Сын! Тебе я завещаю
      Ненависть мою святую.
      Здесь, на алтаре, клянись мне
      В вечной ненависти к людям!
      Будь врагом непримиримым
      Угнетателей проклятых,
      Лютым их врагом до гроба!
      Клятву, клятву дай, мой сын!"
      И поклялся Корноухий
      Ганнибал. Луна струила
      Желтый свет на Камень Крови,
      На мохнатых мизантропов.
      Как исполнил медвежонок
      Клятву, позже сообщу я.
      Будет он в другой поэме
      Нашей лирою прославлен.
      Ну, а что до Атта Тролля,
      Мы пока его оставим,
      Чтобы скоро тем надежней
      Поразить медведя пулей.
      Ты, крамольник, посягнувший
      На величье человека!
      Протокол мой я закончил,
      Жди облавы завтра днем.
      ГЛАВА XI
      Как под утро баядерки,
      Зябко ежась, дремлют горы.
      Как рубашки, свежий ветер
      Зыблет белые туманы.
      Но, срывая сумрак чуждый,
      Светлый бог красавиц будит,
      Озаряет, изумленный,
      Их нагую красоту.
      До зари с Ласкаро встал я
      На охоту за медведем.
      Долго шли и ровно в полдень
      Вышли мы на Pont d'Espagne,-
      Мост, из Франции ведущий
      В землю варваров на запад,
      В землю варваров-испанцев,
      Лет на тысячу отставших.
      Лет на тысячу отставших
      От Европы современной.
      Немцы, варвары востока,
      Лишь на сотню лет отстали.
      Робко медлил я покинуть
      Землю Франции святую,
      Эту родину свободы
      И любимых мною женщин.
      На мосту сидел испанец,
      Музыкант в плаще дырявом;
      Нищета гнездилась в дырах,
      Нищета из глаз глядела.
      Струны старой мандолины
      Он терзал костлявым пальцем.
      Эхо в пропасти, дурачась,
      Передразнивало звуки.
      Часто вниз он наклонялся,
      И, смеясь, глядел он в пропасть,
      И бренчал еще безумней,
      И такую пел он песню:
      "У меня ли в сердце -- столик,
      Золотой есть хитрый столик.
      Чистым золотом сверкают
      Золотых четыре стула.
      И сидят четыре дамы,
      Золотой убор на каждой.
      И играют дамы в карты.
      Всех обыгрывает Клара.
      Обыграет -- и смеется.
      Ах, в моем ты сердце, Клара,
      Вечно в выигрыше будешь:
      Все ты козыри взяла".
      Я прошел, подумав: "Странно!
      Почему поет безумье
      На мосту, соединившем
      Мир испанский и французский?
      Иль оно для наций символ
      Их идейного общенья,
      Иль бессмысленный заглавный
      Лист народа своего?"
      Только ночью добрались мы
      До гостиницы убогой,
      Где, дымясь в кастрюле грязной,
      Грелась ollea potrida.
      Там вгусил я и гарбанцос,
      Тяжких, твердых, словно пули,
      Несваримых и для немца,
      Что на грузных клецках вскормлен.
      Но кровать затмила кухню:
      Вся наперчена клопами!
      Меж врагами человека
      Злейший враг -- ничтожный клоп.
      Лучше бешеная ярость
      Тысячи слонов, чем злоба
      Одного клопа дрянного,
      Что в постели притаился.
      Не ропща, ему отдаться
      На съеденье -- очень тяжко.
      Раздавить его -- от вони
      Не уснешь потом всю ночь.
      Да, страшней всего на свете
      Битва с неприметным гадом,
      Для которого оружьем
      Служит вонь, -- дуэль с клопом!
      ГЛАВА XII
      Все поэты -- фантазеры,
      Даже те, что сердцем робки.
      Восклицают: "О природа,
      Ты -- творца великий храм !
      Храм, чья пышность и богатство
      Слабый отблеск божьей славы.
      Солнце, и луна, и звезды -
      Лампы тусклые под сводом".
      Люди добрые, согласен!
