Эти бесхитростные дети моря жили не ради показухи. Просто они были не от мира сего, и те, у кого оседали их капиталы, даже не подозревали, насколько богаче их эти нищие бродяги моря. Они были временными на грешной земле. Ложь, скупость, измена, лесть, расчет и прочий балласт сухопутного мира был чужд вольной братии, живущей по своему уставу. От будничного хлама и маяты они могли избавиться без особого труда - уйти в море, Всякий корабль, покидая Бухту Спокойной Воды, вскоре исчезал за чертой, где соединялись вода и небо.
      Дальше был другой мир, невидимый и неведомый. Оттуда, из-за узкой полоски горизонта, каждое утро нарождался новый день, и из моря всплывал рельефно очерченный круг солнца. Оно вздымалось и росло на глазах, набираясь сил, и в эти минуты напоминало огромное яблоко, нарисованное самыми золотыми красками. Светило являлось городу через просвет среди скал, где был вход в бухту. Этот вход сторожили два каменных великана. Их называли Ворота Солнца.
      Кроме нового дня в эти ворота заходили корабли.
      Бывало, что перворанний корабль приносил на мачтах солнечный диск, будто вымпел праздничного утра. Даже самые мрачные горожане находили, что это лучшее зрелище, какое может быть в Ройстоне.
      ...Сейчас все не так. Один из каменных сторожей Бухты Спокойной Воды состарился и однажды всей своей громадой рухнул, в воду. Там, где раньше проходили суда, теперь торчал каменный тяжкий клин.
      Таким образом вход в бухту оказался запертым самой природой.
      Корабли нашли себе другое пристанище и ушли навсегда за горизонт. И только солнце не изменило своему курсу. Оно по-прежнему беззаботно появлялось из никому не ведомой утренней страны.
      Без моряков жизнь в городе притихла, но не угасла. Чья-то светлая голова решила сделать Ройстон курортным местечком. По-прежнему благоухали розы и магнолии, смеялись красивые женщины, шипело вино в звонких бокалах. Колесо увеселений вертелось в прежнем темпе, но уже для других людей курортников. Ради них построили многоэтажные отели, проложили скоростную автомагистраль. Праздные люди привезли с собой запах лаковых машин и одеколона "Фокс", захламили город зубочистками и окурками никчемных, но модных сигар.
      В Ройстоне появилось множество маклеров, спекулянтов и прочих финансовых манипуляторов..." Здесь Фалифан прервал чтение и вычеркнул сухое и казенное, как ему показалось, слово "манипулятор".
      Он подумал и аккуратно вписал вместо него "дельцов".
      "В Ройстоне появилось множество маклеров, спекукулянтов и прочих финансовых дельцов, которые неплохо грели руки на курортной индустрии. Неожиданно заметили, что в городе есть муниципалитет. Его здание с узкими овальными окнами покрасили зеленой краской, вымыли с мылом красно-фиолетовые ступени, парадный подъезд украсили двумя якорями, перевитыми тяжелой цепью. Для красоты".
      Фалифан был удовлетворен. Начало будущего произведения ему очень понравилось. Он бережно убрал в папку исписанные листы и приготовился писать дальше. В эти минуты не было в Ройстоне человека счастливее его...
      IV
      Обескураженный неудачей на Бирже, Монк в отчаянии поднялся на свое крыльцо. Заходить в неуют вовсе не хотелось, но от низкого неба исходила такая серая тоска, что хотелось укрыться хоть где.
      Дом, каков бы он ни был мрачный и заброшенный, все же укрытие. Юноша не раздеваясь прошелся по комнате, присел к столу и увидел свою утреннюю записку. "Приказывать себе надо тогда, когда ни от кого не зависишь", рассудил Монк и порвал листок.
      Вдруг он почувствовал, что в доме вроде как потеплело. Обернулся и с удивлением заметил, что в печи полощется пламя. В этот момент распахнулась дверь, и в платке, накинутом на плечи, вошла хрупкая девушка с большим ртом и коротко постриженными каштановыми волосами. Ее светлые радостные глаза заметно оживили хмурое жилище. Икинека пришла.
