Прицеливаюсь в будку машиниста. Тут - грохот винтовок слева, за насыпью... Стреляю... От нашей цепи несётся оглушительный треск, будто рвут полотнище.
      Выстрелы бьют почти непрерывно. Поезд убавляет ход. Над бортами платформы взблескивают огоньки - свист пуль, "царапая" нервы, напоминает, в какую тоску он вверг меня, когда я его услышал впервые.
      С платформы ударил и пулемёт. Второй строчит с тендера паровоза.
      Я скорчился в ячейке, меня сжимает противное ноющее чувство: если пуля ударит в снег передо мной, она косо прошьёт снежную подушку - и мне в грудь! Лежи я просто на голой земле, я не казался бы себе таким незащищённым.
 
      Поезд остановился; паровоз пыхнул паром, потянул назад. Пули посвистывают близко над головой, вокруг. То и дело тыкаюсь носом в снег, но заставляю себя целиться, спускать курок. Обойма израсходована - я спрятался в моей яме с головой, перезарядил винтовку.
      – Сани! - кричит Билетов.
      Перед нами, шагах в пятистах, развернулись сани. Обе лошади упали в снег, бьются. Позади саней чернеют две лежащие фигурки, три других медленно убегают, увязая в снегу. Дальше четверо саней, успев развернуться, уходят колея в колею. Значит, наши били не только по паровозу, всыпали и этим. Прицеливаюсь, стреляю в беглецов.
      Вдруг отходящий поезд остановился, раздвинулись двери теплушек, из них посыпались фигурки. Вытягиваются в цепочку по белой целине.
      – А где знамёна? Хо-хо-хо! - Вячка захлёбывается неестественным смехом.
      – Перестань обезьянничать! - неожиданно рассвирепел Джек Потрошитель.
 

* * *

 
      Сидим в ямках в снегу. Передо мной поверх насыпанной снежной горки - грядка выкопанной земли. Грядка в полтора аршина длиной, ладони в три в высоту и немного больше - в ширину. Пуля стукнула в неё на уровне моего лица: потеряв силу, упала на дно ячейки. "Ага! - успокаиваю себя. - Раз было так близко, в меня уже не попадут!"
      До цепи красных, наверное, меньше версты. Мне кажется - их раза в два больше, чем нас. Неумолимо приближаются.
      Состав опять пошёл вперёд: по нам ведут огонь стрелки с платформы и оба пулемёта.
      От Паштанова передают команды: то бить по паровозу, по пулемётам, то - по цепи.
      – А казаки-то, - кричит справа от меня Осокин, - как здорово могли бы теперь обойти красных! Не успели б и в вагоны уйти.
      Он прав. И вовсе не по брюхо снег лошадям. Душат досада, злость.
      – Где твои митральезы, Билет? - ору из ямки, съёжась в ней и ненавидя сейчас казаков больше, чем красных. - Брехло-сволочь!
      Расходую обойму за обоймой. А цепь красных уже шагах в двухстах. Поезд - впереди, слева - и того ближе. Поднимаю прицельную прорезь на насечку 15... От плотного мучительного свиста пуль тело непроизвольно вздрагивает, вздрагивает. Это невозможно выдержать! А красные наступают перебежками. В нашей цепи взвился жалобный вскрик. Его обрубил сильный уверенный голос Паштанова:
      – Они сейчас лягут! Все - огонь по паровозу!
      Целюсь в тендер, где пулемёт, потом дважды бью по будке машиниста; и снова - прицел в тендер...
      Наша цепь грохочет выстрелами, паровоз сейчас принимает десятки пуль: обшивка паровозной будки - от них не защита. Возможно, красные уже не раз заменили машиниста. Или же стенки будки укреплены.
      Ну вот, наконец, состав отползает. Пулемёты смолкли. Скорее всего, ранены или убиты пулемётчики. Цепь противника рассыпалась, красные бегут к поезду, который тащится еле-еле. На ходу запрыгивают в теплушки. Кто-то из наших кричит: "Ура!" В самом деле, какое облегчение, радость. "Пли! пли! Крой!" - продолжаем стрельбу...
      Пули реже, но всё ещё свистят над нами: противник ведёт огонь с
      платформы уходящего состава. Стреляют и с тормозных площадок.
      – К-ха! - Вячка кашлянул, взвизгнул. Вертит головой, выплёвывает что-то. - Пуля в рот попала!
      – Трепло! - выкрикиваю я; у меня уже нет злости.
      Поезд встал верстах в трёх. Как тихо сделалось вдруг! Оттираем снегом онемевшие носы. Мы насчитали девять оставшихся на равнине фигурок. У нас убиты трое, семеро ранены. Среди них - Паштанов. Сказал, что ранен легко, в руку: кость не задета. Приказывает спешно рыть окопы: противник наверняка получит подкрепление и повторит атаку.
 

