Глава 1

Для некоторых людей похороны — это самое радостное событие среди всех, что случаются с ними за всю их жизнь. Похороны как бы подтверждают, что покой усопшего окончателен и обсуждению не подлежит, окружающим же они приносят чувство глубочайшего удовлетворения: наконец-то... Свершилось! Когда я вижу, как гроб опускается в отверстую могилу, я редко испытываю скорбь и печаль. Чаше нечто вроде странной радости.

Раньше я никогда не получал официальных приглашений на похороны. Видимо, что-то изменилось. Пришла новая мода. Наверное, из Москвы. Любая мода приходит из Москвы. В том числе и мода на черные конверты, изготовленные из плотной бумаги хорошего качества.

Моя фамилия была на небольшого размера белом квадратике, наклеенном на конверт подобно тому, как наклеиваются ценники на товар. А сам конверт лежал в моем почтовом ящике. Ничего не скажешь, приятно обнаружить такую штуку с утра пораньше. Это настраивает на соответствующий лад. Думаешь уже не о том, что надо бы пойти в магазин, потому что холодильник пуст, как пляж зимой. Думаешь о бренности всего земного. Мементо мори, или как там его...

Короче говоря, кто-то очень постарался испортить мне настроение в четверг утром.

Самое смешное — если в этой ситуации уместно смеяться, — что фамилия усопшего мне ни о чем не говорила. На листе глянцевой бумаги темным золотом было вытиснено:

Глубокоуважаемый_________________

С глубоким прискорбием извещаем Вас о том, что похороны Байстрюкова Александра Георгиевича состоятся в пятницу на Прохоровском кладбище в тринадцать часов.

Родные и близкие покойного

Там, где было оставлено место для фамилии адресата, чья-то заботливая рука вписала черными чернилами «К. Шумов». Таким образом я оказался в числе приглашенных.

Сложив конверт пополам, я засунул его в карман и поднялся на свой этаж. Дома я тщательно пролистал записную книжку, стараясь отыскать фамилию «Байстрюков». Бесполезно.

Я лег на диван и уставился в потолок. Покойный мог быть мне известен как Саша, как Шура, Санек... Байстрюков, Байстрюк, Бай... Нет, и эти производные от имени и фамилии ничего не воскрешали в моей памяти. Родные и близкие Байстрюкова не потрудились оставить домашнего адреса или телефона. А жаль.

Впрочем, в ближайшие два-три дня никакими особыми делами я загружен не был. Почему бы не посетить Прохоровское кладбище и не выяснить что к чему? Не самый приятный способ времяпрепровождения, но других приглашений мне никто не присылал. Ни на этой неделе. Ни в этом месяце. Ни в этом году.

Если кто-то хотел моего участия в намечающейся печальной церемонии — что ж, я был готов. Я настолько проникся торжественностью наступающего дня, что даже почистил ботинки. Я заставил себя весь четверг оставаться трезвым.

Глава 2

На следующий день, около половины второго, застряв в пробке при подъезде к Прохоровскому кладбищу, я стал понимать, что мне оказана очень большая честь. Еще никогда моей «Оке» не случалось находиться в такой колонне. Передо мной стоял «Линкольн», позади — джип «Мицубиси». Колонна иномарок продолжалась еще на полкилометра вперед, а к ее хвосту все подъезжали новые автомобили.

Я чувствовал себя бедным родственником. И еще я испытывал большие сомнения по поводу целесообразности своего пребывания здесь. Проще говоря, я думал: «Какого черта меня сюда занесло?! Неужели было непонятно, что ошалевшие от горя родные и близкие Байстрюкова попросту спутали меня с кем-то другим!»

Однако поносить себя и нервно крутить головой — это все, что мне оставалось. Повернуть обратно я не мог. Можно было только раз в пять минут вместе с остальной колонной совершать медленные переползания на три-четыре метра вперед.

Между тем похороны все больше и больше напоминали автосалон. Особенно очевидным это стало, когда слева от колонны в направлении кладбища прополз огромный сверкающий катафалк размером с бронетранспортер. Я и не знал, что такие имеются в Городе.