      - А я тебе что-то принесла, - загадочно пропела девушка и улыбнулась.
      Получив в подарок такую искреннюю улыбку, Монк впервые за день по-настоящему почувствовал тепло и покой. Он стал поспешно снимать пальто и шапку, а девушка развернула старую кофту и поставила на стол глиняный горшок.
      - Мама велела отнести, говорит, что это нашего Монка не видно, может, с голода умер? Ага, ты не умер? Не умер, я вижу. Ну, ешь.
      Икинека метнулась к печке поправить огонь и попутно отчитывала Монка.
      - Так выстудил дом, просто ужас. Я зашла, а у меня пар изо рта идет. Ты что же, не мог взять у нас дров?
      Монк грустно посмотрел на девушку:
      - А что толку, Икинека? Кончились дрова, нет хлеба, да жить-то в долг нельзя.
      - Какой долг, о чем ты, как не стыдно. Давай-ка ешь быстрей, а то остынет.
      Монк поднял крышку. По комнате разошелся сытный запах тушеного мяса с картофелем.
      - У-у, вкусно! - глотая горячие куски, нахваливал Монк. - Тетушка Марталеза славно готовит.
      - Да это не мама, это я, - смущенно похвасталась Икинека. - Ну ты ешь и рассказывай, где был, что делал?..
      Монк рассказал про свой визит на Биржу свободного труда.
      - Ну и правильно, - согласилась девушка. - Я бы точно так же сделала. А хотя нет, я бы просто не пошла на эту гадкую Биржу.
      Монк засмеялся: - Так куда мне деваться. Я искал более-менее приличную должность.
      - Можно и так найти работу, - возразила Икинека.
      - Вот именно, работу, - усмехнулся Монк. - Заборы красить, вещи подносить, да? Что же ты мне раньше не сказала, я бы учиться не стал, подметал бы сейчас улицы и был счастлив...
      Икинека покраснела и умолкла. Монк не замечал, что ему пора остановиться.
      - Ах я идиот! - еще больше распалялся он. - Должности захотел! Ну, прости, Икинека, прости. Ведь я же хотел больше пользы принести, согласно своим способностям. Ах я глупец! Завтра же наймусь дрова рубить. Или руду копать. А еще лучше - могилы рыть, там недурно платят. А может, ты меня в подмастерье возьмешь? Буду выделывать оправу для твоих стекляшек.
      - Зачем ты, ну зачем? Что с тобой? - Губы у Икинеки задрожали, слезы удержать не удалось, и они упали с ресниц. Застыдившись этой своей слабости, девушка выбежала из дома.
      Теперь Монк расстроился. Увлекшись своими неудачами, он нечаянно обидел Икинеку. Виски сдавила звенящая боль, и ему тоже захотелось плакать. Он отшвырнул ложку и долго сидел неподвижно, прислушиваясь к самому себе.
      Икинека прожила на свете столько же, сколько и Монк, а дома, где они впервые заявили о себе криком, стояли по соседству и того дольше. Отец Икинеки, Чиварис, был большим другом покойного Дакета. Говорят, лучше жить в сарае, зато иметь хорошего соседа.
      Рядом с Чиварисом можно было жить в собачьей будке. Добрее и отзывчивее человека в Ройстоне было трудно найти.
      Освбое ремесло выбрал себе Чиварис. Он шлифовал стекла для очков. Каждую весну мастер уходил далеко в горы, пропадал там неделями в приносил небольшой холщовый мешок, где были бережно уложены сверкающие друзы горного хрусталя, исландского шпата.
      Как и всякий Мастер, Чиварис был совестливым человеком. Он не спешил распиливать прекрасные находки. Любуясь ими подолгу, Чиварис всегда удивлялся неповторимости камня, его исповедальному сиянию и силе, которая сокрыта в прозрачных гранях кристалла. Вволю насладившись общением с камнем, Чиварис разрезал его на заготовки.
