Буду смелым в бою. Забополь и Николаев, с которыми я попал в роту - мои повседневные противники во все дни прошлого в этом полку. Как-будто специально все так подстроено. С ними будет тяжело и даже опасно, так как Николаев застрелил кого-то еще в тылу, а здесь, на фронте, это проще простого. Другой - командир роты, тоже отчаянный и вспыльчивый.
      Из нас создали отдельную роту в 80 человек. Она будет пока в резерве полка, очевидно для штурма. В моем взводе - 40 человек. Завтра или послезавтра - в бой. Сейчас обмундировываемся.
      Поздняя, глубокая ночь. Половина четвертого. Слегка сереет темень ночи.
      Со всеми распрощался. Старший лейтенант Лапин обещал, что пойду я с ним вместе, а сейчас совсем иначе получилось, хуже, чем я мог предполагать когда-нибудь. В зубы зверю, да еще в какие - в крепкие и злые зубы. Выход только в личной отваге. Мне нужно получить награду - орден, не меньше.
      С нашей ротой разговаривает гвардии полковник Паравишников. Он рассказывает, что "от села Галмуз, которое нам предстоит занять, наши находятся метрах в 75. Так что для занятия его необходим лишь один дружный рывок. Но у нас очень жиденько там было, и поэтому противника не выбивали сразу, в первые дни сближения с ним на эту дистанцию. Теперь, конечно, другое положение".
      Полковник обещает, что со временем я опять попаду в свою минометную роту.
      01.05.1944
      Весь вчерашний день, всю ночь, и даже часть утра шел проливной, холодный дождь. Накрылся шинелью и сидя спал. Шинель вся промокла, отяжелела, под меня тоже вода проникла. К утру вода добралась в верхнее нижнее белье и до самого тела. Промок, как говорится, "до ниточки". Только возле живота и груди осталось место сухим. Сюда шинель не прилегала плотно и здесь, "за пазухой", я хранил партийный и другие документы.
      Сейчас в основном высох. В окопчике на два штыка глубиной полно воды, только сидение сравнительно сухое, да плюс к тому я под себя подкладываю сумку. Ноги мокрые и холодно в них, руки и щеки горят огнем.
      Вечером прояснился горизонт и солнце, еле греющее и ветреное, слегка приласкало взор. Но портянок и шинель полностью не сумело высушить.
      Село рядом, метров 300 отсюда. От передовой - метров 50.
      Сегодня был у Пархоменко. Он говорит, что пока ничего не будет делать для того, чтобы я попал в минроту. Я возразил, что если он желает проверить мою смелость - пусть даст мне индивидуальное задание. Вечером он написал мне до одури несуразный приказ: одному переправиться на другую сторону к затопленным водой ПТРам, и, войдя в село, забросать гранатами или другим путем уничтожить ДОТ с амбразурой станкового пулемета. Я расписался, что читал, но едва ли буду выполнять, если невозможно будет безопасно все это сделать. Ведь я командир, средний командир, а он мне такие задания дает.
      В селе кричат петухи и лают собаки, а там, за ним, сухое место. Село на круглой высотке расположено, похожей на курган, но значительно больше. Дома и улицы отчетливо видны, но ни один немец не показывается наружу.
      Написал письма маме, Лялюшке и Лапину.
      02.05.1944
      Написал Ане Лифшиц в Москву с фото Гурченева, маме в Днепропетровск, папе в Дербент, дяде Жоржу в Астрахань, дяде Люсе в Калинин, Бебе Койфман на станцию Баская Молотовской области, Бусе Кац в Ярославль, Селивестровой в Одессу, Оле в Магнитогорск и Валентине Буховец в Николаев: итого 10 писем.
      Мы на прежнем месте. Наблюдал за противником. Видел жителей: двух взрослых бесарабцев - мужчину и женщину, двух ребятишек с ними. Все они были с котомками за плечами.
      03.05.1944
      Написал маме, папе, Алле Беспарточной, Марии Бойко в Одессу, Замуле Н., Майе Белокопытовой в Москву и Романовой Н.Г. - близкой покойного Савостина.
