
      * * *
      Контора готовилась к приему большой партии заключенных, которая должна была прибыть этой ночью. Зденек сделал полторы тысячи чистых карточек для картотеки живых, нарезав их из оберточной бумаги и кульков, какие только писарь смог достать на складе и в комендатуре. Новичков, правда, ожидалось всего тысяча триста, но Эрих требовал, чтобы запас карточек был не меньше полутора тысяч. Теперь "коробка живых" была действительно набита битком, карточки не лежали, а стояли в ней. У писаря вновь вспыхнул интерес к столь объемистой и многообещающей картотеке. Среди этих приятных забот он даже не вспомнил, что через четыре дня пойдет на призыв и, быть может, навсегда расстанется со своими писарскими обязанностями в лагере "Гиглинг 3".
      Но заниматься сейчас большой организационной перестройкой, как предлагал Фредо, писарю не хотелось. Работы и без того было по горло: завтра нужно отправить на внешние работы две с половиной тысячи заключенных. Комендатура сама не знает, чем они будут там заниматься, так что о создании рабочих бригад, подборе людей по профессиям, назначении бригадиров и мастеров пока что и думать нечего. Найти монтера, который сделает электропроводку в новых бараках вместо Фрица, оказалось нетрудно: монтеры были среди старожилов лагеря, и среди новичков их тоже нашлось пятеро или шестеро. Столь же просто было выбрать из старых филонов и из некоторых новых, хорошо проявивших себя штубовых двадцать семь старост и назначить их в новые бараки. Со всем остальным придется подождать, пока выяснится обстановка на строительстве фирмы Молль.
      "Зеленые" немцы проявляли полное безразличие к делам лагеря и конторы, писаря это не беспокоило. Главного задиры Фрица уже нет, Карльхен, видимо, страшно завидует сбежавшему, а придурковатый Пепи вдруг вновь воспылал симпатией к Оскару и пришел к Эриху просить, чтобы тот устроил старшему врачу разговор с Копицем. У Оскара, мол, есть ряд полезных предложений насчет ликвидации вшей и по другим санитарным делам, он еще вчера хотел поговорить об этом с рапортфюрером.
      - Чушь! - отмахнулся писарь. - Со всем этим надо повременить. Прежде всего надо принять новую партию людей и отправить их на работу. А там видно будет... Завтра побудка в пять утра, новички выйдут в том, в чем пришли, наши присоединятся к ним, всем выдадим пальто и шерстяные шапочки, и шагом марш на стройку, к фирме Молль. Новичков будет тысяча триста человек, да наших, старых, - тысяча двести. В лагере останутся больные, медицинский персонал, старосты бараков, абладекоманда и могильщики во главе с Диего. Каждую сотню новеньких поведет кто-нибудь из старых - Дерек, Жожо, Гастон, Мотика и другие, всего, стало быть, будет двадцать пять капо. Ясно?
      Наступил вечер. Настроение в лагере было такое же, как в ночь, когда ждали прибытия девушек. Приедет новая партия, новые люди принесут новые вести... Кто-то окажется в этой партии? Знакомые? Земляки?
      На этот раз пока еще не было запрета выходить из бараков, и, несмотря на сырой и довольно холодный ноябрьский вечер, никому не хотелось ложиться спать. Хорст с абладекомандой сидел в конторе, ожидая, не пошлет ли его комендатура на вокзал. Ведь в таких больших транспортах всегда бывают мертвые... Но за оградой было тихо, и даже отряд конвойных еще не уходил на станцию. Наступила ночь, засияли звезды. Эрих поглядывал на часы и в сторону ворот, но тщетно. Может быть, новичков не привезут по железной дороге, а пригонят пешком с другой стороны, под охраной каких-нибудь соседских конвоиров? Почему бы и нет?
      В десять вечера писарь стал поглядывать на лампочку под потолком. В этот час комендатура обычно выключала свет в бараках, кроме тех случаев, когда ожидалось прибытие новых заключенных. Тогда свет горел подчас всю ночь. И вот теперь лампочки погасли. В начале одиннадцатого! И не из-за воздушной тревоги, потому что прожекторы на ограде продолжали лить свет на лагерь. Темно стало только в бараках.