* * *

 
      Конский храп сзади, скрип полозьев. Оборачиваюсь. Подъезжают лёгкие санки, запряжённые одной лошадью, ею правит усатый поручик. Встал в санях, с усов свисают сосульки.
      – Как я вижу, гимназисты? Кто командуеть? - у офицера южнорусский выговор.
      Паштанов вылез из своего окопчика, идёт к саням пригибаясь, согнув раненую руку; кисть спрятана под борт шинели.
      – А кто будет честь отдавать? - насмешливо спрашивает поручик.
      – Извините, я ранен. - Паштанов назвал себя, просит офицера представиться.
      – Поручик Кучерявенко! Из штаба украинского куреня имени Тараса Шевченко . Почему, ... вашу мать, понапрасну тратите патроны? Противник на месте стоить!
      Паштанов ответил, что патронов мы зря не тратим: отбита атака, сейчас окапываемся.
      – Ата-ака? - офицер расхохотался; видать, выпивши. - Слухайте сюда, птенчики! За вами стоять мои хлопцы, - указал в тыл, в сторону, куда, полого повышаясь, убегало белое пространство. - Будете тикать - вот вам крест! - не погляжу, что желторотые: постреляю!
      – А-ааа!!! - звонкий, острый, бешеный крик. Возле саней Джек Потрошитель. - Не сметь! - судорожно хватает ртом воздух, оступается в снегу, водит перед собой винтовкой с примкнутым штыком. - Не сметь так разговаривать! - Вскинул трёхлинейку: - Извинитесь!
      Поручик срывает перчатку, спешит расстегнуть кобуру. Осокин, стоя в окопчике, прицеливается в него. Я целюсь тоже. Чувствую нестерпимый позыв убить его. Убить - за то, что он из тыла и издевается над нами; за то, что мы, окоченевшие, голодные, оставлены в голой степи без подкреплений, а он грозит нам своими хлопцами, которые, вероятно, расположились в тепле на станции Донгузской.
      – Зверянский! - дико кричит Паштанов. - Вернитесь в окоп! - Приказывает нам: - Обезоружьте его!
      – Убью... мерзавца... - у Джека Потрошителя от ярости перехватило горло. - Дуэль на винтовках... с тридцати шагов... немедля!
      Поручик, видя нацеленные в него стволы, оставляет в покое кобуру; стоит в санках, свесив руки вдоль туловища. Ему очень неуютно.
      Билетов схватил Джека Потрошителя сзади:
      – Юрка, хватит тебе...
      На помощь Вячке подоспел Селезнёв. Вдвоём держат Зверянского, он остервенело вырывается. Вячка, задрав его винтовку вверх, кричит офицеру:
      – А вы что? Принимаете вызов?
      Паштанов встал между санями и Потрошителем. Поручик Кучерявенко вдруг сжал кулаки, взмахнул ими:
      – Да разве ж у меня подымется рука на птенца?! - бухнулся в санки, рванул вожжи. - Да пошло оно к бису! - Развернулся так круто, что сани едва не опрокинулись. Нахлёстывая лошадь, погнал её рысью туда, откуда его принесло.
      – После боя найду! - сорванным голосом прокричал вслед Зверянский. - С тридцати шагов...
 

