Глава 1. Элизабет: «Мои судьи не зря боятся меня…»

Луч солнца, который проходит сквозь узкое окно – это все, что связывает меня теперь с миром. Сияние на рассвете пронизывает мою темницу, в нем я вижу отблески былого счастья. Сегодня свет был ярче, чем обычно – настала долгожданная весна. Если привстать на цыпочки около окна, можно разглядеть за вечно стелющимся вокруг туманом смутные образы далекой жизни, которая еще совсем недавно была и моей жизнью. В предрассветные часы я слышу пение соловья на одном из склонов скалы, где стоит мой замок, а вечерами из селения доносятся звуки струн и голоса, поющие песни. Чему они радуются? Уж не тому ли, что меня теперь держат в этой комнатушке, в моем собственном доме?

В тот день, когда они пришли для того, чтобы арестовать меня, – мои зятья во главе с палатином Венгрии Дьердем Турзо, – все было как обычно. После смерти моего милого мужа Ференца мне пришлось самой взяться за управление хозяйством и людьми. Но все это не мешало мне, как и прежде, следить за собой. Утро началось рано, как всегда зажглись свечи в тяжелых узорчатых канделябрах и я села к своему зеркалу. Последние годы оно не уставало радовать меня. Разожгли потухший ночью камин – зимние ночи вытягивают все тепло из дома. Кто в ответе за камин?.. Илона сказала, что кухарка, которая сегодня должна следить за огнем, уснула в своей кухне. Этого нельзя так оставить, иначе уже завтра эти бездельники заморозят весь дом.

Девушки долго держали мои волосы напротив ярких свечей. Чем светлее будут мои волосы, которые зимой не ласкает солнце – тем лучше. Светлые волосы подходят к цвету моих глаз и подчеркивают белизну лица. Однажды, после нескольких недель мытья в турецком снадобье и яркого солнца, волосы почти совсем побелели. Я не могла налюбоваться на себя, сидя перед зеркалом. А теперь – зима, и мне приходится сидеть часами перед свечами. Девушки знают свое дело. Они помнят, что стало с одной из их предшественниц, у которой дрогнула рука, и пламя свечи дотянулось до кончиков моих волос.

Потом, когда волосы вобрали в себя достаточно света, я взяла один из сосудов с мазью, которую мне приходится теперь делать самой. С тех пор, как Анна, моя милая ведьма Анна, которую я однажды спасла от костра, умерла, я никому не могу доверить это. Они, как всегда, все испортят, а здесь не может быть ошибок. От этого снадобья моя кожа сияет. Конечно, эта мазь лишь помогает мне сохранять красоту, настоящую красоту несет мне жизненная сила молодых девушек. Но не для того ли они созданы, чтобы нести красоту и жизненную силу всем, кто этого достоин – таким, как я?..

Сегодня я снова жду священника. Как мне надоели эти визиты! Родня вот уже больше года не появляется у меня, они, должно быть, верят всем этим нелепым обвинениям. Я не понимаю, как они могут этому верить. Не только дочери и сын забыли обо мне, но и Он давно не заходил ко мне. Я знаю, что стены и страж у дверей Ему не могут помешать навещать меня. Неужели Он отвернулся от меня? Не каждый может видеть Его и слышать Его слова. Не каждый имеет чувства и душу, достойные Его.

Однажды Он, как всегда неожиданно, и как всегда, ночью, пришел ко мне. Я внезапно проснулась, Илона дремала на своей лавке у двери. Я почувствовала Его присутствие сердцем и открыла глаза. Свет луны проходил сквозь разноцветное стекло на окне, он призрачно терялся в глубине комнаты, лишь подчеркивая тьму, которая до рассвета поселилась в каждом углу. Я почувствовала, что Он снова здесь. Он стоял во весь свой огромный рост, я могла разглядеть Его, хотя был он в самом темном углу моей спальни. Он был черней, чем самая глубокая тьма, и эта тьма, сгущаясь, показывала мне, где Его искать в этот раз. Когда я вполне осознала Его присутствие, я смогла различить на фоне глубокой тьмы Его глаза. Они вбирали в себя весь тот разноцветный лунный свет, который скользил по комнате, и, окрашивая его в изумрудный цвет, выпускали наружу.

Илона, кормилица моих детей и моя верная служанка, проснулась. В этот раз, еще не заговаривая с Ним, но чувствуя, что сегодня он может явить себя, я подозвала ее, сказав прихватить свечу, которая горела за дверью. Пора бы уже и ей, моей Илоне, узнать Его. Она ведь моя правая рука, она предана мне как никто другой. Пора бы и ей узнать Его. Я не собираюсь открывать ей всего, но кое-что она может узнать. Илона подошла ко мне, дрожащее пламя свечи окружало ее как нимб. Я думаю, она святая, моя Илона. Ни разу она меня не разгневала. Это настоящее чудо.

Я показала ей прямо на Него и сказала: «Вот Он, я давно хотела, чтобы и ты увидел Его». Она смотрела прямо на Него и ничего не говорила. «Поприветствуй же нашего гостя, разве ты забыла все хорошие манеры, которым я тебя учила?» – сказала я ей. Она еще немного постояла, должно быть, просыпаясь. Я начала терять терпение и машинально потянулась к плетке с острыми ветками терновника, вплетенными в ее хвост. Эта плетка всегда рядом с кроватью, она часто помогает мне.

Кому, как не Илоне, знать, что эта плетка делает со слугами, которые слишком тупы, чтобы с первого слова понять меня. До сих пор еще Илона не ощущала ее ударов. Неужели она изменила своей вечной понятливости и в этот раз мне придется с помощью плетки объяснить Илоне мою волю? Но Илона, заметив мое неуловимое движение, наконец, очнулась. Она развернулась и поклонилась Ему, прошептав слова приветствия.

Но почему поклон был направлен не к нему, а совсем в другую сторону? Она что, совсем растеряла мозги, эта несносная Илона?.. «Ты видишь Его, дура?» – спросила я у нее. «Да, госпожа, да, вижу!» – пролепетала она. «Этот кот…». Я не дала ей договорить: «Ну раз видишь, ступай прочь, не до тебя сейчас». Она вылетела из комнаты как молния и прикрыла дверь. Тогда улыбка скользнула по Его каменному лицу и Он, как всегда, заговорил со мной.

Да, сегодня должен прийти этот священник. Он снова будет говорить о покаянии. Как он смеет?! Не на мои ли деньги живет вся эта лживая братия, которая только и думает, как бы набить карман, да поговорить о спасении души. Как может говорить о спасении души похотливый обжора, который не пропустит ни одной грязной юбки? Он возомнил себя божьим посланником на моей земле, забыв о том, под сенью чьей воли он все это время жил. Он забыл об этом и теперь меня же призывает к раскаянию. И в чем же он предлагает мне раскаяться?

В том, что я поступала с нерадивыми девками так, как должна поступать любая добропорядочная хозяйка, которая хочет, чтобы ее дом не развалился от бесполезного безделья челяди?.. Они, эти священники, каждый на свой лад, повторяют слова, которыми Турзо в тот день, когда он ворвался в мою кухню, пытался воззвать ко мне. Какие же они глупцы!

Священник будет заклинать меня покаяться в колдовстве. Это совсем глупо. Разве моя красота, которой я сияла в те времена – это не знак Божий, знак того, что мне не в чем каяться? Моя земля издревле славилась женщинами, которые знают, как продлить красоту, как удлинить жизнь и счастье. Они, как и все на моей земле, принадлежат мне – и эти женщины, и эти знания. И те книги, которые иногда привозили мне гости – разве это не моя собственность? Священники говорят, что это – черная магия, которая противна Господу. Но как Господу может быть противна природа? Как ему может быть противна красота, молодость и долгая жизнь вернейшей его слуги?

Священник, если он узнает всю правду, если он сможет увидеть дальше собственного носа, думаю, тут же сойдет с ума. Ему и многим другим никогда не понять моих истинных целей. Вернее – всего одной цели, которая вела и вдохновляла меня все это время.

Они говорят, что меня заточили сюда, потому что я грешна. Нет, меня заточили сюда, потому что все вокруг – безумцы. Они, должно быть, послушались наветов рыжего, ненавистного мне воспитателя моего сына, который уже давно мечтает, о том, чтобы досадить мне. Этот черный человек просто корчился от моего сияния. Да, конечно, сына воспитывать у него получалось неплохо, но никто не давал ему права лезть в мои дела и чернить меня, приписывая несуществующие преступления. Это он, я знаю, подговорил священников, это он написал новому королю, это он сбил с толку Турзо…

Как мог Турзо поверить? Соратник моего Ференца, который прошел с ним огонь и воду? Разве не Турзо спас однажды его, вернул мне моего любимого мужа, когда я уже ни на что не надеялась? После смерти Ференца Турзо первым предложил мне руку и сердце. Но я не так глупа, чтобы связывать себя очередными узами брака. Я разделила с ним постель, но не величие моего рода и не мои богатства. Ему было и этого довольно, но, может быть, ему нужно было что-то еще? Может быть вся его приветливость – это лишь желание завладеть моими землями? И если это так – я не удивляюсь тому, что Турзо поверил этому рыжему пройдохе.

Они обвинили меня в преступлениях, во всех смертных грехах. Хорошо, обвиняйте, но не смейте ко мне прикасаться, не смейте забирать моих слуг. Мою милую Илону, моего смешного горбуна Яноша, мою верную Дорко! Они забрали и Катерину, и лишь ее оставили в живых. Других обвинили в делах, противных Церкви. За то, что сделали их руки, им, по одному, раскаленными клещами, вырвали пальцы. Эти палачи знают, как рвать пальцы, чтобы жертва не истекла до срока кровью, чтобы кровоточащие раны на теле, которые могут принести быстрое избавление от страданий, сразу же превратились в безобразные ожоги.

А после они сожгли их, еще под живыми разложив костры. Они поливали их водой, чтобы продлить страдания, а моему забавнику отрубили голову. Они посчитали, что он достоин легкой смерти. Он не был так близок мне, чтобы обрекать его на долгие мучения – так они решили. Что же тогда они думают обо мне? Какой смерти они хотят для меня?

Их бы самих на костер! Не успели они ворваться в мой мирный дом, забрать моих верных людей, и уже готова плаха, уже готовы обвинения. Как можно за несколько дней набрать столько несуществующих доказательств, чтобы обречь на мучения моих лучших слуг? И я не понимаю, что я должна была совершить для того, чтобы судьи получили право заточить меня в моем же собственном доме. Нет таких дел, нет такой вины, в которой я могла бы быть повинной. Они не понимают, с кем имеют дело.

