Свобода действий в браке, что это такое? Мне свободы не надо, мне надо быть женой, а не лишь бы женщиной для своего мужа. Тебе этого не понять. Но мой отец для меня тоже не лишь бы мужчина, и Ганнес тоже не лишь бы ребенок, которого любишь просто потому, что он тебе нравится… Ах, Рольф, – перебила она себя, – все это вздор. – Ты хочешь сказать, – подвел итог прокурор, – что наш брак не был настоящим браком? – Да. – И что поэтому ты не обязана сообщать мне, где была эти дни? – сказал он и закурил новую сигарету. – Я вообще не пойму, зачем ты пришла ко мне? – Когда ты так со мной разговариваешь, я тоже не понимаю, зачем пришла, – сказала она. – А ведь я действительно пришла поговорить с тобой. Но ты занят, у тебя нет времени. Знаю. У тебя никогда нет времени, когда тебе это удобно. А я прихожу всегда в самую неподходящую минуту. – Рольф курил. – О чем же ты хотела поговорить со мной? – Я наивна, ты прав. Еще и сегодня. Только знай, твоя высокомерная усмешка больше на меня не действует, имей это в виду. Иногда я считаю тебя глупым. – Она уточнила: – Просто язык у тебя лучше подвешен, вот почему я обычно предоставляю говорить тебе. Неужели ты вообразил, что я считаю тебя единственным мужчиной, достойным любви? Я знаю, что ты был вполне уверен во мне, но ты был уверен не в том, в чем нужно… Помнишь английского офицера, тогда, в Каире? – вдруг выпалила она. – Ты не принимал его всерьез, я знаю! Но в нем было много того, чего нет у тебя и чего мне так недостает, Рольф. Но тогда мне и в голову не приходило, более того, мне показалось бы диким ехать дальше с другим мужчиной, а не с тобой. Почему? Я и сама не знаю, откуда у меня такие понятия о браке, но они остаются еще и сегодня. Может быть, правильнее будет, – подумав, заключила она, – если мы разведемся. – Она смотрела в окно и не видела лица Рольфа. Он молчал. – Подумай над этим! – сказала она. – Я никогда не поверила бы, что мы можем развестись! Когда разводились наши знакомые, мне это казалось правильным, ведь у них-то брак был ненастоящий, а просто связь, узаконенная, легализованная, в угоду буржуазным законам, не более того. Им с самого начала незачем было жить вместе! Все равно что водрузить своими руками пугало, а потом бояться выйти в собственный сад. Между ними не было брака, только узаконенная буржуазная связь. Ты всегда называл меня «мещанкой», когда критиковал мои чувства, а сегодня я думаю, что по сути ты более буржуазен, чем я! Зачем бы иначе, не веря в брак, ты придал нашей связи законную форму? Только потому, что мы ждали ребенка… – Рольф не останавливал Сибиллу. – Я знаю, – улыбнулась она,– тебе ужасно нравится твоя выдержка: «Хочешь ехать в Париж, поезжай, хочешь в Понтрезину – пожалуйста!» Разве не так? Твое великодушие рано или поздно должно меня закабалить. Иногда мне кажется, что ты хочешь, чтобы я стала твоей рабыней, а тогда ты воспользуешься своей пресловутой «свободой». Вот и все. Ты ждешь, что мой «любовник» бросит меня, как ты бросаешь женщин, и тогда останешься только ты; вот она, вся твоя любовь, и самообладание и великодушие!.. Ах, Рольф, – опять сказала она, – все это бессмысленная ерунда! – А в чем ты находишь смысл? – спросил Рольф. Но тут снова зазвонил телефон. И Рольфу снова пришлось подойти к письменному столу. – Не знаю, – сказала она, – зачем я говорю тебе все это… – Рольф поднял трубку. Секретарша, как ей было приказано, напомнила господину прокурору о лекции для присяжных заседателей. – Не буду тебя задерживать, – сказала Сибилла, глядя, как Рольф укладывает бумаги в портфель. – Ты на меня сердишься? Почему ты не отвечаешь мне? – Рольф искал свою шариковую ручку на столе, в карманах, опять на столе. – Я понял, – сказал он. – Значит, ты разочарована тем, что я ничего тебе не запрещал… – По его улыбке было ясно, что он пытается представить все в смешном свете. – Нет, – сказала Сибилла, – ты в самом деле не мог мне ничего запретить, Рольф, в том и беда, у тебя со мной всегда была только связь, и потому ты не вправе препятствовать мне, когда я хочу завести новую. – Рольф тем временем отыскал свою шариковую ручку, теперь ничто не мешало ей попрощаться и уйти. Рольф уже подошел к двери; если бы он по-прежнему был ее Рольфом, Сибилла бросилась бы к нему на шею, заплакала бы. Это был не Рольф, это была маска, казавшаяся ей смехотворной. – Поступай, как знаешь, – сказал он еще раз, открыл дверь и любезно проводил ее через приемную к лифту.