* * *

 
      Паштанов, хоть и горбится из-за раны, возвышается над Потрошителем на голову. Приблизил к нему белое как снег лицо:
      – Ещё один такой поступок, Зверянский, и будешь стреляться со мной! Но не с тридцати шагов, а с пятнадцати. - Морщась от боли в руке, вернулся в свой окопчик.
      С Потрошителя уже схлынуло. Стоит, расставив утонувшие в снегу ноги, задумчиво смотрит в сторону красных. До чего ужасно его лицо, изуродованное шрамами. То ли от мороза, то ли от пережитого волненья шрамы почернели, а кожа между ними пошла белыми, красными, синими пятнами.
      – Как он перед тобой сдрейфил! - восклицает Вячка, зачем-то трогая Джека за предплечье, ощупывая локти. - Если б не я, ты бы его застрелил.
      – Никогда! - оборвал Потрошитель. - До тех пор, пока он сам не поднял револьвер, до счёта "два" я стрелять бы не стал!
      – Знаешь, ты кто? - кричит Осокин. - Помесь Долохова с Андреем Болконским! В самом лучшем, конечно, смысле.
      Группкой человек в шесть мы уселись вокруг окопчика Джека Потрошителя. Нам радостно, что мы всыпали красным и отогнали их, что наш товарищ обратил в бегство наглого поручика Кучерявенко.
      – А у меня вино есть! - объявляет Вячка, причмокивает, лезет в вещевой мешок. - Давеча в городе гуляка подзывал - сунул мне... - достаёт две бутылки портвейна. - О-оо?..
      Портвейн превратился в лёд, бутылки даже треснули от мороза. Саша Цветков смеётся:
      – Досадно? А у меня цела! Я коньяк взял! - Подбрасывает над головой и ловко ловит бутылку.
      Первый глоток предлагается Потрошителю.
      – За Мишу Семёнова! - провозглашает Цветков.
      – За Колю Студеникина!
      – За Власа Новоуспенского!
      Пьём за товарищей, убитых красногвардейцами Пудовочкина, пьём за погибших сейчас, передаём бутылку друг другу. Мы слегка опьянели. Ругаем убийц самыми страшными ругательствами.
      – Если не победим, - вырывается у Джека, - чем при красных жить... лучше застрелиться!
      – А я к ним с того света приходить буду... - сдавленно-ломким от чувства голосом выдыхает Осокин, - я сниться им буду, я в их снах убивать их буду, чтоб в холодном поту просыпались! Так я их ненавижу...
      Саша Цветков обнял Петю. Мне хочется обнять их обоих. Я чувствую: внутри каждого из нас - одно.
      Молчим - но как пронзительно-кричаще наше молчание! Молчание - это оглушающая, неизбывная ненависть к красным.
 
      Сколько времени не двинулся никто из нас?
      Наконец:
      – Кончайте заупокойную! - это Селезнёв.
      Встряхнулись, толкаем друг друга, стремясь согреться.
      – А я вот что... - посмеивается Вячка, плутовски подмигивает то мне, то Потрошителю, то Осокину. - От отца получил весточку... Для меня переданы деньги... да вот-с!.. одному саратовскому кооператору. Он остановился в "Биржевой". Сменят нас тут, вернёмся в город - я к нему. Беру деньги и всех веду в "Люкс"!
      – Анекдот, как и митральезы! - остудил Джек Потрошитель.
      – Это почему? - вскинулся Билетов. - Да, я слышал про митральезы не давеча, а ещё примерно в сентябре. Но ведь это правда!
      Передразнивая Вячку, Селезнёв издал губами неприличный звук. Хохочем. Билетов ругается, сплёвывает, машет руками. Божится, что его действительно ждут деньги у кооператора, что мы их прокутим, как только окажемся в городе.
      – Ну? - поочерёдно хватает нас за плечи. - Что ты закажешь, ну?!
      В конце концов мы поддались.
      – Я - поджаристые котлеты, чтоб шипели, с хреном... - мечтательно говорит Селезнёв, - и яблочного ликёрцу...
      – Я - бульон, голубцы в соусе и какого-нибудь красного вина, - сообщает Осокин. - А лучше б всего - вишнёвки горячей с мёдом.
      – А Лёнька, немецкая душа, что?! - восклицает Билетов, причмокивает, заглядывает мне в лицо. Остальные тоже смотрят с любопытством. - Небось, русский борщ и пельмени?
      – Он закажет, - объявляет Осокин, - хитрые няни, какие готовили у Собакевича.
      – Ха-ха-ха!!! - всем ужасно смешно. Чувствую, что друзьям как-то даже очень приятно за меня, будто вдруг открылось нечто хорошее, чего во мне не предполагали.
      – Я рекомендовал бы Лёне груздяночку с телячьей вырезкой, - улыбается
      Саша Цветков, - а пить - что будет. С напитками теперь туго.
      Так и не успеваю решить, чего бы я заказал: у Билетова пропало терпение; кричит:
      – А потом пойдём к женщинам!
      – О-оо-хо-хо-хо!! - от смеха падаю на бок. "К женщинам!" Я-то знаю, как развязный, нахальный Вячка теряется, ни с одной заговорить не может. Встанет к ней боком, уставится на носки ботинок. И куда только девается вся его бесцеремонность?
      Его физиономия красней свёклы. Сипя, втягивает в себя воздух, выдыхает с бешенством:
      – Ах, ты так... - Ему хочется изругать меня как можно обиднее, но тут Джек Потрошитель произносит:
      – Артиллерия!
 