      Но признайтесь, в этом храме
      Лестницы -- весьма плохие;
      Худших лестниц я не видел.
      Вверх и вниз! Все время скачешь
      То с горы, то в гору снова,
      И моя душа и ноги,
      Наконец, устали прыгать.
      Рядом шел со мной Ласкаро,
      Длинный, бледный, точно свечка,
      Все молчит, не улыбнется
      Этот мертвый отпрыск ведьмы.
      Да, по слухам, он мертвец,
      Умер он давно, но в тело
      Мать Урака ворожбою
      Жизни видимость вселила.
      Ну и храм! Да будь он проклят
      Вместе с лестницами 1 Право,
      До сих пор не понимаю,
      Как я в пропасть не свалился.
      Водопады грохотали,
      Сосны выли -- так хлестал их
      Ветер с ливнем вперемежку.
      В общем, гнусная погодаI
      Лишь на озере де Гоб
      В тесной хижине рыбацкой
      Мы нашли приют желанный
      И форелей превосходных.
      У окна лежал там в кресле
      Старый хворый перевозчик.
      За больным ходили нежно
      Две племянницы-красотки.
      Обе ангелам подобны,
      Толстым ангелам фламандским,
      Будто Рубенс написал их,
      Златокудрых, синеглазых.
      В ямочках на щечках алых
      Смех лукавый притаился.
      Роскошь сильных тел будила
      Тайный страх и сладострастье.
      Эти добрые созданья
      Восхитительно болтали,
      Споря, как больному дяде
      Угодить питьем лечебным.
      Та совала пациенту
      Чашку с липовым отваром,
      Та с бузинною настойкой
      Наступала на беднягу.
      "Не хочу я ваших зелий! -
      Вскрикнул он нетерпеливо.-
      Дайте мне вина -- с гостями
      Разопьем по доброй чарке".
      Может быть, и впрямь напиток,
      Поднесенный мне радушно,
      Был вином, но в Брауншвейге
      Я б решил, что это -- мумме.
      Был из лучшей козьей шкуры
      Черный мех; смердел отменно.
      Но старик развеселился,
      Пил -- и выздоровел сразу.
      Говорил он о бандитах,
      Промышляющих свободно
      Грабежом и контрабандой
      В чащах вольных Пиренеев.
      Много знал он старых сказок,
      Местных былей, между прочим
      Рассказал о древних битвах
      Исполинов и медведей.
      Исполины и медведи
      До прихода человека
      Воевали за господство
      Над землей, над краем здешним.
      Но когда явились люди,
      Исполины растерялись
      И бежали: мало мозгу
      В столь объемистой башке.
      Говорят, что дуралеи,
      Моря вольного достигнув
      И увидев свод небесный,
      Отраженный в синей глуби,
      Море приняли за небо
      И, доверив душу богу,
      В воду прыгнули с разбега,-
      Так гуртом и утонули.
      Что касается медведей -
      Человек их истребляет
      Постепенно, и в предгорьях
      С каждым годом их все меньше.
      "Так на свете, -- молвил старый,
      Свой черед всему приходит:
      После царства человека
      Царство карликов настанет.
      Царство гномов, умных крошек,
      Что гнездятся в недрах горных,
      Вечно роясь и копаясь
      В шахтах золотых богатства.
      При луне я сам их видел:
      Высунут из нор головки
      И, принюхиваясь, смотрят.
      Страшно будущее наше!
      Да, богаты карапузы!
      Внуки, внуки! Не пришлось бы
      Вам, как глупым исполинам,
      Прыгнуть в небо водяное!"
      ГЛАВА XIII
      В темной горной котловине
      Дремлет озеро недвижно.
      С тихой грустью смотрят звезды
      В черный омут. Сон и полночь...
      Полночь. Сон. Удары весел.
      Словно плещущая тайна,
      Челн плывет. Легко и быстро
      Вместо лодочника-дяди
      Правят девушки. Во мраке
      Синие глаза сияют,
      Искрясь влажными звездами,
      Голые белеют руки.
      Как всегда безмолвный, бледный,
      Близ меня сидит Ласкаро.
      Дрожь берет меня при мысли,
      Что и вправду он покойник.
