29

На обед был толстый бифштекс (слегка недожаренный), настоящее картофельное пюре, зеленый горошек (с растаявшим маслом), свежий салат (к зеленому супу) и шоколад. Вся моя любимая еда. Даже армейские интенданты не могут нанести чересчур большого ущерба хорошему бифштексу. Хотя пытались.

Я беспокоился о Теде. Хотел бы я знать, где он и чего он теперь постигает. Или кого.

Я был не способен оставаться с ним на уровне. И знал почему.

Пол Джастроу сказал мне однажды — я не помнил спор, но запомнил оскорбление: — Эй, Маккарти — есть люди и есть гуси. Ты гусь. Хватит прикидываться человеком. Ты никого не обманешь. — Кто-то рядом засмеялся, так что всякий раз, когда Пол хотел развеселить, он поворачивался ко мне и начинал крякать, потом поворачивался к друзьям и объяснял: — С ним надо говорить на его языке, если хочешь, чтобы он понял.

Я не понимал, почему он выбрал меня целью подобного унижения, пока много позже не увидел по TV одного комика, который делал то же самое с ничего не подозревающим зрителем. Это не было личным, он просто использовал парня — тот был тем, кого бьют резиновым цыпленком. А этот — когда падает… Пол имитировал этого комика. Может, он не рассматривал это личностно — просто как легкий способ развеселить. Но никто не разделил со мной шутку. Поэтому я не смеялся. И хотя я все понял теперь, в ретроспективе, все же это не смягчает боли. Я все еще чувствую ее, я все еще слышу смех.

Кажется, более всего уязвляло, что я боялся — это может оказаться правдой.

Я поглядел на полуоконченый бифштекс. Я хотел бы разделить еду с кем — нибудь. Нерадостно есть одному.

Я оторвался от стола. Я больше не был голоден. Я не любил тратить еду попусту, но…

… и тут я остановил себя и даже громко рассмеялся. Больше не было голодающих детей в Африке, в Индии, в Пакистане, или где-то еще! Никто нигде не голодал. Если было что-то хорошее в чуме — она покончила с мировым голодом. Не имело значения, оставлю я этот бифштекс недоеденным или нет. Теперь бифштексов хватало на всех. Бифштексы можно тратить! Понимать такое было жутковато.

Все же оставлять что-нибудь в тарелке мне было не по себе. Старые привычки умирают с трудом. Если привык думать определенным образом, то продолжаешь думать так, даже когда так больше не имеет смысла думать?

Хм.

Я думал, как гусь? В самом деле? Я продолжал упорствовать в гусизме, потому что не знал, как поступать иначе? Это было очевидно для окружающих?

Может, мне надо перестать быть собой на время и начать быть кем-нибудь еще — у кого не будет так много хлопот, как у меня.

Я не был больше голоден. Я встал, отнес поднос к окошку и покинул интендантство.

Может, у меня смешная походка. Дело в том, что я низкорослый, и качусь по полу, как колобок. Я выгляжу как гусь? Может, я смог бы научиться ходить иначе, если бы чуть выпрямиться и перенести центр тяжести с потрохов на грудь? — Бац! Я извиняюсь. — Я так увлекся походкой, что не глядел по сторонам, и врезался прямо в молодую женщину. Бумц!… — О — я очень извиняюсь!

Это была Марсия. Тонкая девушка с большими темными глазами. Из автобуса. Полковник Паяц.

— Привет…. — я искал слова. — Э-э, что вы здесь делаете?

— Подкармливаю пса, мне дают остатки. — Она показала сверток, который несла.

Я подержал для нее дверь. Она прошла, не сказав спасибо. Я следовал за ней.

Она остановилась у дорожки: — Вы преследуете меня?

Я покачал головой: — Нет.

— Ну, тогда уходите.

— Вы грубая, знаете?

Она посмотрела равнодушным взглядом.

— Вы не даете человеку даже шанса.

Она мигнула: — Извините. Разве я знакома с вами?

— Э-э, мы были вместе в автобусе, помните? Прошлой ночью?

Она покачала головой: — Ничего не помню о прошлой ночи. Вы один из парней, трахавших меня?

— Что? Нет… то есть, я… что?

— Я совсем ему не нужна. Знаю, что думают люди, но он ни разу не дотронулся до меня. Ему нравится смотреть, как я делаю это м молодыми людьми, которых он выбирает. А потом ему нравится… ну, вы понимаете.