      * * *
 
      Вглядываемся в снежную даль. Там скопление человеческих фигурок, лошади, какая-то возня. Лошадей отводят от чего-то чёрного: это, кажется, не сани.
      – Рассредоточьтесь! - кричит нам Паштанов из окопчика.
      Разбегаемся по нашим ямам в снегу...
      Вдалеке рокотнуло, переходя в надсадный, с шипением, с режущим присвистом вой. Рвануло позади правого фланга, словно небывало свирепо грохнул гром. Как страшно встал грязно-зеленоватый "тополь" разрыва! Ужас вжимает меня в окопчик. Эх, был бы он не в снегу, а в земле! Хватаю лопатку и рою, рою. Удалось углубиться в промёрзшую землю дюймов на десять, не больше...
      Рвануло впереди нас. Потом - позади, но так близко, что на минуту заложило уши. Кислая едкая вонь сгоревшей взрывчатки. Снова ненавистный, выкручивающий тебя вой...
      Страх такой, что вот-вот всё твоё существо обратится в сплошной истошный нечеловеческий крик. Согнувшись в три погибели в яме, вгрызаюсь в землю лопаткой, держа её под грудью.
      Разрыв справа - аж земля дрогнула. Кто-то кричит:
      – Мазуркевича и Чернобровкина убило!
      У меня сводит рот в странной неудержимой зевоте. Снаряд летит... Тычусь лицом в землю, трясусь. Я уже не властен над своим телом, сейчас оно само подпрыгнет - ноги понесут прочь от этого места, прочь от противника...
      Не успел стихнуть гром разрыва, слышу голос Паштанова:
      – Кто оставит позицию - расстреляю!
      Орудую лопаткой, штыком в моём окопчике, выбрасываю мёрзлые комья земли, колкое крошево, копаю...
      Охватила слабость, какое-то тошнотворное изнеможение, икание...
      Замечаю, что дует довольно сильный ветер. Ох, и жуткая стужа! Небо в неплотных облаках, впереди и немного слева - мутно-лиловое, дымное солнце. Тускло освещённая злая белая равнина. На её краю - недосягаемая пушка, посылает в нас снаряд за снарядом...
      Нестерпимо тянет свернуться в окопчике, как сворачиваются в снегу собаки, зажать руками уши, зажмуриться, замереть.
 
      – Уходят! Глядите, братцы, - уходят!
      Высовываю голову из ячейки: кто? где? Билетов показывает назад. От нашей цепи поспешно направляются в тыл две фигуры.
      – Зверянский, Осокин, Селезнёв! - резкий голос Паштанова. - Догнать и застрелить!
      Истязающий, с визгом, вой: съёживаюсь в окопчике. От разрыва меня чуть не выбросило из него. Придя в себя, замечаю, что громко мычу. О! - как тянет мочиться! Окоченевшие пальцы еле справляются с пуговицами... Потом я смотрю назад. Две уходящие фигурки уже довольно далеко. Увязая в снегу, наклоняются вперёд, пытаясь перейти на бег. По диагонали приближаются к насыпи железной дороги. Дальше видны будка и сарай Сухого разъезда.
      За двумя спешат трое, отстают шагов на пятьдесят. Крайний слева припал на колено, уставил винтовку. Одна из двух фигурок подскочила - запоздало долетел гулкий упругий удар выстрела. Прячусь в окопчике: о-о! невыносимо!.. Снова выстрел... ещё, ещё... Руки в ледяных перчатках прижаты к глазам, твержу: "Скорей-скорей-скорей!!! Когда это кончится?!" Выстрел...
      Считаю, считаю про себя... Сорок... сорок пять... Кажется, всё!
      Распрямляюсь, заставляю себя не глядеть в ту сторону. Из соседней ячейки на меня смотрит Вячка, физиономия страдальчески искажена.
      – Лёнька, я бы не смог...
      А пушка посылает нам очередной подарок.
 

