Глава пятая

Из хроник Носителей Разума.

Случайная Удача Возродившихся, помогла цивилизации Носителей Разума вернуть себе память и знания Живших до Катастрофы предков.

Нынешние поколения не испытывают голода — аккумулируя излучение греющей Планету Звезды, Носители Разума синтезируют необходимый для своего существования Белок. Мы больше не пытаемся спорить с Природой Планеты, ибо все в ней строго уравновешено — утратив способность изменять свой наследственный код, организм Носителя Разума приобрел стойкость к излучению девяносто второго элемента (урана, примем, автора). Ныне нам известно, что Планета заселена мыслящими Белковыми Материками. Слившиеся Материки это те, кто еще до Катастрофы стали частью Носителей Разума, слившись с ними воедино (соотнося терминологию пришельцев с терминами Сергея Муромцева, Слившиеся Материки это носители bacteria sapiens, примем, автора). Постигнув знание Живших до Катастрофы о наследственной памяти, мы изучаем историю прошлых поколений особо важных для нас Слившихся Материков.

Холодной осенней ночью двадцать девятого года мощный взрыв, прогремевший на берегу реки Буша, потряс стены домов на окраине Мценска. Молодая женщина с красивым, хоть и чуть тронутым оспой лицом спрыгнула с широкой русской печи и бросилась к колыбельке, где мирно посапывал носиком маленький светловолосый мальчик. Она крепко обняла ребенка и, встав на колени, уткнулась лицом в теплое одеяльце, которым он был укутан. Старуха со спутанными ото сна волосами тоже села и испуганно перекрестилась.

— Что это было, Дося? — кряхтя, она сползла на пол и поплелась к окну, бормоча: — Господи, да неужели опять стреляют? Не видать нам, видно, покоя!

Молодая продолжала прижимать к себе сына.

— Не знаю, мама, — дрожащим голосом ответила она, — я не выдержу, если опять что-то…

Однако выстрелов не было, невнятные отзвуки голосов вдали стихли, и над Бушей опять воцарилась тишина. Старуха напряженно и долго прислушивалась, вглядываясь в темноту за окном, потом с некоторым облегчением проговорила:

— Нет, ничего не видно — на станции, может, что-то взорвалось. Оставь ребенка, не буди, а то испугаешь. Ложись, дочка, хоть отоспись нынче. Бавтра у тебя выходной, на работу не нужно.

С этими словами она полезла обратно на печь и вскоре уже негромко похрапывала, пригревшись под толстым теплым одеялом. Наконец и дочь решилась отойти от колыбельки. Бабравшись на печь и прикорнув рядом с матерью, она закрыла глаза, но забыться ей удалось лишь под утро, и сон не принес успокоения — беспокойные образы в голове Доси переплетались с картинами прошлого, и дважды мать, пробуждаясь, сонно бормотала:

— Перевернись на другой бок, Досенька, перекрестись, а то опять плохое тебе снится…

… Когда в семье полковника Тихомирова родилась младшая дочь, родители дали ей редкое имя Феодосия. Дося, как звали девочку родные, была поздним ребенком — в год ее рождения старшая сестра как раз окончила гимназию и вышла замуж за молодого, но уже известного в Воронеже врача-окулиста, а братья-подростки поступили в кадетский корпус. Отец, Федор Андреевич Тихомиров, красавец и кумир полковых дам, со старшими своими отпрысками всегда был суров и взыскателен, но к малышке Досе испытывал особую нежность. Потому, возможно, что она единственная из всех детей унаследовала тонкие черты отцовского лица, и даже у незнакомых людей на улице светлели лица при виде очаровательной светловолосой девочки с огромными черными глазами.

Безмятежное детство Доси закончилось в девятьсот пятом году, когда ее отец и оба брата погибли во время Мукденского сражения. Мать, в одночасье поседевшая и почерневшая лицом от горя, продала дом в Воронеже и вместе с одиннадцатилетней дочкой уехала в Мценск к своим родителям. Дося поступила в местную гимназию, где много лет преподавал ее дед по матери Прокоп Тарасович Саенко.

Основной контингент здесь составляли купеческие дочки, большинство из которых с неприязнью встретили хорошенькую новую ученицу. Поэтому, наверное, особо близких подруг у нее никогда не было, и все свое свободное время девочка проводила с дедом. Высоко эрудированный и мудрый человек, он старался посвящать внучке как можно больше времени. Дочь же его, мать Доси, после пережитой трагедии полностью замкнулась в себе и почти забыла о девочке, пытаясь найти спасение от горя в вере и молитвах.