      Мельчайшая пыль, годами висевшая в его мастерской, незаметно оседала в легких. Стеклянные жала теснились в груди и все чаще напоминали о себе. Чиварис знал, в какую сторону раскручивает его жизнь ядовитый шлифовальный круг. В свои пятьдесят лет он выглядел дряхлым, высохшим стариком, но что делать, если так радостно после долгого, хлопотного труда взять в руки теплую, круглую стекляшку. В отполированных линзах уже не играли таинственным светом краски жизни, но стоило человеку со слабым зрением взглянуть сквозь них на море, дома, деревья, и пустые с виду стекла возвращали предметам четкость форм и яркость красок.
      В этом и заключалось чудо, и оттого Чиварис подолгу сидел над своим шепелявым кругом и дивился каждому новому стеклышку, которое уносило с собой кусочек его хрупкой жизни.
      Но еще большим счастьем, чем работа, была для старого мастера дочь Икинека. Она наполняла все его существо тем невидимым светом, какой дают нежность и любовь. Когда Чиварис просыпался по утрам, ему непременно хотелось начать день с бодрой ноты. Для этого нужно было тотчас, немедленно услышать голос дочери. Чтобы получить такое удовольствие, он изобретал различные хитрости. Например, окликал ее и спрашивал, который час. И если из соседней комнаты Икинека сообщала ему, что "уже восемь", Чиварис довольно крякал, резво вскакивал с постели, подкручивал отвислые усы и, бурча под нос какой-нибудь марш, шел умываться. Если же утром Икинека куда-то отлучалась, и, окликнув ее раз, другой, отец не получал ответа, тогда он хмурился, обувал на босу ногу войлочные боты в уходил во двор без завтрака хлопотать по хозяйству.
      Икинека выросла рядом с точильным кругом отца, с годами поняла радость и смысл его ремесла и уже лет с десяти стала помощницей. С годами мастеровые руки Чивариса утратили нужную чуткость, ошибались, когда требовалось едва заметными движениями пальцев придать стеклу законченность, нужную выпуклость и чистоту. В таких случаях он потел от напряжения, тихонько ругался и проклинал судьбу, пославшую ему такой нервный и хлопотный труд. И когда он был готов уже трахнуть об пол неподдающуюся стекляшку, тогда появлялась Икинека и мягко, ненавязчиво предлагала отцу помощь. Поначалу он сопротивлялся и даже гнал от себя дочь, но потом само собой определилось, что Чиварис стал делать грубую работу, а Икинека наносила последние штрихи, сообщая линзам их удивительные и неповторимые свойства.
      В то время как Икинека, помогая отцу, отходила от своих детских забав и открывала мир взрослых забот, мальчишка Монк трепетал всей душой на вольной палубе "Глобуса". В редкие минуты встреч детям уже не так просто было общаться, тем более вспоминать старое, когда лопотали младенцами на пушистой травке возле дома, ссорились из-за игрушек и каждый прожигый день был такой длинный, что, казалось, и конца ему не будет. Они жили разной жизнью, и это с каждым годом незаметно отдаляло их друг от друга.
      Однажды Монк с отцом вернулись с моря. Как обычно, к ним зашла Икинека. Она чуть ли не первая являлась всегда в их оживший дом, спрашивала ради приличия про новости, но какие новости в море? И она сама рассказывала о переменах, происшедших в Ройстоне. В тот раз Икинека постучала в дверь чересчур рано. Дакет был еще на корабле, а Монк распаковывал багаж. Он искренне обрадовался девушке и по обыкновению достал подарок - огромную раковину из южных морей. Икинека улыбнулась подарку, но как-то грустно и жалко. И хотя Монк не был в Ройстоне несколько месяцев, он чутко уловил какую-то тревогу в настроении девушки.
      - Тебе не нравится мой подарок? - спросил он.
      Нет, раковина была хороша. Немыслимо закрученная, она переливалась внутри лиловым перламутровым сиянием. Тогда Монк принялся выпытывать причину грусти девушки, и она рассказала, что ночью Чиварис опять задыхался от кашля, от доктора отказался, а утром она нашла у него под подушкой платок, замаранный кровью.
      Монк растерянно молчал, не зная, что сказать, как утешить.
      - Я очень люблю отца, - сказала Икинека, - а в жизни все так неожиданно...