Эскорт катафалка составляли милицейская «Волга» с мигалкой и два «Кадиллака» с тонированными стеклами. Это меня так ошеломило, что я подумал: «Сюда бы с десяток мотоциклистов и толпы скорбящего населения по обеим сторонам дороги, и автосалон превратился бы в похороны крупного государственного деятеля».

Но скорбящего населения не было. Или его должны были подвезти позже.

В «Линкольне», что шел впереди, заглушили мотор. Захлопали дверцы, и появились пятеро разновозрастных мужчин, все в плащах или пальто темного цвета. Они с недоумением посмотрели на мою машину и двинулись к кладбищу. Я последовал за ними.

Это было довольно впечатляющее зрелище — вытянувшаяся на многие десятки метров полоса автомобилей и люди в черном, шагающие по свежему снегу.

Дорога, видимо, была перекрыта, встречная полоса оставалась пустой, и я вслед за остальными двигался по ней, придерживая пальцами в кармане пальто черный конверт. Если это настолько серьезное мероприятие, как мне показалось, то ближе к кладбищенским воротам должна была произойти неизбежная проверка документов.

И я не ошибся: площадка перед воротами Прохоровского кладбища была забита людьми и машинами. Сначала путь преграждали два милицейских «уазика», между которыми можно было протиснуться, лишь показав людям в форме приглашение. И в самих воротах снова требовалось продемонстрировать черный конверт, но уже каким-то серьезным молодым людям в кожаных куртках.

Первый кордон я миновал без проблем, правда, это едва не стоило мне пуговиц на пальто. В промежутке между «уазиками» и воротами толпились какие-то люди, видимо, сумевшие каким-то чудом прорваться через милицейское оцепление, но затем получившие от ребят в куртках самый натуральный от ворот поворот.

Среди этой компании выделялась парочка мужчин с телекамерой. То и дело они подскакивали вплотную к воротам, стараясь захватить в объектив хоть часть происходящего. А потом так же стремительно откатывались назад, чтобы спасти камеру и собственные физиономии от гнева парней в куртках.

Меня толкали в спину, подпирали с боков, и в результате я оказался у ворот не столько по своей воле, сколько на волне людского энтузиазма. Я на всякий случай поднял повыше зажатый в кулак конверт и приготовился встретиться сначала со створками ворот, а потом уже и с их стражами. Тут ко мне прибило телевизионщиков. Их глаза блестели охотничьим азартом. Оба явно наслаждались стихией, в которой очутились.

— А если с той стороны? — проорал один другому, перекрывая шум толпы. — Через забор?

— Там тоже оцепление! — ответил второй. — Надо здесь держаться! Сейчас еще раз попробуем...

— Мужики, — громко обратился я к ним и слегка толкнул одного. — Мужики!

— Что? — отозвался он, с завистью взглянув на мое приглашение.

— Вы в курсе, что здесь творится?

— Как что? — Взгляд телевизионщика стал подозрительным. Я и сам понимал, что выгляжу идиотом: держу в руках приглашение и спрашиваю, куда меня пригласили. — То самое и происходит!

— Кого хоронят-то?! — крикнул я почти в самое ухо. Теперь на меня удивленно посмотрели не только два телевизионщика, но и все окружающие. Однако смущаться было поздно.

— Кудрявого хоронят, — сказал телевизионщик. — Ты что, парень?! С Луны свалился? — и он выразительно покрутил пальцем у виска.

— Кудрявого? — Я наморщил лоб, и телевизионщик постарался отодвинуться от меня подальше, чтобы не слышать очередного глупого вопроса. А такой вопрос был у меня наготове.

«А разве он умер?» — хотел я спросить. Но тут меня двинули в спину, очевидно, намекая, что пора продвигаться дальше. Я влетел в ворота, помахал конвертом перед носом у одного из охранников и оказался на кладбище.

Здесь можно было пригладить волосы, одернуть пальто и проверить сохранность содержимого карманов — мало ли...