В памяти Доси сохранились сияние купола собора Святителя Николая, звон колоколов и особый запах, стоящий в храме во время пасхальной службы. Синеватый дымок тонкой струйкой понимается от кадильницы, лицо матери с ввалившимися глазами кажется высеченным из камня, взгляд, устремленный на архиерея, застыл, лишь губы слегка шевелятся. Голос архиерея высоко взлетает к куполу.

«Благослови, душе моя, Господа! Господи, Боже мой, возвеличился еси зело».

Дося пытается молиться и не смотреть по сторонам, но взгляд ее невольно скользит по лицам толпящихся вокруг дам и барышень, и то ли от духоты, то ли от усталости в голову лезут грешные мысли.

«Непонятно, зачем та барыня себе так высоко волосы взбила? На мопса стала похожа. Ей бы гладко причесаться и пробор сделать — совсем по-другому бы выглядела. А та уродина слева вообще непонятно на кого похожа — локонов себе сбоку напустила, а лицо худое, как у бабы-яги, и нос длинный. Жаль, что нельзя мне самой ее причесать, я бы ей косы вокруг головы уложила — лицо круглей бы стало, и нос не так скверно бы выпячивался».

Девочке нравилось делать прически и стричь, но она даже сама на себе не могла поэкспериментировать — гимназисткам полагалось ходить с туго заплетенными косами. Мать же после гибели мужа и сыновей даже шляпок не носила, а всегда выходила из дома покрытая туго повязанным под подбородком черным платком, и, разумеется, она не позволила бы дочери касаться своих волос. Поэтому единственными клиентами Доси были ее куклы. Они покорно и безропотно подчинялись всем прихотям своей маленькой хозяйки, и единственное, о чем она могла бы сожалеть, так это о том, что у кукол после стрижки локоны уже не отрастают. К счастью дедушка Прокоп, знавший о слабости своей внучки, постоянно дарил ей кукол с длинными волосами.

Весной девятьсот девятого Прокоп Тарасович умер от сердечного приступа. Любимого всеми учителя хоронил весь город. Отпевали его в Мценском соборе, и Дося, стоя у гроба и плача, шептала слова молитвы. Теперь ей было пятнадцать, и она лучше, чем четыре года назад, понимала, что такое утрата родного человека. В мае, когда занятия в гимназии закончились, приехала из Воронежа старшая сестра Маша и увезла Досю к себе.

Почти три месяца девочка провела вместе с сестрой и ее детьми в богатом имении пригласившего их на лето князя Хованского — близкого друга мужа Маши. Хованский и его жена были завзятыми театралами и меломанами, в доме их постоянно гостили известные актеры и театральные критики. Прадед князя построил в своем имении небольшой театр, в котором когда-то играли крепостные актеры, а позже сами хозяева и их гости ставили любительские спектакли и водевили. Красивая девочка Дося, сыгравшая маленькую роль в одной из коротких пьес, вызвала дружное восхищение зрителей, и именно тогда к ней пришло желание стать актрисой.

В Воронеж семья Маши вернулась в конце августа. Зятю нужно было съездить в Мценск по делам, и он собирался отвезти туда Досю — вскоре у нее должны были начаться занятия в гимназии. Однако девочка упросила сестру разрешить ей еще немного побыть в Воронеже, чтобы увидеть выступление приехавшего на гастроли московского театра.

Игра актеров ослепила Досю. Трижды посмотрев «Графиню Мицци», поставленную по пьесе Шницлера, она твердо решила, что станет актрисой, и другой дороги в жизни у нее быть не может. В день отъезда труппы в Одессу Дося оставила сестре записку, что уезжает в Петербург учиться на актрису, и пришла в гостиницу, где остановились актеры. Режиссер Сергеев, которому было крайне некогда, оглядел девушку веселым, чуть нагловатым взглядом.

«Вы что ж, мадемуазель, в артистки решили податься? Идите-ка лучше, барышня, домой к папеньке с маменькой, а то они волнуются».

Дося ответила заранее придуманной ложью:

«У меня нет родителей, я сирота, так что обо мне никто не волнуется. И я уже выступала…один раз, правда».

«В любительском спектакле? Нет, милая барышня, прежде, чем стать настоящей актрисой, нужно много учиться, а у нас здесь не школа для юных дилетанток».

Сергеев пренебрежительно махнул рукой и уже отвернулся, собираясь бежать дальше по своим делам, но Дося испуганно вцепилась в его рукав.

«Я научусь! Я все буду делать, буду помогать, только возьмите меня в труппу!»

Насмешливо хмыкнув, режиссер пожал плечами.