Судьи ничего не понимают в своем деле! Да еще и Турзо собрал их в своем свадебном замке. Нашел место для суда! Знаю я, как они там судили. Знаю я, сколько там продажных девок, готовых за рваную тряпку сделать все, что им ни прикажут. Знаю, какие там конюшни, сколько зверья в тех лесах. И кухня этого замка, уж не последняя в королевстве. Не удивлюсь, если окажется, что он устроил там рыцарский турнир, собрал десяток этих проржавевших тупиц на лошадях и заставил потешить господ судей.

И ведь меня никто туда не приглашал. «Матушка, это ради твоего же блага», – только это и обронил мой зять, который был среди тех, кто ворвался в тот проклятый день в мой дом. Лукавый! Не он ли, вместе с моей дочерью, после моей смерти, получит такие богатства и земли, столько крестьян, сколько не снилось и королю! Да будь я на том суде, я показала бы им, кто настоящий грешник. Я бы судила их, а не они меня!

Они ничего не понимают, иначе они осудили бы Катерину, которую давно пора отправить в выгребную яму, а лучших моих людей не тронули бы. Я слышала, Катерину скоро отпустят из тюрьмы. Да ее надо бы прямиком к палачу. Не знаю, как я терпела ее выходки. Если я говорю «не кормить» значит не кормить. Если говорю «сегодня» значит сегодня. А она вечно делала все не так. Не пойму, почему я терпела ее…

Вот, снова заиграла музыка. Как же давно я не слышала музыки! То ли дело в былые времена. Жаль, умер тот странствующий лютнист, который иногда заглядывал в мой замок. Да что там, мы встречались с ним несколько раз, он скитался по стране, а я, то тут, то там, давала ему приют. Я рада была бы поселить его рядом с собой, но его мятежная душа жаждала свободы, и я не смела стать на пути таинственной силы искусства.

Я часами могла слушать его музыку. Она ближе мне, чем музыка чужих стран. В волшебных звуках его лютни я видела то блистательные победы моего гордого народа, то бескрайние равнины, то бурные реки и величественные скалы моей земли. Любое время года прекрасно в моей Венгрии. Будь то величественная осень, рассказывающая сказки перед долгой зимой и укрывающая земли золотыми коврами. Будь то суровая зима – время, когда особенно легко дышится, когда особенно отрадно знать, что настанет весна. И весна, каждый год – молодая, дарящая жизнь… И жаркое, сияющее, беспощадное лето, которое не так жестоко к тем, кто встречает его в горах.

Его песни уносили меня в дикие леса, где я, растворяясь в их звуках, будто сама делалась духом этих лесов. Иногда собиралась целая группа музыкантов, я специально держала у себя нескольких, ожидая его прихода. Тогда они играли столь прекрасные вещи, в сравнении с которыми блекнет музыка приемов Венского двора… А ведь я блистала при дворе, Рудольф рад был видеть меня, когда бы я ни появилась, а новый король помышляет лишь о том, чтобы меня уничтожить. Но я еще покажу им. И завещание я перепишу, нечего моим зятьям надеяться на богатства, пока я здесь – пусть потешатся, а когда меня оправдают, когда эти дураки поймут, что я всегда была права, тогда посмотрим, кто здесь главный.

Турзо приказал разбить все зеркала в замке. Как он мог?! Как же давно я не видела себя. Мне страшно подумать о том, как долго жизненная сила молодых не касалась меня. Я хочу зеркало, но лишь неверная рябь воды иногда дает мне взглянуть на себя. Я редко смотрю на себя, даже в эти лживые зеркала водной глади. Знаю – настанет день, когда самое лучшее зеркало смутится от собственной простоты, когда сможет увидеть в себе мою настоящую красоту.

Анна Дарвулия, моя ведьма, покинула меня, но еще до своей смерти она передала мне ключи, которые позволят мне радовать мир моей красотой всегда. И Он, когда являлся мне, подтвердил это. Он дал мне нечто очень важное, и нужно теперь лишь немного для того, чтобы мне удалось выполнить все должным образом. Пока я здесь, нечего об этом и думать. Хотя, может быть, мне удастся подкупить стражей. Они смертельно боятся даже заходить ко мне, лишь изредка открывая засовы. Звякают своими кольчугами, да шепчутся за дверью. Их не подкупить и золотом, которого у меня довольно. Но я знаю, кто падок до денег. Я знаю, кто, собирая пожертвования для своей церкви, думает, в первую очередь, о себе.

Иди сюда, мой верный кот. Я так и не дала тебе имени. Ты удивил меня. Я думала, тебе по вкусу лишь кровь служанок, а ты ловишь здесь мышей. Если ты и вправду любишь этих мелких отвратительных тварей, я подарила бы тебе целый замок, полный ими. Если бы не ты, я скорее подожгла бы эту проклятую комнату, чем согласилась бы здесь жить. Мыши, повсюду мыши, и лишь ты избавляешь меня от них.

Судьи приказали извести всех котов в замке. Но тебя им не достать. Твои глаза, глубокие, как непостижимое море, горят в полумраке, и я знаю, мы с тобой еще поживем так, как подобает особам высокой крови. Я уверена, будь среди животных сословия, ты был бы не меньше, чем графом. А, может быть, ты – кошачий император?

Слышу шаги по каменной лестнице. Он, как всегда шаркает и спотыкается, этот священник. Сейчас опять начнет… Он думает, я принимаю его из тайного желания раскаяться. А я терплю его общество лишь от невыносимой скуки. Этот мерзкий старик, знай он, сколько отвращения вызывает во мне, удавился бы в своей церкви. Когда он рядом, я прикрываю глаза и представляю на его месте совсем другого человека. Я не могу понять, кто он, но я знаю, что это – тот самый молодой и полный сил мужчина, которого мне так не хватает. Он иногда приходит ко мне в моих снах, и холодное утро, пронзенное предрассветным лучом из окна, после таких снов становится еще холоднее. Я не вынесла бы этого, не знай я, что мне уготована совсем другая судьба. Я точно знаю – я добьюсь своего, и ждать осталось недолго.

Шаги приближаются. Сейчас звякнет засов, и это отродье ввалится ко мне, начнет говорить о покаянии. Мне не в чем каяться. Не в чем. Покаялся бы лучше мой зять, который в тот день, когда они ворвались в мою кухню, перевернул ударом сапога жаровню с горячими углями, над которой извивалась, болтаясь на крюке, вбитом в потолок, нерадивая кухарка, не растопившая вовремя мой камин.

Глава 2. Марта: «Мать продала меня графине»

Сегодня матушка приказала мне собираться. К ней приходил кто-то, она с ним долго просидела, а потом говорит мне: «Завтра, Марта, поедешь к графине Батори в услужение. Приданое себе заработаешь, да жениха найдешь. А будешь смирной – так и хороших манер нахватаешься». Я – сразу в слезы. Говорю ей: «Не нужен мне жених, мой Мориц – самый лучший, за него и пойду». А она в ответ: «Твой Мориц последнюю рубашку донашивает, не пара он тебе. Завтра в город пойдем, купим тебе новое платье, да и отправляйся. Тебя Янош, графини слуга, сопроводит до самого замка».

Матушка моя, Пирошка Ковач, с тех пор, как батюшку моего, Микшо, турки в плен угнали, сама меня растила. Но хотя и одна она, да всего у нас вдоволь. После батюшки-то кузница осталась. А он слыл на всю округу первейшим кузнецом. Все мог выковать, чего ни пожелай. Сама-то я его не помню – совсем маленькой тогда была, а люди говорят, что к нему отовсюду ехали.

Понятное дело – и кузница добрая, и люди знают его, покупатели быстро нашлись. И за ценой не постояли. Мать деньги, вырученные за кузницу, разделила. Часть во дворе зарыла, а часть в дело пустила. Наняла в городе комнатушку, нашла нескольких женщин, которые готовить горазды, да и стряпню на базаре продавала. Лангоши получались – пальчики оближешь. Простое кушанье – лепешка горячая, да сыр, а от покупателей отбою не было.

Только так Пирошка, мать моя, все скрытно сделала, что и в деревне-то не знал никто. Уже и хата наша едва стоит, а она все барыши считает, да приговаривает: «Это тебе дочка, все тебе. Вот найдем тебе жениха достойного, чтоб не на приданое твое позарился, а ты ему люба была, тогда и откроем наше богатство. А хата пусть стоит, пока не развалится, а то – подправим сейчас, так слухи-то и поползут, а нам слухи ни к чему».

По мне, так нет разницы, богат ли жених, или беден, лишь бы любили мы друг друга. А с Морицем мы выросли вместе, с малых лет друг друга знаем. Пока малышами-то были, так друг друга не замечали, играли себе, как прочие дети. А вот подросли, стал он на меня заглядываться, да я ему тем же отвечала. И чем плох Мориц? Парень работящий. Хоть и без родителей он рос, убили их, да барин взял его на свой двор работником. Он на все руки мастер. Днем скотину пасет, вечером песни поет. Поднялся чуть, справил себе хатку на окраине деревни, хоть и маленькую, да ладную, и чистую. Мориц-то не пил, и гулящих женщин к себе не водил. Хозяйку в свой дом ждал. А чем я не хозяйка? Пусть он и не богат, но чем плохи те богатства, что мать для меня собирала? Ведь многого для счастья не нужно, были бы мир в доме, да любовь.

Мать-то о Морице и слышать не желала. Ей его сиротский чин сразу дорогу к свадьбе закрывал. Все только говорила, что если этот бродяга про деньги наши прознает, так и ее убьет, и меня обесчестит, а сам сбежит со всеми богатствами. Не такой он, мой Мориц! Но разве могла я поперек материнского слова пойти?

Когда сказала она мне, что предстоит мне служба в замке, в Чахтице, у графини Батори, меня как грозой ударило. «Матушка, так ведь люди про нее такое говорят, что и вспомнить-то страшно, куда же ты меня засылаешь?! Ведь на верную смерть!». А матушка отвечает: «Ты не о смерти печалишься, а о Морице своем, о бродяге. Здесь не найти тебе жениха хорошего, а там – графиня поможет. Да и от него, дурака, подальше будешь – образумишься».

Заплакала я тогда, да делать нечего. Попросилась лишь с Морицем попрощаться. А он, мой милый, уже узнал как-то, что предстоит нам разлука. Ходит – чернее тучи.