— Седьмой сектор, — сказал мне солидный пожилой мужчина в сером пальто, рукав которого был перехвачен черной траурной повязкой. — Вон туда, — и он показал направление.

Пока я шагал по асфальтовой дорожке к седьмому сектору, я привел в порядок не только верхнюю одежду. Я немного разобрался и со своими мыслями. Надо же, а я и не знал, что фамилия Кудрявого — Байстрюков. И вот этот Кудрявый, то есть Байстрюков, на днях скончался...

Что ж, с этим я разобрался. Оставалась одна маленькая загадка — какого черта меня пригласили на похороны человека, с которым я виделся лишь один раз в жизни? Насколько я помню, я даже не представился тогда. Тем не менее, кому-то понадобилось выяснить мое имя, узнать мой адрес и пригласить сюда, на Прохоровское кладбище...

Кому это понадобилось? И зачем?

Я узнал это минуту спустя, когда подошел вплотную к седьмому сектору и увидел толпу человек в сто — сто пятьдесят, плотным полукольцом окружившую свежевырытую могилу. Рядом выстроился оркестр, и звуки скорбного марша разносились по всему кладбищу.

Все это я увидел и остановился, раздумывая, стоит ли оставаться здесь до конца или лучше выбраться обратно, ведь личность покойного не вызывала у меня особых симпатий... Честно говоря, никаких симпатий не вызывал у меня этот подонок.

Пока стоял и прикидывал, как мне покинуть место, куда я так долго прорывался, ко мне подошли два человека с черными повязками на рукавах и сказали, что мне нужно «кое-куда пройти».

Я попросил уточнить, потому что никогда не любил это «кое-куда». Меня взяли под руки и попросили не орать, потому что сегодня такой день... И лучше не сопротивляться, иначе я окажусь на соседнем секторе. Глубоко под землей. Я подумал, что мои собственные похороны не вызовут такого ажиотажа, какой происходил сейчас возле могилы Кудрявого. Какая жалость.

Меня отвели немного в сторону от скорбящей толпы, за оркестр. Музыка встала стеной между нами и остальными приглашенными на похороны.

С деревянной скамейки поднялся невысокий грузный мужчина. Он затушил носком ботинка сигарету, прищурился, словно светило яркое летнее солнце, и подошел ко мне. Два члена похоронной команды отпустили мои руки, но не уходили, дыша мне в затылок. Ждали инструкций.

Невысокий без особенной радости посмотрел на меня, сплюнул на снег и отвернулся. Некоторое время он рассматривал спины оркестрантов, покачивая тяжелым подбородком в такт музыке.

Его лицо было бледным и одутловатым, дыхание — зловонным. Я бы не удивился, если бы узнал, что на следующей неделе наступит его очередь занять участок в седьмом секторе. Может, он хочет пригласить меня лично?

— Доволен? — спросил вдруг мужчина.

— Чем? — удивился я.

— Вот этим. — Мужчина кивнул на оркестр и толпу. — Отбегался Кудрявый... Я подумал, что тебе будет приятно поприсутствовать. Не просто прочитать в газете, а вот так... Персонально все увидеть.

— Это вы прислали мне приглашение?

— Конечно, — кивнул мужчина. — Кто же еще позаботится?

— Спасибо за внимание. Только я не совсем понимаю...

— Ты что, не узнал меня? — вдруг перебил он. — Посмотри внимательно...

— Узнал? — До этого момента я был совершенно убежден, что вижу своего собеседника впервые в жизни. Я вгляделся в уставившиеся на меня зрачки, и где-то там, глубоко внутри...

— О господи, — сказал я. — Быть не может...

— Когда я увижу Господа, я обязательно передам ему твое мнение, — усмехнулся он. — Но со мной больше так не шути. Не говори мне: «Не может быть». Я-то знаю, что это может быть. Я знаю, что это есть. Так-то, мальчик. — Он тяжело вздохнул. — Ну да ладно. Как ты понимаешь, тебе прислали приглашение вовсе не для того, чтобы ты мог позлорадствовать, потирая свои маленькие потные ручонки...

