Где-то далеко впереди раздались выстрелы, отголосками донеслись дикие крики. Началось! Петр вскочил на ноги и стал вглядываться через редколесье в подзорную трубу.

Так и есть – далеко впереди мельтешили всадники. Петр ухмыльнулся – судя по всему, казаки сейчас вырубали головной разъезд Конной гвардии. В засаде станичники стояли тихо и сумели подловить конногвардейцев, без опаски ехавших по тракту.

Драка вскоре прекратилась, и над дорогой взвились плотные клубы сероватой пыли. Можно было только увидеть, как казаки мчатся обратно наметом, во всю лошадиную прыть.

Хоть и вечер наступал, но солнышко еще припекало, пот скользил каплями по лбу и попадал влагой на ресницы, пришлось Петру оторваться от зрелища и платком утереть пот. Когда же император вновь посмотрел в трубу, то драматические события развернулись уже вблизи.

С полсотни донцов выскочили на луг, галопом пролетели по лощине. За ними, с криками и матом, размахивая палашами, широким неровным строем мчались на рослых лошадях гвардейцы, с две сотни примерно.

Ярость в них просто бурлила, била во всю мощь ключом, видать, попили с них казаки всласть кровушки, вот и стремились сейчас гвардейцы к отмщению за предательское нападение.

Петр перевел подзорную трубу – донцы уже пролетели длинную лощину и, взмахнув на пригорок, стали сыпаться с него горохом и тут же разворачивали своих лошадей обратно.

А у преследователей ярость, видать, глаза полностью застилала, что к печальным последствиям для них привело. И, как только конногвардейцы из глубокой лощины выскочили, тут же хриплым мартовским котом взвыла труба, то Данилов приказ отдал, а горнист постарался во всю мощь легких.

И тут началось! На пригорок вылетели в плотном строю, с пиками наперевес казаки, а те донцы, которые драпали, уже своих коней в обратную сторону повернули.

С двух других сторон изогнутой «подковы» из-за деревьев и кустов на полном скаку появились засадные сотни донцов. Полностью окружив, таким образом, зарвавшихся гвардейцев.

И Петр только сейчас увидел, какая шибко поганая для врага штука – казачий вентерь. Прием коварный и много раз срабатывавший. Он вспомнил сражение казаков Платова под Миром в войну 1812 года, когда казаки таким же приемом изрубили в капусту хваленых польских уланов. Здесь, конечно, масштаб побоища был намного меньше, но ожесточения хватало с избытком.

Хриплые вопли умирающих, дикие крики рубящихся, стрельба из пистолетов в упор. Петр видел, как вылетали из седел гвардейцы, как их кололи пиками казаки, как с яростью рубили и метали дротики.

Немногие екатерининские орлы, да и те лишь из них, кто сзади был, сообразили, что в капкан угодили, и коней стали разворачивать. Но не тут-то было – дорогу уже перегородили своими пиками казаки, из кустов вдарили из ружей.

Свинцовый град валил людей и лошадей, на дистанции в двадцать шагов это было настоящим избиением. Лощину заволокло дымом, и Петр опустил подзорную трубу. Для него стало ясным, что эскадрона конногвардейцев попросту уже не существует, ни один из них из смертельных объятий не вырвется.

Но вот спокойно усидеть на месте он не смог, дал кобыле шенкеля, потом добавил шпорами и через полминуты врубился в драку. А спиной чувствовал, что его конвой, проклиная все на свете, стремится обогнать и защитить своими телами без меры храброго монарха.

Вот только подраться толком не удалось – Петр лишь раз ткнул шпагой в спину конногвардейца, второго, уже кем-то обезоруженного, рубанул с размаха и тут же был оттерт от схватки казаками. Один из адъютантов наклонился, схватил кобылу под уздцы, и драчливого императора насильно вывезли из свалки на тихое место.

Сначала Петр в ярости захотел было свой конвой отматерить за слишком ретивую опеку собственной персоны, но, выдохнув, успокоился: «У меня своя работа, у них своя!»