Итак, ей оставалось только ехать в Понтрезину.

Понтрезина встретила ее моросящим дождем и страхом, словно в пути она ни на секунду не подумала, что рано или поздно действительно туда приедет. Понтрезина – это означало, что поезд дальше не идет. Хуже того, обратных поездов в эти часы тоже не было. Сибилле казалось, что она попала в ловушку. Кроме нее, с поезда сошли еще двое – местные жители. Она предоставила себя в распоряжение носильщика в зеленом фартуке, он погрузил ее чемоданы и лыжи на санки; Сибилла шла за ним по вязкому снегу. Идиотский плакат – с тем же успехом он мог рекламировать купанье на Капри или в Северном море; впрочем, в виду имелся, конечно же, февраль или март – не ноябрь. Носильщик, правда, утверждал, что наверху, в горах, выпал глубокий снег. Но к чему ей снег? К чему ей этот первоклассный и старомодный отель? Целый час просидела она на кровати, не снимая шубки, – так сказать, последней своей связи с домом, – слушая «Голубой Дунай», звучавший над безлюдным катком, залитым светом прожекторов. Затем она сошла в бар, заказала виски, ища спасения во флирте с незнакомым господином, который случайно оказался французом, а следовательно – остряком…

Очная ставка с Вильфридом Штиллером, агрономом, назначена на следующую пятницу. «Намечено совместное посещение материнской могилы», – узнал я из копии постановления.

Конец их отношений, как видно, был некрасивый, Даже когда мы сознаем, что все кончено, разрыв, к сожалению, надо еще привести в исполнение. Увы (говорит Сибилла), он не обошелся без унизительных и тяжелых подробностей.

Протоколирую.

Сибилла, страстная спортсменка, целые дни носилась на лыжах по Понтрезине и была рада, что у Штиллера, который тем временем вернулся из Парижа, нет денег приехать к ней. Зато он так упорно преследовал ее телефонными вызовами, что портье, вскоре понявший нежелательность этих звонков, сообщая, что «на проводе Цюрих», строил сочувственную мину. Полуосознанная надежда, что позвонит Рольф, мешала Сибилле раз навсегда сказать нет и не подходить к телефону, а кроме того, наглое сообщничество портье зашло чересчур далеко: – К сожалению, фрау доктор только что вышла, да, буквально сию минуту! – И она, стоя в холле, видела рожу этого благородного сутенера, за свою помощь рассчитывавшего на повышенные чаевые, и шла в кабину вызывать Штиллера. Штиллер же, как видно, потерял остатки здравого смысла. Взбешенный уж тем, что так долго пришлось выклянчивать у Каролы – горничной-итальянки – ее адрес, Штиллер разговаривал с Сибиллой тоном паши. Что могла она ему сказать? Что здесь идет снег, да, очень много снега, но сегодня светит солнышко, да, общество вполне приятное и так далее. Болтала о своих «потрясающих» успехах в лыжном спорте – научилась делать повороты наклоном корпуса, овладела швунгом. Сибилла тарахтела, как девчонка: – Да, да, партнер по танцам здесь имеется «божественный», к тому же француз, вообще «безумно весело», комнатка у нее «прямо сказочная», лыжня «мировая», и предложение руки и сердца ей сделал не только француз, но целая толпа поклонников, «премилая компания», а лыжный тренер – «просто сногсшибательный парень!». – Время от времени слышался голос: «Три минуты кончились, будьте любезны опустить в автомат указанную сумму», – и она опускала в автомат указанную сумму, как будто еще мало было этого детского лепета. Точно сам дьявол подстегивал ее – забавное чувство, во всяком случае, вытеснявшее все прочие, и ничего Сибилла не боялась теперь больше, чем своих настоящих чувств…

Рольф, ее супруг, молчал.