      - Странное дело, - проворчал писарь. - Неужто транспорт не пришел?
      Люди у бараков зашумели. Блоковые выбежали с криками: "Спать, спать! Alles auf die Blocke!" Заключенные потянулись на свои места. Все были обеспокоены: новенькие, стало быть, не приедут. Хорошо это или плохо?
      Гонза вспомнил свой разговор с одним из товарищей: "Мы дождемся дня, когда прекратятся транспорты из Освенцима... Русские уже близко". Неужто настал такой день? Это было бы замечательно! Но что же будет завтра утром, кто пойдет на внешние работы? Или война уже на таком этапе, что нацистам наплевать на эту нашу прогулку к фирме Молль? Боже мой, а что, если война вообще кончилась? Сегодня был такой чудесно спокойный день, а вчера немцы держались как-то необычно, отменили погром и не нагоняли страху... А почему не пришел давно обещанный транспорт? Почему кругом так тихо и нет воздушных налетов, как вчера и позавчера? Может быть, Гитлер капитулировал? Признал свое поражение? Может быть, войне конец?
      Как ни странно, не только у одного Гонзы появились столь смелые мысли. Не прошло и десяти минут после того, как погас свет, а полутемный лагерь был как в лихорадке. Паутина нервов, протянувшаяся между бараками, дрогнула, молниеносно передавая любое колебание во все стороны. Каждый тотчас узнавал все, что знали другие. Может быть, и в самом деле войне конец? Почему "может быть"? Наверняка, факт! Война кончилась! А что будет с нами? Ну, ясно что: утром приедет международный Красный Крест и возьмет заключенных под свою опеку. Врачи швейцарцы, медицинские сестры в белоснежных халатах, грузовики с медикаментами, одеялами, шоколадом, сигаретами... Эсэсовцы откроют ворота... э-э нет, какие там эсэсовцы! Они, конечно, удерут, не дождавшись утра! Утром мы проснемся и увидим, что на сторожевых вышках никого нет и в комендатуре пусто...
      - Да не порите вы чушь! - крикнул кто-то у дверей. - Вон он, часовой-то! На вышке! Как раз закуривает.
      Ну и что ж! Он еще ничего не знает. Может быть, ему тоже скажут только утром. Что такое часовой, - последняя спица в колеснице! Неужели вы думаете, что Копиц и Дейбель прежде предупредят часовых и только потом сами навострят лыжи? Может быть, они торжественно объявят охране: идите домой, мы проиграли войну? Как бы не так! Если они смоются, то потихоньку. Уволокут все, что накрали, а часовых оставят торчать на вышках.
      Швейцарский Красный Крест (никто не сомневался, что это будет именно швейцарский) привезет множество всякой снеди и другого добра. Ведь за границей знают о нас. Дахау, черт подери! Швейцарцы в первый же день перемирия примчатся поглядеть на Дахау. Как называется их знаменитый шоколад? "Вильгельм Телль" - это молочный. А "Гала Петер" с горчинкой, но куда лучше... Я однажды курил швейцарские сигареты "Турмак", понимаешь "тур-мак", турецко-македонский табак, мечта да и только!
      Некоторые узники болтали чуть не до утра. А те, кто уснул, спали тревожно и видели фантастические сны. Пробуждение было тягостным, потому что около пяти часов, еще затемно, послышался тревожный звон рельса и около кухни заорали: "Kafe hole-e-e!" Но тотчас послышались возгласы: "Отставить кофе! Блоковые на апельплац!"
      На вышках вспыхнули сразу все прожекторы, лучи их были направлены на апельплац. На это ярко освещенное пространство, напоминавшее цирковой манеж, выбежал Дейбель. Один Дейбель! Он немного попрыгал по безлюдному плацу, сделал несколько гимнастических приседаний, левой рукой поправил тесные в шагу брюки и, объятый жаждой деятельности, нетерпеливо закричал:
      - Ну, скоро вы, проминенты, ferfluchte Scheissbande нем.)>.
      Писарь выскочил из конторы, вздрагивая от холода и протирая глаза. Приятный сюрпризец: Дейбель в лагере, а Копица не видать! Значит, рапортфюрер отрекся от нас. Пополнения ему не прислали, и он теперь не знает, кого послать на внешние работы. Вот он и выпустил Дейбеля, дал ему свободу действий... Тьфу!