И он решил уже не лезть в затухающую драку, а продолжить смотреть на нее с безопасной высоты своего импровизированного командного пункта.

Только ничего из этого замысла не вышло, и уже через пару минут все стихло. Лишь дико, но с радостным предвкушением каркали в голубом небе черные вороны. Они кругами парили над полем кровавой схватки, сбиваясь в немалую стаю. Твари еще те, видать, всегда чувствуют, где будут убивать и проливать кровь и где можно будет наслаждаться пиршеством…

– Государь батюшка! Прими подарок от казаков!

Войсковой старшина Данилов улыбался во весь щербатый рот, борода встопорщилась, а следом казаки притащили трех связанных гвардейцев, двое были в кровавых пятнах, а у третьего гвардейца по всему лицу расползлась кровавая кашица.

– Никто не вырвался, – тут же уточнил казак, – всех вырубили! С третьей викторией ваше величество, вы сами трех матерых ворогов собственноручно шпагой зарубили!

– Это еще не победа, казак! – несколько осторожно ответил ему Петр.

«И откуда он уже о двух схватках проведал? И трех гвардейцев я не мог сейчас убить. Опять мне чужих жмуров щедро подкинули? Я потихоньку превращаюсь в какого-то монстра: терминатор хренов, что ни день, то горы трупов за плечами! Так недалеко и до мальчиков кровавых в глазах…»

– Ну а вы, болезные, ответьте мне, – довольно ласково обратился он к пленным, – кто вы такие, верблюды одногорбые, и пошто на меня оружие свое подлое подняли?!

Казаки рывком подняли рослого.

«Да уж, глаз напрочь вытек, казачьей саблей полоснуло, теперь будет на всю жизнь одноглазым циклопом с обезображенной рожей. Впрочем, сколько ему той жизни осталось, через пару минут на суку повиснет».

– Унтер-офицер Конной лейб-гвардии Григорий Потемкин, – с обреченностью в голосе ответил раненый. Петр с печалью смотрел на него.

«Пацан еще, лет двадцать с небольшим, даже младше меня. А ведь глаза своего он все-таки лишился, правда, сейчас от сабли, а должны были братья Орловы выбить, когда он на Катьку залез. Как ни странно, но история свершилась, пусть и раньше. Действительно, от судьбы не уйдешь. Кому суждено быть повешенным, тот не утонет. А двое других намного слабее в коленках и на расплату жидки. Застыли масками смерти, уже, видимо, с жизнями своими куцыми попрощались. Глаза смертной пленкой подернуты – тьфу ты, живые покойнички, прямо слово».

– Да нет, Гриша, вы уже не моя гвардия, а изменники, присягу и крестное целование нарушившие, власти алчущие да золотишка, что моя беспутная Катька вам за измену отсыплет, чтоб ее на царство возвести, охочие! Ну и какими силами сюда идете, и кто начальствует? Какие войска в Петербурге остались? Да говори же мне, Гришенька, что молчишь скорбно? Умел воровать, умей и ответ честно держать. Иначе умирать все долго будете и шибко погано. В мучениях диких, давно вами заслуженных. И семьи ваши, родителей престарелых, братьев и сестренок малых – навечно в Сибирь сошлю и там сгною за злодеяния ваши. Говори!!!

От яростного крика Петра Федоровича Потемкин вздрогнул, стал бледным как мел и негромко ответил:

– Три батальона следом идут, измайловцев и семеновцев, и гренадеры преображенские. Князь Никита Юрьевич Трубецкой и генерал-аншеф Петр Иванович Панин посланным отрядом гвардии командуют. Да наш эскадрон, и еще четыре полных эскадрона лейб-кирасир… ваше императорское величество, – после небольшой заминки добавил титул.