— А для чего, если не секрет? Я второй день ломаю голову, и все...

— Не торопись, — неприязненно посмотрел он. — Не торопись, а то успеешь. Тут полно друзей Кудрявого, тут полно людей, которые с удовольствием разорвут тебя на куски...

Это заявление меня неприятно удивило. Я подумал, что надо было подарить приглашение телевизионщикам, а самому ехать домой. На всякий случай я поинтересовался:

— А какая связь? Зачем друзьям Кудрявого меня рвать? Тем более на куски?

— Смеяться будешь потом. Когда червячки в земле твои глазки выедят.

— Я надену очки. Такие горнолыжные, знаете...

Он взял меня пятерней за горло и прошептал тоном, не оставлявшим сомнений в искренности:

— Я тебе самолично глотку перегрызу, сука! Но только сначала ты скажешь, где сейчас прячется этот подонок! Этот гад! Эта мразь...

В ответ я хотел заметить, что все вышеперечисленные характеристики скорее следует отнести на счет своевременно почившего господина Байстрюкова, но постеснялся двоих слушателей, застывших позади меня. Я сказал другое.

— Вы будете смеяться, — сказал я, — но только я в самом деле не знаю, куда он уехал... Думаю, что он уехал далеко. И надеюсь, что он уехал так далеко, что вы его уже никогда не достанете.

Он ударил меня в солнечное сплетение. Неблагодарный. Почему люди реагируют на правду куда болезненнее, чем на ложь? Очень актуальный вопрос. Актуальнее может быть только вопрос: почему люди так болезненно реагируют на удар в солнечное сплетение?

Он ударил меня еще раз, и я упал на колени. Под аккомпанемент похоронного марша. Возможно, из-за музыки мое падение показалось мне исполненным изящества и достоинства.

Потом кто-то из стоявших сзади ударил меня по ушам, и я перестал слышать музыку.

Мне вдруг стало грустно. В голову полезли воспоминания. Из той давней эпохи, когда я еще мог слышать...

Глава 3

За пять месяцев до того, как я обнаружил в своем почтовом ящике черный конверт... Или за шесть? Во всяком случае, это было летом. Стояла удушающая жара, и в телевизоре каждый день солидные с виду мужчины по-бабьи причитали над судьбой урожая зерновых... Солнцу было глубоко начхать на это, и каждое утро оно принималось за свое.

Что касается меня, то я материл солнце совсем по другой причине: из-за него я не мог работать. Я расхаживал по квартире в одних трусах, предварительно раскрыв настежь все окна... И все равно пот лил с меня ручьем. Потом я ложился на диван в наивной надежде замереть без движения и тем спастись... Но и это не помогало.

Обычно к двенадцати часам дня я забирался в ванну, наполненную чуть теплой водой, ставил на пол телефон и двухлитровую бутылку минеральной воды, только что вынутую из холодильника. Так я вел свои дела.

Генрих, постоянный поставщик клиентов, звонил мне каждый день и призывал взять себя в руки.

— Я вчера слушал прогноз погоды, — вкрадчиво говорил он. — Сказали, что в конце недели наступит похолодание...

— Вот когда наступит, тогда и займусь этим делом, — непреклонно отвечал я.

— Дама очень спешит, — старался уломать меня Генрих. — Она не будет ждать перемен в погоде, она уйдет к другим...

— И черт с ней.

— Черт с тобой! — не выдерживал Генрих и бросал трубку. На следующий день в трубке, которую я держал в мокрой руке, раздавалось:

— Ладно, слушай. Один банкир хочет удостовериться, что его жена не наставляет ему рога... Она уехала в отпуск, так что надо за ней отправиться. Клиент оплачивает самолет, гостиницу, все издержки! Лучшего предложения я и не вспомню! Соглашайся!

— Самолет? — лениво спрашивал я. — И куда это мне нужно за ней лететь?

— Она отдыхает в Ялте...

