Глава первая
Издав пронзительный, режущий душу вопль, дизель заглох. Впервые в тесном и темном броневом ящике Т-34 наступила полная тишина. И сразу стало слышно, как по стальному люку башни долбят сверху хлещущие струи ливня, будто наступившая осень оплакивала царящее кругом смертоубийство.
Громко щелкнула задвижка, но, как только широкая крышка люка была поднята, внутрь хлынул такой поток воды, что танкисты за считаные секунды промокли до нитки.
– Разверзлись хляби небесные, – негромко, чуть нараспев произнес молодой коренастый танкист и рывком выбрался через люк, задев грязными ботинками наводчика.
Тот был полным антиподом командира – худой, вернее, даже тощий мужичок, уже более чем серьезного возраста, далеко за сорок, лицо усыпано нитками морщин и шрамов.
– Ну как, парни, живы? – командир встал на башне и громко заговорил с тремя собратьями по танковому племени, что прижимались задницами к еще теплой верхней решетке двигателя.
– Пока живы, господин капитан. Вот только что завтра с нами со всеми будет? Одному Богу известно! – мрачно ответил один из танкистов, стуча зубами от холода, как кастаньетами.
Двое других сидящих ничего не ответили офицеру, их взгляды были безучастно направлены на черное раскисшее покрывало болотины, в которой танк увяз чуть ли не до надгусеничных полок.
– Живы будем, если батя доведет куда надо! Эй, Семен Федотыч, доведешь? Дорогу-то хорошо помнишь? – вопрос был обращен к тощему, что уже сидел на башне, нахохлившись мокрой вороной.
– Довести вас до места я доведу, – уверенно ответил пожилой танкист, но угрюмо добавил, вернее, почти выцедил слова: – Но вот убережем ли мы свои души в это полнолуние?
– Брось эту мистику, Федотыч. Не знаю, как насчет душ, но если мы останемся здесь, то либо в болоте утопят, либо сами утопимся, что вернее, потому что в плен нас брать не будут!
Уверенное заявление капитана не вызвало никаких протестов – танкисты мрачно переглянулись и засопели.
Теперь рядышком, как на лавочке, сидело уже семеро – четверо из «тридцатьчетверки» и трое вывезенных на броне из экипажа сгоревшего днем БТ-7. Все они были одеты в черные комбинезоны из плотной материи, на головы напялены привычные шлемофоны. В руках трое держали советские автоматы ППШ, а пожилой – еще малоизвестный на фронте пистолет-пулемет Судаева. Вояки очень походили на воспетых в песнях советских танкистов, если бы не малозначительные детали формы.
На плечах шестерых лежали черные погоны чуть иной формы, у четырех с лычками. У пожилого три, у вылезшего на башню следом радиста – одна. У двоих было по две лычки, да и походили они друг на друга, как два отчеканенных пятачка, только один чумазее от грязи. Так оно и было – над близнецами Кушевыми смеялись все танкисты.
Только капитан имел офицерские погоны с одним просветом и двумя вертикально прицепленными металлическими ромбиками. И нашитый на рукавах шеврон был общий для всех. Такая же, только гораздо больших размеров, раскрашенная нашлепка на башне вызывала лютый законный гнев у советских танкистов. На белом щитке был нарисован Георгиевский крест, сверху виднелась аббревиатура из четырех букв – РОНА.
– Доставай все из танка, Шмайсер! – громко приказал капитан, и радист тут же скрылся в бронированном чреве. Следом за ним нырнул и грязный до омерзения механик-водитель, напутствуемый окриком офицера:
– Попович, выгреби железки, оружие и патроны лишними не бывают, нам сейчас все сгодится, привередничать не будем, хоть и навьючимся по самые не хочу…
– То верно, Андрей! – пожилой сержант назвал офицера по имени, и никого такое обращение не покоробило. Старый солдат по молчаливому уговору имел на то полное право.