      Вчера ночью перешел вместе с взводом на передний край. Говорили нам, что нами подменяют на ночь, затем на сутки, передовиков, якобы те предались, но, очевидно, соврали. Постарались поскорее пихнуть меня в пропасть, но нет, шалят, я буду сверху, над пропастью, и не погибну назло всем врагам внутренним и внешним.
      Фрицы активничать стали - обстреливают и нас, и тылы. А окопчики у нас никчемные - два неполных штыка. Так что стоит начать - и все мы попадем в нехорошее дело.
      Здесь в обороне быть опасно. С продовольствием тоже безобразное положение. Хлеб, по неизвестным причинам, мы получаем не полностью - буханка на четверых, а то и на шесть человек. Пищу - один раз в сутки - 200-300 грамм супу фасольного. Добро еще, что выдали в качестве доппайка сало свиное, не то я не знаю, как жили б.
      Погода сегодня неважная. Ветер и солнце холодное. В селе орут петухи, мычат телята. В плавнях кукушка кукует, но и тут и там грохочут снаряды. Ими перебрасываются, как мячиками, обе стороны через нас, и везде такое молчание между разрывами, как-будто и войны нет, а так - кто-то шалости ради бросается. То справа, то слева, то далеко, то близко. А один, метрах в четырех от меня, сзади перелетом упал как раз на мертвую корову, и ту подбросило и закрутило метра на два в сторону. Последние, еще не сгнившие, кишки вывалились наружу.
      В ночи холодно. Сумку я свою оставил в хозвзводе у ездового одного, а там портянки мои, гимнастерки.
      Вечереет. Перо у меня что-то испортилось.
      07.05.1944
      Вчера исполнилось два года моего пребывания в Красной Армии.
      Сейчас передвигаемся. Ушли с плавней назад, перевалили через Днестр и теперь очень тяжело двигаемся по эту (левую) сторону реки на север, вдоль фронта. Очевидно, где-то намечается новый прорыв.
      Рапорт полковнику начисто еще не переписал. Сейчас займусь.
      Вчера получил письмо от тети Ани, а сегодня два письма от нее же и три от папы.
      Ноги болят немного, и что-то горит рука.
      09.05.1944
      Командирское собрание. Выступает полковник. Зачитывает секретный приказ: "Я полковник. Слов попусту ***
      Сейчас, когда ведется эта беседа, четверо офицеров из батальона 120 мм. минометов устроили стрельбу из автоматов в погоне за зайцами. В результате убит один заяц и три лошади. Их привели сюда.
      11.05.1944
      От дяди Люси получил вчера второе письмо за последние месяцы. Оба 23/IV и 31 марта 44 года. Отвечаю вторично. От мамы третье - ответил опять сегодня. От тети Ани за 27/II, 4/IV, 7/III, 25/I, 18/IV, 19/III, 10/IV. От папы - 23/III, 14/IV, 28/III. Папе написал. От Сани два письма, от Нины Каменовской - одно. Написал Нине Каменовской вчера и сегодня. Выслал стих "Жизнь" Сёме.
      Сегодня уходим на передовую. Будем занимать оборону по эту, левую сторону Днестра, на окраине села Красная Горка.
      Уже вечереет. Скоро опустится солнце, скроется за горизонт, и, когда посереет воздух, мы двинемся.
      12.05.1944
      Написал письмо в редакцию газеты "Боевой товарищ" со стихотворением "Жизнь". Зое Гродинской с портретом Шолохова.
      Получил письмо от тети Ани, две открытки от Ани Лившиц и одну от Маи Б. Кроме того, получил обратно свои письма к Бекасову, за выбытием адресата.
      Открытки Анины кратки, но и в этом виде любая весточка от нее вызывает во мне теплоту и трепет радости. Как хорошо получать письма от таких славных и умных девушек! "Вовочкой" называет она меня в письмах, но это ничуть не умаляет меня, а напротив, радует.