      - Ты не волнуйся, - сбивчиво заговорил Монк, - скоро я буду заканчивать учебу... тогда мы будем рядом. Ведь мы же как брат и сестра.
      Он осторожно обнял ее за плечи, и вдруг сломалась преграда между ними. Они вновь на какой-то миг обрели утраченную с годами искренность, почувствовали себя близкими и родными.
      Икинека прикосновением руки попросила обождать в исчезла. Монк остался в растерянности. Вскоре девушка вернулась и протянула расшитый бархатный чехольчик.
      - Возьми, пожалуйста, эти очки.
      - Зачем, ведь я хорошо вижу!
      Икинека рассмеялась: - Бери, я три года работала над ними. Когда посмотришь сквозь них, все черное и гадкое из жизни вмиг исчезнет.
      - Но в жизни и без того все хорошо. Нет, я не возьму...
      Монк решительно отодвинул подарок, и чехольчик от неосторожного движения упал на пол. Икинека вскрикнула, но было уже поздно, под ногами весело поблескивали розовые осколки.
      Монк опешил и, чтобы как-то повиниться, молча погладил плечо девушки. Икинека подняла глаза, no в них не было сожаления о потере драгоценной вещи.
      Монк увидел взгляд, который невозможно описать, потому что так смотрят на нас лишь один раз в жизни.
      Он ничего не соображал, не успел даже о чем-то подумать, как вдруг ощутил теплое дыхание у щеки. Кто из них первый сделал шаг навстречу, трудно сейчас сказать. Но тот миг больше не повторился.
      VI
      Скала, преградившая вход в Бухту Спокойной Воды, в момент падения подняла высокую волну. Она мощным плугом распахала дремотно-голубую равнину гавани, словно проверяя, что же будет захоронено здесь на вечные времена. Посыльная Катастрофы покачнула лишь небольшую моторную шхуну. Случай распорядился, чтобы в бухте остался именно этот одинокий корабль. Так "Глобус" стал нелепым памятником былой морской славы Ройстона.
      В тот день Дакет сделался седым. Прежде он считал себя богатым человеком, у неги был сын и была моторная шхуна "Глобус". Мальчуган обещал уберечь от одиночества загрубевшее сердце, а корабль хорошо помогал очищать душу от горечи и тоски по несостоявшемуся человеческому счастью, ведь Мэри умерла совсем рано, Монк даже не помнил мать С тех пор, когда Дакет собственноручно насыпал холмик на ройстонском кладбище, он старался меньше бывать на остывшем берегу. Слишком все напоминало здесь о той, которую вдруг полюбили боги и забрали к себе.
      Монк с малых лет стал путешественником на "Глобусе". Вначале агукал в деревянной колыбельке, подвешенной к потолку каюты, И не материнская рука, а море баюкало его, и он быоро засыпал под шорох волн и топот ног над головой. Потом как-то незаметно подрос, окреп и стал полноправным членом команды.
      Когда отец с сыном уставали от походной жизни, они самым коротким путем возвращались в Бухту Спокойной Воды. Отмыкали дом, топили печь сухими дровами, чтобы прогнать нежилой дух, отсыпались, отогревались. Заходили друзья отца, соседи; разговоры, застолье, суета... Все это скоро наскучивало Дакету, и вновь закипала вода за кормою "Глобуса".
      Дакет никогда не работал морским перевозчиком.
      Он не любил спешить из порта в порт, следуя чужой воле. Каждую весну Дакет набирал на корабль отважных и крепких парней в отправлялся на Север, к берегам Холодной Земли, промышлять морского зверя. Или снаряжал невода и начинал охоту в южных широтах за стремительной скумбрией. В Дакете жила вечная охотничья страсть. Он умел незаметно подкрадываться к тюленям, подчиняясь своему чутью, находил богатые рыбные косяки. Азарт состязания с природой управлял всей его жизнью.