— Нет! Никогда! Там еще жарче, чем здесь! — кричал я. Мысль о том, что я буду шестнадцать часов в день мотаться по южному городу за какой-то банкиршей, была мне глубоко противна. Как и любая мысль, связанная с необходимостью вылезать из ванны.

Я просыпался, смотрел на висящий за окном термометр, видел красный столбик, поднявшийся выше отметки +30°С, и это зрелище мгновенно вгоняло меня в депрессию.

Не знаю, как долго бы это продолжалось, если бы однажды вечером в очередной раз не позвонил Генрих.

— Слушай, бездельник, — сказал он. — Я твой ангел-хранитель. Ты это знаешь?

— А удостоверение у тебя есть? — сварливо спросил я. — С печатью?

— Не хочешь вылезать из квартиры — ладно. Я нашел клиента, который сам придет к тебе домой.

— Зачем?

— Он нуждается в человеке, который сопровождал бы его во время встречи. Ночью. Это как раз для тебя. Ночью, как ты понимаешь, не так жарко, как днем. Можешь подстраховаться и надеть панаму...

Короче говоря, в семь часов вечера этот человек позвонил в мою дверь. Я открыл ему, будучи одет в белые шорты и шлепанцы. Мой гость скептически оглядел меня, но ничего не сказал. Сам он был в светлых брюках и майке-поло. Ему было лет тридцать, и ему было так же жарко, как и мне. В кулаке гость держал платок, и каждые пять минут платок впитывал в себя пот с висков, лба и шеи визитера.

— Николай, — сказал он. — А вас зовут Костя, я знаю... Выключите эту дурацкую музыку!

Сказано это было резко. Пожалуй, даже зло. Я вздохнул — не надо было слушать Генриха, не надо было соглашаться на это дело... Приходят всякие Николаи и командуют с порога, что мне делать.

Однако сожалеть было поздно. А препираться из-за включенного магнитофона — глупо и лениво. Я щелкнул клавишей. Гость хмуро кивнул и сел на диван.

Некоторое время он осматривал комнату, одновременно барабаня пальцами по своей коленке. Потом посмотрел на меня и спросил озабоченно:

— У тебя пожрать ничего нет? Я уже сутки ничего не ел...

Последние дни я хотел только пить и о еде не думал вообще. Для очистки совести я заглянул в холодильник, но там обнаружились лишь окаменелый печеночный паштет и пустая коробка из-под плавленого сыра «Виола».

О чем и было доложено Николаю. Он воспринял известие как должное, понимающе покачав головой.

— Ну и хрен с ним, — все так же резко сказал он, словно кто-то только что пытался ему доказать исключительную важность приема пищи в вечернее время. — Не в еде счастье. Мне вообще надо худеть.

Я не стал спорить, хотя, на мой взгляд, лишнего веса у Николая не было. А его лицо вообще казалось истощенным долгой голодовкой.

И еще — его руки. Они никак не могли успокоиться. Они совершали какие-то движения: Николай либо хлопал себя по коленям, либо вытирал пот с лица, либо потирал небритые щеки, либо теребил обивку дивана, либо... Мне сразу захотелось подарить ему наручники на день рождения.

— Ну так что? — сказал я, садясь в кресло напротив Николая. — Что вы хотите?

— Что я хочу... — Николай скривился. — Тебе какое дело, чего хочу...

— То есть как? — удивился я. — Мне сказали, что вам нужен провожатый на какую-то встречу...

— Танк мне нужен, а не провожатый, — сказал Николай. — Танк, чтобы вкатать в землю всю эту братию до последнего человека...

— Может, воды принести? — спросил я.

— Неси, — кивнул Николай. — А еще лучше стратегический бомбардировщик.

— Я все-таки принесу воды, — сказал я и пошел на кухню. По дороге я пару раз помянул Генриха тихим нецензурным словом.

Выпив стакан минеральной воды, Николай прекратил требовать танки, самолеты и авианосцы. Он яростно заскреб ногтями щеки, потом покосился в мою сторону и сказал чуть более любезным тоном, нежели до того:

— Извините, что я... Настроение у меня такое. Тяжелое у меня настроение.