Когда в один прекрасный день Штиллер собственной персоной появился в отеле, желая выяснить, что, собственно, здесь происходит, у него недостало силы избавить окончательно запутавшуюся женщину от ее фальшиво-ребячливого тона. Напротив, Штиллер болезненно реагировал на этот ее тон, и Сибилла, почуяв свое превосходство, безжалостно им воспользовалась. Как будто в ней сработал неведомый механизм: как только она почувствовала, что этот человек себя жалеет, ей захотелось его оскорблять. Они прогуливались по долине, ведущей к Самедану: Сибилла в черных спортивных брюках – элегантная, стройная, загорелая, Штиллер – в неизменном коричневом плаще военного образца, бледный, как все горожане там, внизу. – Ну, что твоя выставка? – спросила она. – Отлил ты свою бронзу? – Ее небрежно-веселый тон действовал на Штиллера угнетающе, он поглупел, не знал, что ответить. Даже дюссельдорфский поклонник, разбитной малый, напичканный историями из жизни военных летчиков на восточном фронте и на Крите, был более забавен, чем Штиллер! Это она выложила ему напрямик. – Да, скажу я тебе, этот умеет жить! Деньги к нему так и липнут!.. – И Штиллер должен был выслушать, как умение «делать деньги» импонирует женщине и как этот дюссельдорфец, наследник крупной фирмы (тяжелая промышленность), умеет легко жить. – Впрочем, он мужчина не моего типа! – сказала она. Штиллер взглянул на нее исподлобья, он пребывал в меланхолии, продолжал молчать. Только один раз сказал: – Прямо с души воротит от твоей Понтрезины! – Сибилла на днях подвернула ногу и теперь слегка прихрамывала. – Но вчера я уже опять танцевала! – Ее так и подмывало восхищаться всем, что презирает Штиллер. Она снова принялась рассказывать о дюссельдорфском поклоннике – он так остроумен, так содержателен, вдобавок кавалер Железного креста, какие только «идеи» его не осеняют. Если, например, ему покажется, что он оскорбил человека – женщину или мужчину, все равно, – он дарит обиженному «мерседес». Факт! Штиллер только сказал: – Я и не сомневаюсь. – Или другой пример: одна молодая девушка в их отеле влюблена в шведского студента, у дюссельдорфца сразу возник очаровательный план – он вызвал студента сюда самолетом, даже оплатил билет. – Просто очаровательно! – воскликнула она, чтобы доказать своему скучному брюзге, что мужчины, делающие деньги, тоже не лишены шарма. Штиллер ограничивался кратким: – Возможно! – или спрашивал: – Зачем ты мне это рассказываешь? – Тем не менее он огорчался и не знал, как остановить Сибиллу. Кстати, во время этой прогулки она впервые заметила, что Штиллер заикается, плохо выговаривает слова, начинающиеся на букву «м». Мимо них пронесся на лыжах загорелый малый, на кофейном лице ослепительно сверкнула белозубая рекламная улыбка тренера по лыжному спорту. – Хелло! – приветствовала его Сибилла. – Это Нуот! – Штиллер спросил послушно и устало: – А кто такой Нуот? – Лыжный тренер! Вот кто! – Когда она подвернула ногу, он донес ее, Сибиллу, до самой спасательной станции. – Золото, а не человек, верно? – В этом же тоне она продолжала и дальше. Конечно, Сибилла понимала, какого рода заведения предпочитает Штиллер, что-нибудь вроде трактира, посещаемого местными жителями. Но, подстегиваемая дьяволом – а, как сказано, она наслаждалась этим, – Сибилла повела Штиллера в «сногсшибательный ресторан». Почему он не возражал?! Его неуверенность, нерешительность сердили