      Но ничто не возбуждало так существо владельца "Глобуса", как новые, неведомые места. Будь это вулкан на маленьком пустынном острове или тропический архипелаг, где живут люди-карлики. Эта страсть капитана скоро обнаруживалась, но матросы не роптали, когда корабль неожиданно, без всяких на то причин, менял курс и спешил в неведомое. Они сами знали, что лучше всякого рома будоражит кровь полоска незнакомой земли на горизонте. Некоторые снисходительно считали Дакета чудаком, авантюристом, отшельником, даже неудачником, а он всю жизнь искал неведомую землю Утросклон - сладкую пристань беспокойных грез и несбыточных надежд. Но маленькое суденышко - не более чем пылинка, странствующая по безбрежной равнине Океана. Старый Дакет понимал это, и потому на всю оставшуюся жизнь видел себя в плену неустанного поиска призрачной и счастливой страны. Был смысл, а значит, мотор верной шхуны звучал для него как прекрасная музыка.
      И вот гул падающей скалы, корабль, заживо погребенный в бухте. Как все нелепо! Дакет состарился за один день, сгорбился и почти не разговаривал. Команда разбрелась по свету, на шхуне остался лишь моторист Бильбо.'Маховики судовой машины по тактам отстучали ему долгую жизнь, и вдруг выяснилось, что крохотная каморка на "Глобусе" - единственное прибежище для старика. Да и не мог моторист оставить капитана и друга в беде. Они подолгу сидели молча на затихшей шхуне, Дакет и Бильбо, курили крепкий табак и бережно хранили свое прошлое.
      От такой жизни Дакет высох, как рыба, выброшенная на берег. Умирая на шхуне, он позвал. Монка, Долго смотрел в потускневшие глаза сына. Многое хотелось ему сказать, но он боялся выказать тревогу за будущее Монка и подорвать тем самым у мальчика еру в себя. Со слезами на глазах старый умирающий отец понимал, что уже ничем не может помочь сыну идти дальше по жизни. И эта тревога за Монка, остающегося в большом мире одиноким и беззащитным, все сильнее сжимала стальными пальцами его уставшее сердце. В несколько отрывистых фраз Дакет вместил все, о чем не успел сказать сыну за многие годы.
      - Как жаль. Будь все иначе, я бы еще протянул. Тебе трудно будет без "Глобуса", я знаю. Но все равно, не теряй надежду. Утросклон есть, и ты обязательно найдешь... Я всю жизнь шел к нему, и, наверное, в этом было мое счастье...
      С тех пор, как Дакет навечно закрыл глаза, минуло полтора года.
      VII
      Люди покидают землю и уже ни в чем не испытывают нужду. Зато живым нужно с честью проводить усопших на далекий берег Небытия и показать, что из жизни ушел не кто-нибудь, а человек. Ради этого и придуманы венки, цветы, ленты, гробы, памятники, ограды, склепы и тому подобные принадлежности. Чтобы не было нужды в таком печальном товаре, муниципалитет Ройстона устроил небольшую мастерскую по изготовлению погребальных предметов.
      Маленький деревянный домик на четыре окна находился в глухом углу городского кладбища. Длинный верстак занимал почти все пространство в цехе, где работали четыре мастера печального ремесла. Среди них был Фалифан. Сейчас он ловко вырезал ножницами фигурный металлический листок. Обрезки жести падали к его ногам с капельным звоном - так тихо было в мастерской.
      Сосед Фалифана, косматый чернявый молодец неопределенного возраста, тучный, как куль с мукой, насупившись и высунув язык, припаивал к железному листу проволоку-веточку. Другой подельник, точная копия косматого, соединял эту железную поросль воедяно. И уже четвертый, совершенно лысый, с носом, похожим на банан, красил содеянное зеленой лаковой краской. Его звали Дозо, он был здесь старшим.
      Дозо аккуратно обмакнул кисть в корытце с краской и сердито взглянул на Фалифана.
      - Ты что-то сегодня много выкрутасничаешь, - проскрипел он, - форма должна быть строгой, работай под лавр.
      Фалифан отложил ножницы и презрительно ухмыльнулся: - Что ты мелешь. В Ройстоне не растет лавр.
      Начиналась обычная перепалка. Близнецы Люм и Дюм прекратили работу и приготовились к веселой забаве.
      - А я говорю, листья нужны попроще. Нечего это.., выкрутасы... того... - упрямо бубиил Дозо.