      Вовочка - это старое школьное имя, которым звали меня все соученицы и даже некоторые соученики. Я был большим сторонником девочек, одним из самых может быть ярых и преданных им, среди всего мужского многолюдья. Мне нравилась в девочках их культурность, тактичность, нежность и бережность в обращении друг к другу, их красота, фигурки и даже голоса. Все нравилось, в противоположность Олиным вкусам, все говорили даже, что я похож на девочку (и мне это льстило), называя меня ласково и нежно "Вовочка".
      Я помню, как я переодевался в женскую Олину одежду, а ей давал свой, мужской костюм, и так мы прохаживались по улицам - никто не мог уличить тогда во мне мальчика. Ради девочек я вступал в их шайки - в подражание мальчикам - руководителями которых, были самые озорные девочки: Нюра Лещинская и Лена Мечина. Но я в душе не одобрял озорства, и только не желая ронять своего престижа и достоинства в глазах Олиных подруг, скрывая свои чувства, вступал в их "тайные организации", занимавшиеся черти чем: там, постучат к кому-нибудь в квартиру и убегут, стукнут в другом месте палкой в окно и т.п. Со временем, однако, мой путь и пути этих "шаек-групп" разошлись. Нюра превратилась в одну из самых распущенных девушек, Лена не больно хотела со мной дружить, ибо я был отшельником, не имел товарищей, и водиться со мной было неинтересно.
      Аня Лившиц когда-то нравилась мне до безумия, но я не находил ничего лучшего, чтобы передать ей свои чувства иначе, как дерганье за косы и подбрасывание всяких гадостей (открыто) и неподписанных стихов (тайно) в ее портфельную сумку. Потом о моей симпатии к ней узнала она сама и все девочки нашего и параллельных классов.
      Девочки, а затем и девушки, были самыми близкими и откровенными подругами моими: Зоя Гродинская, Лена Малкина. Оля с подругами были ближе мне, и почти всегда я делился с ними своими чувствами, сомнениями и переживаниями. Меня очень просто было переубедить во всем, даже в чувствах, и вскоре Оля с подругой отговорили меня от этого (от Ани) увлечения. Аню Лившиц, тогда и после, я стеснялся, ибо до последних дней еще не разгладилось и не исчезло во мне впечатление чувств прежнего увлечения. Сейчас мне особенно отрадно получать ее письма. Тем более что они дышат такой теплотой и лаской, от которой еще больше хочется жить и радоваться всем благам земным.
      Когда-то, помню, шел я по школьному двору и увидел вдруг, что на меня несется целая туча девочек. Когда бывало так на меня бежали мальчики - я прятался за спину самого сильного и старшего из учеников нашей группы, симпатизировавшего мне и часто защищавшего от побоев злых на меня мальчишек. От девочек я убегал. Убегал, а потом жалел об этом. Убежал и тогда. О том бегстве вдруг как-то так вспомнилось.
      Мальчиков и дружбы с ними я избегал, так как не любил ругательств, краснея за каждое грубое или непристойное слово в присутствии девочек; не любил драк, которые были так часты. Делиться с мальчиками своими чувствами и мыслями не пытался даже, так как знал, что встречу насмешку, вместо разумного, дружеского совета. Меня за это все не любили, часто колотили, давали клички "бабник", "жених", "юбочник" и др.
      23 школа, 4 класс, Мила Ломиковская - это второе мое уже увлечение, но не сердца, а моей натуры. Она была отличница в параллельном классе (характерно, что нравились мне только отличницы) и я перешел на следующий год в ее класс. Перешли со мной сын директора или классного руководителя и еще кто-то. Я часто смотрел на нее, думал о ней и рассказывал Оле и ее подругам о своей симпатии к ней.
      На смену им пришло более продолжительное увлечение, которое можно в некотором роде назвать любовью - увлечение Бебой Койфман. Но прежде, чем перейти к этой предпоследней пока моей "любви", расскажу о Киме Городецкой в моей жизни увлечением в классе перед Бебой. Так звали хорошенькую девочку, брюнетку, без косичек и не отличницу, но со светлым умом и веселым характером***
      Сейчас ночь. В обороне. Северо-западнее хутора Ташлык.