— Бывает, — кивнул я, и это вызвало совершенно потрясающую реакцию.

— Бывает?! — заорал Николай. — Ты, блин, думай, что говоришь! Да не дай бог тебе самому такое, кретин ты стоеросовый! Дубина ты железобетонная! Бывает! Это ж надо такое сказануть! — Он едва не задохнулся, выкрикивая все это мне в лицо. Я выдержал. Я и не такое выдерживал. Я сходил на кухню и принес еще воды.

— Я жутко извиняюсь, — сквозь зубы проговорил Николай минуту спустя. — Но я уже не могу сдерживаться. Я уже несколько дней ни с кем не разговаривал. С зеркалом только. А оно молчит, сволочь. Ни слова не сказало. Все молчком, блин. Я его расколотил потом, чтобы не молчало. Вот такие дела, Костя.

Что ж, это многое объясняло. Человек, несколько дней кряду объяснявшийся только с зеркалом и разбивший его за неразговорчивость, мог вести себя и похуже.

Я принес из холодильника полуторалитровую бутылку «Спрайта» и поставил перед Николаем.

— Как только понадобится... — сказал я.

Он понимающе кивнул, открутил пробку и в один присест выпил с полбутылки. И сразу же заговорил:

— Ты все ждешь, когда про деньги скажу? Ладно, слушай. Двести баксов. Устроит тебя? А не устроит, так пошел на хер. Больше у меня все равно нету. Могу ботинки еще отдать в придачу. Хорошие ботинки, почти новые. Я все продал, все. Машину сегодня утром продал. К тебе на автобусе приехал, веришь?

— Верю, — сказал я, — почему нет? Я и сам иногда езжу на автобусе. Дешево и полезно. Воспитывает твердость характера. И ребер тоже.

— Ты ездишь на автобусе? — вздрогнул Николай. — Ты?! На автобусе?!

Это было произнесено таким тоном, будто с сегодняшнего утра указом президента езда в автобусе была объявлена особо тяжким преступлением.

— Иногда, — осторожно произнес я. — Когда машина ломается...

— А! — торжествующе воскликнул Николай. — Так у тебя есть машина!

Я даже и не знал, как отреагировать на такое. Я поразмыслил, помычал неопределенно и в конце концов утвердительно кивнул. А потом уставился на Николая, желая знать, спас я свою репутацию или же погубил.

— Машина — это хорошо, — скороговоркой пробормотал Николай. — Мне нужно найти человека с машиной. Чтобы он отвез сначала туда, а потом оттуда... То есть, блин, я уже нашел человека. Ты отвезешь, да? Двести баксов — это не хухры-мухры! Это, блин, большие деньги! Плюс ботинки! Только ты сначала отвези, а потом уже ботинки. Без ботинок там нельзя. Без ботинок несолидно. А уж когда отвезешь назад, так и ботинки забирай. Идет?

— Идет, — сказал я. — Даже и без ботинок идет. У меня есть ботинки, спасибо.

— Так у тебя же другие ботинки, — возразил Николай, хватаясь за бутылку со «Спрайтом». — У тебя, наверное, совсем другие ботинки. А таких, как у меня, нет. Так что бери, не стесняйся. Я бы тебе еще что-нибудь из шмоток отдал, только все осталось на квартире. Квартиру продал вместе со шмотками. Такие дела, Костя. Н-да, — и он допил газированную воду. — Так ты согласен, да?

— На что? — ошарашенно переспросил я. — На что я согласен? Куда тебя везти? За что ты предлагаешь двести баксов?

— Отвезешь меня, — деловито сказал Николай. — Просто отвезешь. Куда скажу. Деньги заплачу сразу. Ботинки отдам после. — Он запустил трясущиеся пальцы в карман и вытащил две сложенные пополам стодолларовые купюры. — Вот. Мои последние. Тебе отдам, когда сядем в машину. А пока не дам. — И деньги снова исчезли в кармане.