      Может быть, и сам я мертвый
      И плыву по влаге темной
      С бестелесными тенями
      В царство призраков холодных?
      Это озеро -- не Стикс ли?
      Не рабыни ль Прозерпины
      За отсутствием Харона
      К ней везут меня насильно?
      Нет, покуда я не умер,
      Не погас, и в сердце пляшет,
      И ликует, и смеется
      Лучезарный пламень жизни!
      В этих девушках, чьи весла
      Влагой весело играют,
      Плещут на меня и брызжут,
      В этих свежих крепких девках,
      И смешливых, и лукавых,
      Ничего нет от коварных
      Бестелесных камер-кошек,
      От прислужниц Прозерпины.
      Чтоб совсем не сомневаться
      В плотской их, земной природе,
      Чтоб на деле убедиться
      В том, что сам я полон жизни,-
      Я прижал проворно губы
      К нежным ямочкам на щечках
      И сейчас же сделал вывод:
      Я целую -- значит, жив.
      К берегу пристав, еще раз
      Я расцеловал резвушек,-
      Никакой другой монеты
      За провоз они не взяли.
      ГЛАВА XIV
      В блеске солнца золотого
      Горы синие смеются,
      Дерзким гнездышком к обрыву
      Прилепилась деревушка.
      К ней вскарабкавшись, увидел
      Я, что взрослые в отлете.
      Лишь птенцы остались дома -
      Смуглолицые мальчонки,
      Черноглазые девчушки
      В белых шапочках и в красных,
      Закрывавших лоб до глаз.
      Я застал их всех на рынке.
      Детвора играла в свадьбу:
      Принц мышиный, млея страстью,
      На коленях, патетично
      Речь держал к принцессе-кошке.
      Бедный принц! Возьмет красотку,
      А красотка злобно фыркнет,
      Цап-царап -- и съест беднягу:
      Кошке смех, а мышке -- грех!
      Целый день с детьми провел я.
      Мы доверчиво болтали.
      Детвора узнать хотела,
      Кто я, чем я занимаюсь.
      "Детки милые, -- сказал я, -
      Я -- охотник на медведей,
      Ибо я германец родом,
      Родился в медвежьем царстве.
      Уж со многих снял я шкуру
      Через их медвежьи уши
      И не раз медвежьим когтем
      Был изрядно поцарапан.
      Наконец осточертело
      Мне в отечестве любезном
      Каждый день сражаться насмерть
      С неотесанным болваном.
      И направился я в горы
      Поискать получше дичи,-
      Испытать хочу я силу
      На великом Атта Тролле.
      Вот герой, меня достойный!
      Ах, в Германии случалось
      Биться мне с такою дрянью,
      Что стыдился я победы".
      Наконец я стал прощаться.
      Обступив меня, малютки
      В пляс пустились и запели:
      "Жирофлино, Жирофлетте!"
      А потом из круга смело
      Вышла самая меньшая,
      Раз, и два, и три присела
      И пропела мне одна:
      "Если короля я встречу,
      Перед ним я раз присяду,
      Если встречу королеву,
      То присяду раз и два.
      А когда мне черт рогатый
      На дороге попадется,
      Раз, и два, и три присяду,
      Жирофлино, Жирофлетте!"
      "Жирофлино, Жирофлетте!" -
      Подхватил весь хор дразнилку
      И, как вихорь, завертелся
      Хоровод у ног моих.
      И пока я шел в долину,
      Затихая, вслед звенело,
      Как веселый щебет птичий:
      "Жирофлино, Жирофлетте!"
      ГЛАВА XV
      Крючась, корчась безобразно,
      Неприступных скал громады
      Взглядом чудищ допотопных
      На меня глядят свирепо.
      В небесах седые тучи,
      Двойники утесов мрачных,
      Буйно мчатся, повторяя
      Формы каменных чудовищ.
      Водопад вдали бушует,
      В темных елях воет ветер;
      Этот гул -- неумолимый,
      Роковой, как безнадежность.
      Страшно в дебрях запустелых!