      Фирма Молль ждет от нас две с половиной тысячи человек, а мы сегодня наскребем едва ли половину. Вот Дейбель уже орет: всем строиться! Никаких поблажек лазарету, не церемониться ни с кем! А ты, дантист, думаешь, ты особенный? Вот тебе, получай, посмотрим, крепки ли зубы у тебя самого. Все на апельплац, сволочи! Общий аврал, и никаких гвоздей! Никто не останется в лагере, все пойдут работать, здоровые и больные...
      - Hast du verstanden, Idiot? нем.)> Все на работу! Блоковые, палки в руки и лупите так, как еще никогда не лупили! Марш, живо!
      Писарь все понял. Итак, конец разглагольствованиям о рабочем лагере и о "новом духе". Дейбель у власти, он всех гонит на апельплац. Третий общий сбор за последние дни, и самый тяжелый. Больных тоже сюда! А как? Да хоть несите их на себе!
      Надо идти, всем идти. И Феликсу тоже. Не возражай, приятель, не хочешь же ты, чтобы Дейбель взялся за пистолет? В Варшаве он так и делал: стрелял в больных прямо в лазарете...
      Лужи и глубокая колея от проехавшей вчера тележки, груженной трупами, покрыты тонкой корочкой льда. Она хрустит и ломается под ногами. Из-под льда брызжет темная вода. А ведь в лагере есть "безобувные", они еще не все вымерли: около восьмидесяти босых узников тащатся по подмерзшей грязи. Они уже не перепрыгивают, выискивая места почище, не надеются ни на дощечки, ни на тряпье, привязанное к ногам. Они шагают напрямик, всей ступней. Они сдались.
      12.
      Тысяча триста шестьдесят четыре человека. Больше не получается, как ни неистовствовал Дейбель. В лагере остались действительно только мертвые или почти мертвые. А из здоровых - писарь Эрих, доктор Шими-бачи и пятеро могильщиков.
      Дейбель решил округлить цифру хотя бы до тысячи четырехсот, поэтому Лейтхольду пришлось собрать девушек и назначить тридцать шесть из них на работы к Моллю. Юлишка воспользовалась этим, чтобы отделаться от Като и еще шести нежелательных девушек; Магде тоже пришлось послать кое-кого из своих уборшиц и кухарок. В женском лагере осталась только секретарша Иолан.
      Всех заключенных построили в шеренги по пять человек, проминентов вместе с "мусульманами". В стороне, прямо в грязи, лежало несколько тяжелобольных, среди них Феликс. Дейбель велел снять с них башмаки и отдал их "безобувным", пожелавшим идти на работу. Тотенкоманда притащила со склада пальто и шапочки, привезенные из Дахау. Старых, затрепанных пальто оказалось около пятисот, их дали проминентам и некоторым особенно оборванным "мусульманам". Кроме того, была роздана тысяча с лишним серых вязаных "Teufelsmutzen" нем.)>, каких-то детских шапочек с мефистофельским уголком на лбу; старым хефтлинкам они не понравились, и их расхватали "мусульмане".
      Только в шесть часов, после того как Дейбель уже сделал для Копица самую грязную работу, на апельплаце появился сам рапортфюрер и дал приказ выступать. Заключенные сотнями выходили из ворот, писарь и Хорст тщательно пересчитывали шеренги. Потом писарь вернулся в лагерь, а Хорст побежал вперед, чтобы занять место во главе колонны, подобающее ему как "почти офицеру". Конвойные окружили колонну, которую замыкали девушки во главе с Илоной. Като хотела было запеть назло немцам, но никто из девушек сегодня не поддержал ее, и она умолкла.