Сибиллу. Она чувствовала, что окончательно предоставлена самой себе. И такого мужчину она любила! В «сногсшибательном ресторане» царил «местный колорит» – именно этого Штиллер терпеть не мог; в гардеробе не менее шести пар рук помогали им раздеться, фрау доктор приветствовали как постоянную гостью, – и дальше продолжалось все в том же духе: лучший столик, два меню, отпечатанные литерами гутенберговской Библии, и метрдотель во фраке, любезно поставивший их в известность, что получены свежие омары! Любезность таинственно-интимного свойства – смесь благородства и вымогательства, вовсе обескуражившая мелкого буржуа Штиллера, который и без того был не в духе. На столике стояли три розы, разумеется, включенные в стоимость блюд, и горели свечи. Штиллер не решался сказать Сибилле, что цены здесь – сущая насмешка. – Что ты закажешь? – спросила она с материнской заботливостью. – Деньги у меня есть. – Кельнер, наряженный сельским виноградарем, уже стоял с вином у их столика. Сибилла заказала «свое обычное шато-неф-дю-пап» – бутылка шестнадцать франков. – Вот увидишь, – сказала она Штиллеру, – шато-неф у них – сказка! – Она сама прислушивалась к себе как бы со стороны, дьявол снабжал ее словами, на которые Штиллер не умел ответить. Потом, мельком заглянув в карточку, она заказала «свое обычное» филе-миньон, а беспомощного Штиллера заставила заказать устриц; Штиллер позволил себе усомниться, идет ли шато-неф к устрицам, но должен был признаться, что никогда не ел устриц и потому казался себе неполноценным человеком, которому не стоит вступать в спор. Итак, устрицы! А потом Сибилле поклонился какой-то господин коротко, чтобы не мешать им, он сказал по-французски, что сегодня выдержал испытание и получил второй спортивный разряд. Сибилла поздравила его, помахав рукой, и оповестила Штиллера, что это и есть Шарль Буайе. Угрюмо жевавший булочку, голодный Штиллер спросил: – А кто он такой? – Божественный танцор, француз! – Штиллер отведал шато-неф, а Сибилла тем временем рассказала «прелестную» историю о том, как, танцуя с этим господином, в шутку обратилась к нему как к Шарлю Буайе^[43], и подумать только, оказалось, что его фамилия действительно Буайе! Кстати, он дипломат. – Разве не забавно? – спросила она. Штиллер поглядел на Сибиллу, как пес, не понимающий людского языка, и она чуть не погладила его, как пса. Но не сделала этого, чтобы не возбуждать напрасных надежд. Увидев, что Штиллер уже приложился к вину, она бодро сказала: – Твое здоровье! – И он, смутившись, поднял свой уже почти пустой бокал: – Твое здоровье! – Притом у Сибиллы было так гадко на душе, что она почти не прикоснулась к «своему» филе-миньон, а Штиллер, волей-неволей, проглотил дюжину устриц. Сибилла – она поддерживала беседу одна, Штиллер был угрюм и молчалив – зажгла сигарету и сообщила: – Я получила письмо от Штурценеггера, ему нужна секретарша, и именно я! Что ты на это скажешь? – Штиллер трудился над устрицами. – Он влюблен в меня! – закончила Сибилла. – Даже муж мой это заметил. Серьезно, мне этот твой приятель тоже нравится. – Заодно она давала Штиллеру ряд ценных указаний: – Попробуй соку, ведь в нем весь вкус, милый мой! – Штиллер послушно попробовал соку. – Я говорю серьезно, Штурценеггер приглашает меня. Ему безумно нравится Калифорния. Сто долларов в неделю – шутка ли, и дорога оплачена, до моря там четверть часа, не больше!

