Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Скуки ради

ModernLib.Net / Отечественная проза / Герцен А. / Скуки ради - Чтение (стр. 1)
Автор: Герцен А.
Жанр: Отечественная проза

 

 


Герцен А И
Скуки ради

      Александр Иванович Герцен
      Скуки ради
      I
      Я сел в вагон в самом скверном расположении духа, - ехать в путь, когда не хочется, скучно; ехать на лечение - еще скучнее... но чувствовать себя ко всему этому совершенно здоровым... этого и выразить нельзя...
      Быть не в духе, скучать, капризничать можно, когда кто-нибудь этим огорчается, занимается, когда кто-нибудь развлекает, а сидеть в вагоне и знать, что никому дела нет до этого, что никто не обращает внимания, это выше сил человеческих.
      Я попробовал придраться к соседу за то, что у него дорожный мешок велик, и нарочно сказал ему: "Ваш чемодан мне мешает". Дурак извинился и переложил с кротостью мешок на другое место.
      Поэты говорят, что вынести они могут многое, но что им надобно пропеть свое горе... Пропеть кому-нибудь - петь без уха слушающего так же трудно, как легко петь без голоса... Уха-то, уха пригодного у меня недоставало. "Впрочем, - подумал я, - поэты для большего удобства поют чернилами, а я буду капризничать карандашом..." Затем я вынул из кармана только что купленный "Memorandum" и еще раз окинул взглядом соседей. Их было четверо четыре в четырех углах. Когда это они успели забиться, сейчас нас спустили из salle d'attente [зала ожидания (фр.)]. Что за безобразные рожи| Надобво правду сказать, род человеческий некрасив. Через две станции трое вышли, и, едва я успел броситься в угол, вз-ошли трое других, еще хуже, - так и видно, что череп им жмет мозг, как узкий сапог, что мысль их похожа на китайские ножки, на которых ходить нельзя, - слаба, мала, тесна... А жиру вволю. Средний класс во Франции очень потолстел за последние двадцать лет.
      Впрочем, на каком же основании ждал я Аполлонов Бельведерских в случайном наплыве, который зачерпывала железная дорога chemin faisant [попутно (фр.)], почти не останавливаясь.
      Красота вообще редкость; есть целые народы из меньших братии, у которых никакой нет красоты, например, обезьяны с своими ирландскими челюстями, молодыми морщинами и выдавшимися зубами, лягушки с глазами навыкате и ртом до ушей... Да и часто ли встречается красивая лошадь, собака? Одна природа постоянно красива, потому что мы на нее смотрим издали, с благородной дистанции; к тому же она нам посторонняя, и мы с ней не ведем никаких счетов, не имеем никаких личностей, смотрим на нее как чужие и просто не видим тех безобразий, которые нам бросаются в глаза в человеческих лицах и даже в звериных, имеющих с нашими родственное сходство. А присмотришься к лицам и, при всем их безобразии, не отвернешься. Лицо - послужной список, в котором все отмечено, паспорт, на котором визы остаются. И как это все умещается между темем и подбородком, все, с малейшими подробностями, иескромностями и обличениями, все вываяно бедными средствами мышц, жира, оболочек и костей! Недаром мне Фан-Муйден говорил: "Чем больше я рисую, тем больше меня занимают лица, одни лица, головы, физиономии; что за неисчерпаемое богатство оттенков выражений" - "и невольных исповедей", - прибавил я.
      Решительно, я слишком строго осудил тесные лбы, теснящие черепа, толстые носы, глупые глаза, ненужные усы, - все оттого, что был не в духе. Очень много уже бед было со мной еще до вагона. Перед самым отъездом оторвалась пряжка у чемодана. Господи, как смешно, беспомощно стоит наш брат перед такой бедой... Если б нас между Расином и Шиллером немного учили шилу да игле, взял бы да починил, а тут комическое отчаяние и мрачные рассуждения. Только что я успокоился на том, что без пряжки можно обойтиться, стоит запереть чемодан, - ключ пропал! Сейчас был здесь, вот на этом столе, как теперь вижу; перерываю, перебрасываю все - ключа нет, и я, утомившись, сел на стул, самоотверженно скрестив руки на груди. Рази, мол, судьба, если еще есть стрела.