Пошли мы с ним под вечер в лес – туда, где речка течет. Место там тихое, спокойное, никто нас не заметит. Мы с ним всегда там виделись, решили в последний раз налюбоваться друг на друга. Ведь, наверное, не доведется нам больше с ним вдвоем побыть.

Вечер был теплым, тихо журчала речка. Из леса доносилось щебетанье канареек. От речки тянуло свежестью. Мориц расстелил на земле свой кафтан, мы сели и обнялись. Он поцеловал меня. Сначала – как всегда, в щеку. Прижал к себе. Слышу – сердце у него бьется, будто выпрыгнуть из груди хочет. А он глаза закрыл, и не дышит, и не двигается, будто хочет, чтобы это наше с ним мгновение на века продлилось.

Долго мы так сидели. Потом он чуть отпрянул, взял меня одной рукой за руку, а другой обнял за плечи, притянул к себе… Как сладки поцелуи любимого! Знала бы я раньше – уже вышла бы за него. Не могла я от него оторваться, а он меня не мог отпустить.

Ночь уже. Меня ведь маменька хватится. А я чувствую – нет моих сил, хочу всегда с ним быть, хоть и матери наперекор. Только теперь, когда грядет разлука, узнала я, что такое настоящая любовь. И ведь так много лет мы рядом с ним были, а все думали, что будет этих лет еще – сколько захочешь. Что жизнь сама все устроит – и сведет нас, и сможем мы быть мужем и женой. Да только годы быстротечны. Не успеешь оглянуться, а уже и разлука, и остается последний день на прощание с любимым. Тут и я прижалась к нему, всей душой прильнула. Так хорошо мне с ним было, что умереть хотелось, только бы не разлучаться, только бы сохранить навсегда наше с ним счастье.

Решили мы с ним тогда, что эта речка нас с ним и обвенчала, что не нужно нашей любви ни материнского благословения, ни приданого.

Янош-то в дальние края меня вез, да путь известен туда. Задумали мы с Морицем бежать. Сговорились, что встретимся мы с ним близ Фехервара. Это далеко и от нас, и от замка графини. Когда меня хватятся в тех краях, так найти не смогут. Условились, что будет Мориц позади нас с Яношем ехать, а я буду знаки ему по дороге оставлять. А как встретимся, так побежим в Трансильванию, в Дебрецен.

Мориц сказал, что в Трансильвании – там настоящая вольница, не то, что у нас. Он слыхал, что в тех краях недавно гайдуки помогли Габриэлю Батори стать Трансильванским князем. Что князь воюет с Валахией, хочет стать валашским господарем. В тех местах ценится крепкая рука да зоркий глаз. Говорил Мориц, что беглых в тех местах принимают как своих. Гайдуки – люди никому не подвластные, только с силой они считаются. Грабят богатеев, князьям помогают, да живут припеваючи.

Мой любимый Мориц даром, что сирота да пастух, а сила в нем великая. Меня, как пушинку поднимает, да что там меня… Раз как-то подросший теленок на выпасе ногу повредил и идти не мог, так Мориц того теленка с дальних полей до самой барской усадьбы на спине донес.

Если мы в Дебрецен попадем, примут его за его силу, в гайдуки. Дадут саблю да ружье, кольчугу да шлем. А я с ним буду. И никто нам не указ. Я буду о нем молиться, ни пуля, ни холодная сталь клинка не коснется его, и заживем мы с ним в Трансильвании на славу. А там, глядишь, и война закончится. Мориц мой, конечно же, дослужится до высокого чина, дадут ему поместье в подарок от князя, и будем мы с ним детей растить, да радоваться жизни.

Мориц решил поменять свою хату на коня, чтоб за нами ехать, а потом на том коне он меня и увезет. Обмен-то неравный, да где еще коня за день достанешь?

На том и порешили. Проводил он меня до дома, матери я сказала, что жду, не дождусь, как бы скорей к графине в услужение попасть, да жениха там найти. А та, – знай себе, радуется. «Ты, дочка, худых людей не слушай, что на госпожу твою напраслину возводят. Янош сказывал, что то все злые языки ее богатствам завидуют. Служи ей верой и правдой, да весточку шли, как доберешься».

На следующий день пошли мы с матерью на базар. Справили мне одежку новую, нарядилась я, да мать еще бусы да перстенек мне купила. Давно я такой хотела – с камнем зеленым. Как глаза моего Морица. Я радуюсь, смеюсь, а мать повторяет: «Как же я счастлива, дочка, что ты уже всей душой там, у графини. Вижу я, моя голубка, забывать ты стала прошлое, бандитов тех, с которыми тут тебе приходилось видеться. Я как подумаю, какая ты там красивая будешь, как нарядишься, да манерам научишься, не успеешь оглянуться, а вот – и жених тебе готов». Не знала она тогда, что мы уже с Морицем все решили, что ждет нас вольный Дебрецен.

Возвратились мы в деревню, а по дороге встретили Морица. Тот уже был в новом кафтане, да на коне. Видать, выгодно хату-то сменял, а может и продал ее кому. Конь у него – загляденье. Сам серый, стройный, хвост белый, уши торчком. И сбруя на нем дорогая, с серебряными пластинками. И где он его взял? Таких и у господ редко увидишь.

Мориц нам навстречу ехал, он только посмотрел на меня, и я поняла, что все так, как мы задумали, идет. Мать как его увидела, так начала опять свое: «Где это он коня умыкнул? Знать, нечистыми делами промышляет. Такого скакуна в пору самому королю седлать, не то, что этому разбойнику». А я лишь улыбаюсь – знаю, что скоро мы с Морицем на этом скакуне вместе к свободе полетим.

Янош, слуга графини, долго ждать себя не заставил. Когда мы до дома добрались, он уже там поджидал, с крепкой повозкой, запряженной парой лошадей. На этой повозке мне и предстояло ехать. Внутри все было устлано шкурами, под ними – кое-какие запасы, на случай, если ночь застанет в дороге. У Яноша – сабля да ружье. «На что тебе оружие?» – спросила у него мать. А он и отвечает: «Времена неспокойные, да и не дрова ведь везу – дочку твою единственную. Вдруг худой человек по пути встретится? Не отдавать же Марту твою на поругание… Графиня не простит мне, если будущую служанку ее по дороге потеряю или кто обесчестит ее». Помолчал Янош, да и спрашивает у матери: «А дочка твоя девушка еще? Графине других не надобно в слуги». Та аж зарделась: «Ты о чем спрашиваешь! Берегу ее как зеницу ока, для мужа будущего». Не знала мать, что муж мой теперь – Мориц, что речка да ночь нас обвенчали.

Не понравилось мне, что Янош вооружен до зубов. А ну как Морица заприметит, да поймет, что мы с ним задумали?.. Этот слуга графини, чует мое сердце, на все способен. Да и вопросы его не по душе мне пришлись. Какое дело графине до того девушка я или нет?

Отправились мы в путь. Думала я, быстро доедем, да где там! Янош часто по окрестностям ездил, еще служанок графине искал. А со мною – так и не заговаривал почти, но видно было, нравлюсь я ему, а подступиться не смел, да и не подпустила бы я его к себе. Я втайне от всех пока матушка ткани в лавке на базаре смотрела, купила себе тонкий и острый, как орлиный коготь, кинжал. Запрятала я тот кинжал в рукаве. Путь неблизкий, мало ли что может приключиться?.. И Яноша я не знаю. А что, если он до девушек охоч? Если так – отведает моего кинжала. Я только Морицу на этой земле принадлежу. Хотя… Янош-то на меня не позарится, говорил же, что графиня в служанках ценит.

Долго добирались мы до тех мест, где мы с моим милым встретиться сговорились. Девушек уже полповозки набилось. Каждая хочет выслужиться, да приданое себе заработать. А я, знай, – поддакиваю, а сама – жду не дождусь, когда путь мой в другую сторону обернется. Девушки галдят, как сороки. То затеяли песни петь, то начали кольцами да серьгами меняться. А одна, Гизелла ее звали, прямо и заявила, что жениха она себе уже нашла. Она глаз на Яноша положила. Говорит: «Хоть он и роста небольшого, и кривой, а при деньгах, да и графиня, вижу, благоволит ему, раз доверяет служанок себе искать. Вот увидите – влюбится он в меня, еще и половины пути не пройдем. А только в замок вступим, так и свадьбу сыграем». Гизелла – девушка видная, бойкая. Мы уж насмотрелись, как она вокруг Яноша увивается. А он – поглядывает на нее, да сторонится. Видать и вправду девушки нужны графине незамужние, мужчины не знавшие. Иначе, чем ему Гизелла не пара?

Однажды на пустынной дороге, по которой мы ехали, послышался стук копыт. Группа всадников следовала за нами. Их скрывало облако пыли, но скоро стало ясно, что это турецкий отряд. Мы в безлюдном месте, толпа девушек и горбун… Турки, если пожелают, сотворят с нами все, что угодно. Я и другие девушки замерли, все знают об ужасах турецкого плена. Конечно, нельзя знать заранее, что на уме у этих всадников. Может, проедут и не заметят, а может, за нами и скачут. Похоже, один только Янош был спокоен. Он остановил повозку под деревом, приказал нам ждать и не высовываться, а сам поскакал навстречу туркам. Уж не знаю, о чем он говорил с ними, да только пронеслись они мимо нас как ошпаренные – в нашу сторону и не взглянули. Чуть погодя, ведя лошадь спокойным шагом, вернулся Янош. Редко он улыбался, но в этот раз лицо его сияло. Подойдя к нам, на вопрос: «Что ты им сказал?», он ответил: «Они хоть и басурманы, а знают, что у графини длинные руки, что и в Стамбуле они дотянутся до горла того, кто посмеет посягнуть на ее имущество».

Как только я услышала эти слова, о длинных руках графини, стало мне не по себе. Мы ведь с Морицем собираемся не так и далеко – в Трансильванию. А там сейчас правит родственник графини – Габриэль Батори. Что если графиня узнает о нас, да через него нас покарает? Я думала, что еще не поздно обернуть все, что я, когда мы встретимся с Морицем, уговорю его ехать со мной вместе. Если уж графиня так любит свадьбы, не откажется же она сыграть одну для меня и моего любимого. Ведь она же женщина, она не может не понимать силу любви. А Мориц сможет служить у графини, вот как Янош служит.