Затем Потемкин поднял на Петра уцелевший глаз, в воспаленном белке Потемкина была такая безысходность, что Рыка передернуло. Но собрался унтер, заговорил дальше:

– А в Петергоф вступили еще пять батальонов, три гвардейских и два солдатских, да три эскадрона Конной гвардии. Да гарнизонных драгун четыре эскадрона. А гусар сербских три эскадрона куда-то запропастились, говорят, что они целиком на сторону вашего величества перешли. Начальствует над всеми войсками гвардии генерал-поручик Василий Иванович Суворов. А в столице войск гвардии почти нет и драгун немного. Одни солдаты гарнизонные и инвалиды в Петербурге остались.

– Ораниенбаум штурмовать войска отрядили? А в Петергофе гарнизон остался? В каких силах?

– Вся гвардия пошла Петерштадт штурмовать, и артиллерии гвардейской обе роты. А в Петергофе солдатский батальон да драгун две роты оставили, и три пушки малых, полковых.

– Повесьте изменников, – коротко бросил Петр и равнодушно отвернулся от них.

Казаки подхватили гвардейцев и поволокли их к деревьям, на ходу накинув на шеи петли из свернутых арканов. Смертники не упирались, приняли все с покорностью…

– Стой! – неожиданно крикнул Петр, и казаки, которые уже вздергивали на сук гвардейца, остановили казнь.

«Перевешать их всех недолго, а где я людей потом возьму? Ведь этот парень для России немало пользы сделал. Пусть пил, разврат чинил, из казны безмерно воровал, но в отличие от других делал все с инициативой. Лучше уж породистых да бестолковых вешать. А простых солдат и офицеров, может быть, к делу приспособить? Таких вот энергичных?! И дело для них придумаем… в Сибири! Иль на Аляску всем скопом отправить, пусть золотые жилы разрабатывают и туземцев с эскимосами гоняют. Мысль, конечно, интересная. Надо будет с моряками все тщательно прикинуть и обсосать да со знающими людьми переговорить».

– Взять под строгий арест. Связать и на повозки посадить. Пусть Гудович розыск начнет немедленно, имена изменников выявляя! – резко приказал Петр, и немалый камень с души свалился.

– Потери большие?

– Девять казаков погибли, еще семнадцать ранены, ваше величество, – тут же сообщил Данилов, – раненых в обоз отправили, лошадей переловили, а трофеи быстро соберем.

– Похоронить их надо. И все спрятать, чтоб те не догадались, что здесь вентерь был! Еще мундиров с полсотни без пятен кровавых с них снимите, мыслю я, что вскоре пригодиться могут.

– Все сделаем, государь, – уважительно отчеканил Данилов.

А Петр решил пройти, посмотреть, чем казаки заняты. Повинуясь его запрещающему жесту, за ним пошли лишь двое конвойных казаков, держащих ладони на рукоятях кривых сабель, да один адъютант.

На поле схватки происходило узаконенное мародерство, убитых конногвардейцев облегчали от всех ценностей и денег, выворачивая карманы. Затем с трупов привычно, видно, на основе богатого житейского опыта, снимали зеленые гвардейские мундиры.

Орудовали с полсотни казаков споро, складывая добычу в мешки. Потом дуван делить надо будет, законную долю по грамоте казакам выделяя. Да и заработали они ее честно…

Еще с полсотни донцов складывали трупы конногвардейцев рядками у огромной ямины – гробов на всех не напасешься, тем более на изменников.

Страшная гримаса оскалила лицо – яма-то природная, и копать не надо, будто заранее была для того приготовлена. И пусть эта братская могила другим изменникам будет постоянным напоминанием. Петр перекрестился, а верующим он стал после Афгана, и мрачно покачал головой. На душе было муторно….

Кровь пролилась, а ведь в истории вся эта сотня конногвардейцев, и измайловцы, и гусары, и те измайловцы в Петергофе – все живыми остались, семьи завели, детишек нянчили. А их теперь в яму покидают, без отпевания и молитв.

Хотя кто его знает, может, добрая половина из них от пьянок сгорела, в драках поумирала или в долгих войнах с турками сгинула, так детишек и не оставив. Он тяжело вздохнул, но сожаления не испытывал – на войне как на войне, или мы их, или они нас…

Ораниенбаум

– Ее императорское величество, государыня Екатерина Алексеевна не желает проливать русскую кровь напрасно и предлагает всему гарнизону крепости присягу ей принять на верность, и милостями многими быть вознагражденными!