– А вы не сидите мокрыми курицами, помогайте! – тихий голос Фомина рывком поднял троих танкистов с БТ, и те тут же начали суетиться, видно, что авторитет сержанта был на должной высоте, а капитан его только поддерживал.
Сборы были недолгими, через десять минут шестерка танкистов, увешанных оружием и мешками, потянулась гуськом по болотине к высоким лесным зарослям. У «тридцатьчетверки» остался только механик-водитель, который поджег пропитанную соляркой тряпку, бросил ее внутрь танка и тут же спрыгнул с башни. Смешно выворачивая сапоги из густой болотной жижы, он побежал за остальными.
Далеко убежать он не успел, сапоги, с чавканьем погрузившись выше щиколоток в трясину, остались на месте, а тело по инерции полетело дальше. Под негромкие смешки товарищей он повалился в болотину, погрузившись в нее с головой. И вовремя – внутри корпуса громыхнуло, из башни выплеснуло густой клубок дыма, а затем заплясали языки пламени. Механик вынырнул, встал на ноги, по очереди выудил сапоги, вылил из них бурую мутную воду и с руганью, отплевываясь грязью, заспешил вслед за своими товарищами.
А те уже занимались вырубанием тонких и длинных осин, отсекая топориком и ножами ветки. Через десять минут в руках каждого было по длинной жерди, и такая же была оставлена для подошедшего.
– Робяты, вы мне все в сыновья годитесь, а потому слушайте меня внимательно. Безо всяких шуток. Эта гать под болотину двадцать лет назад ушла, хорошо так ушла… – тихо сказал Фомин, сплюнул и смахнул мокрым рукавом капли с лица. – Если жить хотите, идите за мной след в след. И слегой на гать упирайтесь – будет твердо, ступайте смело. Если слега уйдет, то в опаске будьте. Шаг в сторону, и смерть ваша неминучая. На этой гати мой отец в тридцать пятом утоп, когда от чекистов спасался, а он этой трясиной неоднократно хаживал. Понятно?
Фомин обвел всех взглядом. Парни не то что стали серьезными, они побледнели. Но тут же стали еще бледнее – до заболоченного леса донесся гул танковых дизелей, а его-то танкисты определили сразу.
– Они в двух верстах, – задумчиво произнес пожилой сержант, – но идти нам всего сотню шагов, вон до тех елей. Если не успеем, то нас просто порежут из пулеметов. А потому так – не останавливаться, кто попадет в трясину, того не спасать, ибо если не утопнете, то всех порешат. Там остров, отсидимся. За мной Шмайсер и ты, Попович. В середке пойдет капитан, смотри за гулом. Потом близнята. Ты, Шмаков, самый здоровый из нас, а потому замыкающим будешь! Пошли, сынки!
Фомин перекрестился и с невысокого бережка шагнул в черную жижу, которая плеснула перед ногами. Погрузился по бедра и медленно пошел, продираясь, тыкая слегой перед собой. За ним шагнул следующий, потом осторожным гуськом потянулись и другие…
– Ай, у-у!!! – отчаянный вопль потряс застоявшийся болотный воздух.
Фомин обернулся – из трясины торчала голова замыкающего, он нелепо пытался опереться на черную вязкую муть, но руки сразу уходили в жижу. Шест торчал от него в каком-то метре, но вот дотянуться несчастный не мог. Хуже того – движение группы застопорилось, и все остальные стали пока незаметно, по чуть-чуть, уходить в жижу.
– Не стоять, вперед!!! – во все горло заорал он. – Под вами гать уходит, не стоять! Близнята! Не сметь, вперед!
Кричать дальше не было резона – он сам погрузился по пояс. А потому Фомин оперся на слегу – та выдержала, и он смог вытянуть ногу из засасывающей темноты и сделать шаг. Потом другой, третий, и от сердца отлегло.