— Почему вы остаетесь с ним?

Она пожала плечами: — Не знаю. Мне некуда больше идти. — Потом добавила: — Я в самом деле извиняюсь. Я совсем вас не помню. Была под кайфом прошлой ночью. Он достал голубые колеса. Не думаю, что делала это с кем-нибудь, но не совсем уверена. Вы были там?

— Я же сказал. Мы были вместе в автобусе. Помните? Автобус в город?

— О, да. Извините. Иногда я совсем не помню. Раз вы говорите… — Потом она отвернулась, нагнулась к земле и развернула свой пакет, открыв большую кучу мясных обрезков и костей. — Он любит это. Рэнгл!, — позвала она. — Ко мне! Сюда, Рэнгл, ко мне, а то я отдам все собакам! — Она снова повернулась ко мне: — Я не люблю порошок, но… ну, иногда это помогает. Понимаете? Иногда мне… одиноко. Понимаете?

— Да. Понимаю.

— Страшно, правда? Если знаешь, куда идти, есть еще много народа, но все они — толпы чужаков. Я нигде никого не знаю.

— Понимаю, что вы имеете в виду. И все всегда кажутся такими возбужденными. Словно ускорилось социальное броуновское движение…

Она глядела равнодушно. Не поняла.

Я сказал: — Оттого, что теперь осталось мало людей, мы все двигаемся быстрее, чтобы забыться в разнообразии.

Она уставилась на меня. Я сморозил что-то глупое? Или она не поняла? Она сказала: — Я хочу быть умной. Вроде вас. Но будешь умной — перестанешь быть нужной. Поэтому я перестала становиться умной. — Она глядела с болью. — Порошок страшно помогает. С порошком можно очень быстро стать глупой. — Она прикусила язык, словно сболтнула что-то ненужное. Снова громко начала звать: — Эй, Рэнгл! Ко мне! Где ты? — Нотка нетерпения была в ее голосе. Она повернулась ко мне: — Он вам понравится. На самом деле это очень дружелюбный пес, я просто не знаю, где он сейчас.

— О, ну… может, он застрял в автомобильной пробке или что-нибудь еще.

Она не прореагировала на шутку. Снова повернула на меня взгляд широко открытых глаз: — Вы так думаете?

— Вы все еще под порошком?, — спросил я.

— О, нет. Не нюхала со вчерашнего. Мне это не нравится. Почему вы спрашиваете? — Прежде чем я ответил, она схватила меня за руку. — Я странная? Извините меня. Иногда я становлюсь странной. Бывает. Но никто не говорит мне, странная я или нет. Иногда это пугает меня — что я могу быть такой странной, что никто не хочет сказать мне об этом. Один раз кто-то достал порошок, а мне осталось только пищать, потому что у меня настало время и я не хотела рисковать кровотечением, мне было очень скучно. Они не понимают, почему я не хихикаю, вроде тех…

— Да, — сказал я, — вы странная.

Она посмотрела мне в лицо. Глаза были очень большими и очень темными. Она выглядела, как маленькая девочка. Она сказала: — Спасибо. Спасибо, что сказали мне. — Она замигала и я увидел, как слезы набухают в ее глазах. — Я больше ничего не знаю, кроме того что люди говорят мне. Поэтому спасибо, что сказали мне правду.

— Вы ненавидите меня?

Я покачал головой.

— Вы жалеете меня?

— Нет. — На мгновение я вспомнил отца. — Нет, больше я никого не жалею. Это только убивает.

Она продолжала смотреть на меня, но долго ничего не говорила. Мы стояли в сумерках Колорадо, пока звезды не взошли над головой. К западу горы были облиты слабым оранжевым сиянием. Теплый ветер пах медом и сосной.

Молчание меж нами стало неудобным. Я начал думать, не должен ли извиниться за то, что был честен с нею. Наконец, она сказала: — Хотела бы я знать, куда убежал проклятый пес. Не похоже на него пропускать обед. Рэнгл! — Она казалась раздраженной, потом, словно стесняясь гнева, сказала: — Не знаю, почему я так расстраиваюсь, ведь в действительности это не мой пес. То есть, он просто бродячий. Я немного приручила его… — Потом она сказала: — … но он единственный, кого я знаю, кто… ну, ему все равно, что я странная. Рэнглу все равно. Понимаете?

— Да, понимаю. В эти дни всем нам кто-то нужен. — Я улыбнулся ей. — Потому что мы сами — все, что у нас осталось.