Григорий Орлов сам вызвался быть парламентером и сейчас, надрывая горло, прокричал условия, а до того попытался испугать этот сброд качественно…

– Слушай меня, ты, Орлов! Если вы все, гвардейцы гребаные, присягу, перед Богом нашим данную, природному императору Петру Федоровичу нарушили подло, то уж нас к иудиному греху не склоните! – С единственной каменной воротной башни крепости, напрягая жилы на суровом морщинистом лице, прокричал в ответ Спиридов. – И не ори ты, флот российский запугать – это вам всем не шлюх…ть, якорь тебе в ж… и туда же осьминога насморочного поглубже засунуть. А гвардейцы твои ублюдочные, камбалой деланные, только и могут с. ть жидко, да голыми павлинами в перьях по Петергофу бегать. Только кого они таким видом да звенящими…ми напугать хотят?!

Последние слова командора накрыл всеобщий хохот матросов, густо усыпавших крепостные валы. Спиридов отвернулся и покинул башню, а его матросы, чуть ли не хором, стали матерной морской терминологией обсуждать поведение российской гвардии и перспективы в ее сексуальной жизни.

Правда, иной раз пробивались и совершенно безобидные ругательства на немецком языке типа «ферфлюхтер», «швайне» и прочие, совсем уж мягкие в сравнении с великим и могучим.

Побелевший от оскорблений Орлов не стал доходить до извечного русского ответа – «сам дурак», что является законной прелюдией к доброй драке. И так ясно, что флотские крепость не будут сдавать, наоборот, оборонять ее будут до крайности. Оттого и осыпают его сейчас щедро перченной флотской руганью – от командора и до последнего юнги.

Ну что ж, пусть их теперь пушки гвардейской артиллерии вразумляют доходчиво, до самого копчика, обычные орудия, что главным доводом королей приходятся.

Но первые орудийные залпы лишь через полчаса последовали – рявкнули единым слаженным залпом все 14 трехфунтовых пушек. Взвились клубы порохового дыма, и полетели в крепость медные кругляши ядер.

Но впустую пропал орудийный залп – только и смогли выбить пару тонких бревен из нижнего частокола, поцарапали чуток воротную башню и взрыхлили землю на крепостных валах. И все результаты – только матросский хохот с крепостных валов вызвали гомерический…

Командующий лейб-гвардии бомбардирским батальоном секунд-майор Берхман, даром что немец, смачно выругался. Ему, знающему артиллеристу, не удалось переубедить Орлова и доказать, что при осаде даже такой ничтожной крепостицы, как Петерштадт, полковые пушки полностью бесполезны. Нужны тяжелые единороги шуваловские, полупудовые, но вот те еще с Петербурга не доставлены. А без них штурмовать валы откровенное безумие – потери среди гвардейцев будут огромные…

Вот только додумать свою мысль Берхман не успел – пороховой дым застлал крепостные валы, и грохот мощного ответного залпа сотряс воздух. Куда там жалким гвардейским трехфунтовкам.

Конечно, это была невероятнейшая случайность, которые, однако, только на войнах порой и происходят, – ядро морской пушки попало в секунд-майора и почти перерубило его пополам, отшвырнув далеко в сторону изуродованное тело офицера. А еще морякам удалось начисто сбить с огневой позиции одну полковую пушку, полностью свернув ее с лафета.

И был бы ущерб ничтожным, то тут извергнули полупудовые бомбы два голштинских единорога. Первая бомба разорвалась в толпе семеновцев, собравшихся посмотреть на обстрел крепости, – людей разметало, разбросало по земле тела, оторванные руки и ноги. А вот вторая пудовая бомба угодила прямиком в повозку, груженную бочонками с порохом и прочим артиллерийским припасом.