И так далее.

Лишь на обратном пути были сказаны какие-то настоящие слова, и то одною Сибиллой. Они шли по хрустевшему снегу, дыханье замерзало у губ, было очень холодно, но красиво, слева и справа – сугробы, дома под белыми пуховыми перинами, над домами звезды, – фарфоровая ночь.

– Где, собственно, ты живешь? – осведомилась она, когда они остановились у претенциозно-безвкусного подъезда ее отеля. – Завтра ты еще будешь здесь? – сразу задала она второй вопрос, как бы приближая момент прощания, – если возможно, окончательного. – Для меня это был просто шок, – ее слова падали в его молчанье, – вдруг ты наконец можешь ехать, тебе все равно надо ехать в Париж, подвернулся удобный повод, и я вдруг должна следовать за тобой, наш Париж вдруг стал реальностью; знаешь, в этот момент я почувствовала себя кокоткой… – Штиллер молчал, трудно сказать, понимал ли он, что именно сломалось в Сибилле. О чем он думал? Больше ей нечего было ему объяснять, и она спросила, как называется созвездие над заснеженным подъездом. Ей пришлось спросить дважды, пока Штиллер ответил. – Да, – сказала она, как будто это имело отношение к созвездию, – да, где-то я буду через год? Не знаю. Может быть, действительно за океаном, в Калифорнии!.. Смешно, – сказала она еще, – про тебя-то все известно заранее. Твоя жизнь никогда не переменится, даже чисто внешне. – Она сказала это без злого умысла, но, почувствовав, как неласково, черство прозвучали ее слова, захотела смягчить их: – А ты сам, разве ты думаешь, что можешь стать другим человеком? – Это звучало не более ласково, скорее, напротив. Теперь слова не достигали цели. – Ах, Штиллер, – сказала она напоследок, – я тебя по-настоящему любила. – Какой-то лыжник, вероятно, тренер, как и Нуот, стремительно пронесся на чуть пощелкивающих лыжах мимо молчащей пары. Они долго смотрели ему вслед, будто лыжный спорт занимал их сейчас больше всего на свете. К сожалению, он скоро исчез из виду и снова оставил их наедине друг с другом. А потом – невтерпеж им стало зябнуть, и они расстались – еще не умея расстаться насовсем, – условились встретиться и вместе позавтракать.

К завтраку Штиллер не явился.

Два дня спустя, когда она вышла из ресторана в сопровождении дюссельдорфского поклонника, Штиллер стоял в холле, как призрак, не сделав ей навстречу ни шагу. – Где же ты был? – спросила она, застигнутая врасплох и даже не поздоровавшись с ним. – Ты уже обедала? – спросил он. – А ты – нет? – ответила она тем же вопросом. Штиллер был бледен, измучен, небрит. – Откуда ты явился? – спросила она, и Штиллер помог ей надеть шубку, которую нес следом за Сибиллой так называемый «бой» в цирковой ливрее. – Я ждала тебя позавчера к завтраку! – сказала Сибилла и еще раз спросила: – Откуда же ты явился? – Она кивнула господину из Дюссельдорфа, который ждал ее у лифта, раскуривая сигару, и умел так изящно стушеваться, что Штиллер даже не заметил этого сердцееда, кавалера Железного креста… Штиллер приехал прямо из Давоса. Он сказал ей об этом, когда они выходили через вращающуюся дверь на мороз. – Из Давоса? – спросила она, но тут ее отгородила от Штиллера стеклянная створка. – Из Давоса? – переспросила она, когда он уже вышел. Штиллер побывал в санатории у больной жены, говорил с ней. Его отчет был сухим и кратким. – Вот и все,– заключил он. – Ты удивлена? – Да, правда, целое лето Сибилла ждала, надеялась, требовала без слов. А теперь это оказалось для нее ударом. Она чувствовала себя виноватой. – А Юлика?! Что тебе сказала Юлика? – Но это, как видно, не интересовало Штиллера. – Вы расстались? – спросила Сибилла. – Как?! Не можешь же ты ее так просто… – Штиллер казался Сибилле страшным, бесчеловечным. Его поступок ужаснул ее. Впервые сейчас Юлика перестала быть призраком, стала реальной женщиной, несчастной, покинутой, больною сестрой. – Штиллер, – сказала она, – ты не должен был этого делать… – и поправилась: – Мы не должны были… Мы не имеем права… Я виновата, я знаю. Но это же безумие, Штиллер, это убийство… – Штиллер беззаботно, даже злорадно смотрел на опечаленную Сибиллу. Он воображал себя свободным, совсем свободным и в данный момент гордился тем, что вышел из своей пассивной роли. – Я голоден, – сказал он, достаточно ясно давая понять, что у него нет ни охоты, ни повода заниматься Юликой. Они зашли в трактир, где местные железнодорожники, каждый попыхивая сигарой «бриссаго», отмечали окончание недели, сражаясь в йасс^[44]. Увидев шубку Сибиллы, они приумолкли, покуда один не сказал: – Что ж, будем играть или нет? – Меню, отпечатанного литерами гутенберговской Библии, здесь, правда, не было, зато была толстуха хозяйка, которая стерла с лакированного стола пивные лужицы и крошки и, пожелав доброго вечера, протянула Сибилле и Штиллеру мокрую руку. На черной доске, висевшей между лавровыми венками и кубками какого-то стрелкового союза, были обозначены цены на разливное вино – вельтлинер, кальтеpep, магдаленер, дооль и проч.; над доской – неизменный, хотя уже поблекший портрет генерала Гюизана. Голодный Штиллер, точно лесоруб, вернувшийся с тяжелой работы, деловито и сосредоточенно разломил ломоть хлеба. Сибилла сидела на лавке у печки, лаская кошку, неожиданно вспрыгнувшую ей на колени. Штиллер, очень довольный, заказал «рёстли» и «бауэрншюблиг»^[45]. Салата здесь не полагалось.