      Вкруг вершин угрюмых сосен
      Кружат галки черной тучей,
      То садятся, то взлетают.
      Вслед за мной идет Ласкаро,
      Бледен, хмур, и, верно, сам я
      Схож с безумьем, за которым
      Скорбный спутник, смерть, шагает.
      Что за дикая пустыня!
      Иль на ней лежит проклятье?
      Кажется, я вижу кровь
      На корнях той чахлой ели.
      Вон стоит под ней лачуга,
      От стыда зарылась в землю,
      И соломенная крыша
      Робко молит подаянья.
      В хижине живут каготы,
      Полувымершее племя,
      Чья растоптанная жизнь
      В непроглядной тьме влачится.
      Баск таит в душе поныне
      Отвращение к каготу,-
      Это мрачный пережиток
      Черной эры фанатизма.
      Видел я собор в Баньере.
      Там решетчатая дверца,
      Как сказал мне старый кистер
      Вход отдельный для каготов.
      Им законом запрещалось
      Проходить в другие двери.
      Сторонясь людей, украдкой
      В божий дом входил кагот.
      Там на низенькой скамейке
      Мог он сесть и помолиться,
      Одинок, как прокаженный,
      Всею паствою отвержен.
      Но святой веселый факел
      Просвещенья светит ясно,
      Разгоняет ярким блеском
      Черный мрак средневековья.
      Не хотел войти Ласкаро
      Вслед за мною в дом кагота;
      Я вошел один и брату
      Подал руку дружелюбно.
      И поцеловал младенца,
      Что сосал, вцепившись жадно,
      Грудь каготки,-- был похож он
      На больного паучонка.
      ГЛАВА XVI
      Если ты глядишь на горы
      Издали -- они сияют,
      Щедрым солнцем разодеты
      В золото и в гордый пурпур.
      Но вблизи наряд их меркнет,-
      Так всегда бывает в мире:
      Блеск величия земного
      Только световой эффект.
      Смотришь, золото и пурпур,-
      Ах, ведь это снег тщеславный!
      Тот тщеславный снег, что жалко
      В одиночестве томится.
      Вдруг я слышу, надо мною
      Скрипнул снег, и застонал он,
      О своей о белой грусти
      Плачась ветру ледяному.
      "О, как медленно, -- вздохнул он,
      Тянутся часы в пустыне!
      Каждый час тут бесконечен,
      Как замерзнувшая вечность.
      О, я белый снег! О, если б
      Не на мерзлой горной круче,
      А в долине я лежал бы,
      В расцветающей долине!
      Я б ручьем тогда растаял,
      И в моей волне прозрачной
      Умывались бы, плескались
      Деревенские красотки.
      И, быть может, я б до моря
      Докатился, стал бы перлом,
      И, быть может, украшал бы
      Королевскую корону".
      Все прослушав, так сказал я:
      "Милый снег, я сомневаюсь,
      Чтоб такой блестящий жребий
      Ожидал тебя в долине.
      Но утешься: лишь немногим
      Выйти в жемчуг удается.
      Ты бы мог попасть и в лужу,
      Стать обычной вязкой грязью".
      И пока я в этом стиле
      Говорил с печальным снегом,
      Грянул выстрел -- и на землю
      Камнем пал убитый коршун.
      То охотничьей забавой
      Позабавился Ласкаро,
      Ствол его ружья дымился,
      Но безжизненно глядел он.
      Молча вырвал он перо
      Из хвоста могучей птицы,
      Насадил его на шляпу
      И пошел угрюмо дальше.
      Я смотрел в невольном страхе,
      Как, черна и непомерна,
      Тень его с пером огромным
      Быстро двигалась по снегу.
      ГЛАВА XVII
      Точно улица -- долина,
      Имя ей -- Ущелье Духов.
      По бокам до неба встали
      Стены сумрачных утесов.
      Там, с неимоверной кручи,
      Словно страж, глядит в долину
      Дом У раки. К старой ведьме
      Я пошел с Ласкаро вместе.
      Языком волшебных знаков
      Он держал совет с мамашей:
      Как верней загнать в ловушку
      И убить нам Атта Тролля,
      Ибо след его нашли мы!