И чудовищно рвануло…

Только через час гвардейцы пришли в себя от потрясения. При взрыве погибли семь человек, но более пятидесяти солдат и офицеров получили ранения, контузии и ожоги. Поднятый ими мятеж уже привел к многочисленным жертвам, как утром в Петергофе, так и здесь, в Ораниенбауме, вечером.

Но понесенные потери не запугали, а только сильнее раззадорили гвардейцев, и они решились предпринять штурм Большого дворца и голштинских казарм, стоявших вне цитадели.

Отчаянная атака четырех рот семеновцев не заладилась с самого начала – засевшие в двухэтажном здании дворцового комплекса две роты моряков и голштинцев встретили штурмующих плотным ружейным огнем.

Гвардейцы смешались и, потеряв два десятка солдат, отступили в парк и из-за деревьев начали перестрелку. Через час в здании не осталось ни одного целого окна…

Второй колонне из трех рот измайловцев повезло еще меньше – она не смогла дойти до казарм всего полсотни метров и попала под картечь двух хорошо замаскированных морских орудий.

Отчаянные призывы и личный пример некоторых отважных офицеров полка предотвратили повальное бегство солдат. Но когда гвардейцы увидели, что моряки, примкнув штыки и багинеты, пошли в решительную контратаку и за считаные минуты перекололи и перестреляли с полсотни мятежников, истрепанные нервы у семеновцев не выдержали, и они всем скопом ударились в паническое бегство…

Григорий Орлов только выругался, в последний раз посмотрев на Петерштадт. Основная масса войск гвардии уходила прочь от земляной твердыни, на позициях осталось лишь два батальона преображенцев, на треть гарнизонной пехотой разбавленные, – солдаты косили испуганными глазами, как зайцы, а была бы у них хоть малая возможность, так порскнули бы в разные стороны.

И ничего тут не поделаешь – далеки были для обычных армейцев гвардейские заморочки с мятежом и новой присягой, да и не рвались они против своего императора воевать.

Уходила по тракту лейб-гвардия, только напрасно более сотни бойцов и пушку потеряв. А еще хуже было то, что гвардейская артиллерия наполовину утратила свою мощь – теперь для генеральной баталии у нее остались только упряжные зарядные ящики, по одному на две пушки, а в каждом лишь по сотне выстрелов…

Гостилицкий тракт

– Данилов, – нащупав мысль, Петр подозвал старшину, – три десятка трупов конногвардейцев не хорони тут, а с тушами лошадей раскидайте как можно живописней, и так сделайте, чтоб все подумать смогли, что свои же их вырубили и постреляли. Поэтому мертвецов тщательно отберите, чтобы ран от пик и дротиков на них не было…

«А ведь может выгореть эта задумка. Может. У них расчет точен – был трехкратный перевес, как в пехоте, так и в коннице. Видать, в Петергофе многих опросили и подсчет сил у Гудовича сделали правильный.

Но теперь-то пехоты у нас лишь вдвое меньше против их трех батальонов, а конницы, с приходом казаков Данилова, даже чуть больше, чем лейб-кирасиров. И это без учета войск генерала Ливена и воронежцев Измайлова – с ними у нас двукратный перевес в пехоте. Возможно, кавалерии у нас еще прибавится к вечеру, и значительно. Недаром два эскадрона сербских гусаров у них уже пропали. Ведь эти два эскадрона превращаются, по существу, в четыре – два убыло у них, а два прибыло у нас… Надо только хитрость какую придумать, чтобы воинство гвардейское чуть задержать, а князюшку Трубецкого обмануть, пусть на ночевку встанут, а утром опять нас преследовать начнут и на свою задницу новых приключений найдут…»

Петр вздохнул, снова подозвал к себе Данилова и тщательно растолковал казаку свои планы как на сегодня, так и на завтрашний день.

Подъехавшего флигель-адъютанта Рейстера после продолжительного инструктажа и необходимых пояснений посадили писать необходимые приказы – Петр диктовал и так ожесточенно черкал пером свою подпись на поднесенных листах бумаги, что чернила во все стороны летели.