Я мысленно досчитал до десяти и таким образом удержался от сильного искушения схватить Николая за шиворот и вышвырнуть за порог. Но месть Генриху будет страшной.

— Так, — сказал я. — И далеко надо ехать?

— Хрен его знает, — напряженным голосом ответил Николай, уставившись в стену.

— Значит, надо у него спросить, — подсказал я.

— У кого? — не понял Николай.

— У хрена, который знает.

— Да, само собой, — кивнул Николай. — Я ему позвоню. Он мне скажет. Завтра вечером.

— Значит, ехать надо завтра? — уточнил я.

— Ага. — Николай запустил руку с платком под рубашку. Очевидно, вытирал пот под мышками. — Завтра, как стемнеет.

— Хорошо. — Я обрадовался, что сумел все выяснить и тем самым заработал полное право выставить клиента за порог. — Значит, до завтра?

— Чего до завтра? — непонимающе посмотрел на меня Николай. — Кого до завтра?

— Встретимся завтра. Я подготовлю машину, и вы узнаете маршрут. Так?

— Ни хрена, — покачал головой Николай. — Ты готовь машину. А я посплю тут у тебя. Спать охота.

Не то чтобы я был очень негостеприимным человеком. Просто настроения ночевать в одной квартире с малознакомым и, мягко говоря, странноватым мужчиной у меня в тот вечер не было. Я решил позвонить Генриху и предложить ему забрать своего протеже туда, где он его взял.

Я снял телефонную трубку и не услышал гудков.

— Что за черт?! — раздраженно пробормотал я, пару раз стукнул по рычажкам, но аппарат не ожил. Я приподнял телефон, потянул за провод...

— Это я сделал, — гордо сказал возникший вдруг позади меня Николай. Эти три слова были произнесены с такой неподдельной гордостью, словно перерезание телефонных проводов было весьма достойным взрослого мужчины занятием. Занятием, заслуживающим уважения и почитания.

Мне же захотелось разбить об эту почтенную голову молчаливый телефонный аппарат.

Но я досчитал до десяти, а потом подумал, что ни к чему ломать аппарат, который стоит денег. В отличие от головы моего клиента, которая явно не стоит и копейки.

— И зачем это? — спросил я, аккуратно ставя телефон на место.

— Нельзя звонить, — шепотом сказал Николай. — Никуда нельзя звонить. Я-то знаю. А ты не знал, поэтому я сразу... — и он задвигал пальцами, показывая, как именно поступил с телефонным проводом. — Звонить можно только им. Я сам завтра позвоню.

— Им? Кому — им?

Николай махнул на меня рукой.

— Лучше уж ты не суйся... — сказал он устало. — Твое дело баранку крутить. Туда и обратно.

— Да-да, конечно, — торопливо согласился я. — И ботинки в придачу.

— Вот видишь, — усмехнулся Николай. — А все ломался... Оказывается, тебе нужны ботинки. Хорошие итальянские ботинки. Я купил их в Риме...

— Да ну?

— Честное слово, — сказал он и медленно, старческой походкой, потащился к дивану. Там его ноги вдруг подкосились, и Николай рухнул. В следующую секунду он уже спал.

Я изумленно покачал головой: поверить во все это было невозможно. Но поверить было нужно.

Выключив в комнате свет, я прошел на кухню. Не минеральной воды мне захотелось сейчас, нет. Я налил себе полбокала белого мартини, бросил туда пару кубиков льда и ломтик лимона. Это должно было помочь мне смириться с тем, что мой диван занят странным человеком, который никак не может унять дрожь в руках, от которого несет потом за километр, который рвется подарить мне свои ботинки, но в то же время считает вполне естественным перерезать телефонные провода в чужой квартире...

И еще я подумал, что вряд ли этого человека когда-либо выпускали дальше соседней области. Какой уж там Рим...

Я также подумал, что двести долларов запросто могут оказаться фальшивыми. Ох, Генрих... Где ты берешь таких клиентов?!