До того, как турки исчезли в дорожной пыли при одном имени Елизаветы Батори, я не понимала истинного могущества этой женщины, не понимала, что могу перечить матери, но вздумай я пойти наперекор воли графини – ничто уже меня не спасет. Ни меня, ни моего Морица. Я решила, что милый поймет меня, и мы все равно будем счастливы – хоть в Трансильвании, хоть в графском замке.

Уж не спрашивайте как, но перед самым местом встречи с Морицем поняла я, что будет у нас с ним ребеночек. Сразу мне страшно стало. Ведь теперь я понимала, что слугой графини мне не быть. К тому времени, как приедем в замок, любой поймет, что я в положении. А то, что у графини длинные руки, означало, что и в самых глухих уголках Трансильвании мне и Морицу будет грозить смертельная опасность. Однако же, теперь у меня есть только один путь – бежать. Только тот путь, что мы с Морицем сразу придумали. Ведь и мать теперь меня не примет. Только бы Мориц не забыл меня, только бы не случилось с ним беды в дороге. Ведь если мы сбежим с ним, у нас будет надежда на счастье, а если нет – лучше бы мне прямо здесь и умереть.

Янош, видно, подозревать что-то начал. Хотя я – ни единым словом. «Ты не захворала ли, Марта? Может лекарю тебя покажем?» – спрашивает. Я от таких его слов дара речи лишилась. А ну, как лекарь прознает, что я дитя под сердцем ношу? Чего доброго, еще зарубит тогда меня Янош своей саблей. Может, ему кто из девушек сболтнул? Но я никому ведь ни слова не говорила, хотя мы ведь целый день в повозке да на постоялых дворах вместе, может они что заметили? Дотянуть бы только до окрестностей Фехервара, встретиться бы с Морицем.

Фехервар стоял в развалинах. С тех пор, как его захватили и разграбили турки, не шло уже и речи о его былом величии. В город мы, конечно, не поехали. Разбили лагерь в стороне от дороги, у небольшого озерца. Всю дорогу я посылала моему Морицу вести о себе. Выкладывала украдкой камни на обочинах дорог, заламывала веточки, порой бросала в дорожную пыль обрывок исподней юбки или комок ниток. Сердцем я чувствовала, что он читает мои тайные письмена, что он любит меня и ждет встречи, ждет нашего с ним счастья.

Мы заночевали. У догорающего костра сидел Янош. Не знаю, когда он спит. Я собралась. Ближе к рассвету голова Яноша упала на грудь, видно, он задремал. Я огляделась. Предрассветная птица проскрипела вдали. Дым нашего костра поднимается до самых небес. Мориц должен был его увидеть. Где же ты, моя любовь, моя единственная надежда и спасение?

Глава 3. Элизабет: «Дракон умер. Да здравствует дракон!»

Мне шесть лет. Я вижу дракона, который свился в кольцо, кусая собственный хвост. Дракон окружает своим чешуйчатым телом три острых клыка. Я убила этого дракона давно, очень давно, еще когда обо мне никто не знал.

Он жил на болоте. Над этим гиблым местом всегда стелился, как души убитых драконом девственниц, густой туман. Этот туман иногда приходил в деревню, тогда ее жители искали новую девушку, чтобы умилостивить болотное чудовище. Ту выбирали из красивейших дочерей этих мест, отводили на край болота и оставляли одну. Для того чтобы обреченная на гибель не избежала своей великой участи, ее привязывали. Всегда привязывали к одному и тому же дереву, вокруг которого все было выжжено огнем чудовища. Само дерево тоже обуглилось, но удивительная сила хранила его.

Девушку одевали в свадебные одежды, в то самое платье, которое суждено было ей надеть в лучший день ее жизни. Обреченная понимала, что этот «самый лучший в жизни день» для нее равняется дню смерти. Но она не роптала открыто. Ведь было понятно, что у нее есть шанс дать на спасение всем жителям деревни.

Жертве завязывали глаза, чтобы она, завидев приближение дракона, не умерла бы со страху. Ведь ему нужна живая девушка, а не труп, привязанный к дереву. Никто никогда не видел, как чудовище берет свою жертву. Может быть, он набрасывается на нее незаметно, а может быть кружит, приближаясь к обреченной, вдыхая запах ее страха, наслаждаясь властью над ней и над местными жителями.

Неизвестно, как он поступал с жертвой. Может быть, дракон сжигал ее своим огненным дыханием, а потом уже тащил в свое логово. Может быть, он разрывал ее на части еще у дерева. Известно лишь то, что после того, как чудовище принимало жертву, туман отступал. Это случалось утром следующего дня. Всю ночь несчастная томилась, привязанная к дереву, в ожидании своей страшной доли.

Говорили, что дракон живет в пещере, которую образуют древние скалы, вросшие в болото в самой дикой и неизведанной его части. Никто не решался даже приближаться к тем границам, которые еще в незапамятные времена принято было считать домом дракона.

Я пришла в ту деревню, что стояла на краю болота, осенью. Я пришла туда с миром. Ветер пригибал к земле пожелтевшие травы. Деревья уже потеряли листву и тянули к небу свои руки. Казалось, те деревья молят небеса о прощении для всех, кто жил в тех краях. Деревья смиренно просили и о драконе, и о тех, кого ему отдавали, и о тех, кто тише, чем испуганные мыши, жались к печкам в деревне в ночи жертвоприношения.

В тот осенний день туман снова пришел с болот. Не разговаривая, не глядя друг на друга, жители собрались в церкви, чья старинная громада высилась на западной окраине. В этой церкви давно не служили, но когда на селение надвигалась беда, ее пустое чрево втягивало в себя испуганных жителей. Они вели список. Семья освобождалась от повинности представить свою дочь на выбор, если однажды это уже происходило. В деревне не так много семей, поэтому список был коротким. Я пошла в церковь вместе со всеми, я чувствовала, что матери тех дочерей, которых могут выбрать, смотрят на меня. Они пытаются сквозь мою одежду заглянуть мне в душу и понять, подойду ли я, можно ли мной откупиться и ценой моей жизни, никому не известной и поэтому никому не близкой, спасти жизнь одной из своих дочерей.

Когда они собирались, те, чья очередь подходила, тянули жребий. Короткие соломинки и одна длинная. Длинная – значит почетная. Они убеждали в этом себя, а особенно – тех, кому она доставалась. Почти каждая семья в деревне уже хоть раз отдавала дань дракону. В этот раз все произошло как всегда. Но на следующее утро туман не ушел. Дракон ждал новую жертву.

Тогда старейшина деревни собрал тайный совет. Я была на том совете, хотя меня они видеть не могли. Они решили, что я нарушила древний порядок, и что именно мою семью нужно внести в список, что именно я должна вытянуть на следующем сборе в церкви одну длинную соломинку.

Я не сопротивлялась. Я знала, что будет. Меня не стали одевать в чужое свадебное платье, меня привязали к дереву, как прочих, и оставили там на ночь. Они не стали завязывать мне глаза, решив, что я достаточно крепкая и выдержу вид болотного монстра, не отдав Богу душу.

Они не стали обыскивать меня, а это означало, что все мои инструменты при мне. Мне нужен был лишь мой заговоренный нож, который способен разорвать порочную череду смертей. Я была привязана к дереву, чувствовала, как веревки врезаются в мое тело, и сжимала рукоятку ножа. Одно движение – и я свободна. Я тащила свое огромное тело по болоту, следы моих перепончатых ног заполняла вода, мое дыхание сжигало листву на редких болотных кустах. Я чувствовала запах жертвы и уже начала различать ее. Я хлопала крыльями. Я видела, как черная гора приближается ко мне, кашляя огнем. Когда он приблизился ко мне, я перерезала путы, подошла к дракону и поцеловала его. Я ощутила собственный поцелуй на своей щеке. Меня еще никто не целовал.

Лезвие моего ножа просвистело в воздухе и вонзилось в шею дракона. Я больше ничего не помню. Когда я очнулась, я поняла, что нет теперь дракона и меня, я больше не видела одновременно два разных изображения мира, не ощущала себя двумя существами. Я осталась такой, какой меня увидели жители деревни, а дракон теперь жил во мне. Лишь три его когтя остались лежать на выжженной огнем земле.

Я принесла эти когти в деревню. Жители не узнали меня. Они решили, что я – это храбрый рыцарь, который убил их дракона и спас их от извечного ужаса и медленного вымирания.

Теперь на том болоте, в том самом месте, где было логово дракона, стоит наш фамильный замок. Я люблю гулять под его стенами, прятаться в подземных ходах, слушать, как поют овсянки на закате. Мне нравится говорить там с теми, кого принесли в жертву. Они помнят меня – ведь это я погубила их, и это я освободила их души от вечного заточения на болоте, когда убила дракона. Они привязывают себя к деревьям, чтобы я лучше могла их узнать. Когда я вхожу в редкий болотный лес, который занимает полосу земли, свободной от топи, этот лес наполняется звоном закатных лучей, по которым души спускаются с неба. И они говорят со мной. Каждая из них приносит мне подарки, каждая из них пытается рассказать мне о моем прошлом и будущем, но я не понимаю их. С каждым днем они становятся все бледнее, все тоньше. Мне все сложнее находить их в том лесу.

Теперь мне девять. Призраки моего прошлого больше не ищут меня. Теперь я хочу побыстрее вырасти и получить в подарок самого лучшего коня на земле.

Наш замок окружают неблагодарные люди. Они забыли, как я избавила их предков от болотного чудовища. Они хотят сами стать драконом, хотят жить в нашем доме, хотят сами собой править. Они не понимают, что не могут сами управлять собой, что взяв на себя роль судей, они возродят к жизни безжалостное чудовище, которое будет требовать гораздо больше жертв, чем они способны себе представить. Но эти грубые люди не могут понять, чем они рискуют, замахиваясь на нас.

Я, мои старшие сестры, кормилица, служанка. Мы в опасности. Эти люди, эти неблагодарные, вошли в наш дом. Моим сестрам не было дела до игр в лабиринтах замка, их всегда интересовали лишь игры с тряпичными куклами. Они готовились стать хорошими женами и поэтому с детства приучались баюкать и кормить тряпье. Я не понимала их, но я их любила.

Я, после моих одиноких и не понятных им игр, знала замок и его окрестности так, что могла бы и с закрытыми глазами обойти каждый уголок. Я не ждала для себя бесславной участи бесправной жены. Я ждала для себя иной судьбы.