Заливаемые потом и дождем глаза уже видели каждую трещинку на обгоревшем огромном пне, на лапоть левее и все – гать закончится. Всего-то пройти два десятка шагов, но каких шагов. Сзади слышались хрипы, стоны, ругань – идут за ним, идут парни, не стоят.
– Бра… Бу…
Фомин сплюнул, дыша с хрипом, как загнанная лошадь. И так было понятно, что эти звуки стали последними в жизни Шмакова, и в который раз он удивился, что дар никогда не обманывает. Никогда…
Он с невероятным трудом сделал еще три шага и ухватился за пень. Крепко сжал почерневший обрубок руками, рывком выдернул уже немолодое тело из зловредной жижы, которая не желала отпускать свою жертву.
Выдохнув с шумом, протянул руку Шмайсеру, который тут же за нее вцепился, как клещ. А глаза уже обшарили оставшихся четверых, что с хрипом и кровавой пеной на губах рвались к заветному пню. Но вот то, что происходило на другой стороне, ему, Фомину, бывалому солдату, явно не понравилось.
– Быстро за кусты, упали и не дышать. Если нас увидят, то за полчаса минометами так островок причешут, что будем собственными кишками на еловых лапах любоваться!
И парней проняло, они, чуть ли не ползком от усталости, перевалили через осоку и скрылись за густыми кустами. Вжались в грязь, будто хотели слиться с Матерью-Землей в единое целое.
Фомин отвалился за пень и в маленькую щель стал всматриваться в противоположный берег. Сердце стучало в груди маленьким молоточком. «Да, годы уже не те, прошла молодость, и здоровья маловато», – в который раз печально отметил он про себя. Но силы оставались, и немалые, на уровне молодых держался.
Вовремя они перешли и попрятались – красные не желали отпускать танк, что безжалостно пожег их три Т-34, американский бронетранспортер и несколько машин, опрометчиво напоровшихся на засаду.
И это он, Фомин, их сегодня пожег, он – мстя за отца и мать, за свою погубленную жизнь, за своих неродившихся детей, а потому и за гибель всего своего древнего рода Фоминых, от которого несчастным осколком остался он один. Один! А ведь всего четверть века прошла, когда было много его родичей. Много! Было…
– Где эти бляди-и-и-и?! Куда делись?! – оглушил дикий вопль лютейшей злобы с того берега.
И столько выплеснулось из него ненависти, что Фомина передернуло. Рык озверелого волка в сравнении с этим воплем мог показаться добрым детским лепетом. На той стороне громко ругались и кричали, перекрывая рокотание танкового дизеля.
– Они та-а-ма-а! Т-ов-щ ка-и-ан! – ликование прозвенело над трясиной, и у Фомина отлегло от сердца.
Нашли шлемофон, не подвел капитан, хорошо кинул, на видное место. Сейчас красный командир достанет карту и глянет на нее. И что? Уйти на остров через непроходимую трясину роновцы не могли, зато через узкий рукав запросто, потому и слеги вырубили, а в спешке на том бережку шлемофон впопыхах бросили.
А там что? Густой ельничек, но небольшой, роте пехоты на пару часов прочесывания. А потому в леске прятаться супостаты, то есть они, не станут и сиднем сидеть, а побегут дальше. А куда? Через широченное поле в дебри, а оттуда их даже полк не достанет – великоваты для полка густые леса в три десятка верст в поперечнике.
Дизель взревел на высокой ноте, зарычали движки бронетранспортеров разведки – и вся эта звуковая какофония стала стремительно удаляться, будто свора охотничьих собак, не желавшая упускать добычу.
Однако вставать было глупо, не дай Бог на той стороне затейника оставили с хорошей оптикой на винтовке. Потому Фомин пополз, осторожно, хотя подул ветерок и он мог не бояться качания веток на кустах. А его ребята лежали рядышком, уткнув морды в грязь, даже не дрожали от пронзительного холода в насквозь мокрой одежде.