      14.05.1944
      Все дни моего пребывания здесь (вместе с частью я здесь нахожусь с 9 числа) кругом гремят бои страшные. Особенно по ту сторону Днестра, где наши занимают небольшой, но довольно укрепленный плацдарм. Несколько дней назад немцы потеснили наши части и отодвинули их от села влево, но дальше все их потуги ни к чему не привели, и теперь фронт вот уже несколько дней стоит на месте.
      Днестр здесь не широкий - всего 100 метров, и вот ежедневно на ту сторону Днестра наведываются группы самолетов, на протяжении всего дня по 20, по 30, по 15. То наши, то немецкие. Наши, конечно, преобладают сейчас в воздухе.
      Ответил Ане письмом со стихотворением "Жизнь", Майе - со стихотворением "Маю". Написал в редакцию "Кировца" стихотворение "В Одессе". Отправил письма маме, папе, тете Ане. Написал письма Сане и Ляле Цюр в Днепропетровск.
      15.05.1944
      Получил письмо от Оли, в котором она требует, чтобы я помог ей занять ее же собственную квартиру, в которую забрался какой-то военный, и соглашается пустить туда только Олю, из всей ее семьи. Думаю написать в редакции газет "Зоря" и "Днепровская правда", чтобы помогли.
      Получил письмо от Ани Перкиной из Мал. Лепетиха - изорвал его в клочья от досады и решил не отвечать. Она учительница, но ее письмо до ужаса несодержательно - бестолковщина, да и только: "Я преподдам тебе этот ответ..." и т.п.
      Написал письмо в редакцию "Днепровской правды", в котором прошу их помочь Оле выселить проходимца в военной форме, третирующего ее с семьей. Два письма - в "Зорю" и Оле, для военкомата. Отошлю завтра.
      Ляле Цюр написал в Днепропетровск, Нине Каменовской - в Одессу, со стихотворением "Одесса"; Сане в Магнитогорск.
      Сейчас уже стемнело. Только что принесли газеты, и я прочел пространную статью в "Кировце" о Третьяке. Этот подлый человек только из-за того, что ему наклеветали на меня, что я, якобы, запретил угощать его супом своим бойцам, постарался спихнуть меня сюда в стрелки, а сам, чисто случайным стечением обстоятельств, приблизился к славе. Было даже неудобно читать, как его расхваливали - врали. Такие люди царствуют и живут в свое удовольствие, а кое-кто из-за них страдает.
      Сегодня наши на той стороне подобрались совсем вплотную к немцу по берегу, но почему-то вернулись. Вероятно, пулемет сорвал наступление - немцы установили его у самого берега, и он хлестал пулями в течение всего наступления.
      16.05.1944
      Написал в редакцию "Зори" по Олиному вопросу, тете Еве в Магнитогорск, и в редакцию газеты "Кировец" послал стихотворение "Жизнь".
      День прошел почти даром. Создать ничего не успел, хотя пытался доработать стихотворение "Я мечтал о Днепре".
      Здесь все лейтенанты - молодые парни, хорошие ребята. Но мне очень тяжело, и сердце мое ноет от бессилия и досады. Что мне делать? Как мне выйти из этой трясины, опутавшей меня всего? Пархоменко, как низкий человек, вскрыл мое письмо к Лапину и прочел его, включая, конечно, то место где было сказано о его вздорном приказе мне: "Переодеться солдатом и забросать, переправившись лодкой на немецкую сторону, их амбразуру гранатами". Теперь он мстит мне, и даже рапорта моего не принимает к командиру полка с просьбой о назначении меня по специальности. Он меня определенно хочет угробить и вместе с Полушкиным, который ненавидит меня исключительно потому, что я еврей, - спихнул меня на прозябание в стрелки.
      Бойцы тяжелые. Суровым я с ними быть не могу - мне жалко людей. Ругаться на бойцов матерно я тоже не умею. Упрашивать, уговаривать, объяснять - вот что остается мне. Но люди этого не принимают, и хорошее отношение вызывает в них непонимание. Заборцева, правда, все боятся: он кричит и ругается. С ним бывает трудновато, когда он горячится, и мне.