Когда эти люди ворвались к нам, я повела всех, кто был рядом со мной, по подземному ходу. В окрестностях замка все было ровным, как каминная полка. Редкий лес вдали не мог дать нам укрытие. Там было лишь одно место, где можно было укрыться – старый высокий дуб, каким-то чудом выросший на наших ненадежных землях.

Я повела всех к дубу. Неблагодарные гнались за нами. Пять диких женщин и три мужчины, которые решили, что могут вершить суд над своими правителями. Когда мы подошли к дубу, наши преследователи еще путались в подземных ходах.

Я забралась на нижние ветви дерева и попыталась втащить за собой сестер. Если бы они хотя бы раз вышли со мной поиграть, они с легкостью последовали бы за мной. Но их слабые руки не могли помочь им. В разгар попыток спасти близких я подняла глаза и увидела, что наши враги уже бегут к нам. Я услышала звон небесных струн. Это души тех, кого я некогда погубила и спасла, тянулись ко мне. Они окружили меня, они прижали меня к стволу дерева. Я слилась с этим деревом, не могла пошевелиться и выдать себя, не могла закричать. Я могла только видеть и слышать все, что происходит внизу.

Одна из подбежавших женщин – грязная крестьянка, только что вылезшая со скотного двора, ударила деревянным колом мою кормилицу. Острый кол пронзил ее насквозь, кормилица схватила его обеими руками, попыталась вырвать его из собственной плоти, но силы оставили ее.

На служанку набросился один из мужчин. Он держал в руках ржавую саблю, он сорвал со служанки одежду, связал ей руки и повалил на землю. И пока двое других преступников держали ей ноги, он набросился на нее, как зверь, спустив штаны. После того, как он завершил свое нечистое дело, он заколол ее ржавой саблей.

Мои сестры прижались к стволу дуба. Я не видела их, но чувствовала, как трепещут от страха их сердца. Я молила души, которые окружали меня, позволить мне пошевелиться, я молила дракона, который жил во мне все это время, снова отделиться от меня и спасти моих милых сестер. Дракон смотрел на меня огненными глазами, готовый к прыжку, но души, которые меня окружали, не давали ему отделиться от меня. Мне кажется, что то была их месть мне за то, что я некогда сжигала их плоть и поглощала ее на болоте.

Я не видела моих сестер. Густая крона дуба, к стволу которого я была привязана, как в те давние времена, когда меня принесли в жертву дракону, скрывала от меня происходящее. Я слышала треск срываемой с них одежды. Слышала, как их валят на землю. Слышала звуки, подобные тем, которые издавал тот, который надругался над моей служанкой. Все во мне горело, дракон во мне, казалось, вот-вот вырвется наружу. Но он молчал. Я все отдала бы за то, чтобы он проснулся.

Когда довольные крики насильников и жалобные стоны моих сестер утихли, под дубом слышалось лишь тяжелое дыхание развратников, лишь злобные смешки женщин, которые пришли с ними, да дрожь моих сестер. Я слышала, как мелко стучат их зубы, я слышала, как каждый их вздох оканчивается тонким свистом, который вот-вот перейдет в рыдание. Я чувствовала их боль, их стыд и их страх.

Враги не остановились. Они решили довести дело до конца. У женщин уже были готовы две веревки, которые те, помогая друг другу, перекинули через ветку дуба. Потом они завязали грубые петли на концах веревок, подтащили к тем петлям моих сестер и набросили петлю каждой из них на шею. Убийцы, будто ведра воды из колодца, подтянули моих бедных сестер почти к самой ветке дуба, а свободные концы веревок привязали к его стволу. Девочки бились на веревках, их рты открывались в беззвучном крике, глаза выскакивали из орбит. Руки, связанные за спиной, едва не ломались от тщетных усилий. Последние предсмертные судороги прекратили их мучения. Крестьяне ушли. Я запомнила, куда они ушли…

Всю ночь я просидела на том дереве. Когда на землю упала ночь, те души, которые меня окружали, растаяли. Они выполнили то, чего желали. Тогда я и дракон снова разделились. Он стал куда больше и сильнее, чем то мирное древнее существо, которое довольствовалось парой жертв в год. Он стал беспощадным, как сама смерть. Огонь, который исходил из его пасти, мог сжечь всю землю, если бы я дала ему волю. Когда дракон отделился от меня, я снова увидела мир другими глазами. Но это было не то видение, которое я уже испытала. Я поняла, что мир теперь видится мне с трех разных сторон. «Кто он, тот третий, который видит мир настолько необычно, что я пока даже не могу понять, что именно я вижу через его сущность?» – подумала я. Но не было сил разбираться в этом. Сестры требовали отмщения.

Ночь подошла к концу. Стараясь не глядеть на моих милых сестер, маленькие, почти кукольные, тела которых уже окоченели, стараясь не видеть ни кровь, которая запеклась на их разорванной в клочья одежде, ни этих ужасных гримас, в которые превратились их милые личики, я слезла с дерева и пошла, ничего не видя перед собой. Я знала, куда идти. Стоило мне сделать несколько шагов – и как будто из воздуха появился прекрасный конь. Не знаю как, но я каким-то чудом оседлала его. Мне сразу не поверили, но им пришлось, когда нашли следы насилия и мертвые тела, когда раскрыли заговор против нас, который родился в отупевших головах тех крестьян. Заговор, который молчаливо поддерживали и другие. Жадность управляла ими. Они готовы были расправиться со всеми, захватить себе наш дом и земли, и если бы не их природная медлительность, они так и поступили бы.

Тех крестьян нашли. Именно тех мужчин и женщин, которые бесчинствовали у дуба. Мне и раньше приходилось видеть, как наказывают восставших холопов. Я видела, как их до костей обдирают тяжелым кнутом за провинности, как им выжигают глаза, вырывают пальцы, видела, как корчатся в пламени костров нечистые женщины. Я видела смерть и страдания. Они были обычным делом во времена моего детства. Но за все то, что совершили эти люди, они должны принять такие страдания, по сравнению с которыми обычные наказания кнутом можно счесть милой шуткой. И смерть по сравнению с этими страданиями – желанный подарок, которого будет ждать каждый из них.

Долго ли придется ждать? Это зависит теперь лишь от меня. Я вызвалась сама воздать им по заслугам. Мои родные были так подавлены случившимся, что не думали о том, чтобы мне возразить или удержать меня. Я после той ночи на дубе ночи, пронизанной тихим безнадежным плачем моих милых сестер, перестала быть ребенком. Когда все было кончено, мой дракон ненадолго забылся.

Когда обидчики, разваливаясь на части, по очереди испустили дух, я почувствовала, как из распахнутых ворот амбара, в котором мы вершили свое правосудие, потянуло свежим ветром, напоенным ароматом неизвестных мне цветов. Я вышла, чтобы лучше понять, что происходит. Была звездная ночь, было холодно, но тот ветерок, который коснулся меня, нес тепло. Мне казалось, будто я знаю это тепло, будто я всегда жила рядом с ним. Через мгновение я начала различать легкое сияние. Ко мне приближались две фигуры. Полупрозрачные, они подошли ко мне, и я различила в них моих сестер. Они не были жуткими призраками. То были они – такими, как я помню их в наши лучшие годы. «Как же мне вас не хватает, – сказала я им. – Как мне не хватает наших игр». Я почувствовала, как шершавый комок поднимается к горлу, как дыхание перехватывает. Тогда одна из теней коснулась меня. Это напоминало касание теплого ветерка. «Мы всегда будем с тобой, мы будем говорить с тобой, ты сделала все, что могла и отомстила за нас», – сложились в моей голове слова.

Я отомстила за сестер. Но дракон снова был на свободе. И то, что они явились и подтвердили, что отомщены, ничего не значит для него. Месть дракона не знает границ. И я не знаю, смогу ли когда-нибудь снова убить его.

Глава 4. Ференц: «Не турки – главный наш враг…»

Сколько помню я себя, всегда я на коне, всегда запах пороха и сабельный звон рядом со мной. И сейчас тоже. Мы идем к крепости Эстергом. Пора уже выдворить оттуда солдат Османской империи. Да и не только оттуда. Вот уже много лет на моей земле идет война. По мне, так не надо нам ни Габсбургов, ни турков. Моя земля ни в тех, ни в других не нуждается. Но с турками нам никогда не ужиться, поэтому войском, частью которого являюсь и я, и мои люди, командует эрцгерцог Матиас. Все смешалось в этом мире. Но я все же готов принять смерть не за него, а за мою Венгрию.

Мой боевой товарищ, Балинт, как всегда, что-то пишет на привале. Чудной он. Бывает, пули свистят, а он будто и не слышит их. Как выдумает что, так хоть убей его, а дай записать. Мне не так уж и интересно, но он порой читает мне. Пишет он больше о любви. Все у него Юлии, да тенистые дубравы. Я-то знаю, что он ни одну Юлию, или красавицу с именем попроще, не пропустит. Да солдату от женского внимания вреда никакого. Какой вред, когда сегодня ты есть, а завтра уже и нет тебя?

Он опять взялся читать мне то, что нацарапал. Я и сказал ему: «Напиши-ка ты о войне, о нас с тобой, о боях и о победах». Он помедлил немного, потом выхватил лист бумаги, да и не успел я оглянуться, как Балинт весь лист заполнил буквами. Заполнил, и отдал мне. Только и сказал: «После прочтем».

Спрятал я этот листок подальше, двинулись мы в путь. А в пути только и дела, что о доме вспоминать. Элизабет, должно быть, ждет меня. Она всегда меня ждет. Ведь с часа нашей помолвки, когда мы еще совсем детьми были, я по пальцам могу перечесть дни, когда были мы с ней вместе. Я ведь то на военной учебе, то в походах. Конечно, мои военные дела сделали наш дом самым высоким и прочным во всей Венгрии, да только ни за какое золото не купишь тепла родной души. «Мой милый Ференц, возвращайся скорее!» – против воли вспоминаю ее прощальные слова.

Хотелось бы мне защитить ее и детей от всех несчастий этого мира. А сделать это я могу лишь здесь – в седле моего боевого коня, окруженный моими людьми и моими товарищами. Поэтому я здесь.

Всю землю выжгли турки, все разграбили. Если не нужно было бы им, как прочим людям, есть да пить, они бы и все живое уничтожили. Кто дал им право считать себя здесь хозяевами? Они засели в крепости. Вижу кучи камней и чаны на ее стенах. В этих чанах они будут греть воду, смолу, да что ни придется, и если мы решим брать крепость штурмом, выльют все это на нас. Вижу жерла пушек, которые глядят из бойниц. Это ведь наши пушки! Венгерские! Жаль, что пушкам все равно, в кого стрелять. Иначе они развернулись бы и направили бы свой огонь против наших врагов.