– По-пластунски, до елей тихонько, а там бегом до Поганкиного Камня, согреемся, – негромко сказал он и, кряхтя от тяжести вещмешка на спине, пополз к зеленым колючим лапам.
Поднырнул под густую хвою в спасительную и, как ему показалось, теплую темноту. С немалым облегчением вздохнул – сегодня он себя уже хоронил раза три, не верил в скорое спасение, но вроде все благополучно закончилось. Людей, что ведают тропинку к Поганкиному урочищу, теперь не осталось, только он один. Ну, может, еще старик Кушнарев, материн младший брат, любимый дядька.
– Все, парни. Пришли. Стоять здесь, пока я всех не позову! – Фомин подошел к пещерному зову и шагнул в темноту.
– Что это он? – дрожащим голосом спросил кто-то из близнецов.
– Мину убирает, – усмехнулся капитан краешками губ и добавил: – Или какую другую пакость.
– Заходите, – из темного зева раздался голос Фомина. – Сейчас греться и сушиться будем. И подхарчиться не помешает!
Переглянувшись, они осторожно зашли гуськом и остолбенели. Еще бы – они оказались в немыслимо роскошных условиях, о таких танкисты мечтать не могли полчаса тому назад, отлеживаясь в ледяной болотной жиже.
По уходящему под землю лазу был способен проехать всадник, правда пригнувшись к гриве лошади. Проход был длинным, в три десятка метров. Почти туннель. А в его конце был самый настоящий просторный зал размером десять на десять шагов, освещенный тремя свечами.
В отблесках дрожащего пламени матово отсвечивали монолитные стены и потолок, наводившие на мысль о саркофаге, а отнюдь не о пещере. Было здесь сухо и тепло, и обстановка самая комфортная – в углу навалена груда пахучего сена с наброшенной поверху парой потертых тулупчиков.
В центре пещеры обычная буржуйка, труба которой была воткнута в отверстие на каменном своде, а рядом с ней громоздилась порядочная куча заранее заготовленного хвороста.
– Скидывайте амуницию, мешки и все оружие у входа. Одежду тоже снимайте да отжимайте досуха. Там в стенках крючья вбиты, на них вешайте, через пару часов все просохнет. В исподнем походите, оно на вас высохнет!
Негромкий, но донельзя властный голос Фомина вывел всех из короткого ступора. Еще бы – вместо холодной ночи и клацанья зубами в сырой одежде, ведь разжечь костер в мокром лесу невозможно, да и не из чего, заполучить такое сухое и теплое местечко.
Одежду скидывали быстро, помогая друг другу стягивать заскорузлые от грязи мокрые гимнастерки. Отжимаемая сильными руками вода мутными ручейками утекала в трещину в каменном полу. Потом встряхивали ткань, расправляя, и бережно развешивали форму на стенках.
Фомин в это время растопил печку, поставил на плиту закопченный чайник, лишь потом принялся раздеваться, выкручивая одежду мозолистыми крепкими ладонями.
– Дым от печки не увидят на той стороне? – осторожно поинтересовался кто-то из близнецов.
– Хворост сухой, дымка почти не даст, – спокойно ответил Фомин, встряхивая кальсоны. – Он по расщелине рассыпается, а камни и так парят. Да и ветер идет в другую сторону, не унюхают.
– А что это за пещера, Семен Федотыч? – механик обвел вокруг себя руками и удивленно покачал головой.
– Капище древнее, языческое, – равнодушно произнес Фомин, натягивая на себя воглую нательную рубаху.
– Чего-чего?
– Здесь, Алеша, кровавые жертвы древним богам приносили, и до сих пор приносят…
– Как?! – удивленно спросили разом все, и только капитан промолчал, хмуря брови и думая о чем-то своем.
– А так! – отрезал Фомин таким тоном, что всем стало ясно, что лучше его о том не спрашивать.
Он подошел к небольшому штабелю ящиков, что стояли в дальнем углу, порылся, что-то достал и вернулся к печке. Выложил на самодельный столик пару пачек папирос, жестянку с кусками колотого сахара, пачку чая и коробку с немецкими галетами.