      Какое счастье было в старые годы, когда при ремне, при ключе состоял камердинер, и на нем можно было взыскать, аачем перегорел ремень и зачем сам потерял ключ. Ничего не может быть вреднее для здоровья, как именно то, что нельзя выместить на комнибудь беду, - поди тут и берегись.
      Лонже, знаменитый физиолог, Лонже de l'lnstitut, его авторитета не отведет никто, раз подымался со мной в Монпелье, по улице, идущей вверх от Медицинской школы.
      - Куда вы торопитесь? - сказал он мне, останавливаясь. - Не у всех такие легкие, как у вас, я вот не могу перевести духа. Погодите минуту, я вам расскажу, отчего я задыхаюсь: это очень любопытно. Вы, верно, знаете старого дурака (здесь он назвал одного академика, которого имя так громко, что я не хочу обозначить его даже предательскими заглавными буквами), il est tout ramolli [он совершенно выжил на ума (фр.)] а все презлая бестия; меня он терпеть не мог и врал на меня всякую чушь; я долго спускал ему, но наконец решился ему дать урок. "Как, - говорю я ему, - вы, негодный старикашка... - и взял его за плечо (при этом он сделал на мне повторение манипуляции, - я хоть и не ramlli, но чуть не вскрикнул), - говорили то-то и то-то, да в заседании института, знаете ли, что таких негодяев, клеветников, как вы..." А старик, перетрусивши, растерялся, начал извиняться, уверял, что он не то говорил, что он вперед не будет. Я бросил его и выбежал вне себя на улицу; ветер был скверный, я пришел домой, и на другой день, monsieur, у меня сделалась pleuresie [плеврит (фр.)], monsieur, и вот отчего я задыхаюсь. Не будь этот урод такой подлый, я бы ему дал пинка, два пипка, и этим вся первая буря разрешилась бы покойно и естественно, и у меня не было бы плерези, и я не задыхался бы! Экой изверг!
      А ключей все пет; что же, я буду делать без них? "Sonnez pour Thomme de charge trois fois" ["Коридорному звоните три раза" (фр.)], встав, тихо и торжественно подошел я к звонку, жму три раза пуговку, входит горничная: "Нет ли, madame, веревки, перевязать чемодан?" - "De la ficelle autant que monsieur voudra" ["Коридорному звоните три раза" (фр.)]. Она приносит веревку, я шарю в кармане, чтобы сыскать франк, и нахожу ключ. Фу, как глупо! Я с ненавистью посмотрел на его бородку, на его дырочку, даже швырнул его на пол, потом поднял и бросился в омнибус. Мелкий дождь, начавшийся с утра, продолжался.
      В омнибусе, очень сальном и пропитанном особым, но скверным запахом, который распускался в весь букет в сырую погоду, были отмежеваны местечки для тощих и почти беспозвоночных французов. Втесниз-шись кое-как я открывая окно, я сказал молодому человеку, сидевшему против меня:
      - Как это странно, что в Париже такие же скверные и неудобные омнибусы, как были лет двадцать то-му назад; в Лондоне, в Швейцарии, везде омнибусы гораздо лучше. - ; :
      Молодой, человек сконфузился, даже покраснел. , г - Да, - сказал он, конечно, этот омнибус не из лучших, но есть прекрасные другой компании; впрог чем, обратите внимание на лошадей: какие лошади!
      Лошади были посредственные, но патриотизм велик. Что вы сделаете с страной, которая так упорно, так ревниво, так глупо, так упрямо верит, что она - краса веей планеты, что Париж - "образцовый хуторок" человечества и фонарь, зажженный на планете, по свету которого она гордо несется по евоей орбите? Дело вовсе не в том, чтобы быть хорошим или счастливым, а в, том, чтобы веровать в свое превосходство и счастье..
      II
      Между тем мои соседи - не в омнибусе, а в вагоне - поразговорились...
      - Ну, что же скажете?
      - Я боюсь одного, что Прим - un ambitieux [честолюбец (фр.)] и эгоист.