      Чернилами я не пишу, так как их у меня забирает Заборцев. Отказать ему неудобно, но, когда я прошу обратно - он не возвращает, говорит заняты.
      Фриц спокойно сегодня себя ведет - изредка попукивает из винтовок и ахает минами недалеко. Чудом никого не убило из моих бойцов, когда они рыли блиндаж. Случайно они перед тем порасходились, и в каком-то полуметре от того места упала мина 81 мм.
      Сапоги продырявлены - надо починить, а сапожника нет. Как бы не довелось одеть обмотки. Руки мою через день - некогда. А нахожусь у самой воды.
      Самолеты реже летают. Винтовки подготовил к ночной стрельбе.
      Вчера здесь были Хоменко и Рымарь - я читал им свои стихи. Потом подошли Забоцев и Телокнов. Напомнил как бы невзначай о своем наболевшем. Они отвечали, что не все стрелки погибают, и чтобы я не отчаивался. Я объяснил, что не смерть меня страшит, а люди, с которыми работать нужно. Но все мои разговоры впустую. Стихи мои нравятся им, а сам я, очевидно, нет. Вот в чем беда. Хоменко, правда, мало меня знает, а Рымарь любит, уважает и ценит самого себя только.
      Эх, если бы с полковником удалось мне переговорить!
      17.05.1944
      Уважаемый товарищ редактор газеты "Советский воин" Н. Филиппов!
      Препровождаю Вам этими строками одно из последних своих стихотворений "Жизнь".
      Надеюсь, что оно будет опубликовано на станицах "Советского воина". Ваш отзыв и замечания по поводу моего стиха, прошу направить мне по адресу: Полевая почта 283/8-Ы, Гельфанду.
      В условиях многодневного пребывания на передней линии, в окопах, что в 100-150 метрах от неприятеля, мне очень трудно, а вернее, вовсе невозможно услышать мнение и серьезную профессиональную критику своих произведений. Поэтому настоятельно прошу Вас не отказать в моей просьбе, тем более, что ввиду отсутствия у меня спокойного и свободного времени, в стихотворении возможны недоработки.
      Если желаете, могу прислать и другие свои стихотворения: "Одессе", "Я мечтал о Днепре", "Миномет", "Гремят бои", "Вступление к поэме "Сталинградская эпопея" и другое.
      На этом тороплюсь закончить. Крепко жму Вашу руку и оставляю Вам и Вашим сотрудникам свои наилучшие пожелания.
      Жду Ваших писем.
      С большевистским приветом Гвардии л-т Гельфанд.
      20.05.1944
      Уважаемый т. ответственный редактор газеты "Советский воин" и его сотрудники по редакции!
      Посылаю Вам для публикации на страницах газеты свое последнее стихотворение "Я мечтал о Днепре". Очень прошу прислать мне почтой один экземпляр того номера газеты, в котором оно будет опубликовано, а также Вашу критическую оценку моего произведения с указанием недостатков и достоинств.
      По своему усмотрению Вы можете выбросить четверостишья, показавшиеся Вам неуместными и слабыми, но, пожалуйста, не искажайте смысла добавлением или же сокращениями, противоречащими замыслу автора. Мне уже случалось встречать подобную безжалостную правку на страницах некоторых уважаемых красноармейских газет.
      Заканчивая свое письмо, я не хочу терять уверенности в том, что Вы ответите мне в самом ближайшем будущем. Буду стараться быть полезным Вам своей корреспонденцией с передней линии фронта.
      Гвардии л-т Гельфанд.
      Вечером получил три письма: от Ани, Нины Каменовской и Галины Селивестровой. Написал сам тете Ане, в редакции "Советский воин" и "Советский боец", Третьяку о письмах и Короткиной Ане.
      Вчера у меня было происшествие - не первое и, к сожалению сердца, не последнее, очевидно.