* * *

 
      Трое вернулись. Зверянский докладывает Паштанову. Различаю громко произнесённое слово: "Исполнено!"
      Осокин лежит в пяти шагах от своей ямы. Задело осколком? Приподнялся - вырвало. На четвереньках он дополз до ячейки, упал в неё.
      Переждав очередной снаряд, ко мне в окопчик ввалился Билетов:
      – Лёнька, Джек передал - зырь за Осокой! Он теперь или застрелится, или на красных - ура! - чтоб убили. Гляди, чтоб ему не дать!
      Киваю. С тоской чувствую: а ведь и правда! Осокин так и сделает, как говорит Билет. Куда там - не дать.
      – Ты чего дрожишь? - тревожно, без тени ехидства, шепчет Вячка.
      – Да ты и сам дрожишь.
      Согласился. Говорит неопределённо:
      – А-аа... вот пойдём в контратаку...
      Мы съёжились - разрыв впереди позиции; над окопчиком с фырчащим звуком пролетел осколок. Ветер несёт вонь прямо на нас.
      – А Потрошитель молился сейчас за их души, - взахлёб шепчет Билет, втягивает с сипением слюну, - крестился, как семинарист... Ну, я пошёл!
      Уже сидя в своей яме, украдкой показывает мне рукой в сторону Зверянского. Тот выпрямился на миг, надевая шапку, исчез в окопчике.
      – Ай, как холодно! - донёсся болезненный возглас Саши Цветкова.
      Пушка всё бьёт.
 

* * *

 
      Я свернулся, сжался в окопчике, сдавливая голову руками. Я в покорном онемении, тихая тупая боль во всех костях. До меня доходит, что разрывы прекратились, но выпрямиться, встать - это так неимоверно трудно! Лежу...
      Голос Осокина. Кричит - передаёт команду Паштанова: "По паровозу!"
      Как мне удалось подняться, расправить плечи, выглянуть из окопчика? Поезд красных приближается, опять бьют два пулемёта: с передней платформы и с тендера паровоза. Виу! виу-у! - свистят пули. Странно: мне больше не страшно. Но до чего тяжело двигать руками, держать винтовку...
      Целюсь, стреляю. Выстрелы справа, слева. До поезда - с полверсты... меньше, меньше... Сейчас из теплушек посыпятся фигурки...
      Состав застыл. Наша цепь ведёт по нему частый огонь. Ага - кажется, один пулемёт замолчал. Поезд начинает медленно отползать. Стреляю, передёргиваю затвор, дышу на воняющие порохом деревянные пальцы, стреляю, стреляю...
 
      От ветра слезятся глаза. Наши продолжают постреливать... Состав красных в версте? Не дальше?.. Ну, атакуйте же нас! Чего вы ждёте? От паровоза стелется чёрно-серый клубящийся дым.
      Как я промёрз!
      Темнеет. Кажется, что справа и слева от меня разложены костры, но нет сил крутнуть головой. Да и незачем. Отупение.
      А костры - хорошо...
      Поезд красных уходит - сколько дыма!..
 

* * *

 
      Вот и звёзды. Темно. Голос надо мной:
      – Жив, а? Жив?
      Узнаю Кошкодаева. Он и ещё кто-то выдернули меня из окопчика.
      – Стоять можешь?
      Повисаю на них. Шагов двадцать они тащат меня по снегу волоком, лишь потом начинаю переступать сам.
      Идём вдоль насыпи к Сухому разъезду. На путях стоит эшелон, снуют военные - наши. Из того, что слышу, понимаю: прибыли резервы, штаб полка.
      Кошкодаев, кто-то ещё помогают мне подняться в вагон. Здесь невообразимо (сказочно? но и это слово слабовато) тепло, светло. Божественно пахнет жарящимся мясом. На столике дымится чай в тонких стаканах с
      подстаканниками.
      Нам навстречу идёт начальник штаба полка капитан Зебров - почти старый, на мой взгляд, с пористым носом (на кой ляд я подмечаю сейчас его нос?).
      Кошкодаев докладывает:
      – Один-единый в живых. Восемь убиты, пятьдесят восемь замёрзли.
      – И Паштанов замёрз? - спросил капитан.
      – Так точно! Был ранен - его своей кровью к дну окопа приморозило. Насилу отодрали.
      Зебров разглядывает меня.
      – Молодец, что живой! Ай, хорош! - его лицо выражает горячее одобрение; проходит минута-две. - А других очень жалко. Паштанов - готовый был офицер! И этот, шрамы на лице - молодчина. Да и другие...
      Стоим, молчим.
      – Что ещё сказать? - затрудняется капитан. - Чересчур уж юные, а тут - условия зимнего боя.
      – То-то и оно! - подхватил Кошкодаев.- Вот-вот, - добавил капитан. И Кошкодаеву: - Ну, отведи, отведи его в санитарный вагон. Положи - пускай отдохнёт.

1

2