«И что вы умеете делать? Нам лишние люди не нужны, обучать вас у меня нет времени».

«Я прически умею делать. И вообще, буду делать все, что вы скажете. Все!»

Она сказала это таким тоном, что Сергеев приостановился и окинул ее долгим оценивающим взглядом. Потом криво усмехнулся, придвинулся поближе и положил руку на упругое девичье бедро. В лицо Досе пахнуло перегаром.

«Так уж и все?»

Она не отодвинулась и не оттолкнула влажную ладонь. Подтвердила, глядя ему прямо в глаза:

«Все. Я хочу быть актрисой, научите меня».

В ту же ночь Дося оказалась в постели режиссера Сергеева и отдалась ему совершенно спокойно, без всяких сомнений и колебаний. Эта жертва, которую, как она считала, ей пришлось принести из любви к искусству, оказалась не столь уж неприятной — Сергеев был опытным любовником и отнесся к своей юной подруге достаточно бережно. Он не спрашивал, сколько ей лет и не испытал никакого чувства вины, когда убедился в невинности девушки — полагал, что раз она выбрала такой путь, то все равно достанется какому-нибудь проходимцу.

Дося не пропускала ни одной репетиции, старательно вникая во все тонкости актерского мастерства, помогала костюмерше и в гримерной. У нее были хороший вкус и ловкие руки. Актеры быстро привыкли к девушке, и постоянно можно было услышать:

«Досенька, взгляни, как я в этой ротонде».

«Дося, помоги, пожалуйста закрепить тиару».

Сергеев в постели был с ней ласков, а на людях сдержан, суров и требователен. На свой страх и риск он дал Досе маленькую немую роль служанки в пьесе Шницлера «Графиня Мицци», во время репетиций заставлял ее, как и других артистов, работать до изнеможения, не стесняясь, ругал при всех площадными словами, но она была счастлива. В Одессе спектакль с участием Доси прошел удачно, зрители с удовольствием аплодировали хорошенькой девчушке, пробегавшей по сцене в белом фартучке с изящной метелочкой, а местный фотограф по заказу Сергеева так ее и запечатлел — в костюме горничной, с метелочкой в руках.

Из Одессы труппа отправилась в Тифлис, затем в Баку, Ашхабад и Самарканд, а после Рождества прибыли в Ташкент. На спектакле, который они давали в старом дворянском собрании присутствовал сам городской голова Николай Гурьевич Маллицкий. Между двумя действиями, в которых Дося должна была пробежать по сцене со своей метелочкой, она осторожно выглянула из-за кулис, чтобы разглядеть человека, о котором ходили легенды. Говорили, что прежде Маллицкий был редактором газеты, и в поисках материала пробрался в одну из страшных тюрем бухарского эмира — зиндан — чтобы взять интервью у узников. Что такое зиндан, Дося себе представляла — в холе, примыкавшем к зрительному залу, висела картина знаменитого художника Верещагина «Зиндан».

В Ташкенте пробыли до начала февраля — ждали приезда театра Комиссаржевской, чтобы увидеть игру великой актрисы. Спектакль «Бой бабочек» с участием Веры Федоровны прошел там же, в старом дворянском собрании, собрав почти весь город. Досю, с замиранием сердца следившую за каждым движением Комиссаржевской, постепенно охватывало отчаяние — никогда ей самой так не сыграть! Бог не дал таланта, так что же она наделала? Ради чего бежала, обманула сестру, бросила мать, живет с чужим человеком? Может, ей следует уйти в монастырь и до конца жизни замаливать свой грех?

На следующее утро после спектакля костюмерша Феня принесла страшную весть — в городе оспа, заболела Комиссаржевская, и говорят, что сердце у нее слабое, не выдержит. Торопливо набросив пальто, Дося побежала на Самаркандскую улицу, где жила Вера Федоровна. У подъезда толпились люди — ждали доктора. Он вышел, оглядел собравшихся, но ничего не сказал — сел в пролетку и махнул извозчику, чтобы трогал. Вернулся через час, привез с собой другого врача, и оба скрылись в подъезде.

Дося простояла у дома на Самаркандской до сумерек, пока у нее не разболелась голова. Наконец не выдержала, поплелась домой, а голова болела все сильней, разламывалась поясница, и в горле пересохло. На сердце лежала тоска — горничная сообщила, что лучше Вере Федоровне не стало, и люди шептались, что ей не выжить. Войдя в гостиницу, где жили актеры, Дося потеряла сознание — страшная болезнь добралась и до нее.