      Заборцев собрал всех командиров для беседы. В середине нашего собрания мы заметили каких-то двух неизвестных гвардейцев-командиров, проходивших по нашей обороне. Кавалеры нескольких орденов - они сразу обращали на себя внимание. Я сказал Заборцеву, что их нужно проверить, и он поручил это делать мне.
      Тем временем оба человека прошли по верху ворот в дамбе, мимо которых у нас были вырыты специальные хода сообщений.
      - Подождите, - окликнул я незнакомцев. - Одну минуточку! - и когда те остановились, стал узнавать у них: кто они, откуда и для какой цели пришли.
      Охнул снаряд в трех шагах от нас. Несмотря на свою большую величину, нас не поразил, так как мы упали, но лишь припугнул, заставил спуститься в траншею. Мы вернулись назад, откуда спутники мои начали движение, и с изумлением наблюдали, как точно по дамбе, изменяя угломер, противник бросал свои железные чудовища, по пути нашего вероятного следования.
      Переждав немного и дав мне подробные объяснения о целях и причинах своего прихода, оба орденоносца снова пошли вправо вдоль дамбы, по теперь уже ходам сообщений, а я вернулся к командиру роты. Отчитавшись перед ним о результатах "переговоров", я собрался к себе во взвод.
      - Товарищ старший лейтенант, - отрапортовал боец - упавшим у дамбы снарядом, насмерть ранило человека.
      Мой путь во взвод лежал через эту траншею, где на отходной вехе, в ячейке на посту наблюдателя трагически закончилась жизнь красноармейца. На месте живого, зрящего, действующего бойца, сидела одна спина, в которую, казалось, ушла и свесившаяся голова и безжизненное туловище. Рядом, по всей стенке бруствера, грязно алело, разбрызганное во все стороны кровавое пятно - та часть человеческого существа, которая своим непрерывным движением и беспокойством заставляла чувствовать и мыслить сердце и разум жившего человека. Я смотрел молча, без страха и ужаса в глазах, привыкших к подобному. Кругом стояли бойцы и тоже смотрели.
      Мне показали ботинки покойника перед его погребением: обувь, как и одежда, были целиком изорваны и исковерканы безобразными, бесформенными кусками металла, которые принято в военном деле называть осколками. Так неожиданно и так бесценно превратилось в ничто то большое и необъятное, выраженное в человеческом облике. Так улетучилась, обездолив, ограбив, лишь недавно клокотавшее сердце, так предательски осиротила разум, спасовавшая перед смертью частица человеческой жизни. Да, это не вся жизнь, это именно частица, так как жизнь - самое сильное, самое непреодолимое понятие во всем живущем, никогда не уходит бесследно из человеческого существа. Она оставляет о себе воспоминания, память, которая продолжает долго, а порой бессмертно, жить в людях.
      Почему же меня сохранила судьба? Ведь я мог сделать еще три шага вслед за неизвестными мне дотоль военными и очутиться в лапах злорадной кровопийцы-смерти. Почему жизнь не бросила меня и тогда, когда несколько дней назад, долго целившийся в меня снайпер, метнул пронзительно свистнувшую и трахнувшую меня затем, слегка зацепив, (царапнув ухо) медную разрывную пулю? Я долго тогда стоял с привычной беспечностью на просматриваемой немцами поверхности земли, и, позабыв об опасности, объяснял задачу бойцам по усовершенствованию ОП.
      Почему не покинула меня жизнь и во многих других смертельных опасностях, о которых была речь раньше? Значит, жизнь любит меня, значит, она дорожит мной, значит, она ждет от меня чего-то, и вынуждена дать отсрочку моим юным годам, моему бьющемуся сердцу и страдающему от несправедливости людей разуму. Выходит, - я полезен чем-то величавой красавице в разношерстном кудрявом платье, которая носит такое нежное, такое неповторимое, такое сладкое имя "Жизнь".
