Пускай же они спят, покуда я обращу свое перо к упомянутому выше секретарю, который, вернувшись (как я уже сказал) из Флоренции, сделал немало попыток возобновить свои привычные консультации; но печаль, которая охватила его госпожу из-за болезни Фердинандо, вместе с ее постоянными визитами к больному, явились препятствиями его попыткам, и долгое время он не мог получить никакой аудиенции. Но события последней ночи столь благоприятно сказались на ходе его дела, что он вскоре был допущен в присутствие ее милости и смог изложить суть своего иска. Впрочем, если бы я стал подробно пересказывать его претензии и хитроумные ответы госпожи, я бы обременил ваши уши лишними неприятными доказательствами женского лукавства. Короче говоря, то враждебное чувство к Фердинандо, которое ныне овладело леди Элинор, вместе с угрызениями совести касательно одиннадцатой статьи ее религиозного кодекса, подтолкнули ее более охотно провести консультации со своим секретарем как по поводу причиненных ей обид, так и по вопросу смены вероисповедания. И поистине вышло так, что секретарь, который долго был в отлучке и по такому случаю не иступил своих карандашей и перьев до привычного состояния, так расстарался и так ловко скреб своим перышком, делая заметки для своей госпожи, что ей больше понравились его длинные тремоло и каденции, чем простоватые куплеты Фердинандо...
      [С той поры отношения между леди Элинор и Фердинандо перешли в состояние долгой мучительной агонии. Несмотря на все попытки последнего вернуть любовь госпожи, отчужденность между ними росла. Фердинандо стал думать, что лучше окончательно убедиться в ее неверности, чем пребывать в вечной неопределенности. Однажды он зашел в покои леди Элинор и застал ее лежащей на кровати; камеристка прислуживала ей, а секретарь и еще одна дама развлекали разговором. С печалью в сердце, но с игривостью в жестах и словах и думая, что в его положении лучше быть дерзким, чем робким, он подошел к своей госпоже и, положив руку ей на рукав, стал упрекать ее в праздном времяпрепровождении и невнимании к своим верным слугам. Леди Элинор, казалось, сие было докучно, она посмотрела на секретаря и улыбнулась. Присутствующие в комнате разразились смехом, а Фердинандо вынужден был удалиться и, мучимый ревностью, сочинил такой сонет.]
      Пред ней сидел я, за руку держа,
      "Помилосердствуй!" - умоляя взглядом,
      И вдруг увидел, как моя душа
      С соперником моим, стоявшим рядом,
      Переглянулась; усмехнулся он
      Неверная улыбкой отвечала;
      Она не слышала мой горький стон,
      Соленых слез моих не замечала.
      Что ж! блажью женской я по горло сыт,
      Пора безумцу протрезветь немножко;
      Пословица, ты знаешь, говорит:
      "И лучшая из кошек - только кошка".
      Все клятвы их, что манят простеца,
      Не стоят и скорлупки от яйца.
      [Между тем леди Фрэнсис, видя страдания Фердинандо и желая окончания сего романа, не служащего к чести того, кого она преданно и безответно любила, в прозрачной форме намекнула ему, каким образом он может удостовериться в неверности своей госпожи. И вот однажды перед рассветом Фердинандо встал и, пройдя по галерее к спальне леди Элинор, собственными ушами услышал из-за двери сцену ее нежного расставания с секретарем. Вернувшись в свою комнату, он почувствовал, что не сможет успокоиться, пока не поговорит с леди, и, встретившись с ней, прямо обвинил ее в вероломной измене, которую та сперва отрицала, но, припертая к стене неопровержимыми уликами, воскликнула: "А если даже так, что с того?"]
      На что Фердинандо ничего не возразил, лишь сказал на прощанье: "Мой урон только мой, а твой улов тебе не принадлежит; и скорее я возмещу свой урон, чем ты получишь барыш от своего улова". И, найдя одинокое место, он сочинил следующие строки, которыми можно было бы заключить нашу повесть:
      А если даже так,
      Тебе какой урон?
      Рыбачить в море может всяк,
      Ты этим удивлен?
      Так госпожа моя
      Вернула мне упрек.
      Смущенный, долго думал я
      И отвечал как мог:
      "Моряк не виноват,
      Что в простоте своей
      Мнит: лишь ему принадлежат
      Все рыбы всех морей.
      И сам я был таков,
      За что и посрамлен:
      Другим достанется улов,
      А мне - один урон.
      Судьбы не угадать,
      Промчится шквал вдали,
      И тот, кто был с уловом, глядь,
      Застрянет на мели.
      Тогда и я смогу,
      Схватившись за бока,
      Похохотать на берегу
      Над счастьем рыбака".