Пока один из железнодорожников тасовал карты, остальные, в тоне напускной озабоченности, – на самом деле их это не очень-то интересовало, – толковали о конференции четырех держав: перевод денег, а толку чуть! Но потом, захваченные игрой, замолкли, и под низким потолком трактира повисла тишина, подчинявшая себе также Сибиллу и Штиллера. – Ты еще ничего не рассказал мне о Париже, – заметила Сибилла, которую угнетало это молчание. Когда толстуха хозяйка пришла – правда, еще не с вожделенной едой, только с вельтлинером, Штиллер спросил, не найдется ли у нее комнаты. – На одного или на двоих? – спросила хозяйка. И Штиллер ушел смотреть комнату… Некоторое время Сибилла сидела одна – единственная женщина в трактире; она, не читая, перелистывала журнал велогонщиков. Какой-то рабочий присел за ее стол. Слизнув пивную пену с губ, он стал разглядывать даму с нескрываемым недоверием и неодобрением, даже презрительно, точно уже знал то, о чем бедняга Штиллер еще не имел понятия. Как примет Штиллер ее признание, если, стоит ей попытаться облечь его в слова, оно кажется невероятным, неправдоподобным, чудовищным ей самой. Сибиллу удивляло и то, что она может смотреть в глаза Штиллеру, однако она смотрела, когда он вернулся и сел рядом, голодный, веселый при виде еды, причем его не заботило, что уже пообедавшая Сибилла ни к чему не прикасалась, только пила вишневку. – В районе Бергюна – снежный обвал, – сказал один из дорожных рабочих. Но слух оказался преувеличенным: Штиллер видел обрушившуюся лавину и сообщил довольно чванливым загорелым мужчинам, с неизменными сигарами во рту, что дорога уже расчищена. Ее удивило и восхитило, что Штиллер хладнокровно и деловито сбил спесь с внушающих ей смутный страх игроков за соседним столом, она почувствовала себя каким-то образом защищенной. Рабочий за их столом тоже перестал презрительно смотреть на Сибиллу, он даже, по собственному почину, придвинул ей пепельницу. А расплатившись за пиво, пожелал ей и Штиллеру приятного вечера «друг с другом». Штиллер, не переставая есть, спросил: – С тобой что-нибудь приключилось? – Почему? – Ты сегодня такая тихая. – Я рада, что ты приехал, я была ужасно зла на тебя, думала, ты удрал, а меня бросил здесь. – Она сняла с колен мурлыкавшую кошку, та прыгнула на пол, подняла хвост. – Почему ты не дал мне знать? – сказала Сибилла. – Я наделала глупостей, так и знай, кучу глупостей! – Штиллер продолжал жевать, как видно, не придавая ее словам никакого значения. Он был в Давосе, порвал с больной Юликой; что теперь еще могло его испугать! Он улыбнулся. – Что же ты наделала? – Но тут появилась толстуха хозяйка с двумя стаканами кофе и выручила Сибиллу. Сибилле не хотелось говорить. Бывают в жизни события, которые, собственно, большого значения не имеют, но приобретают его, едва о них заговоришь, хотя сами по себе и продолжают оставаться незначительными. Черный кофе в стаканах внушал опасение, горький, горячий, он обжигал язык, но вместе с тем был жидким и похожим на что угодно, только не на кофе! Он попытался спасти его с помощью чувства юмора и большого количества сахара, но сахар сделал эту серо-коричневую бурду совершенно невыносимой. Теперь он рассказывал о Париже. Она делала вид, что слушает. Почему она не провалилась сквозь землю? Но разве нам иной раз не снятся кошмары, однако наутро мы не проваливаемся сквозь землю! Именно кошмаром, чудовищным сном представлялись Сибилле две прошедшие ночи… – Да, кстати, я тебе привез кое-что! – прервал Штиллер свой рассказ о Париже. – Куда только я их дел? – Она подлила вина ему и себе. – Ты, конечно, знаешь эти парфюмерные магазины на Вандомской площади? – Штиллер, смеясь, рассказывал о том, как искал ей духи. Знаменитая Вандомская площадь – четырехугольник, окруженный аркадами, как известно, является цитаделью французской парфюмерии; каждая фирма представлена здесь своим магазином, необходимо знать марку духов, которые ищешь, в противном случае придется обойти все магазины подряд и тебе там надушат кончики пальцев. Штиллер вообразил, что узнает запах Сибиллы среди тысячи запахов. Продавщицы очаровательны, они душат собственные маленькие ручки, так как у Штиллера уже не осталось ни одного свободного пальца. Конечно, он все больше теряет уверенность, ходит по всей Вандомской площади, из магазина в магазин, от запаха к запаху, от руки к руке. Продавщицы не смеются над ним, напротив, их восхищает его озабоченная серьезность, хотя он недостаточно владеет французским, чтобы описывать запахи. Штиллер старается запомнить названия. Например, на правом указательном у него «Scandale». Но в течение дня, последнего дня в Париже, все названия перепутались. Он может только протянуть палец: «Celui la!»