      Я знаю, я понимаю мысли и чувства жизни. Она любит, когда живущие платят ей дань, благодарят ее чем-либо возвышенным, хорошим, неисчезающим и бессмертным. Она любит, создательница, создания, ею живущих, и она щедро удерживает за собой в минуты, когда смерть особенно нахально берется за судьбу человека; отвоевывает на долгие-долгие годы его дыхание, его мысли. Разве не долго боролась она со смертью за судьбу Ильича Ленина? Разве не хотела она спасти от смерти Николая Островского? И в том-то ее и величие, что даже в смерти она умеет быть бессмертной. Может ли костлявая смерть похоронить произведения Пушкина, Лермонтова, Толстого, Гейне? Может ли она, ненавистница всего созидаемого жизнью и природой, что-либо сделать против величайших памятников древности, и по сей день сохранивших свое великолепие? Может ли она руками Гитлера и К? варварски ликвидировать культуру и свежую мысль современного человечества? Может ли она загубить бесследно великих писателей, ученых, мыслителей текущих годов: Ромен Роллана, М.А.Неки и других, очутившихся и частично вызванных из лап убийц шайки Гитлера? Нет, нет, нет!
      Таков смысл жизни. Жизни на войне, жизни в грохоте и кровавом шабаше разгулявшейся сейчас смерти. Не значит ли это, что я должен отблагодарить жизнь за свое спасение, за возможность, не кланяясь снарядам, не сгибая головы, не прячась в убежище, жить, любить и сознавать жизнь, до настоящего времени включительно? Не потому ли я полюбил бумагу и карандаш, не потому ли я полюбил искусство доверять беспорядочно струящиеся в голове мысли бумаге? Не потому ли, что я полюбил жизнь, мне так страстно хочется быть писателем?
      Написал сегодня письма тете Любе, Оле, тете Ане, папе и Галине.
      23.05.1944
      Первое чрезвычайное на фронте происшествие - это посылки. Впервые за службу в Красной Армии мне посчастливилось получить посылку от мирных советских граждан: кусочек сала, печенье, бумага. Прислали жители Одессы. Ответил им письмом. Но, конечно, всего, что одесситы выслали, не было в посылке. А в сегодняшней партии посылок, кроме бумаги и мыла, вовсе ничего не оказалось. Первые посылки были, хоть и в распечатанных, но мешочках. Зато вчерашние - даже мешочков не имели, а бумага, в которую они были завернуты, была изорвана. Ясно, что мешочки или сумки, в которых посылались посылки, были распечатаны и половина (если не больше) содержимого в них, украдена. Сумки вскрывались, очевидно, так безобразно, что держать их больше нельзя было. И эти мерзавцы-тыловики были вынуждены залепить их бумагой, но и та, неоднократно развертываясь, к нам дошла полностью изорванной и содержимое вываливалось наружу. С трудом удалось мне из девяти посылок сделать шесть более-менее приличных и передать бойцам. В одной из посылок была записка, в которой писалось о носках и платочках носовых, посланных бойцу. Ничего этого, конечно, не оказалось - одна бумага, конверты и мыло. Так тыловики отнимают последнее удовольствие, развлечение и отраду наших стрелков, беззастенчиво грабя даже посылки. Так в некоторых посылках были помазки, баночки для мыления, лезвия, а бритв не оказывалось, и пр. и пр.
      Заборцев у себя в роте тоже подчищает что возможно, выгоняя из помещения бойцов, распечатывает и забирает ценности. В первый день ему неудобно было самому хозяйничать. Он выгнал всех связных, всех, кто нес посылки, заявив, что остаются лишь он и парторг, - то есть я. Под предлогом распределения посылок он вскрывал каждую, забирая себе платочки и зеркальца, расчески, конфеты, спички, карандаши, туалетное мыло, зубные щетки и порошок, пасту и прочее, что еще уцелело от тыловых грабителей. Мне было страшно неудобно присутствовать при этом деле, но ничего поделать я не мог. Жаловаться тоже нельзя и некуда. Он пытался меня подкупить зеркальцем, бумагой и карандашами, но я ничего не брал. Одно зеркальце я все-таки принял из его рук - все равно он его кому-либо отдал бы - такому же подлецу, как и сам. Теперь жалею, что взял - чувствую себя слабым, униженным и никчемным.