      - Это может быть. В генералах нет никогда проку... Заметьте, у нас все генералы были реакционеры: Ла-морисьер, Шангарнье, один Шаррае остался верным демократии, но зато он был полковник, а не генерал.
      - Все же он будет вынужден провозгласить республику, а это что-нибудь...
      - Никогда не провозгласит, - заметил третий угол несколько хриплым голосом. Голос этот издавал седой, подстриженный под гребенку господин лет пятидесяти, с лицом Пелисье.
      - Да на какой им черт республика? - одно слово, названье! Испании надобно либеральную власть, порядок и свободу, а не республику. Я знаю Испанию.
      - А вы бывали там?
      - Да, то есть не tov чтобы в самой Испании, но бывал в Байоне. Я работаю в Маконах и по этой части бывал в Байоне.
      - А я так думаю, что если только Англия, стоящая на дороге всякого прогресса, не воспрепятствует, то испанцы провозгласят республику.
      - Вы ошибаетесь самым глубочайшим образом. Испанец слишком горд, чтобы быть без короля. Гранд какой-нибудь, весь покрытый звездами, как они представляют себя на фотографических карточках, перешедши спальней Эскуриала, - никогда не согласится быть простым гражданином.
      - Да ведь рано или поздно, - заметил несколько подавленный глубокими политическими знаниями говорящего молодой человек, - Европа будет же республикой.
      - Европа?.. Никогда, - ваметил решительно Пелисье, работавший в Маконах, и даже провел рукой, как будто срезывая всякую возможность.
      - Что же вы гсворите, - а Швейцария?
      - Тут-то я вас и ждал. Помилуйте, будто это республика? Я сам бывал в Женеве насчет божоле [сорт вина], - черт знает что такое. Вся Швейцария клочок земли, да и то еще негодный, покрытый горами да скалами, и этот клочок разделен на двадцать, что ли, клочочков, из которых каждый, милостивый государь, считает себя, туда же, самодержавным, свободным государством, имеет свой суд, свою расправу - и настоящее правительство
      не мешайся... Ведь это смешно. Ни силы, ни приличия, ни войска; правительство не пользуется никаким уважением. Знаете ли, кто президент Швейцарского союза?.. Наверное, нет. Да и я не знаю, - вот вам и рас-публика Я люблю, чтобы правительство было правительством, главное чтобы оно действовало, Faction e'est tout [деятельность - это все (фр.)]. Где же действовать, когда каждый кантон кричит о себе, тянет на свою сторону? Силы нет, воли нет. Я сам люблю свободу, но надобно признаться: республика не идет как-то к современным нравам, к развитию промышленности и просвещенья.
      - Позвольте! А Северные Штаты?
      - Я их ненавижу, я... я их терпеть не могу. Для меня люди, занимающиеся одними денеятьши выгодами, одной наживой, - не люди. Разумеется, этим торгашам не нужно правительство: им достаточно конторы, фактории. У них нет души, сердце не бьется, нет этого elan [порыва (фр.)], как у нас. Ну, что же, заступились они за Польшу?
      Молодой человек, подавленный Пелисье, замолчал и взял газету; я сделал то же.
      Папа зовет протестантов и католиков на вселенский собор и совет, чтобы положить предел и преграду избаловавшемуся уму человеческому, конгресс мира в Берне кладет прочное основание... война готовится со всех сторон... Все мой Пелисье, работающий в Ма-конах...
      "Ц у г. В высшее народное училище вызывается учитель чистой математики. Желающий обязан -представить, сверх удостоверения своих знаний, свидетельство в католическом вероисповедании". Вот это хорошо.
      "Франция. Две женщины - мать и дочь, обвиняемые содержательницей пансиона, у которой они жили на харчах, в том, что они, вопреки условию, взяли с собой на работу съестные припасы (те, которые они имели право съесть), были, несмотря на честное поведение и крайнюю бедность, осуждены на три месяца тюремного заключения"... И это Аедурно... но скучно, однообразно. Великий Пелисье! действительно, республика не идет к современным нравам. II faut de Faction! [Нужна деятельность! (фр.)]
      III
      - Все по глупости-с, - оправдывается русский человек, когда ему решительно оправдаться нельзя.