^[46] Иногда даже продавщицы не могут разобраться, они призывают на помощь le patron^[47]. То все духи напоминают Штиллеру Сибиллу, – то ни одни. С ума сойти, чего только не бывает: его руки – две палитры благоуханий, он ходит по магазинам, растопырив пальцы, чтоб не смешать ароматы. Как много значит едва различимый оттенок запаха – какое блаженство и какая мука! К тому же продавщицы желают знать, для кого духи, – блондинка его дама или брюнетка, а может быть, рыжая? Оказывается, это важно, еще бы, и, кроме того, Штиллер узнаёт, что одни и те же духи пахнут по-разному у разных женщин. Что за польза ему тогда от всех этих девиц, от пробы на чужих пальцах? Перед самым закрытием магазинов он сдался. Вечером, глядя на Жуве в «Ecole des femmes»^[48], он совершенно забывает о своей цели, наслаждаясь игрой актера; но руки-то Штиллера остаются при нем, и в антрактах он снова обнюхивает каждый свой палец. И по пути домой тоже: останавливается посреди улицы, снимает перчатки, нюхает. Его обоняние опять свежо, восприимчиво, но Штиллер все равно не в силах понять, какими духами пахнет тот или другой палец, запахи слились воедино, все тщетно! Наконец, так ничего и не добившись, он моет руки. Наутро, перед самым отходом поезда, он идет и покупает духи, положившись на волю божью… – Понятия не имею, те ли это? – смущенно сказал Штиллер, извлекая из кармана маленький, некогда элегантный пакетик, изрядно пострадавший от долгого пребывания в кармане брюк. – «Iris gris»^[49], – засмеялась она. – Годятся? – спросил он, и Сибилла быстро открыла флакон, растерла несколько капелек на ладони: – «Iris gris» – чудесные духи! – и Штиллер тоже понюхал, теперь уже не чужую, а, так сказать, искомую кожу; вдыхая запах духов на ее коже, он испытал разочарование. – Нет! – сказал Штиллер. – Не те! – Сибилла тоже понюхала. – Но разве не прелесть? – Она утешала его искренне, не притворяясь, и спрятала флакончик в сумку. – Я тебе очень благодарна! – Потом Штиллер расплатился, они допили вино, так и не выяснив, останется Сибилла здесь или вернется к себе в гостиницу. Что он надумал? Казалось, он твердо решился на что-то. Но на что? – Допей свое вино, – сказал Штиллер. Он не торопил ее. Он еще сидел, но уже снял ее шубку с крючка на стене. – Я тебе что-то скажу – хотя это не важно, ей-богу, не важно, – начала она. Он не проявил ни малейшего любопытства, и Сибилле стало еще труднее найти нужные слова; как видно, он все еще ни о чем не подозревал! Ни о чем! А может быть, уже знал и действительно считал это неважным? – Я страшная дура. – Она улыбнулась. – Я решила тебе отомстить самым пошлым образом – две ночи с двумя разными мужчинами. – Казалось, он не слышит, не понимает ее. Он даже не вздрогнул, молчал. А потом пришла толстуха хозяйка, принесла сдачу, осведомилась, подать ли господам завтрак в комнату, или они утром спустятся сюда. Она стояла у их столика, стараясь проявить гостеприимство. Почти десять минут шел разговор о лавинах, о погоде вообще, о том, как трудно стало держать трактир в послевоенные годы. Когда они снова остались одни, Штиллер с шубкой Сибиллы на коленях спросил: – Что ты хотела этим сказать? – Она поглядела на подставку для пива, которую он вертел на столе, и повторила ясно и вразумительно; как бы он это ни принял, ясность казалась ей теперь необходимым, последним прибежищем, честности, душевной чистоты. – Я две ночи подряд спала с чужими мужчинами, каждую ночь с другим, да, именно это я и хотела сказать… – Теперь-то он знал. Теперь их будущее (так она думала) зависит только от того, как Штиллер примет это «неважное», это чудовищное обстоятельство. Железнодорожники кончили играть, один из них вытер маленькой губкой грифельную доску, так как было уже подсчитано, кто сколько выиграл или проиграл, комментарии к проигрышу потонули в зевоте, все равно ничего уже нельзя было изменить. Время близилось к одиннадцати. Надев форменные фуражки, железнодорожники тоже пожелали последней остающейся паре «приятного вечера друг с другом». Штиллер все еще вертел в руках подставку. – Мне это знакомо, – сказал он, – но я никому не рассказал об этом. Впрочем, это было давно! Я знал, хорошо знал, кого я люблю, и все же… Это случилось, когда я ехал к ней, накануне встречи. Вдруг меня занесло… – сказал он и отодвинул подставку. – Как тебя. Мне это знакомо… – Больше он ничего не добавил. «Занесло» – это выражение утешало Сибиллу, оно как бы давало ей надежду, что все еще можно вернуть, исправить, что с этого часа она снова вступит на верный путь. В тот вечер (так она говорит) они еще верили, что путь этот может быть общим.