Несколько адъютантов и полдюжины донцов, не щадя своих коней, по тракту вперед нарочными поскакали, дело царское вершить. Петр задумчиво посмотрел им вслед и осторожно стал спускаться с пригорка, выбирая пригодные для своих ступней места…

Звучный мат и хриплые стоны сотрясли воздух – все остолбенели. Император катался на склоне, орал от боли, держался за окровавленную ногу и изощренно изрыгал кружевную брань. Казаки и голштинцы немедленно бросились на помощь, с нескрываемой тревогой прижали царя к земле.

А дело было хуже некуда – император подвернул ногу, скатился по склону, как-то ухитрился выронить шпагу, острым клинком которой сильно порезал себе бедро и, хорошо ударившись головой о дерево, разодрал, в который уже раз, свой лоб в кровь.

На Данилова и Рейстера смотреть было жутко – увидев лицо императора в крови, они разом стали белей январского снега.

Петра казаки бережно усадили на расстеленную попону и в растерянности остановились. И тут же Данилов во всю мочь легких заорал: «Хмыля сюда быстрее!»

Не прошло и минуты, как к Петру подбежал пожилой казак с холщовым свертком в руках. И еще через пять минут Петр понял, что попал в руки опытного лекаря, а по совместительству, как водится, коновала.

Первым делом казак достал банку с какой-то лечебной коричневой мазью, причем миазмы общественных туалетов были благоуханием в сравнении с этим врачебным эликсиром. Содранный лоб и рана на бедре были щедро измазаны этой гадостью и забинтованы чистыми холстинами.

На этом Хмыль не успокоился и заново обработал все утренние царапины на царственном теле, везде наложив свою мазь, удовлетворенно хмыкнул:

– Почти зажило все, как на со… хм, батюшка, хотел сказать, крепки вы, аки дуб! – И туго перевязал.

Петр чувствовал, как к горлу остро подступила нехорошая тошнота, и про себя решил, что работать ассенизатором, чистя выгребные ямы, не так уж плохо. Вполне приличная профессия…

Потом с императорских ног осторожно стянули запыленные ботфорты и окончательно сдернули штанишки. Бородатый казак тут же отполоскал их в ручье, смывая кровь, и набросил на кусты – сушиться. Петра удивило, что станичник занялся постирушкой по собственной инициативе, не получив от своего командира на то приказа.

А вот с ногой было плоховато – лодыжка опухла и жутко болела. Хмыль хмыкнул в густые усы и неожиданно резко дернул ногу. Петр взвыл, он никак не ожидал такой подляны. И тут же высказал лекарю все, что про него думает, а также про такие вот нехорошие действия.

И долго он выговаривал, собирая всевозможные эпитеты и аргументы, перемежая их скупыми мужскими стонами и скрежетом зубовным, но вовремя сумел остановиться.

Вид казаков, которые с упоением слушали его тирады, при этом морща лбы для лучшего запоминания полюбившихся им перлов, не сразу, но насторожил императора, который внезапно осознал, что подает своим подчиненным самый дурной пример. А еще удивился тому, что нога перестала надрывно болеть.

– Это вывих, царь батюшка, я только ножку тебе вправил, – ласково пояснил коновал и улыбнулся щербатой пастью, – сейчас мазью натру, полегчает, а потом горячую распарку сделаю из трав донских и отрубей. У лошадок за два дня любая опухоль спадает, а у тебя, государь батюшка, уже утром все хорошо будет, проверено.

Петр перехватил очумелый взгляд Данилова, тот делал Хмылю страшные гримасы и для лучшего понимания даже постучал кулаком по голове. Смысл сигнализации был понятен: «Ты что это, сукин сын, царя то с собакой, то с лошадью сравниваешь!»

Чтобы унять боль и снять стресс, Петр потребовал у адъютанта водки. Водка появилась мгновенно, и царю налили объемную, грамм на двести, чарку, более похожую на чашку.