Из комнаты послышалось тихое невнятное бормотание. Я допил мартини и на цыпочках прошел из кухни по коридору, прислушиваясь к доносившимся из темноты словам.

— Он должен заниматься, — раздалось от дивана. — Хр-р-р... О! Да... Ребенок должен заниматься музыкой.

Я едва не переспросил «что?», но спохватился. Николай говорил во сне. И он говорил довольно странные веши. Впрочем, бодрствуя, он говорил так же малопонятно.

— Ребенок должен заниматься музыкой, — повторил он через несколько минут и повернулся на другой бок.

«Черт-те что творится у этого типа в голове», — подумал я и собрался идти на кухню, чтобы повторить прием лекарственного напитка, но тут Николай вновь подал голос.

— Я же вас всех достану, гады, — прошептал он. — Все в землю ляжете... Это же так естественно....

Я понял, что мне надо срочно ложиться спать. Иначе почудится еще какая-нибудь ерунда, как, например, сейчас. Мне послышалось, что последнюю фразу Николай произнес по-английски. Причем акцента там было ноль целых ноль десятых.

И я поторопился разложить кресло-кровать, улечься на него и накрыться одеялом с головой, чтобы не видеть, как мой гость будет сдирать ногтями обои со стен. И не слышать, как он будет петь голосом Лучано Паваротти. Мало ли что взбредет в голову этому человеку, который так быстро превратил мою квартиру в дурдом.

Однако одеяло было неважным звукоизолятором, и прежде чем заснуть, я еще несколько раз услышал произнесенное с возрастающей озабоченностью:

— Ребенок должен заниматься музыкой... Ребенок должен заниматься музыкой.

Глава 4

Я хорошо помнил вчерашнее утверждение Николая, что он уже сутки ничего не ел, и, пока гость спал, наведался в ближайший продовольственный магазин. Потом быстро поджарил яичницу с колбасой и потратил куда больше времени на то, чтобы растолкать Николая. Было похоже, что он не только голодал последние дни, но еще и не высыпался.

— Есть такое дело, — подтвердил он некоторое время спустя, когда мы сидели друг напротив друга за кухонным столом. — Много работы было. Совсем не спал.

— А кем ты работаешь? — спросил я.

Николай вздернул подбородок, уставился на меня, плотно сжав губы, будто я хотел узнать нечто запретное. Потом лицо его стало менее напряженным, он снова принялся за еду и между делом сообщил:

— Да уже и никем... Никем уже не работаю.

— Безработный?

Николай засмеялся. Только странный это был смех. Мало в нем было веселья.

— Безработный, — повторил он. — Ну так может быть, что и безработный. Теперь. А что было делать? Только и делать было, что стать безработным.

— Ты сказал, что продал машину и квартиру...

Опять та же самая реакция: напряженное лицо, руки сжимаются в кулаки, словно в ожидании нападения.

— Ты сам так сказал, — напомнил я.

— Я? Я так сказал? — Николай смущенно опустил глаза, словно его уличили в чем-то постыдном. — Ну да, так оно и есть... Зачем я это сказал? Я же не должен был это говорить! — внезапно выкрикнул он и ударил кулаком по столу. Тарелка с остатками яичницы, жалобно звякнув, подпрыгнула. — Слушай! — Снова напряженный взгляд, вздувшиеся сосуды на лбу. — Ты ничего не слышал! — Пальцы стискивают вилку, и вдруг я вижу четыре ее зубца, направленные в мою сторону. — Если ты кому-нибудь повторишь то, что я сказал... — Зубцы дрожат в его трясущейся руке, и намерения очевидны. — Я же ведь могу и тебя убить! Меня уже не остановишь! Ни хрена меня никто не остановит!

— Как хочешь, — миролюбиво сказал я. — Но это были твои слова. Не я их придумал.

— Знаю. — Вилка выпала из пальцев. — Я... Я виноват. Я не должен был это говорить. Ты, Костя, не расскажешь им? Не выдашь меня? Иначе — конец. Иначе — все, кранты.