      - Ты, стало быть, дурак! - говорит ему на это власть имущий.
      - Не всем быть умным, надобно кому-нибудь быть "дураком", - отвечает он, если имущий власть без боя.
      Хотя, собственно, настоятельной крайности в дураках нет, но, пожалуй, можно согласиться с этим извинением. Только отчего же, в свою очередь, нет такой ясно сознанной потребности в умных? Мудрено ли после этого, что миром владеют "нищие духом", там - как большинство, тут - как один за всех.
      В сущности, все делается по глупости, только никто не признается в этом, кроме русского человека, к все ищут всегда и во всем умных причин и объяснений и потому идут всякий раз направо, когда следует идти налево, - и запутываются дальше и дальше в безвыходных соображениях и затемняющих объяснениях.
      Люди выбиваются из сил, отыскивая тайные пружины, спрятанные причины, глубокие замыслы, сокровенные связи, злостные цели, коварные планы, обдуманные ковы, - всего этого вовсе нет а Придумано после. Мир идет гораздо наивнее и проще, чем кажется сквозь призму критики и рефлекций.
      Девять десятых всех злодейств делаются по глупости и наказываются по двойной, и это - не особенность злодейств, а вообще всех поступков, особенно крупных. В самых решительных событиях жизни ум не участвует или участвует, помогая глупости. Не по уму же люди, например, играют в карты, в карты по уму играют одни шулеры, - оттого-то они и выигрывают всегда, пока их кто-нибудь не поколотит по глупости. Не умом же собирал Споржен и легион других торговых богословов в Лондоне тысячи занятых англичан на слушание неимовернейшего вздора, проповедываемого ими.
      "Вы, - кричал Споржен в Crystal Palase, - вы, ищущие Со вниманием и-ва дорогую цену ягненка для питания вашего тела и часто обманутые корыстным торговцем, мы вам предлагаем агнца, вечно свежего, в питание души вашей, и предлагаем даром" (он забыл дену ва вход)...
      Где же тут искра ума?
      Где искра ума в гомеопатии?
      Где искра ума в юмопатии и всех заклинателях, вызывателях?
      Отчего весь мир видит ясно, просто, что война - величайшая глупость, и идет резаться?..
      Мудрено попять, и мудрено-то именно потому, что глупо!
      Свет стоит между не дошедшими до ума и перешедшими его, между глупыми и сумасшедшими, и стоит довольно давно и прочно, если же и не устоит, так не ум же будет в этом участвовать, а бессмысленные физические силы.
      Действуют страсти, страхи, предрассудки, привычки, неведение, фанатизм, увлечение, а ум является на другой день, как квартальный после события; производит следствие, делает опись и в этом еще останавливается на полдороге: ограниченный там - вперед идущими обязательными статьями закона, тут - опасностью далеко уйти по неизвестной дороге, всего больше ленью, происходящей, может быть, от инстинктивпого со-зпания, что делу не поможешь, что вся работа все же сводится на патологическую анатомию, а не на лечение!
      От этой лени и небрежности мы всю жизнь бродим в каком-то приятном полумраке и умираем в сумрачном мерцании. Все мы ужасно похожи на докторов, довольствующихся знанием, что они ие знают, что делают, но что снадобья хороши.
      Мы повторяем сто лет, двести лет какой-нибудь вздор и чувствуем, что что-то неладно, да так и идем мимо, за недосугом, страшно озабоченные чем-то другим.
      Что ?ке это за другое дело?..
      Об этом люди еще не подумали, а, должно быть, дело не шуточное!..
      IV
      Поезд остановился. Кто-то стал отворять дверцы вагона; сначала взошел громкий смех, вслед за ним явился небольшого роста свеженький старичок, почти совершенно плешивый, с мягкими щеками, топкими морщинами и очками, из-за которых продолжали смеяться серые прищуренные глаза. На нем было два черных сюртука: один весь застегнутый, другой весь расстегнутый, он бросил небольшой мешок в угол и махнул рукой провожавшему его товарищу; тот, все еще смеясь, прокричал: "Вы большой чудак, доктор. Bon voyage, docteur!" [Счастливого пути, доктор! (фр.)] - и ушел..