Она ответила не сразу. Уставилась на бумагу с обрезками мяса. Над головами включилось уличное освещение, заполнив сумерки мягким сиянием. Когда Марсия наконец заговорила, голос был очень тихим. — Знаете, я отличала, что важно в жизни, а что нет. Быть красивой было важным. Я исправила нос — все лицо — потому что хотела быть красивой. Например, вы могли бы исправить эту шишку на носу…

— Я попал в аварию на мотоцикле, — сказал я.

— … но внутри вы остались бы собой, правда? Ну, это и случилось со мной. Я переделала лицо, только после всего, я — все еще я. Мне кажется, это случилось и с миром. Мы остались теми, кем были в прошлом году, только наша внешность изменилась, а мы еще не знаем об этом. Мы не знаем, кем предполагаем быть дальше. Я нервничаю и пугаюсь все время, — сказала она. — Я имею в виду, что если я узнаю, кто я есть, а потом кто-то придет и скажет, что это не так, то кем же я буду после всего? Понимаете, о чем я?

Я сказал: — Гуси. Мы хотим быть лебедями, а нам говорят, что мы гуси и даже не очень хорошие гуси.

— Да, — сказала она. — Вот хорошо. Вы понимаете. Иногда мне хочется знать, есть ли кто в мире, кто чувствует, как я; иногда я даже нахожу таких, но всегда сюрприз — обнаружить, что я не совсем одинока.

Она дрожала и я обнял ее: — Я понимаю.

Она сказала нетерпеливо: — Я сейчас поняла, где Рэнгл. Он, наверное, появится завтра, улыбаясь и помахивая хвостом. Он настоящий шутник, но я не люблю волноваться. Может, вы видели его? Белый пополам с коричневым, почти розовым, очень лохматый, с большими шлепающими лапами, как будто в комнатных шлепанцах. Большие коричневые глаза и черный влажный нос.

Да, я видел его.

Из стеклянной кабинки над круглой комнатой.

Вчера ночью. С Джиллианной.

Он был на десерт.

Я почувствовал спазмы в желудке. О, дерьмо. Как я должен преподнести ей это?

Марсия взглянула на меня: — Вы что-то знаете?

— Э-э, Марсия, я… э-э, не знаю, как сказать вам, но… — Просто скажи правду, проговорил голос в моей голове. — … э-э, Рэнгл мертв. Он, э-э… попал под машину. Это случилось вчера поздно ночью. Я видел. Он умер мгновенно. Я не знал, что это был Рэнгл, пока вы не описали его.

Она покачала головой: — О, нет, это не он! Вы уверены, Джим? — Она исследовала мое лицо в поисках знака, что я ошибаюсь.

Я с трудом сглотнул. Горло свело. Я вспомнил, что слышал в кабинке, как пес некоторое время попрошайничал возле интендантства. — Марсия, — сказал я, — Я уверен. Он был примерно вот такого роста, правда?

Она медленно кивнула. Тяжело задышала, словно ей не хватало воэдуха. Потом закрыла лицо руками. Словно враз разбилась на тысячу кричащих кусочков и только давление рук удерживало их от разлета.

Потом резко выпрямилась и ее лицо превратилось в маску. Когда заговорила, голос был неживым. — Со мной все в порядке. — Пожала плечами: — Он всего лишь пес. — Она снова превратилась в зомби.

Я пристально смотрел, как она наклонилась и подняла пакет мясных обрезков, которые Рэнгл не будет есть. Она аккуратно свернула бумагу, подошла к ближайшей мусорной урне и бросила пакет туда. — Теперь мне больше не о ком заботиться.

— Марсия, с заботой все в порядке. У всех есть о ком заботиться.

— У меня нет, — сказала она и запахнула плащ, словно защищаясь от холода, но ночь была теплой и холода не было. Она прошла мимо, коснувшись меня, и двинулась прочь.

— Марсия! — Она продолжала идти и я понял, что бессилен остановить ее. Чувство бессилия разгневало меня — то же чувство, когда отец уходил от меня навсегда. — Нет, черт побери! Я устал от людей, уходящих от меня! — Что-то сверкнуло, как в кинокадре, я пролетел пространство между нами и схватил ее руку. Я развернул ее к себе: — Брось это, — рявкнул я. — Это действительно глупо! Я уже видел, как бывало с другими! Ты начинаешь уклоняться от жизни, потому что она ранит! Каждый раз ты делаешь по шагу, но очень скоро это входит в привычку, автоматическую, и ты бежишь от всего. Конечно она ранит! Ранит настолько, насколько ты заботишься! И только это доказывает, насколько ты жива!