Турецкие тюрбаны белеют иногда в прорезях стен. Караулят. И нас, конечно, заметили. Ждут. Дождетесь вы у меня.

Вечереет. Слышно, как могучий Дунай несет свои воды к морю. Сегодняшний день прошел без единого выстрела. Мы, под покровом ночи, без огня, подобрались поближе к крепости. Нужно было окопать пушки. Если турки решатся выйти, огонь наших орудий будет очень кстати. Конечно, что-то было заметно в крепости. Хотя знай турки, что здесь, на самом деле, творится, бежали бы они, наверное, из крепости, или тут же начинали атаку.

Турки выслали дозор, да мы устроили засаду. Из пятерых тут же пищу для воронья приготовили, а вот еще шестеро живыми попались. Завтра утром они позавидуют тем, кто умер быстро. Я приказал приставить к ним часовых, а те головой отвечают за то, чтобы турок не сбежал, или руки на себя раньше времени не наложил.

Странно, но порой мне кажется, что мою милую Элизабет я знаю хуже, чем должен бы. Походы, все походы. Я думаю, мне стоит как-нибудь найти время, да провести вместе с ней не те короткие дни, которые все нам выпадают, а месяцы. Я знаю, что она, когда меня нет рядом, справляется с нашим имуществом. Она держит слуг в строгости, дела у нее в идеальном порядке. Главное, о чем беспокоюсь, чтобы ее строгость к слугам не коснулась когда-нибудь детей. Да и не только в строгости дело. Ходят слухи, которым я пока ни подтверждения, ни отвода найти не могу.

Не так давно, когда я заезжал ненадолго в Чахтицкий замок, со мной вызвался поговорить наш местный священник. Я думал, начнет он, как всегда это бывает, благодарить наше семейство за то, что щедро жертвуем. Будет благословлять на битву, да рассказывать, как бы хорошо было бы получить ему еще больше – на храм, да на помощь бедным. Не берусь уличать его, не мне его судить, но что-то не становится бедных меньше, сколько мы ни жертвуем.

В этот раз завел он речь о другом. Говорил о ереси, говорил о том, как колдуны и ведьмы смущают род человеческий. Завел долгую проповедь о том, что каждая тварь человеку в пользу дана, а над человеческой жизнью лишь Господь властен. Он глубоко ушел в цитаты из Библии, не подходя, как я чувствовал, к главному. Не было у меня вечности, чтобы слушать его хождения вокруг да около. Тогда я прервал его: «Говори то, зачем пришел, а о том, кому наша жизнь принадлежит, да о ведьмах, я и без тебя знаю».

Тогда он собрался с духом и выдал. Просил он меня посмотреть на мою Элизабет. Говорил, что ходят слухи, будто читает она какие-то книги, которые идут против веры, будто видится с теми, с кем не стоило бы видеться. Я попросил доказательств. Священник ничего не смог ответить, сказал лишь, что часто приходится ему хоронить служанок из нашего замка, и над теми служанками будто зверь потрудился. «Если не о слугах, то о детях подумайте», – говорил священник. Замахнулся я на него саблей, когда понял, в чем он обвиняет Элизабет, да сдержался – решил сам разобраться. Только в чем разбираться?

Если дворовая девка место свое забывает, так выпороть ее и не грех. Если она от наказания дух испустит, так на то Божья воля. А вот о книгах, да о ереси, я решил особо спросить. Священник ведь только вслух не сказал, что моя жена – ведьма. Я не верю ни во что, но у ведьм ничего святого нет, и дети при них в опасности. Только никакой ереси в книгах, которые читала Элизабет, я не увидел. Часть книг – печатные, часть – рукописные. Да и о какой ереси может идти речь, когда моя супруга – протестантка, когда ее письма ко мне полны такой любви, такой заботы и нежности обо мне и о детях, что любые дурные мысли сами уходят.

Вот похолодало, рассвет. Идет кто-то, меня спрашивает. Письмо мне из дома. Как же отрадно знать, что все дома хорошо. Да что-то я замечтался, и не уснул за ночь. Надо бы показать туркам, которые засели в крепости, что с каждым из них будет за их преступления против Венгрии.

Колья для шести пленных уже готовы. Их, по моему приказу, установили так, чтобы из крепости все было хорошо видно. И слышно. Наши враги не достойны смерти воина. Подохнут, как черви, бесславно. Кое-кто в нашей армии не одобряет такую казнь. Говорят, что это недостойно рыцарей – мстить столь ужасными мучениями тем, кто лишь исполняет чужую волю. А по мне, посадить пленного турка на кол или повесить его на крюк на перекладине на страх остальным – это долг любого, кто не согласен со всем тем, что сейчас происходит. Я не призываю ловить всех подданных Стамбула и вешать их на каждом дереве. Они должны иметь возможность уйти в свою страну. Но тех, которые поднимают на нас оружие, тем – смерть.

Если бы все те, кого я считаю товарищами, были такими же бескорыстными, как сочинитель Балинт… В бою его сабля сверкает быстрее того пера, которым он пишет свои стихи. Он всегда спешит на помощь другу – и в смертельной схватке, и в жизни. Его род не слишком богат, но от него нельзя ждать подлости, как от прочих. Богатство моего рода слилось с имуществом семьи Батори, и многим это не дает покоя.

Сейчас, когда я жив и при оружии, и при моих воинах, никто не посмеет, сам король не посмеет перейти дорогу нашей семье. А что, если меня убьют в сегодняшней битве? Элизабет, хотя и обладает железной волей, хотя и держит дисциплину в наших владениях почище армейской, но ведь она женщина. Взять того же Дьердя Турзо, моего боевого товарища. Слишком часто я вижу в его взгляде тяжесть, которая, я знаю, способна толкнуть его на ужасные вещи. Он – прекрасный человек, он умрет в бою за друга, да что там, он жизнь мне спас. Да только когда речь заходит о землях, о деревнях, или о золотых форинтах, он становится другим.

Утро мы начали с обстрела крепости из пушек. Наши пушки были куда сильнее, чем те, что стояли на крепостных стенах. Поэтому ядра, которыми стреляли в нас турки, редко долетали до наших позиций. Поле брани наполнилось пороховым дымом, громом, от которого дрожит земля. Наши лучники подобрались поближе к крепости. Под укрытием небольшой, чудом сохранившейся здесь рощи, они прицельными выстрелами по белым тюрбанам, которые показывались иногда над стенами крепости, уменьшали турецкое войско. Турки отвечали ружейным огнем.

Похоже, что турки, рискуя взорваться вместе со своими пушками, стали класть больше пороху, заряжая их. Ядра теперь свистели совсем рядом с нами, среди нас появились убитые, слышались крики раненых. Балинт, как всегда во время артиллерийской стрельбы, что-то писал. Когда дело доходило до конницы, скучать ему не приходилось, а пушки навевали на него тоску. Ему не страшны были ни пули, ни ядра. Всегда они обходили его стороной, но не в этот раз. Не дописав очередной свой сонет, он свалился замертво. Турецкое ядро настигло его.

Третий день уже длилась перестрелка. Изредка то мы, то турки, устраивали вылазки, да только дело не двигалось. В самый разгар боя ко мне подъехал человек на загнанной лошади. Он передал мне письмо, где Элизабет писала, что Анна, моя первая дочь, пропала. Жена просила меня быть как можно скорее. Будь у меня крылья, я прилетел бы в наш горный замок, стоило мне только прочесть это письмо. Но людям не дано летать, нам дана лишь воля, которая ведет нас к цели. Анну нужно было найти, во что бы то ни стало, я поспешно отдал указания, и мы отправились в замок.

Когда мы прибыли, Анну все еще искали. На Элизабет не было лица. Я видел ее такой лишь однажды, когда она, будто вспомнив что-то, оперлась рукой о дерево в лесу и стояла так до тех пор, пока воспоминание не отпустило ее.

Анну искали уже много дней, но до сих пор не нашли. Будь на дворе зима, поиски можно было бы отложить до весны. Ребенку почти невозможно прожить в горах несколько дней в зимние месяцы, когда все занесено снегом, когда пронизывающий ветер даже диких зверей загоняет в их норы.

Будь Анна постарше, я решил бы, что она, против всех правил и приличий, сбежала с возлюбленным, род которого недостаточно знатен для того, чтобы у них было законное право быть вместе. Но девочек в ее возрасте еще не тревожат греховные желания, которые уводят их из дома с любовниками. Хотя, Элизабет была не намного старше Анны, когда незаконный плод ее мимолетной связи с мужчиной покинул ее девичье чрево. Я давно простил ей этот грех – с того самого момента, когда недостойный, посмевший к ней прикоснуться, понес наказание. Тогда я был вне себя от злости, и убил бы Элизабет, не найдись во мне хотя бы капля благоразумия.

Я собрал всех, кто мог ходить, мы обшарили все окрестности, спросили каждого, кто мог говорить, но Анну найти не смогли. Ночью я не мог уснуть, бродил по замку в поисках Анны. А Элизабет, считая, что в пропаже нашей дочери виноваты несколько служанок, которые заняты были в тот день уборкой, расспрашивала их в подвале. Отголоски их криков доносились до вершины самой высокой башни замка, куда я взошел, в надежде, что звезды подскажут мне дорогу к моей милой дочери.

Не помню уже, как настало утро, но с первыми утренними лучами в замок пришло настоящее Солнце – наша Анна. Как только она увидела меня, она бросилась ко мне, обняла, и только и шептала: «Забери меня отсюда, забери». Элизабет в это время занималась красотой. Она даже в такой нелегкий для нашей семьи час не изменяла своим извечным привычкам.

«Анна, что случилось, рассказывай», – сказал я дочери. Та расплакалась, и сказала, что больше не может здесь жить, что мать заставляет ее наказывать служанок, а ей жалко этих девушек. «Однажды, – говорила Анна, – мать, должно быть, спутала меня и служанку. Она не была похожа на себя, ее будто подменили. От ее взгляда мне сделалось так же страшно, как если бы я упала в бездонный колодец». Анна рассказала, что в руках у Элизабет была плетка, покрытая запекшейся кровью, что мать замахнулась уже на нее, но будто что-то ее остановило. Она поняла, кто перед ней. Тогда Элизабет сказала Анне, чтобы та ушла, спряталась в потайной комнате, где есть запасы еды и питья, и не выходила бы из нее до тех пор, пока я, ее отец, не появлюсь в замке. Из потайной комнаты можно наблюдать за происходящим в замке, и когда Анна поняла, что я дома, тут же оттуда вышла.