      Доктор протер очки, устроился, протянулся, потянулся и приготовился соснуть, как вдруг мой Пелисье разразился рядом ругательств и, бросая газету, обратился к доктору и ко мне, как к старейшим по летам, с словами:
      - Это возмутительно, это черт знает что такое; вот вам французские судьи, которым завидует вся Европа. Представьте себе: этих арабов, людоедов, извергов приговорили не к гильотине, не к смерти, а к каторжной работе. C'est trop fort; да n'a pas de nom! [Это уж слишком; это неслыханно! (фр.)]
      Доктор улыбнулся и прибавил:
      - Я по профессии за леченье, а не за убийство.
      - Да-с, но позвольте, есть справедливость или нет? Есть казнь в законе или нет? Если есть, то после этого примера кого же прикажете казнить?
      - Что за беда, - заметил доктор, - если после этого никого не будут казнить? Людоедство - вещь пе-чальпая, но очень редкая, кроме Африки, а казнят беспрестанно во всем образованном мире и во всем необразованном. Ведь, коли на то пошло, все же больше смысла в том, чтоб убить человека в безумии голода для того, чтоб его съесть, чем убить его на сытый же-яудок и для того, чтоб бросить в яму и залить известью.
      "Ну, это - радикал и в самом доле чудак", - подумал я и сложил газету.
      На этот раз сконфузился Пелисье. Он долго смотрел, вылупя глаза, на улыбающегося доктора и наконец вымолвил:
      - Я вас не понимаю; по-вашему, этим диким зверям так и позволить есть котлеты из убитых детей?
      - Я этого не говорил. Да, сверх того, они, наверно, отказались бы от этих котлет, если б у них были бараньи. Когда человек несколько дней ничего не ел, он ест без спроса.
      - Голод - не оправдание.
      - Нет, но облегчает виновность, пока нет средств отучить голодных от привычки есть.
      - А до тех-пор,как же прикажете наказывать таких извергов?
      - Как волков; вы сами называете их дикими зверями, а наказывать хотите, как образованных людей.
      - Я никогда не слыхивал ничего подобного, - заметил совсем сбитый с толку Пелисье. - После этого страшно по улице ходить; встретится голодный и откусит палец.
      - Полноте. Ведь мы не в Алжире, а во Франции. На что же централизация, цивилизация, полиция, юстиция, администрация? Разве мы не затем жертвуем волей, словом, умом, платим налоги, содержим духовное воинство и светскую армию, чтоб они нас защищали от голодных, диких, воров, безумных людей и бешеных собак? Если человек и умрет где-нибудь на чердаке или в подвале, то он падает жертвой для поддержания порядка. Ни в чем торжество общественного строя не выражается так мощно, как в перенесении нужд до последнего предела. И если у нас умирающий с голода похож на съеденного по иному способу, то он никогда не лишен духовной пищи и похож на тех мучеников, которых нам представляют великие художники, - снизу его обдирают, а сверху его зовет хор летающих ангелов, так что вы по лицу видите, что операция ему скорее доставляет удовольствие.
      - Ну, а в Алжире чем вы украсите, выкупите голодную смерть? Там наши французы и те дичают в зуавов.
      - Я в такие тонкости не вхожу. Если их религия не удерживает, долг не удерживает, пусть страх казни удержит.
      - Пристращать виселицей умирающего с голода трудно, одно - embarras du choix [затруднительность выбора (фр.)].
      - А позор?
      - Это еще мудренее растолковать полудиким. Сегодня одного расстреливают за побег из какого-нибудь легиона, куда его взяли насильно с обязанностью убивать кого попало, завтра будут вешать Фатиму за людоедство, - толкуй им различие. Для их тупости им все кажется, что они побежденные и падают на поле сражения.
      - Vous vous moquez du monde [Вы издеваетесь над миром (фр.)]. Нашли, что защищать, - заметил уже взволнованным голосом Пелисье.