Однако шибало от нее не сивухой, а чем-то полынным и сладким. Петр, скосив взгляд в сторону, быстро перекрестил чарку: «Изыди, сатана, останься чистый дух!» – казаки хитро прищурились, развесив уши и боясь пропустить хоть слово, – и залпом, в два мощных глотка, одолел теплую водку.

«Слабовата, градусов тридцать, скорее всего настойка на водочной основе», – констатировал он и закусил кусочком копченого сала, который ему подал Данилов.

Закуска Петру понравилась, и он потребовал повторения – новая чарка проскочила уже соколом, за ней последовал новый кусочек сала. Казаки смотрели на него с умилением: «И храбр батюшка наш, и прост, казачьей пищи не чурается».

Пахнув дымком поднесенной папиросы, он почувствовал себя настолько хорошо, что даже поплыл. Но куда, осознать уже не мог, будто теплым одеялом укутали. Так и вырубился на попоне, с улыбкой на губах, а в голове застыла одна мысль: «Лишь бы с голштинцами и преображенцами у нас сегодня проскочило…»

Выборг

На галерном флоте, стоящем на якорях в надежной крепостной шхерной гавани, этим теплым летним вечером царило оживление.

Многовесельные суда готовились к походу, и матросы негромко переговаривались между собой, что получится от десанта на Петергоф. Среди десятков малых суденышек, снующих по просторной гавани, никто не обратил внимания на дуббель-шлюпку, только что прибывшую из Кронштадта…

– Семен, ты как? – морской офицер откинул свернутое парусное полотно и обратился к матросу, который тихо лежал на постеленной парусине и баюкал перебинтованную холстиной руку.

Вид у него был ужасен – все лицо в сине-фиолетовых переливах синяков и уже схватившихся жесткой коростой кровавых ссадин. Правый глаз полностью заплыл, а вместо левого узкая азиатская щелочка.

– Лушше, шем вшера! – тихо прошамкал матрос беззубым ртом.

Распухшие губы больше напоминали пельмени. Видно сразу, что досталось малому по первое число. И то, что после таких жестоких побоев он мог передвигаться и еще говорить при этом, пусть и шепелявя, было подобно чуду, гимну человеческой выносливости…

Семен Хорошхин выжил благодаря невероятному стечению обстоятельств. Матросы разорвали чуть ли не в клочья преображенских офицеров и солдат, прибывших с адмиралом Талызиным в Кронштадт.

Досталось также рядовому фузилеру Хорошхину, и, будучи зверски измордованным, уже простившись с жизнью, он был выдернут с того света своим родным старшим братом Игнатом, лейтенантом с линейного корабля «Астрахань».

Очнулся гвардеец только в маленьком домике, в котором квартировал его брат. Укрывая Семена, Игнат сильно рисковал не только чином, но самой жизнью – со старым Живодером шутки плохи, и прознай Миних об этом, то повесил бы обоих на одной перекладине. Но пронесло – не подвела удача, не повернулась к ним задом, и не донес никто из соседей…

Подхватив гвардейца под руку, офицер отволок его к трактиру «Четыре якоря», но внутрь заходить не стал, а, поймав рябого слугу-чухонца, что-то прошептал тому на ухо. Не прошло и минуты, как появился хозяин трактира. С ним Игнат говорил чуть дольше, но вот о чем был разговор, то Семен не понял, слишком тихо велась беседа.

Хозяин подозвал к себе слугу, коротко переговорил и, бросив настороженный взгляд по сторонам, ушел в трактир. Игнат же отволок брата на конюшню, где рябой уже седлал двух коней.