– Курите, сынки, и сразу чистите оружие. А то оно у вас все в грязи и заест сразу, если стрельба начнется. Вон стоит банка германская, там масло и ветошь. А пока подымим, день больно тяжелый выпал.
– Спасибо, Федотыч! Откуда роскошь?
Его экипаж дружно потянулся к открытой пачке «Казбека», и лишь близнецы остались стоять в стороне и не проявили оживления – они оказались некурящими.
– Подальше положишь – поближе возьмешь! – Фомин хмыкнул. – Это моя берлога! Жить здесь мы сможем долго. Но… – Он многозначительно посмотрел. – Недельку-другую отсидимся и за дела наши скорбные примемся.
– Куда уж скорбнее! – Шмайсер сплюнул на пол под ноги. – Федотыч, ты о чем толкуешь?
– А то, сокол ты мой ясный, что надо нам, отсюда выбравшись, на ту сторону болота подаваться и начинать красные сопли выбивать. Тропку на остров никто окромя меня не знает, сюда никто не дойдет. Будем делать вылазки, здесь отсиживаться. Желательно и парочку энкавэдэшников живьем взять, тогда на остров сможем ходить беспрепятственно…
– А может, тут и пересидим? – Попович оглядел пещеру. – Нас отсюда так сразу не выколупаешь…
– Ага! – Путт зло сплюнул. – А ты чего тогда всю войну в подполе или на чердаке не пересидел? Прав Федотыч! Нужно передохнуть и по их тылам шустрить начинать!
– Вот и я о том же! – Фомин похлопал Поповича по плечу. – Пока пусть поуляжется немного, а там видно будет!
– Оружия и продовольствия достаточно будет? – практичный Шмайсер хотел разъяснить для себя ситуацию полностью.
– С оружием не совсем хорошо, – с грустью в голосе ответил Фомин, но тут же улыбнулся, – хотя могло быть намного хуже. Здесь с десяток СВТ, пара штук с оптикой, противотанковое ружье есть. Имеется «крупняк» и три ручника дегтяревских. Зато патронов и гранат достаточно.
– А «шмайссер» е? Це ж мой-то побыло! – с дикой надеждой в голосе вопросил радист.
Все разом прыснули: тот настолько любил автомат МР-40, ошибочно названный так по имени самого известного немецкого оружейника, что давно получил прозвище Шмайсер, которое с успехом заменило ему собственное имя с фамилией.
Причем подмена произошла даже в официальных документах, а потому многие считали его природным немцем, по непонятной гримасе судьбы прибившимся к РОНА. Да и «дойчем» Шмайсер владел на очень приличном уровне, хотя ридный хохляцкий акцент в его речи иной раз проскальзывал весьма явственно.
– Чего нет, того нет, – виновато развел руками Фомин. – Все оружие русское, с расчетом на захват нами боеприпасов. И продовольствия маловато, ящика три консервов, мешок сахара, галеты, крупа. Папирос и махры на три месяца хватит. Вопросы есть?
– А почему нужно через недельку на ту сторону перебираться да еще чекистов живьем брать?
– Действительно, почему? – капитан тут же переадресовал этот вопрос Фомину, уставившись на сержанта удивленным взглядом.
– Это долгий разговор, – глухо отозвался Фомин и скрипнул зубами. – Поймите, как только чекисты в Локте появятся, всем мало не покажется. А мы тут будем кровушку им потихоньку цедить, как лисы мышковать начнем, больших потерь мы им не нанесем, а так, по мелочи… Конторку их спалим, наших, кто останется, отобьем. Опять-таки, местным тоже помогать придется, ибо, чую я, что жизнь под комиссарами для них начнется, что кущи райские. Так что там пошустрим, здесь кой-что подсуетимся, все им веселее будет. Да и не в одиночку геройствовать станем…