      Люм и Дюм прыснули со смеху.
      - Я делаю то, что вижу каждый день: березу, клен, дуб, - не соглашался Фалифан. - Правда, есть еще тополь, липа, у них простые листья, но, дорогой Дозо, ты хотел бы спать вечным сном под липовым венком?
      Люм и Дюм уже давились от смеха. Дозо рассвирепел, шикнул на смехунов, но гнев его был не опасен.
      По всему было видно, что Дозо отделывался пустыми угрозами, чтобы хоть внешне уберечь свое достоинство и авторитет.
      - Лучше всего ель, - сказал Люм. Он не хотел, чтобы представление так быстро кончилось. Брата тyт же поддержал Дюм. - Помните, когда хоронили начальника почты, нам ваказали еловый венок. Это был не венок, а картинка!
      Дозо ничего не нашел возразить, сам он умел только красить, да и то плоховато. Но надо было последнее слово оставить за собой.
      - Хватит разговаривать, работайте, - прикрикнул старший.
      Фалифан принялся вырезать, как ни в чем не бывало, новый кленовый листок, но в этот момент у порога раздался знакомый густой бас протоиерея Гарбуса.
      - Мир дому сему, - рявкнул толстяк в добротнойрясе, с густою желтою бородой, красными висячими щеками и таким же красным набрякшим носом. Служба в церкви только что закончилась, но пахло от святого отца отнюдь не ладаном.
      Ему почтительно улыбнулись, а Дозо дважды помотал головой, цепенея от страха. Гарбус не любил его, и он знал об этом. Вот и сейчас священник нехорошо смотрел в его сторону.
      - Я слышу, ты потребляешь глас свой, дабы определить власть свою? Заруби на носу: "И не называйтесь наставниками, ибо один у вас Наставник Христос". Неужели трудно уразуметь? Поганец какой!
      Хмельной протоиерей плюнул в угол и отвернулся.
      Дрзо трясущейся рукой перекрестился и съежился. Что еще на уме у этого святоши?
      Гарбус икнул и накрыл толстым задом табурет рядом с Фалифаном. Собственно, к нему он пришел.
      Обычно они подолгу беседовали здесь, в мастерской, и для Дюма и Люма это было еще одно замечательное зрелище. Правда, хохотать они не осмеливались, зато имели повод для безделья. А если учесть, что обитель протоиерея находилась поблизости от мастерской я ваходил он почти каждый день, то можно представить, как радовались ему близнецы.
      В мастерскую Гарбус начал заходить не случайно.
      Причиной тому были загадочные и таинственные обстоятельства, которые он и сам не мог объяснить. О них стоит рассказать.
      Однажды, перечитывая Новый Завет, священник засиделся допоздна. Захлопнул, наконец, книгу и решил подышать вечерней прохладой. Вышел во двор, почесал бок, зевнул, и как раз в этот момент случилось нечто удивительное. То ли за день Гарбус набрался хорошенько смородиновой настойки или сказалось действие только что прочитанного Евангелия, но вдруг он отчетливо увидел, как на небосводе колыхнулась звезда. Она не падала, не мигала, а медленно проплыла над верхушками деревьев и остановилась в аккурат над крышей мастерской погребальных принадлежностей. Такая же блуждающая звезда указала волхвам место рождения Христа. Гарбус осенил себя крестным знамением и поспешил убраться от греха.
      Едва дождавшись утра, протоиерей вошел в дом о четырьмя окошками и узнал, что как раз вчера там стал работать Фалифан. C тех пор Гарбус поставил себе цель - узнать, кто такой этот хромоножка. Изо дня в день являлся святой отец в мастерскую, занимал осторожными разговорами Фалифана, но кроме неглупого собеседника ничего необычного в нем не открыл.
      Гарбус тщательно маскировал свою потаенную цель.
      Вот и сейчас, усевшись рядом с Фалифаном, он хитро заглянул ему в глаза и пустил пробный шар.
      - А скажи мне, дружок, что есть это такое? - весело спросил протоиерей, указывая на узорные жестянки, разбросанные по верстаку.