      Ворота закрылись, Копиц и Дейбель ушли в натопленную комендатуру, а тотенкоманда принялась разносить больных обратно по баракам. Босые и плачущие, они лежали на холодной земле и не чаяли вернуться на покрытые стружкой нары под вшивые лазаретные одеяла. Несколько тел остались недвижимы на апельплаце. Шими-бачи осмотрел их, а Диего вернулся за ними уже после того. как развез живых. С мертвых сняли тряпье и потащили их в покойницкую. Прожекторы на вышках погасли. Лейтхольд запер калитку и заковылял на кухню. Секретарша Иолан со списками девушек осталась совсем одна в женском лагере. Она стояла за забором, глаза у нее расширились от страха, она уже не плакала, не кричала, не видела, что происходило вокруг нее, забыв и о голых трупах, и об обезьяньих прыжках Дейбеля, и о плачущих мужчинах. Она думала только о своем полном одиночестве сейчас, здесь... Вот придет надзирательница и застанет ее покинутой и совсем беззащитной. Что-то будет? Никто не услышит криков Иолан, а если и услышит, не поможет ей. Девушка сама не знала, почему ей так страшно, но ей казалось, что она умирает от страха. Если даже Россхаупт вообще не придет сегодня и не убьет ее плеткой или башмаком, Иолан все равно умрет, не вынесет ужаса одиночества.
      Сухими глазами Иолан смотрела в одну точку, и ей виделась занесенная над ней рука и злые, жадные глаза под рыжими ресницами, чудился запах форменного ремня и портупеи. Юная венгерка не плакала и не кричала, она вцепилась зубами в свой маленький кулачок и кусала его.
      * * *
      Длинная колонна заключенных медленно удалялась от лагеря. Темп передвижения определяли самые слабые: хромые, люди с высокой температурой, с отекшими конечностями.
      Ноябрьское утро было темным и сырым. Горящие глаза Оскара искали Фредо, хотя врач знал, что он едва ли увидит грека, потому что арбейтдинст идет где-то в первых рядах. "Что-то скажет сейчас этот вечный оптимист и заговорщик? - думал Оскар. - Хорошо бы изругать его или хотя бы упрекнуть: вот он, твой рабочий лагерь! Ты помогал эсэсовцам строить бараки, ты верил им, ты попался на удочку. Меня оставили старшим врачом, не разжаловали и не избили, даже не сняли у меня повязку с рукава, и все-таки все мы, и больные и врачи, маршируем здесь в общей колонне, всех гонят на тяжелые работы. Конец всем благим намерениям! Вот рядом идет большой Имре, он уже давно не такой большой, как прежде, он ссутулился, и на глазу у него страшный "монокль" от кулака Дейбеля; свою офицерскую тросточку с резной головкой он забыл где-то в бараке. Уныло висят его искусные руки, сумевшие починить разбитую челюсть Феликса. Что будут делать сегодня эти руки? Носить кирпич и железный лом, махать киркой? Вредно это для таких рук, ах, до чего вредно! А как чувствует себя человек с оперированной челюстью там, в лагере? Все мы мысленно его поддерживали, не так ли, маленький Рач? Ты идешь в двух шагах от меня, прижавшись к своему тоже невеселому другу. Видел ты, как этот пациент лежал в грязи, друг Антонеску? С него еще и ботинки сняли, а зачем? Ведь холод все равно убьет его...
      Не думаете ли вы, ребята, что все это была лишь беспечная игра во врачей? Мы охотно проглатывали всякое вранье, которым нас потчевал "дядюшка Копиц". "Рабочий лагерь, новый дух, дотянем как-нибудь до конца войны" и так далее... Детские игрушки! Мы так увлеклись ими, что одна-единственная сшитая челюсть привела нас в умиление! Ну, Фредо, настоящий коммунист, где же ты, подбодри нас! И где твой веселый друг Диего со своей лопатой могильщика. Все хоронит, хоронит?.."
      * * *
      Зденек, шагавший на другом конце колонны, тоже искал глазами арбейтдинста. Сам он волей случая попал в бригаду проминентов из немецкого барака, которой командовал Карльхен. Сперва Зденек испугался и даже съежился, заметив, как Берл бросил на него быстрый взгляд из-под длинных ресниц. Но встретясь взглядом с самим Карльхеном, Зденек с изумлением увидел, что тот усмехается.
      - Герра писаря тоже заграбастали, - подмигнул он своему юному слуге. Klaner Bar, da schau her, der Herr Schreiber{17}! - капо лениво полез в карман, вынул помятую повязку Зденека, всю в табаке и каких-то крошках, и протянул ее владельцу. - Надень-ка ее, чтобы тебя на стройке не спутали с главным инженером.