Они заблуждались.

Наутро – после горячечной ночи – они простились на маленьком понтрезинском вокзале. Когда поезд наконец отошел, она не двинулась с места, стояла, как статуя на пьедестале, и оба они – Штиллер у открытого окна, Сибилла на перроне – подняли на прощанье руки. С тех пор Сибилла, жена моего прокурора, больше не видела пропавшего без вести Штиллера. Она не спеша вернулась в отель, спросила счет, уложила вещи и уехала в тот же день. Вернуться, как ни в чем не бывало, к Рольфу, она не могла, и Редвуд-Сити казался ей единственным выходом: ей надо работать, жить одной, зарабатывать деньги. Иначе она чувствовала себя всеми отринутой: расстояние между порядочной женщиной и шлюхой оказалось на редкость коротким. В Цюрихе Рольф встретил ее сообщением о том, что готов развестись. Она предоставила ему оформить развод и попросила отпустить с ней в Редвуд-Сити маленького Ганнеса. Они не касались своих отношений – только практически важных вопросов, правда, вопрос о Ганнесе, их сыне, решить было нелегко, как знать, что лучше ребенку. Рольф попросил сутки – подумать. Потом, к удивлению Сибиллы, ответил согласием. Она благодарила его и плакала, слезы падали на руки Рольфа; в канун рождества муж проводил ее на главный вокзал, и она уехала в Гавр, а оттуда пароходом в Америку.