      Фалифан решил подсмеяться над пьянчужкой и, напустив на себя серьезность, стал уважительно объяснять:
      - То есть труд мой, святой отец, свободный для меня и радостный для других, веруюших и неверуюГцих, живых и усопших, потому как...
      Гарбус скривился, икнул и замахал руками:
      - Мелет, сам не ведая что. Не зря сказано: "Язык Неудержимое зло, и никто из людей укротить его не может..." Ну, ладно, - смилостивился Гарбус, - прощаю тебя по молодости, но впредь думай над словом своим.
      Люм и Дюм подмигнули друг другу - начиналось.
      - Так в чем же я не прав, батюшка? - лукаво улыбнулся Фалифан.
      - Никогда и никому не говори, что труд твой бесКорыстен...
      Это уже было интересно. Дозо, который собирался было украдкой пнуть близнецов-бездельников, напрягся в ожидании прелюбопытных уразумений. Фалифан стал скручивать в трубочку начатый листок и обратился к Гарбусу:
      - Чтобы раз и навсегда покончить с вашим заблуждением, скажу на память из того же Священного Писания, если не совру...
      - Стой! - оборвал протоиерей. - Повремени. Позволь я угадаю, что скажешь ты из завещания Господнего.
      - Сомневаюсь, достопочтенный Гарбус. Предубеждение и заблуждение плохие советчики. Я живу в соответствии с заветом вашего Христа: "Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и там же воры подкапывают и крадут".
      Дозо после этих слов сдавил обеими руками свою Лысину, чтобы впустить в голову смысл заковыристого разговора. Люм и Дюм заметили его растерянную физиономию и опять, напару, зашлись в беззвучном смехе. Протоиерей шлепнул о верстак тяжелой ладонью и погрозил дуракам пальцем. Сам же с удовольствием подумал о своем собеседнике, ибо тот, как по заказу, подводил беседу к нужному руслу. "Только не спешить", - остерегал себя Гарбус.
      - Похвально, друже, похвально, что ты знаешь столь проникновенные слова. Кусок хлеба, но без масла, не вино, а вода. Так?
      - В общем, да, - согласился Фалифан. - Накопительство мне чуждо, ибо заботиться о завтрашнем дне, значит, взваливать на плечи дополнительную ношу. Я хочу идти налегке. Мещанин же похож на верблюда с тремя горбами.
      - Охотно соглашусь, - приветливо улыбнулся Гарбус, - но Значит ли, что мещанство, о котором ты заговорил, суть вещи, злато, чревоугодие? Всякий ли сытый - филистер, а каждый голодный - герой или мыслитель? - Священник засмеялся: - Ты, Фалифан, либо очень хитер, либо не знаешь, что есть суть мещанства. Я верю, что чрево твое не знает излишеств, и дух твой не спит обывательским сном. Но ежели желаешь совершенства своего, избавиться от пороков, кроме меня, друже, никто тебе не поможет. Тебе нужно понимание как помощь, и я дам тебе это. За время, что знаемся мы, я, кажется, сумел постичь твою душу.
      Протоиерей замолчал и выжидательно посмотрел на Фалифана. Тот напряженно думал, ожидая новых слов.
      - Что же ты не удивляешься, сын мой? Это же так знатно - понять человека! Твоя судьба, не скрою, давно привлекает меня, С тех пор как я тебя узнал. Будь иначе, я каждый день откупоривал бы на одну бутылку больше и не ходил бы сюда.
      Люм и Дюм стосковались по веселому и просительно заржали. Гарбус в бешенстве принялся искать что потяжелее, чтобы швырнуть в глупцов. Ему помог Дозо. Визгливым криком он прогнал близнецов .....
      - Вы мне льстите Гарбус, не пойму даже, чем заслужил... - без улыбки произнес Фалифан, и в глазах его сверкнул какой-то тревожный огонек.
      - Не льщу, дорогой мой, а храню в душе свой интерес к тебе.
      Дозо от удивления выпучил глаза и распустил губы. Уважать этого наглеца? За что? Бедный мастеровой проклинал свой слабый ум, который ничего сейчас не мог понять. Но не слушать такой завлекательный и откровенный разговор он не мог.