      Сегодня он решил меня и вовсе не звать. Но я понял со слов бойцов, по виду посылок и по его разговорам, что и сегодня он все посылки перерыл. Сейчас еще привезли. Если бы я имел возможность сам принять посылки, хотя бы из полка! Ведь и сегодня бойцы останутся ни с чем. 16 посылок за два дня можно было свести, и даже без разборки, за пять к половине, а с него и того меньше осталось.
      Второе, не менее важное чрезвычайное происшествие - высадка немцев на правом фланге в районе обороны и обращение ими в бегство целой роты - 8. Беспечные люди проспали и допустили немцев на берег. К тому же они были трусами и драпанули. Два ПТРовца, которые остались на месте, представлены к ордену Славы. Схватка, в конечном итоге, закончилась двумя раненными с нашей стороны и двумя со стороны немцев.
      24.05.1944
      Вчера во время моего дежурства один пулеметчик тяжело ранил старшего лейтенанта из вновь прибывшей (и нахально расположившейся, без согласия командования) 88 части. Раненный скончался.
      Я проходил траншеей по расположению роты, проверял бдительность часовых и накопанное за день по оборонительнным работам. Вдруг услышал шум и поторопился туда. Когда уже был недалеко, услышал: "Товарищ старший лейтенант, за что вы меня бьете?" и другой: "А ты знаешь что я замкомбат!? Прыгай в траншею! Пи... тебе! Расстреляю тебя! Ты еще будешь меня к командиру взвода вести?! Сейчас тебе капут!". Завязалась борьба.
      Присутствовавшие при этом бойцы рассказывали, что в это время старший лейтенант схватил бойца за винтовку и стал тянуть в траншею. Винтовка была на боевом взводе. Когда я уже подбежал близко - через крики и ругань услышал выстрел, раздалось громкое "О-ой!". Забегали и заволновались люди. Я спустился увидеть. Стрельнувший боец со слезами тянул: "Товарищ лейтенант, перевяжите человека... винтовка была заряжена... я не знаю как это получилось... он тянул ... я не виноват..." Подошел санитар и стал перевязывать лейтенанта.
      Потом мне люди рассказали обо всем, что произошло до моего прихода. Бойцы-пулеметчики Толокнова переносили на старое место украденные у них бойцами вновь прибывшей на оборону 88 Гвардейской СД доски. Пулеметчики накрывали блиндаж. Пришел старший лейтенант и сказал бегом отнести все назад. Боец стал объяснять, что все это их и не отдавал.
      Лес, который хотел тот забрать, боец самоотверженно защитил, пусть даже ценой гибели старшего лейтенанта. Все бойцы и командиры, в том числе заместитель командира роты удовлетворенно констатировали, что правильно сделал боец, ибо этого замкомбата все ненавидели: он бил бойцов рукояткой своего револьвера, многим бойцам и командирам без причины угрожал расстрелом.
      *** с ней я познакомился в Днепропетровске в 8 классе 10 школы, где вместе учились. Сначала не обращал на нее внимания, так как голова была занята совершенно другим. Она была хорошенькая, занималась лучше всех - была круглой отличницей, слегка увлекалась литературой - чтением. В это время я был в очень дружеских отношениях с ее задушевной приятельницей - нашей одноклассницей Галиной. Та однажды мне поведала о том, что Тамаре я нравлюсь. Несколько дней спустя я уже внимательно приглядывался к ней, вначале с любопытством, затем уже с наслаждением и трепетом в сердце. Наконец, глаза мои и вовсе оказались ослеплены красотой девушки, а голова и сердце опьянены безумством увлечения.
      Увлекся я не на шутку, и часто не замечал, как на уроках писал стихи на обложках тетрадей, на учебниках, в дневнике и пр. Учителя часто находили меня погруженным в задумчивость, замечали, что я отвлекаюсь от занятий. Некоторые из них злорадно смеялись, один - однажды прочитав стихи перед всем классом. Иные, более чуткие и тактичные, подзывали меня на переменах и советовали прекратить на уроках посторонними вещами заниматься. Но это не помогало.