      - Я согласен с вами, - отвечал, смеясь, доктор, - что лучше было бы всей семье, проголодавши месяц и ничего не евши четыре дня, завернуть головы в бурнусы и умереть. Да как им растолковать корнелевское "qu'il mourut ["умереть!" (фр.)]!". Для того чтоб они поняли, надобно их непременно откормить, а откормишь их - они не станут есть соседних детей. Это - логический круг! - И веселый доктор опять расхохотался. - Посмотрели бы вы своими глазами на этих урабов, как их называл один солдат, которому я резал ногу.
      - А вы бывали в Алжире? - спросил Пелисье, усталый и очень встревоженный болтовней доктора.
      - Лет десять жил там полковым врачом сначала, потом в лазарете. Кстати, я вспомнил этого солдата, расскажу вам лучше пресмешной анекдот об нем. Старый солдат, - он еще при Бюжо делал всякие экспедиции, наконец-таки потерял ногу. Долго лежал он в. лазарете и ужасно любил рассказывать свои похождения. Прихожу я раз в палату, фельдшер катается хохочет. "Доктор, говорит, сделайте одолжение, попросите ветерана рассказать историю, которую он сейчас кончил". - "Eh bien, mon vieux" ["Ну-ка, старина" (фр.)], - говорю я и сел возле койки. Он поломался, как вызванная певица. "Самая обыкновенная история; это молодежь все хохочет, неопытность, ничего еще не видела". - "Ну, да вы историю-то", - говорю я ему. "Это было уже давненько. Мы стояли близ Орана; дела никакого не было... Люди сильно скучали; продовольствие было скверное. Капитану жаль нас стало. Хотел позабавить солдат и велел охотникам сделать небольшую razzia [набег, облава (ит.)] на урабскую деревушку и тем способом отогнать баранов. Деревушка не то чтоб бунтовала, - так, не любила нас, ну, мы, разумеется, и усмирили. Урабы, это - народ коварный, лукавый; силой не взяли, а внутри хранили злобу. Недели через две они подстерегли одного из наших, который баранов отгонял, - веревку ему на шею да на большой дороге и повесили. Капитан, разумеется, делает рапорт-полковнику. Полковник вьбесился; приказывает отыскать во что б ни стало убийцу. Ну, где его сыщешь, - все эти у рабы на одно лицо, и не то что наши - не выдают друг друга, - к тому же уйдет в горы - и поминай как звали. Посылает капитан меня и двоих солдат: "Приведите непременно убийцу, хоть из земли достаньте". Походили мы день, другой, - ни слуху ни духу. С пустыми руками возвращаться к начальству неловко. Сели мы эдак на дороге и рассуждаем. Вдруг нам навстречу спускается какой-то ураб. Один из товарищей - проказник был большой - и говорит: "Бог нам послал его на выручку", - да с тем бросился на ураба, за горло его и кричать; "Зачем убил нашего солдата?" Ураб - руками, ногами; мы его повалили, связали и представили. Капитан доволен, нас с убийцей к полковнику, полковник сам вышел: "Люблю, говорит, молодцы!.." Нарядили тотчас суд. Привели нашего ураба. Полковник рассвирепел, кричит на него: "Зачем ты, собака, убил фузильера?" [стрелка, солдата (от фр. fusilier)] Тот ему отвечает, - то есть ничего не отвечает; он по-французски ни слова не знал, а бормочет что-то да руками разводит и показывает на небо. "А, - говорит полковник, - так он еще запирается!" взял да и приговорил его к расстрелянию. Ну, его и расстреляли. А уж потом как мы хохотали, - убил-то фузильера не он, а совсем другой". Ну, господа, извините, одиннадцать часов, пора спать... - и доктор задернул лампочку, освещавшую вагон.
      V
      В казино, под пение чувствительного и разбитого тенора, под говор играющих в карты, под шелест женских платьев и шум бегающих гарсонов, какой-то господин спал за листом газеты. Над газетой было видно что-то вроде лоснящегося страусового яйца, и но нем-то я узнал защитника алжирских людоедов, ехавшего со мной в вагоне.
      Когда доктор проснулся, я завел с ним речь и, между прочим, напомнил ему о том, как он встревожил Пелисье, "работающего в Маконах".