Я бросился к Элизабет. Та только что отослала служанок, и сидела у любимого зеркала, разглядывая себя, и, как мне показалось, сравнивая цвет своей кожи с цветом белейшего шелка, который недавно доставили ей из Италии. «Что ты сделала с дочерью?» – сорвался с моих губ первый вопрос. Элизабет лишь пожала плечами: «Я ничего не делала с ней, я молюсь, чтобы она нашлась…». «Анна была в той комнате, как же мы не догадались туда заглянуть!», – ответил я. «Удивительно, почему она только сейчас объявилась, милая моя девочка», – Элизабет устремилась к выходу из комнаты, желая увидеть дочь. Я остановил жену, насильно усадил на кровать, и, рассказав историю Анны, потребовал объяснений.

Элизабет лишь удивленно смотрела на меня. Она не признала ни единого слова Анны. «Знаешь, милый мой Ференц, девочка сейчас в таком возрасте, в котором дети выдумывают небылицы и сами верят в них. Я ведь была такой же. Так же пряталась ребенком, да ждала, пока меня найдет кто-нибудь. А ведь те времена были едва ли не опаснее, чем сейчас. Сейчас, по крайней мере, крестьяне стали спокойнее, а что было раньше, в те времена, когда мы с тобой были детьми?».

Я не знал, чему мне верить, кому мне верить? Что это, безумие моей жены, проклятие ее древнего рода, или сказки, которые сочиняет моя дочь? Не успел я как следует все это обдумать, как на пороге возникла Анна. Она бросилась на шею Элизабет, их глаза так сияли, они обе так радовались встрече, что я поневоле усомнился во всем том, что только что произошло. Может быть, Анна и Элизабет сговорились, желая увидеть меня дома в неурочный час, когда ничто, кроме большой семейной беды, коей стала пропажа Анны, не уведет меня с поля боя?

Когда Анна нашлась, с меня будто сняли тяжелый груз. Я понял, что главная моя ценность – вот она, передо мной… Я знал, что Элизабет чувствует то же самое. Она передала Анну кормилице и приказала нас не беспокоить. Мы упали в объятия друг друга.

Часы семейного счастья воина коротки, и как только зарделся рассвет следующего дня, я отправился назад, к моему войску. На защиту моей родины и моей семьи.

Много лет прошло с тех пор, когда Анна переполошила всех своей выходкой. Я чувствую, что умираю, что часы мои сочтены, и мне остается лишь молиться о спасении моих любимых жены и детей. Всю свою жизнь я защищал отечество и дом, но слишком поздно я понял, что не турки – главный наш враг…

Глава 5. Элизабет: «Кнут показал им, кто я такая!»

Мое беззаботное детство кончилось, осталось в дорожной пыли, которую поднимала карета, увозившая меня в замок моего будущего мужа – Ференца. Когда карету трясло на камнях, я мечтала о том, как после того, как меня и Ференца обручат, я стану полновластной хозяйкой в его доме. Я ожидала, что муж будет похож на прекрасного принца из моих снов. Я ожидала увидеть этого принца, восседающего на троне, а чуть позже – и себя рядом с ним. Я мечтала о том, что в нашем тронном зале, в котором мы будем принимать посетителей, напротив нашего двойного трона я прикажу поставить огромное зеркало. Мы с Ференцем, облаченные в золотые одежды, будем иногда любоваться идеальным совершенством нашей пары.

У нас будет прекрасный дом, а в нем – самая лучшая в мире спальня. Там, через год после того, как нас обручат, я рожу ему первенца – нашего любимого сыночка…

Я уснула в карете и видела все это во сне – как наяву. Видела, как все преклоняются перед моим будущим мужем, как он милостиво судит своих нерадивых слуг и благосклонно принимает представителей мелкой знати. Я чувствовала, что все это величие он готов разделить со мной, а вернее – многократно увеличить его, когда я к нему присоединюсь. С ним считается сам король Венгрии, а иногда и монархи других стран шлют к нему гонцов за советом. Моя жизнь удалась.

Когда мы вошли в покои замка, который должен был стать моим, я искала глазами моего принца. Его я не нашла – увидела лишь какого-то невзрачного слугу, обычного угрюмого мальчишку, который шмыгал носом. На его руках засохли чернильные пятна. «Должно быть, ему доверяют написать что-нибудь», – подумала я. Я увидела этого мальчугана, но совсем не обратила на него внимания. «Надо бы сказать моему будущему мужу, чтобы строже относился к писцам, не позволял им пугать своими рожами приезжих. Пусть научит их улыбаться», – подумала я.

Пока мальчишка жался у стены, явно смущенный тем, что ему приходится присутствовать при гостях, да и при будущей хозяйке, которой я уже видела себя, моя мать Анна, а так же – мать моего будущего мужа – Оршоля, о чем-то оживленно беседовали. Слов я почти не слышала, но было понятно, что каждая из них очень довольна тем, что их дети позволят им породниться. Обо мне на минуту забыли. Когда же они очнулись от разговора, Оршоля сказала мне: «Познакомься. Вот – твой будущий муж Ференц». Она указала на мальчишку, которого я в своих мыслях уже приказала выпороть за то, что он вместо того, чтобы приносить хозяину пользу работой, слоняется в залах замка и глазеет на гостей.

Я едва не свалилась на пол от удивления. «Если этот мальчишка – тот самый прекрасный принц, которого я себе придумала, то каким же будет все остальное?», – только и подумала я. Я поздно поняла, что помолвка детей – это еще далеко не свадьба, и что вместо роли хозяйки мне предстоит роль воспитанницы. Такова воля родителей и я не могу ослушаться их.

Я вполне смирилась с тем, что этот мальчишка когда-нибудь вырастет, превратится все же в прекрасного принца и станет моим мужем. Но вот с тем, что мне придется жить до замужества с этой ужасной женщиной, я никак не смирюсь. В детстве я была предоставлена сама себе. Тогда все вокруг принадлежало мне, и никто не считал себя вправе загонять меня в жесткие рамки вероучений или светских манер. Теперь же мне придется испытать все тяготы воспитания на себе, в этом чрезмерно вычурном Шарваре.

Оршоля, будто цепной пес, всюду преследовала меня. Каждый мой шаг нуждался в ее участии. Я, все же, благодарна ей за то, что ее стараниями я получила прекрасное образование, которое открыло мне дорогу к бесконечным знаниям, заключенным в книгах. Я чувствую, что эти книги позволят мне узнать много такого, чего мало кто знает. Я чувствую, что эти знания очень нужны мне.

Но вся эта чопорность, она меня угнетает. Все эти бесконечные правила, вся эта напыщенная гордость, которой полны жесты матери моего будущего мужа. Молитвы, службы, на которых я должна была представлять себя окружающим в виде сухой и холодной госпожи, которой я пока не являлась. А когда я стану хозяйкой здесь, я все здесь поверну так, как нравится мне.

Мать моего будущего мужа, однако, могла научить меня далеко не всему. Кое-чему я научила ее. Да так, что с тех пор она и не заговаривает об этом, а служанки в Шарваре с опаской глядят на меня, если подозревают, что в чем-то провинились.

Оршоля считала, что хозяйка, наряду с поддержанием чистоты в доме, глажкой белья и знанием кухонных премудростей, должна уметь наказывать слуг. Многие девушки падали без чувств, когда на их глазах совершалась казнь или обычная порка нерадивого холопа. Она полагала, что будущая жена ее Ференца, во имя порядка в доме, должна не только спокойно смотреть на наказания, но и сама быть способной отстегать плеткой нерадивую прачку или кухарку.

О событиях моего детства, которые и мне самой уже кажутся далеким страшным сном, в нашей семье не принято было говорить. Знай Оршоля о том, что мне довелось пережить, о том, что я не боюсь вида крови слуг, она, пожалуй, не спешила бы меня учить делу наказания. Однако та об этом не знала и однажды, когда случился подходящий повод, решила прибавить к знанию языков, которые я принимала так, будто всегда знала их, еще и знание науки наказания.

Она приказала привязать провинившуюся служанку к столбу, на лавке перед которым было разложено несколько плетей и тяжелый кнут. Таким кнутом забивали до смерти тех, кто совершил серьезные проступки. Смерть от наказания всегда можно было признать следствием, во-первых – слабости провинившегося, во-вторых – очевидным признаком его вины. Поэтому серьезно виновный крестьянин не нуждался ни в приговоре, ни в суде – достаточно было наказания тем самым кнутом.

Оршоля взяла в руки тонкую плетку и несколько раз стегнула служанку. Та взвизгнула и заплакала. С нами были еще две девушки, дальние родственницы Ференца, в воспитании которых Оршоля так же принимала деятельное участие. Они, похоже, не отличались необходимой жестокостью к провинившимся. Одна из них отвернулась, другая взяла Оршолю за руку, которой та держала плетку и со словами: «Этой несчастной довольно за ее проступок», – попыталась прервать наказание. В планы нашей учительницы явно не входило такое быстрое завершение учебы. Она хотела, чтобы каждая из нас лично отстегала служанку.

Одна из девушек взяла трясущейся рукой плетку, неумело замахнулась, слегка чиркнула ее хвостом по обнаженной спине служанки, после чего выронила плетку обратно в руки Оршоли, и, белая как полотно, отошла немного в сторону. Когда Оршоля силой втиснула плетку в руку второй девушки, та отдернула руку, как от огня, взвизгнула, будто ее саму хотят выпороть, и с глазами, полными слез, быстрым шагом пошла к входу в покои замка. Она не дошла до дверей, остановилась, переводя дух, и, глядя в нашу сторону безмолвно ждала окончания неприятной для нее процедуры. Она смотрела на меня так, будто говорила: «Ты ведь не станешь этого делать?».