      Зденек тоже улыбнулся.
      - Спасибо, герр Карльхен. Но на что мне здесь писарская повязка?
      - Надень, надень! Можешь быть уверен, она тебе поможет.
      Чех смущенно оглянулся - не высмеют ли его окружающие? - но увидел лишь безмолвные, задумчивые или равнодушные лица... и надел повязку.
      Много дальше, в хвосте колонны, шел со своей бригадой Гонза Шульц. Слева от него шагали Ярда и Мирек, справа - Руди и поляк Мошек. Никому не хотелось разговаривать, Гонзе тоже. Все ощущали какое-то похмелье после бесконечных ночных бесед о швейцарском Красном Кресте и были особенно раздражительны, даже злы. Если бы рядом с ними оказался сейчас грек-арбейтдинст и опять начал разглагольствовать о выгодах самоорганизации труда заключенных и пользе строительства бараков, Гонза, наверное, не удержался и дал бы ему по шее. Панибратство с нацистами, сделки с ними, мол, вы нам, а мы вам, - этого еще не хватало! Вот мы и видим, к чему все это привело: на старую работу мы сами бежали, как лошадки, а на новую нас гонят, как побитых баранов. Сбежать? Ну, по мнению Фредо, и этого нельзя. "Ты, мол, Гонза, все думаешь о себе... Я не мог бы удрать, у меня тут товарищи - греки, они надеются на меня..." Был бы этот Фредо тут, рядом, я бы ему ответил. Обязательно сбегу! Все равно, один или с кем-нибудь! Доберусь до Чехии, там хоть смогу что-то делать. Не хочу быть в стаде, которое гонят на бойню, добуду себе оружие, стану драться. Если даже меня угробят, прежде я прикончу нескольких. Не подставлю шею, как скотина на бойне, нет!
      * * *
      В течение двадцати минут длинная колонна тянулась по шоссе, потом свернула в поле, покрытое жнивьем. Зачем - непонятно; было плохо видно, что делается впереди. Кажется, нас ведут к железнодорожному полотну на той стороне поля? На насыпи стоит солдат с красным фонарем. Командир конвоя остановился под этим фонарем и вынул портсигар. Хорст услужливо подскочил с зажигалкой. Командир поблагодарил и сказал:
      - Так что, старик, значит, в четверг? Ты рад?
      Хорст кивнул.
      - На такую удобную службу, как у вас, я пошел бы хоть сейчас.
      - Нечего сказать, хороша служба! - сплюнул командир, обойдя молчанием тот факт, что Хорсту предстоит фронт. - Сторожить банду этих колченогих дохлятин. Вон, погляди.
      Колонна давно разрозненными и сбившимися шеренгами подтягивалась к насыпи. Головы шести или семи человек возвышались над остальными - это товарищи несли тех, кто уже не мог идти.
      - Какой от них будет прок, не представляю, - проворчал командир охраны. - Сами еле держатся на ногах, а должны работать на стройке. Где это видано!
      Постепенно колонна подтянулась к насыпи, и все стали ждать, что будет дальше. Командир охраны поглядел на часы.
      - Интересно, придет ли он вовремя... В шесть тридцать пять здесь должен быть поезд. Через восемь минут.
      "Через восемь минут, - зашептались заключенные, и эти слова передавались из уст в уста. - Он сказал: "Интересно, действует ли еще у них транспорт?"
      К сожалению, коммуникации немцев были в исправности: ровно в шесть тридцать пять подъехал длинный пассажирский состав. Толпа задвигалась, конвойные, действуя прикладами, осаживали ее. Потом послышалась команда "Марш по вагонам!"
      Карабкаться на насыпь было нелегко, но еще труднее оказалось взбираться на высокие ступеньки вагонов. Схватившись за ледяные поручни, человек поднимался на первую ступеньку, примерно на высоте своего пояса. "Черт возьми, у меня не хватает сил!" - стонали некоторые и беспомощно падали со ступеньки. Другие нажимали на них сзади, словно боясь, что поезд уйдет.
      - Кто покрепче - вперед! - крикнул солдат. - Тяните дохлых! Живо!