      - У меня такая глупая привычка, - сказал доктор, - и, несмотря на лета, она не проходит. Меня сердит театральное негодование и грошовая нравственность этих господ. Долею все это - ложь, комедия, а долею - того хуже: они сами себя уважают за то, что не наделали уголовщины; им кажется достоинством, что, выходя от Вефура, они не едят детей и, получая десять процентов с капитала, не воруют платки. Вы - иностранец, вы мало знаете наших буржуа pur sang [чистокровных (фр.)].
      - Догадываюсь, впрочем.
      - Я в вагоне рассказал алжирскую шалость, когда-нибудь я вам расскажу и не такие проказы парижан. Тут поневоле забудешь Фатиму и ее голодную семью... Мне, на старости лет, всего лучше идет роль того доктора, который ходил в романе Альфреда де Виньи лечить рассказами своего нервного пациента от "синих чертиков". Жаль, что я не так серьезен, как мой собрат.
      - Я лечусь у вас у одного, доктор, к тому же я у меня головные боли без нервности и без всяких голубых и синих чертей.
      ...Семь часов утра. Проклятый дождь, не перестает четвертый день, мелкий, английский, с туманом... воздух точно распух. Здесь такой дождь не на месте - сердит.
      И какая скверная привычка у кошек петь ночью свои нежности; истинная любовь должна быть скромнее.
      А может, доктор столько же виноват в моей бессоннице, сколько кошки и дождь?
      Порассказал он мне вчера удивительные вещи. Какой шут, однако ж, человек: живет себе припеваючи, зная очень хорошо, что за картонными и дурно намалеванными кулисами совершаются вещи, от которых волосы не станут дыбом разве у плешивых, у прежних наших помещиков и у юго-американских охотников по беглым неграм. Много он видел и много думал; его несколько угловатый юмор ему достался не даром. Когда другой доктор, й именно Трела, был министром внутренних дел, он его посылал по тюрьмам, где содержались побежденные работники в ожидании ссылки без суда. Он с Корменен был в тюльерийских подвалах, в фортах и один в марсельском Шато д'Иф. В декабрьские дни 1851 он попался, неосторожно перевязывая своему товарищу рану, нанесенную жандармом, и за это был приговорен к Кайенне. В понтонах военного корабля, стоявшего наготове в Брест, его случайно нашел адмирал, у которого он спас дочь, и выхлопотал ему дозволение ехать в Алжир. Его рассказ я непременно запишу, по не сегодня: сегодрш я в дурном расположении, скажешь что-нибудь лишнее, а это грешно.
      Пойду обедать в маленький ресторан напротив.
      Надобно сказать, что здесь обедают под скромным названием завтрака в одиннадцатом часу - не вечера, а утра! И может, это меньше удивительно, чем то, что я ем, как будто всю жизнь прямо с постели садился за стол. А говорят, что болен!
      Меня одно лишает аппетита - это table d'hote [обед за общим столом (фр.)], затем-то я и хочу идти в небольшой ресторанчик. Мне за table d'hot'oм все ненавистно, начиная с крошечных кусочков мяса, которые нарезывает скупой за хозяина, напомаженный и важный обер-форшнейдер, до гарсонов, разодетых, как будто они на чьих-нибудь похоронах или на своей свадьбе, до огромных кусков живого, но попорченного мяса (дело на водах), одетых в пальто и поглощающих маленькие кусочки, одетые в соус... Мне совсем не нужно знать, как ест этот худой, желтый, с какой-то чернью на лице нотариус из Лиона, ни того, что синяя бархатная дама в критических случаях вынимает целую челюсть зубов, жевавших когда-то пищу другому желудку. А тут еще англичанин, который за десертом полощет рот с такими взрывами гаргаризаций, что кажется, будто в огромном котле закипает смола или какой-нибудь металл... Словом сказать, я ненавижу table d'hote. И в ресторане едят другие, но они сами по себе, а я сам по себе; а за table d'hot'oм есть круговая порука, какое-то соучастие, прикосновенность, незнакомое знакомство и, в силу его, разговор и взаимные любезности.