— Уходи! Мне не нужны проповеди!

— Правильно! Не нужны! Тебе нужен год в пробковой комнате!

Она вырвалась, глаза стали дикими. — Замолчи!, — крикнула она. Я чувствовал ее руки-клешни.

— Почему? Потому что это может оказаться правдой? Говоришь, что боишься быть странной, что можешь оказаться одной из этих леди с яичницей на щеках, но никто не хочет сказать тебе? Ну, так вот я тебе говорю! Если ты сейчас убежишь от меня, это будет первым шагом к яичнице!

Она глядела, словно я ударил ее, мигая в сиянии уличных ламп. Напряжение спадало по мере того, как слова проникали глубже в сознание. Я почти видел, как они пронзали слой за слоем. — Я останусь, — сказала она, — я не хочу возвращаться.

— Так не возвращайся. Не надо. Не возвращайся к тому, что делает тебя безумной. Думаешь, ты только одна такая? Мы все просто психи! Надо только оглянуться. Единственная разница, что мы не позволяем этому остановить нас. — Я добавил: — Надолго.

— Но это больно!

— Ну и что? Пусть больно! Именно так ты преодолеешь! То, что ты делала до сих пор, не привело к результатам, не так ли?

Она кивнула, выдохнула, потом ее глаза набухли, она схватилась за мою рубашку, стиснула меня и начала всхлипывать. Я обнял ее теснее и склонился над ней, словно мог защитить ее от боли, только эта боль шла не извне, она бурлила внутри и прорывалась через ее глаза, нос и рот: — Это не честно! Не честно! Почему так много смерти!! Мне нужен мой пес!! О, Рэнгл, Рэнгл! Я хочу, чтобы ты вернулся! — Она рыдала и кричала в мою рубашку. Хватала глоток воздуха и рыдала снова. Слезы струились по ее щекам: — Это не честно! Все, что я любила — я не хочу любить никого больше! Я устала терять! Забота слишком сильно ранит! Я хочу покончить с ней! Я хочу моего пса!

Я думал о людях, поймавших Рэнгла, и о том, что хотел бы сделать с ними. Марсия была права — это было нечестно. Они убили этого пса, а с виной и горем дело пришлось иметь мне! Почему я должен вычищать их мерзость?! Все их мерзости? !! Мои руки на спине Марсии сжимались в кулаки. Ее плечи приподнялись. Она закашлялась, я разжал кулаки и начал легонько похлопывать ее. — Все в порядке, — сказал я, — все в порядке. Все прошло, это выход — хорошо поплакать. Это показывает, как сильно ты заботишься. Просто выплачь все, это по женски… — Я продолжал бормотать, пытаясь успокоить ее. Изумляло, как сильно она горевала по собаке. Теперь она просто плакала, или она оплакивала больше чем просто пса? Я держал ее и давал ей выплакаться. Два солдата прошли мимо, не останавливаясь. Посчитали само собой разумеющимся. Такие сцены стали теперь обычны.

Марсия вздохнула и подняла глаза: — Джим?

— Что?

— Теперь я в порядке. Ты можешь идти.

— О. Я извиняюсь.

— Нет. Не надо. Спасибо тебе.

— Пошли. Я провожу тебя до комнаты.

— Окей.

Мы шли в молчании. У нее была небольшая квартира во втором здании возле интендантства. Простая, но сносная.

Войдя, она снова обняла меня и тесно прижалась: — Спасибо тебе, — сказала она. Я обнял ее и мы стояли так некоторое время.

— Джим, — спросила она тихо, — хочешь любить меня?

Я чувствовал запах духов в ее волосах, он кружил голову. Я не мог говорить, просто кивнул, потом склонился к ее лицу. Ее глаза были широко открыты, она была похожа на испуганную девочку, боящуюся, что я скажу да.

Я сказал: — Да, — и ее глаза медленно закрылись. Она положила голову мне на грудь и я почувствовал, как ее тело расслабилось. Она была в порядке. Наконец, она поняла, что была в порядке. Потому что я был в порядке и сказал ей, что сказал.

Я дотронулся до ее волос. Она была… такая крошечная, такая бледная, такая тонкая. Такая хрупкая. Такая теплая.

Можно было наговорить тысячу вещей.

Я не сказал ничего.