      Гарбус уперся ладонями в колени и внимательно посмотрел на Фалифана.
      - Сейчас я скажу главное. Подобно тому, как Мария родила от Святого Духа Господа нашего, а Иосиф нарек ему имя - Иисус, так и среда обыденная породила тебя, Фалифан. Не учения, не книги и умствования, а среда. Но если Господь Бог на свет появился, чтобы освободить людей свеих от грехов, ты, Фалифан, зачат грехом во чреве мирском. Не перебивай. Я не виню тебя, а, как уже говорил, почитаю за редкостность. Ибо первый ты такой, с кого новые люди пойдут...
      В тот же миг в комнате раздался протяжный стон.
      Это несчастный Дозо, в ужасе от услышанного, стал валиться на бок и грохнулся на пол вместе со стулом.
      - Фу, дурак! Никак не поговорить. - Гарбус в отчаянии выругался и стал уходить. Возле двери его настиг Фалифан. Он был бледен и сильно сжал руку протоиерея.
      - Я верю каждому вашему слову, но о чем вы хотели сказать?
      Гарбус обернулся и строго посмотрел на юношу:
      - О сытых трутнях. Это кризис духа людского - поменьше дать, побольше взять. Ты - новая отливка старого порока.
      - Как это?
      - Дa, да, ты не глуп, и знаешь, что настоящие ценности в жизни - это не жирный кусок на золотом блюдце. Книги, музыка, зрелища, общение с разумными, разговоры о бытии, о душе человека - вот твой мир. И ты все-таки потребитель! Копишь то, чему цены нет, что ее измеришь деньгами: разум и знания, добытые веками. Эта пища приятней зажаренной индейки или копченого окорока. Но что отдашь ты взамен братьям по крови? Эти погребальные венки, творить которые удел слабоумных? - кивнул протоиерей на подымающегося Дозо. - Или речи твои? Но ты не Господь, чтобы творить чудеса одним лишь словом. Подумай...
      Гарбус исчез, прикрывшись таинственной дымкой слов.
      VIII
      Фалифан долго бродил по пустынному кладбищенскому парку, пробирался по рыхлому снегу мимо старых деревьев и могил, как по лабиринту, из которого нет выхода. Когда ноги перестали повиноваться ему, он нашел в укромной аллее скамейку. Здесь можно было собраться с мыслями и передохнуть.
      Слова протоиерея не выходили из головы. Впервые Фалифану так открыто заявляли, что он бездельник, трутень и паразит. Ну, хорошо, был бы какой-то недоумок, чьи суждения можно пропустить мимо ушей или осмеять, но Гарбус... Священник слишком опытен и умен, чтобы бросаться нешутейными словами.
      Неспроста так задел Фалифана разговор с протоиереем. Он и вправду иногда ощущал себя пустым, мертвым человеком, безвкусным и ненужным, как мякина подсолнуха. Чувствовал, но никогда в этом не признавался себе. Что может быть страшнее, чем осознание своей никчемности? "И все-таки этот Гарбус сумасброд, - думал Фалифан. - Обыкновенный сумасброд и пьяница. А пьянство - это тоже бессмысленное существование. Так что все его заявления о пустой, никчемной жизни - не более чем крик его собственной души. Вот так-то, Гарбус, надо закусывать!" Осудив священника, Фалифан почувствовал, как полегчало на душе, и тут увидел в конце аллеи знакомую фигуру Монка. Фалифан мало обрадовался приятелю. Сейчас так хотелось побыть одному. С плохо скрытой досадой Фалифан пожал протянутую руку.
      - Под сенью дерев и печальных надгробий он мечтал... - рассмеялся Монк и присел рядом.
      Фалифан с интересом разглядывал Монка. Он заметил, что тот хотя и весел, но чересчур суетлив. "Э-э, да ты чем-то озабочен", - лениво подумал Фалифан, но расспрашивать не стал. Ему сделалось скучно.
      Монк еще немного покуражился над странным уединением друга, его мрачным видом, но, не получив ответа, умолк. Заготовленный запас веселья иссяк. Да, собственно, не веселиться пришел к другу Монк.