В тот момент, когда я услышала свист плетки, этот свист будто разбудил во мне что-то, уже давно спящее внутри. Перед глазами пронеслись смутные картины, которые я или видела во сне, или слышала когда-то в старых сказках. На мгновение мне показалось, будто я – это уже не я, будто мои руки обрастают чешуей и превращаются в лапы чудовища. Мне казалось, что я смотрю на девушку, привязанную к столбу сразу с нескольких сторон, как будто вокруг поставили много зеркал и мой взгляд бьется в бесконечных зеркальных коридорах, то и дело вырываясь из них в самых неожиданных местах. Девушка, привязанная к столбу, показалась мне неуловимо знакомой. Я знала эту служанку, но то, что я увидела в ней, уходило куда-то в недоступную пониманию темноту моих забытых воспоминаний. Я не могла вспомнить – откуда я знаю ее, но в моей голове звучал призыв убить ее. Этот призыв исходил от того чудовища, чьими лапами я теперь ощущала свои руки. Был и еще один голос. Вернее даже не голос, а предчувствие чего-то невероятного, чего-то манящего и прекрасного, и, в то же время, настолько недоступного моему сегодняшнему пониманию, что это не могло пока выразиться словами.

Когда Оршоля протянула мне плетку, я не взяла ее. Я протянула руку к тяжелому кнуту, и прежде чем кто-то из присутствующих смог вымолвить слово, вместо молодой служанки на столбе висел сочащийся кровью мешок с переломанными костями, который подергивался в предсмертных судорогах.

Когда кнут успокоился, я ощутила, как собираюсь воедино. Чудовище уснуло, его сила ушла из моих рук, я едва держала в руках тяжелый кнут, на который налипла пыль, пропитанная кровью. Тогда я перевела взгляд на Оршолю, заглянула ей в глаза. В ее глазах я прочитала страх и восхищение. Одна из девушек, которые были с нами – та, что выронила плетку и отошла в сторону, теперь лежала на земле без чувств. Вторая отвернулась и комкала в руках кружевной платок. Больше Оршоля не учила меня методам наказания провинившихся слуг, а когда их приходилось наказывать, старалась, чтобы меня не было поблизости. Когда об этом случае узнал Ференц, которого вечно не было рядом, тот усмехнулся, потрепал меня по плечу и сказал: «У меня будет жена, которой я смогу гордиться».

Если не брать во внимание этот случай, несколько разнообразивший скуку Шарвара, то моей жизни там, пожалуй, позавидовала бы любая монахиня. К счастью, летний климат тех равнинных болотистых мест не благоприятствовал Оршоле, и та, когда жара уже готова была опуститься на землю, собралась в одно из своих владений, расположенное в гораздо более диких местах, в горах, среди лесов. К счастью – потому что там ее гнет ослабел.

Я получила некоторую свободу в горном замке. С детства я любила ездить на лошади и теперь при каждом удобном случае выезжала прогуляться по местным лесам. Однажды я заметила какое-то движение в чаще. Я приблизилась и различила среди бурелома старуху, которая что-то собирала в холщовую сумку, перекинутую у нее через плечо. Старуха услышала, что к ней кто-то приближается, обернулась, и, увидев меня, приветственно помахала мне рукой. Крестьяне обычно так не поступают. Те пугливо жмутся у обочин дороги, завидев господскую лошадь, да кланяются. Я подъехала, спешилась и подошла к ней. «Я жду тебя, принцесса», – так начала старуха свою речь. «Выслушай меня, я должна открыть тебе твою судьбу», – продолжила она. Моя судьба меня, конечно, интересовала. Но я сомневалась, что старуха в ветхом платье, пусть и не похожая на крестьянку, может что-то знать о моей судьбе. Несмотря на сомнения, я ощущала родство с этой старухой. Мне стало очень спокойно, когда я подошла к ней и ощутила запах неизвестных мне трав, которыми была полна ее котомка.

Я ждала, что старуха начнет говорить о чем-то своим довольно-таки противным голосом, но та лишь порылась в сумке и протянула мне щепотку трав. Видно было, что травы это разные. Я доверяла старухе, поэтому приняла их. «Поднеси их к лицу, глубоко вдохни, и ты узнаешь свою судьбу», – так сказала старуха. Если бы я не чувствовала себя хорошо с ней, думаю, я не стала бы делать то, что она мне предлагала. Но я была абсолютно спокойна и вдохнула пряное облако травяного аромата.

Когда вдох достиг цели, я почувствовала, как все вокруг изменилось.

Мои глаза были закрыты. Я ощущала себя сидящей на чем-то очень мягком. Как перина, но гораздо более упругом. Откуда-то доносился приглушенный шум. Я раньше никогда не слышала такого шума. Будто ветер гуляет в кронах деревьев. Но иначе – с множеством более мелких звуков, которые я сравнила бы с криками толпы и блеяньем овец. Но эти звуки лишь отдаленно напоминали что-то из того, что я до этого слышала. Я ни с чем не могла их сравнить.

Было не жарко и не холодно. Я не решалась пока открывать глаза. Я ощущала, будто я двигаюсь, как иногда бывало в быстро едущей карете, когда кучер то придерживал, то понукал лошадей. Только я не слышала топота лошадиных копыт. Я не слышала звука, который мог бы быть причиной такого движения. Лишь легкая, едва уловимая дрожь иногда чувствовалась, да какое-то далекое завывание, будто ветер воет в трубах. Когда это завывание усиливалось, я чувствовала что-то похожее на ощущение, которое испытала однажды, когда лошади понесли и я, сидящая лицом к ним, откинулась на подушки кареты. Но тогда воздух был наполнен испуганным ржанием лошадей, криками извозчика, грохотом камней под колесами. Здесь же ничего кроме слегка усиливающейся дрожи и легкого изменения далекого, едва слышного воя, не говорило о том, что я двигаюсь быстрее. Да и к подушкам, на которых я, очевидно, сидела, меня прижимало вовсе не так грубо и резко, как в том злополучном случае с лошадьми.

Осознав себя в движущемся экипаже, я вдохнула полной грудью и поняла, что не чувствую грубых запахов, которые всегда окружают тех, кто путешествует. Совсем не пахло лошадьми. Меня окутывали запахи, многие из которых я ощущала впервые. Я не могла разобраться в них. Это похоже было на запахи каких-то дивных заморских цветов, но не те слабые запахи, до которых можно дотянуться, лишь согнувшись перед цветком и, вдохнув воздух из самых его глубин. Это были сильные, но не пугающие запахи. Возможно, это были цветы, которых я раньше никогда не встречала.

Я решилась открыть глаза. Да, я сижу на подушках, цветом, напоминающих слоновую кость, статуэтку из которой отец однажды привез из похода. Я провела рукой по этой подушке – она была искусно сшита и на ощупь чуть холоднее, чем тело человека. Такое ощущение, будто она из кожи, но какой же тонкой выделки эта кожа! Я посмотрела на свои руки и в первый момент отшатнулась. Руки выглядели прекрасно, не то, что те руки, к которым я привыкла, найдя себе развлечение в езде на коне. Я поняла, что эти руки могут принадлежать очень богатой и очень странной женщине. На них было несколько украшений, они сияли и переливались в слабом, но явном свете, который меня окружал. Удивиться и даже испугаться меня заставил вид ногтей на моих руках. «У человека не может быть таких!» – подумала я в первый момент. Ногти были очень длинными и, насколько я могла разглядеть, красными и сверкающими. Они выглядели пугающе, но я разглядела их поближе и поняла, что все же это мои руки, и что они прекрасны. Я несколько раз сжала и разжала руку.

Слабый свет, о котором я говорила, в первый момент я приняла за свет свечей. Когда же я немного освоилась с видом собственных рук, я огляделась в поисках источника света. Свечей нигде не было. Сияли, будто огромные светлячки, некоторые части окружавшего меня экипажа. За одной из его стенок видно было мерцание, которое иногда усиливалось, но виднелось все это очень нечетко, будто через стекляшку, закопченную на свече.

Я провела руками по телу, ощупывая себя. Сначала мне показалось, что я совершенно раздета. Но, присмотревшись, я поняла, что я завернута в какую-то неизвестную мне ткань. Ткань была на ощупь почти как моя кожа – очень тонкая, так что касаясь своего тела через эту ткань, я будто бы касалась собственной кожи. На ощупь это было именно так. Я не успела еще обдумать столь странный наряд, как часть стенки, перед которой я сидела, вдруг исчезла. Прямо на меня, на расстоянии вытянутой руки, смотрело лицо мужчины.

На нем была странного вида шляпа, одет он был в мундир ранее невиданного мною покроя. Мужчина появился и заговорил со мной на языке, который показался мне незнакомым, но удивительным образом я поняла его. Некоторые слова были совершенно непонятны, но я могу воспроизвести его обращение ко мне. Он сказал: «Мэм, желаете заехать в парикмахерскую, или сразу в ресторан?». Что я могла ему ответить, если половину слов я не поняла? Я сделала вид, что глубоко задумалась и не слышу этого человека. Тот не стал настаивать, исчезнувшая часть стенки, за которой он, очевидно, сидел, вернулась с легким шорохом на место.

Я почувствовала, как мне здесь хорошо. Я не знала – где я, но если это место, где существует такая невероятная одежда, если экипажи здесь не воняют лошадьми, если свет исходит из стен без свечей, то какие еще чудеса могут меня здесь ожидать? Старуха знала, что делает, протягивая мне горсть ароматной травы. Мне так хорошо здесь, что я не хочу возвращаться в тот лес, откуда я пришла сюда.

Однако видение продолжилось. Когда мы двигались, я, полагая, что я в экипаже, попыталась понять, как выйти из него. Кареты, в которых мне приходилось ездить, обычно снабжают дверьми на петлях, которые стоит лишь толкнуть, как те открываются. Здесь я не видела ничего подобного. Я осторожно потрогала окружающие меня стены – они не подавались. Я ощутила, как мой экипаж остановился. Я ждала продолжения. Оно не замедлило последовать.

Часть стены экипажа, справа от меня, вдруг исчезла, с легким щелчком, похожим на звук, когда ломается тонкая сухая ветка, которую задеваешь, идя по тихому лесу. На меня обрушились водопады света. Как будто все вокруг содержало в себе солнце. Все сияло, будто какой-то спятивший с ума богач взял, да и усыпал дорогими камнями весь горный склон. Меня захватил водоворот невероятных запахов. Шум, который я едва слышала, когда только попала сюда, обрел полную силу. Когда глаза привыкли к свету, я увидела, что рядом со мной стоит человек, одетый во все черное. Он с улыбкой протягивал мне руку, очевидно, желая помочь мне покинуть экипаж. Когда сходишь с кареты, приходится преодолевать немалую высоту, а здесь я поняла, что сижу совсем невысоко от земли. Достаточно сделать легкое движение и ноги уже касаются земли.