Немного погодя мы пошли в постель.

— Выключить свет?, — спросил я.

— Лучше оставить.

— О. Хорошо… окей.

30

Я плыл в стране После, двигаясь к стране Дремоты — пока внезапно не подскочил и сел в холодном поту: — О, дьявол!

Марсия рядом со мной встревоженно повернулась: — Что? Что такое?

— Мне надо идти, мне надо назад в отель! Который час? О, боже, почти полночь! Меня точно повесят!

— Джим, ты в порядке?

— Нет, нет! — Я уже надевал брюки. — Где мои ботинки?

— Не уходи…

— Мне надо! — Я перехватил ее взгляд — болезненное, потерянное выражение глаз — сел рядом и обнял ее. — Марсия, извини. Я хотел бы остаться здесь с тобой, но не могу. Я… у меня приказ. Я понимаю, выглядит, словно я бегу от тебя, но это не так. Пожалуйста, верь мне.

— Я верю, — сказала она, но я чувствовал, как она напряглась в моих объятьях. Она потерла глаза. — Я не сержусь. Я к этому привыкла.

Я склонился к ее лицу и поцеловал. — Я не такой, Марсия.

— Да, понимаю. Никто не такой, только все убегают.

Я начал искать рубашку. — Я убегаю не «от», я убегаю "к". Если бы ты знала. ..

— Да, да. У тебя секретная миссия. Как у всех. — Она откинулась в постель и закатилась под одеяло, положив подушку на голову. — Просто уйди, Джим. Окей?

Я присел рядом, натягивая ботинки. — Слушай, я вернусь, хорошо? Если я не опоздал. А хотел бы.

— Не беспокойся, — невнятно проговорила она из-под подушки.

— Марсия, пожалуйста, не злись на меня. Я хотел бы рассказать, но не могу. — Я наклонился поцеловать ее, но она не дала убрать подушку с головы. — Хорошо, будь по твоему.

Я поехал в отель, чувствуя, как что-то пробивается из-под камней. Черт, чем сильнее я пытаюсь быть честным, тем хуже себя чувствую. Почему бы мне не быть просто дерьмом, вроде Теда, чтобы каждый переступал через меня?

Единственный ответ, который я смог придумать: я не знал, как стать дерьмом. Я был обречен идти по жизни, все время пытаясь быть хорошим. Всегда пытаясь быть рациональным. Всегда пытаясь понять.

Я со злостью включил автотерминал и врубил пятнадцатый канал. Шел повтор одной из сессий свободного форума конференции, но послушав, я стал еще злее. Зачем они вообще передают эту чепуху? Если эти люди хотят быть глупыми, это их дело — но сколько невинных будет в опасности, если поверят в то, что услышат по сети? Я почти трясся от ярости, когда наконец подъехал к подземному гаражу отеля.

Я съехал в бетонные внутренности здания. На одном из боксов стояла надпись «Служебный» и я въехал в него. Робот проверил карточку, посмотрел мне в лицо и открыл без вопросов. Лифт тоже удостоверил мою личность, прежде чем доставил на тринадцатый этаж.

Когда двери лифта разошлись, не было никаких вооруженных охранников, поджидающих меня. Я выдохнул воздух, который задерживал весь путь наверх.

Я прошел в комнату, назначенную мне, и набрал на терминале: «Жду инструкций».

Экран опустел, потом появилось: «Пожалуйста, ждите дальнейших указаний на этом месте».

Что это значило?

Я сел перед терминалом и начал ждать, уставившись на экран. Сколько?

Вдруг Валлачстейн и другие уже встретились и решили мою судьбу? Пока меня не было, чтобы говорить за себя?

Я пошел на кухню и достал томатного сока, потом вернулся к клавиатуре и снова уселся. Пока ничего. Я подумал о Марсии. Я еще чувствовал теплый медовый запах ее волос. Он заставил меня ощутить внутренний жар — пока я не вспомнил горечь своего внезапного ухода. Удивлюсь, если она простит меня.

Ну, может, я успею сделать что-нибудь, пока жду. Я сбросил экран и вызвал библиотечную службу. Экран замигал: «Извините, терминал заблокирован».

Что?

Я попытался еще раз. Тот же ответ.

Я вытащил карту из щели считывания и направился к двери.

Она не открылась. «Неверный пароль.» Я вернулся в комнату, постоял в центре и осмотрелся в поисках другого выхода. Балкон?