Ташкентская эпидемия оспы унесла жизнь двух человек из их труппы, а троих актрис так сильно обезобразила, что бедные женщины рыдали, глядя на себя в зеркало. У Доси осталось три или четыре неглубокие оспинки, и доктор успокоил ее, сказав, что со временем они будут почти незаметны. Придя в себя, она долго плакала, узнав о смерти Комиссаржевской и товарищей, а Сергеев сидел рядом и утешал. Сам он не болел, но трагедия выбила его из колеи и лишила душевного равновесия. Осунувшееся лицо режиссера с черными кругами вокруг глаз постарело, взгляд потух. Дося тихо спросила:

«Что теперь? Вы уезжаете?»

Несмотря на их близость, ей трудно было сказать ему «ты». Он помотал головой.

«Нет, я разбит. Когда поправишься, отправлю тебя к матери, а я… Я останусь в Ташкенте. Коля Маллицкий поговорил с Керенским, и тот предложил мне преподавать историю в учительской семинарии».

Дося не знала, кто такой Керенский, и не сразу сообразила, что Коля Маллицкий — тот самый знаменитый городской голова, спускавшийся в зиндан. В настоящее время ее интересовало другое, и голос ее дрогнул.

«А… театр? Вы ведь вложили столько сил!»

«Нет больше театра, а у меня внутри пустота. За эти дни я стал другим человеком. Знаешь, как бывает — кажется, что впереди столько надежд и свершений, а потом вдруг какая-нибудь нелепость, и в один миг все…»

«Мама всегда говорила, что трудные минуты, когда уже ничего нельзя изменить, нужно уповать на Бога, и вера поможет нам перенести все испытания».

Губы его искривила усмешка.

«Возможно, но я плохой христианин. Ладно, не буду тебя расстраивать, пойду. Поспи».

Наклонившись над девушкой, Сергеев поцеловал ее в лоб и хотел было подняться, но Дося вцепилась в его руку:

«Подождите, посидите еще. А откуда вы знаете городского голову?»

«Ах, это, — он слабо улыбнулся, — когда-то мы с ним вместе учились в Петербургском императорском историко-филологическом институте. Потом наши пути разошлись — я увлекся театром, а Колю, как лучшего выпускника, Керенский пригласил преподавать в Туркестанской учительской семинарии. Федор Михайлович Керенский — это главный инспектор учебных заведений в Туркестане, очень умный и интересный человек. В девятьсот первом Коля стал редактором «Туркестанских ведомостей», работал журналистом — в те годы он и пробрался в Бухару, спустился в зиндан. В девятьсот шестом его уволили, а через год вопреки всему выбрали городским головой — настолько велик его авторитет в Ташкенте. Сейчас у него грандиозные идеи — улучшить ирригационную систему, осветить улицы и прочее. Мне будет безумно интересно работать рядом с ним. Позже…когда чуть отойду, возможно, займусь созданием местного театра».

Дося слушала, как завороженная:

«А можно мне… можно мне тоже остаться? Я не могу сейчас вернуться к маме, понимаете, я… Ведь это был грех, что я обманула сестру, не подумала о маме, когда решила уехать с театром и… другое. Но я думала, что стану когда-нибудь великой актрисой, и искуплю свой грех, а теперь меня Бог наказал — я изуродована оспой».

«Ты вовсе не изуродована, — в голосе Сергеева слышалось смущение — он понимал, что под словом «другое» Дося имела в виду их связь, — доктор сказал, что тебе повезло — когда пройдет воспаление, останется несколько оспинок, это не так страшно».

«Все равно. Мне нужно искупить свой грех, но не так, как это делает мама. Она целые дни молится, чтобы утешиться после гибели отца и братьев, а я хотела бы делать что-то полезное людям, понимаете? Я хочу тоже остаться здесь и работать — в больнице помогать, например, или учить рабочих читать».

Лицо Сергеева стало вдруг бесконечно уставшим.

«На тебе нет никакого греха, девочка, не выдумывай, скорей всего, во всем виноват я. Но ты когда-нибудь выйдешь замуж, родишь детей и забудешь меня, как… как страшный сон».

«Никогда! — она прижалась воспаленным еще лицом к его руке. — Я никогда не выйду замуж, потому что я теперь уродина. И ни в чем вы не виноваты, а я… я люблю вас!»

Ей искренне казалось, что она говорит правду. На лице Сергеева появилось изумленное выражение.

«Черт побери, я даже вообразить себе не мог, я думал, ты… Послушай, раз так, то будешь моей женой. Только… только обвенчаться я сейчас не могу — у меня жена в Ростове. Если сумею получить развод, то тогда…».