      Два часа. День на день не приходится. Сегодня я и в маленьком ресторане почти ничего не ел. Стыдно сказать отчего. Я всегда завидовал поэтам, особенно "антологическим": напишет контурчики, чтоб" было плавно, выпукло, округло, звучно, без малейшего смысла: "Рододендрон-Рододендрон" и хорошо. В прозе люди требовательнее, и если нет ни таланта, ни мысли, то требуют хоть какого-нибудь доноса. А мне именно приходится написать такую "антологическую прозу".
      Передо мной в ресторан вошла женщина с двумя детьми в трауре и с ними высокий господин, тоже в черном.
      Возле столика, за который я сел, обедали четыре сот-mis voyageurs [коммивояжера (фр.)] из Парижа; они толковали свысока о казино и с снисхождением о певицах, в которых ценили вовсе не голос, - они говорили что-то друг другу на ухо и разражались вдруг громким хохотом.
      Слушать и смотреть на комми en neglige [неглиже (фр.); здесь: в неприкрашенном виде] между собой - моя страсть, но мне не долго пришлось питать ее.
      - Ты плачешь? - спросила женщина в трауре. Мальчик лет восьми-девяти поднял на нее глаза, полные слез, и сказал:
      - Нет, нет!
      Мать взглянула на мужчину, улыбаясь: она, видимо, извинялась за слезы ребенка. Мужчина положил ему большой кусок чего-то на тарелку и прибавил:
      - Будь же умен и ешь.
      - Я не хочу есть, - отвечал мальчик.
      - Мой друг, это глупо, - сказал мужчина.
      - Ты с утра ничего не ел, кроме молока, - прибавила мать и просила взглядом, чтоб мальчик ел. Мальчик принялся за котлету, взглянув на мать с невыра-вимым горем; крупная слеза капнула в тарелку. Женщина и господин сделали вид, что не заметили, и начали говорить между собой. Другой ребенок - гораздо моложе - болтал, шумел и ел. Мать погладила старшего, он взял ее руку и поцеловал, задержав слезы.
      "Башмаков не успела она износить" - и маленький Гамлет это понял.
      Господин велел подать какого-то особенного вина, чокнулся с матерью и, наливая детям, улыбаясь, ска-вал старшему:
      - Не будь же плаксивой девочкой и выпей браво твое вино.
      Мальчик выпил.
      Когда они пошли, мать надела на мальчика шарф, чтоб он не простудился, и обняла его. В ее заботе было раскаянье и примирение с собой, - она, казалось, просила прощенья, пощады - у него и у него.
      И может, она во всем права.
      Но мальчик не виноват, что помнит другого, что ему хотелось доносить башмаки - и что новые его жали, так, как не виноват в том, что испортил мне обед.
      Пойду в Казино искать доктора; он, наверно, спит или читает какую-нибудь газету.
      VII
      - Скажите, доктор, как вы при всем этом сохранили столько здоровья, свежести, сил, смеха?
      - Все от пищеваренья. Я с ребячества не псшпто, чтоб у меня сильно живот болел, разве, бывало, обгь-ешься неспелых ягод. С таким фундаментом нетрудно устроить психическую диету, особенно с наклонностью смеяться, о которой вы говорили. Человек я одинокий, семьи нет. Это с своей стороны очень сохраняет здоровье и аппетит. Я всегда считал людей, которые женятся без крайней надобности, героями или сумасшедшими. Нашли геройство - лечить чумных да под пулями перевязывать раны. Во-первых, это всякий человек с здоровыми нервами сделает, а потом выждал час, другой - перестанут стрелять, прошло недели две - нет чумы, аппетит хорош, - ну, и кончено. А ведь это подумать страшно: на веки вечные, хуже конскрипции [воинской повинности {от лат, conscriptio)] - та все же имеет срок. Я рано смекнул это и решился, пока розы любви окружены такими бесчеловечными шипами, которыми их оградил, по папскому оригиналу, гражданский кодекс, я своего палисадника не заведу. Охотников продолжать род человеческий всегда найдется много и без меня. Да и кто же мне пору "ил продолжать его и нужно ли вообще, чтоб он продолжался и плодился, как пески морские, - все это дело темное, а беда семейного счастья очевидна.

  • Страницы:
    1, 2, 3