Я открыл скользящую дверь, вышел и перегнулся через перила, посмотреть, высоко ли. Слишком высоко. Тринадцатый этаж. Опасно было не само падение, а резкая остановка в конце.

А если перебраться по перилам на соседний балкон? Невозможно. Балконы изолированы. Еще одна предосторожность подозрительного Мариотта.

Я снова глянул вниз, потом вернулся в комнату и сделал мысленную опись обстановки. Две простыни, кингсайз. Два одеяла, кингсайз. Недостаточно. Даже с занавесями мне, наверное, не будет хватать четыре этажа.

Я снова сел перед терминалом и начал пить свой томатный сок. Он был кислым. Даже закололо в гландах. Мне следует найти другое решение?

Я не мог придумать никакого.

Почему я вообще хочу выбраться?

Потому что меня заперли.

А почему меня заперли?

Потому что боятся, что я попытаюсь сбежать.

И что это подразумевает? Что они приняли решение? Что они запланировали для меня что-то такое, что может мне не понравиться?

И я умчался из постели Марсии, чтобы прийти сюда? Не удивительно, что так много людей считают меня дураком.

Я покончил с остатками сока несколькими быстрыми глотками, потом утонул в кресле и сердито уставился на неумолимый экран терминала.

Он был полностью отключен. Прежде чем он снова начнет отзываться, его должен сбросить кто-нибудь с высоким кодом приоритета.

Я подумал о Марсии и о своем обещании позвонить. Теперь я не мог сделать даже этого.

Я подумал о Валлачстейне и его едва скрытых угрозах. Может, я не прошел психиатрическое исследование?

А что, если они решили, чтобы я исчез? Разве мне не дано право на честный суд, или он у меня уже был? Как они смогут сделать это? Я получу какое-нибудь предупреждение? Каким образом у них исчезают люди?

Я понял, что покрылся потом. Я не мог больше сидеть. Я встал и снова обыскал комнату, балкон, дверь…

В дверь позвонили.

Я начал говорить: — Кто там?, — и запнулся. А вдруг там расстрел-команда? Может, они сделают это здесь, в комнате? Или они заберут меня куда-то еще?

Я стоял, соображая, не позвать ли на помощь или попытаться спрятаться.

Прежде чем я сообразил, дверь открылась. — Можно войти?

— Что? Кто?… — Потом я узнал его. Форман. Человек, который ел клубнику, рассуждая о глобальном голоде. Напыщенный осел.

— Я спросил: можно войти? Я ничему не помешал?

— Э-э, нет… я… э-э, как вы открыли дверь?

Он поднял карточку с золотой полосой и дал мне посмотреть.

— О, — сказал я.

Я посторонился, он прошел внутрь и дверь закрылась. Я смотрел на нее, желая узнать, откроется ли она мне теперь, но устоял. Я прошел за ним в комнату и мы сели. Он скользнул в кресло легко и грациозно. Сколько ему лет, хотел бы я знать?

Он изучал меня некоторое время острыми темными глазами, потом сказал: — Я здесь, потому что наш общий друг хочет, чтобы я поговорил с вами. Вы понимаете?

— Никаких имен, да?

— Правильно. — Он повторил: — Вы понимаете?

Валлачстейн спрашивал то же самое несколько раз. Некая фраза всплыла в моей памяти: понимание подсудимого. Важное требование законности. Об этом когда-то было решение Верховного Суда. Хотел бы я знать, не есть ли это тоже часть моего суда?

— Это официально?, — спросил я.

Он смотрел раздраженно. — Пока вы не ответили на мой вопрос, я не могу уйти. Вы понимаете?

— Да, — ответил я быстро. — Я понимаю. Теперь ответьте на мой вопрос. Это официальный визит или что?

— Если вы так хотите посмотреть на дело, то да. Наш общий друг думает, что мы должны немного поболтать. Это для вашей пользы.

— Да? В самом деле?

Форман глядел раздраженно, но тем не менее отмел этот вопрос. Он сказал: — Если хотите знать, да, я видел ваше представление этим утром, и да, я помню вас также и с прошлой ночи. Для того, кто появился в городе лишь вчера, вы конечно дали почувствовать свое присутствие. — Должно быть, я смутился, потому что он добавил: — Если быть честным, это не только ваше деяние. Сегодня этот город просто еще один поселок. Номер второй в комнатном спорте сплетничает о номере первом — кто в какой позиции играет. Вы и ваш друг просто попали в самый центр, вот и все.