– Слушай меня внимательно, брат, – офицер зашептал на ухо гвардейцу, – сядешь на лошадь, слуга проводит тебя в обход караулов. И скачи в Петербург, не жалей коня. Матушке государыне скажешь, что офицеры «Астрахани» зверствами Миниха зело недовольны и завтра к полудню свой корабль и еще один в Неву приведут для присяги матушке Екатерине Алексеевне. А галерный флот, что здесь собирают, через два часа на Петергоф пойдет, и после полудня десант там и в Ораниенбауме высаживать будет. А войск в десанте более трех тысяч, солдат и матросов. И еще два десятка галер и малых судов в Неву войдут, а на них пять сотен солдат гарнизона Выборгского будет. Так вот, как «Астрахань» в Неву войдет, то у Адмиралтейства бортом повернется и по галерам стрельбу начнет…

Мыза Ригельсдорф

– Так ты говоришь, хозяин, что всадники были одеты в форму Конной лейб-гвардии?! И сколько их было? – еще молодой генерал-аншеф спрашивал управляющего мызой жестко, требовательно.

– На мызу десяток конногвардейцев пришли да казаков столько же. Да еще на тракте более двух десятков было. И казаков с полсотни с ними, – хозяин отвечал на вопросы генерала спокойно и обстоятельно, без спешки. Да и чего ему было бояться, кто бы ни пришел, всех кормить надо, а не взирать на их политические воззрения…

– А на мне какая форма? – задал проверочный вопрос генерал Петр Панин, младший брат известного воспитателя наследника престола Павла Петровича, графа Никиты Панина, активного заговорщика и конфидента императрицы Екатерины Алексеевны.

– Лейб-гвардии полка Измайловского, – спокойно ответил пожилой управляющий и коротко пояснил: – У меня, ваше превосходительство, зять в лейб-кирасирах служит, а младшая сестра замужем за отставным поручиком лейб-гвардии Семеновского полка.

– Как твоего зятя зовут? В каком эскадроне служит?

– Сержант второго эскадрона Кузьма Проничев.

– Знаю такого, через час-другой они сюда подойдут, – ответил на несказанный вопрос генерал и надолго задумался. Новости были шокирующими….

Первая хуже некуда – эскадрон конногвардейцев, приданный его отряду, изменил государыне, будучи полностью окруженный казаками, перешел на сторону императора. Три десятка конногвардейцев, верных матушке, погибли в неравном бою со своими же однополчанами и казаками. Их трупы и обнаружил час назад на тракте головной разъезд лейб-кирасир.

Теперь стало ясным – и почему на мызу конногвардейцы дозором пожаловали, и почему они хулили матушку государыню, и почему у некоторых из них мундиры в кровавых пятнах. Но и в такой худой новости светлая сторона была – мало у императора в Гостилицах кавалерии, раз переветников для службы арьергардной привлекли…

Вторая новость была намного лучше. Император от полученных ран слег и был на повозке отвезен в Гостилицы, где уже собралось его воинство – голштинская гвардия, две роты изменивших в Петергофе преображенцев, сотня предателей конногвардейцев, с полтысячи донских казаков да с тысячи полторы солдат и драгун.

И в Дьяконове, что несколькими верстами севернее по копорскому тракту, преданный императору Петру Федоровичу генерал Мишка Измайлов с двумя тысячами пехоты и несколькими ротами драгун и конных гренадер стоит.

И как ни хотел Петр Панин немедленно отдать приказ на атаку, но понимал – в ночном бою поражение для его войск неизбежно. Вот с завтрашнего утра его отряд и войска генерала Суворова царское воинство в клещи зажмут и одновременным ударом с двух сторон сокрушат вчистую, ибо теперь войск у них, благодаря принятым неотложно мерам, почти вдвое больше будет. И тем сокрушительней удар завтра днем получится.

Вот потому-то и перебежал час назад к ним из Гостилиц преображенец Гаврила Державин, словно скорое поражение предчувствовал и вторично на сторону победителя переметнулся. То добрый знак был – ранее к противной стороне переходили…

Гостилицы

Пробуждение застигло Петра вовремя – ему снился сон, что в общаге он зашел в туалет и собирается облегчиться. От этого ощущения и проснулся.

Широкая и мягкая постель, большое окно, шторки закрыты, шкаф, поставец, три удобных кресла с резным столиком, а в углу массивный сундук. Половики везде наброшены, мохнатые медвежьи шкуры – красота в исконно русском стиле.