      Посадка шла медленно, шумно, но, наконец, закончилась. Настроение немного улучшилось. Шипение пара, запах дыма, стены вагонов, выкрашенные масляной краской, - вся эта знакомая обстановка радовала глаз и слух, ведь она так не походила на лагерные землянки и колючую ограду и напоминала о чем-то ином, о давнем, почти сказочном прошлом: о загородных экскурсиях, о воскресной толкучке на пражских вокзалах и в дачных поездах... Приятно было сознавать, что усталые ноги в разбитой, грязной и промокшей обуви смогут отдохнуть в поезде. "Занимайте места, милостивые государи! - кричал Франта Капустка. - Вагон-ресторан прицепят в Тшебове!"
      Окна в вагонах выбиты все до одного, отопление, конечно, не действует, уборные засорены... и все-таки мы едем в пассажирских вагонах! Ехать пришлось меньше получаса, но кое-кто из узников умудрился поспать и увидеть во сне, что он подъезжает к Колину{18}.
      Гонза так и не успокоился, мысль о побеге не покидала его. Глядя на обессилевших людей, он говорил себе, что не надо медлить с побегом, пока он сам еще более или менее "в хорошей форме". Во время посадки он хотел было выскользнуть из вагона с другой стороны, скатиться с насыпи, притулиться где-нибудь и дождаться, пока поезд уйдет, но не сделал этого, потому что уже совсем рассвело, а поблизости не было ни кусточка, за которым можно укрыться. Конвойные остались на площадках, так что на ходу нельзя было удрать. Может быть, это удастся на стройке?
      Колеблясь и ругая себя за нерешительность, Гонза сунул руку в карман и сердце у него упало: он вспомнил, что "картинка" осталась в лагере. Рентгеновский снимочек был спрятан в щелке на нарах. Неужели оставить его там, бежать без него?
      Это был желанный предлог. Нет, сказал себе Гонза, пожалуй, нецелесообразно пробовать счастье в первый же день. Осмотрюсь сначала, прикину все как следует, ведь завтра мы опять проедем здесь, а с каждым днем рассветает все позже... Но долго откладывать побег тоже не годится. Завтра возьму снимок с собой, и фьюить! Пусть хоть стреляют мне вслед!
      Тем заключенным, кто рассчитывал, что поезд прибудет на какой-нибудь вокзальчик и сразу выяснится, что это за стройка, пришлось разочароваться. Поезд остановился в редком леске, конвойные заорали, создавая обычную суматоху: "Живо, вы, сволочи! Вон из вагонов, стройтесь в шеренги! Живо!" Замелькали приклады. Как только колонна построилась, заключенных погнали на опушку леса, откуда открывался вид на глубокую долину, раскинувшуюся далеко внизу. Спешка вдруг кончилась, никто не обращал на узников внимания, и они могли спокойно смотреть вниз, обмениваться впечатлениями и спорить о том, где же они, собственно, находятся.
      По слегка холмистой местности, окаймленная лесами, тянулась широкая долина, вся разрытая экскаваторами и пересеченная рельсами узкоколеек. Дымились трубы, в темных уголках все еще желтел электрический свет, слышался лязг металла и грохот железных гусениц, сигнальные гудки и торопливый стук насосов. Какой-то заключенный, родом из северной Чехии, поднял руку.
      - Ну, ясно, - сказал он, - шахта открытой разработки.
      - Чушь! - проворчал его сосед из Моравы. - Здесь строят плотину.
      Всюду валялись стройматериалы и крепежный лес, вдалеке виднелась кладка гигантского свода. Сверху из него торчали незабетонированные концы железной конструкции, а внизу под свод уже въезжали локомотивы, казавшиеся крохотными, - похоже было, что из настоящего туннеля выезжают игрушечные поезда.
      - Мирек, ты инженер, скажи, что же это, черт возьми, такое? - спросил Гонза.
      Мирек был озадачен не меньше других. Покачивая головой, он наблюдал и размышлял.
      Пришлось довольно долго ждать, пока выяснится, что будут делать заключенные лагеря "Гиглинг 3". Потом прибежал какой-то толстяк, размахивая бумагами, он сердито закричал:
      - Ваш лагерь должен был дать две с половиной тысячи человек. Как вы смели не выполнить разверстки?!