      Атта Тролль, от нашей пули
      Ты теперь не увернешься,
      Сочтены твои часы!
      Вправду ль старая Урака -
      Выдающаяся ведьма,
      Как с почтением и страхом
      Молвят люди в Пиренеях,-
      Я решать не собираюсь,
      Лишь скажу, что вид у ведьмы
      Подозрительный, что мерзко
      Красные глаза слезятся,
      Взгляд пронзительный и злой.
      Говорят, от взгляда ведьмы
      У коров в окрестных селах
      Пропадало молоко.
      Уверяют, свиньи дохли
      И быки околевали,
      Если ведьма прикасалась
      К ним своей рукой костлявой.
      За такие преступленья
      Уж не раз ее водили
      К мировому. Но судья здесь
      Закоснелый вольтерьянец,
      Легкомысленный безбожник
      И поборник новых взглядов.
      Всех истцов гоня нещадно,
      Этот скептик лишь глумился.
      Для властей, официально,
      Занимается Урака
      Честным ремеслом -- продажей
      Горных трав и чучел птичьих.
      Сплошь полна была лачуга
      Разных зелий. Душный запах
      Шел от дольника, дурмана,
      Белены и мандрагоры.
      Был подбор великолепный
      Разных коршунов на стенах:
      Крылья хищно распростерты,
      Клювы мощны и горбаты.
      Видно, душный запах зелий
      Так мне в голову ударил,
      Что при виде этих чучел
      Стало странно мне и страшно.
      Может быть, в несчастных птицах,
      Выпотрошенных колдуньей,
      Силой магии томятся
      Заколдованные люди?
      Взгляд их, скорбный и недвижный,
      Полон горьким нетерпеньем,
      Иногда они на ведьму
      В тихом ужасе косятся.
      Та на корточках, пригнувшись,
      У огня сидит с Ласкаро
      И свинец бесовский плавит,
      Заговаривает пули.
      Отливает пулю смерти,
      Пулю в сердце Атта Тролля.
      На ее лице багровый
      Отблеск пламени трепещет.
      И беззвучно шевелятся
      Бледные сухие губы.
      Не заклятьем ли волшебным
      Освящает ведьма пули?
      То мигнет, то подхихикнет
      Сыну. Но еще недвижней
      И еще мрачней Ласкаро,
      Молчаливый, точно смерть.
      Одурманенный кошмаром,
      Встал я и пошел к окошку,
      Чтоб вдохнуть прохладный воздух,
      И взглянул я вниз, в ущелье.
      И увиденное мною
      Между полночью и часом
      Я правдиво и красиво
      Опишу в ближайших главах.
      ГЛАВА XVIII
      Это было в полнолунье
      В ночь святого Иоанна,
      В час, когда своим ущельем
      Духи мчатся на охоту.
      Из окна Ураки старой,
      Из гнезда коварной ведьмы
      Наблюдать я мог отлично
      Скачку призраков полночных.
      Как в театре, в лучших креслах,
      Мог следить я за спектаклем,
      Видел ясно, как ликует
      Смерть, восставшая из гроба.
      Свист бичей, и рев, и крики,
      Лай собак и ржанье коней,
      Гул рогов, и звонкий хохот,
      И веселый отклик эха.
      Вслед за крупной красной дичью,
      Убегавшей от погони,
      Вслед за стадом серн и вепрей
      Мчалась алчущая свора.
      А за нею звероловы
      Разных стран, эпох и наций:
      Так, с Нимродом Ассирийским
      Рядом несся Карл Десятый.
      На конях они промчались,
      А за ними пешим ходом
      Поспевали копьеносцы,
      Слуги с факелами, челядь.
      Не один охотник дикий
      Мне знакомым показался.
      Рыцарь в золотых доспехах
      Не был ли король Артур?
      Или тот храбрец в зеленой
      Переливчатой кольчуге,
      Схож с огромною лягушкой,-
      Не был ли Ожье Датчанин?
      Были там герои мысли
      И поэты -- был наш Вольфганг.
      Я узнал его по блеску
      Жизнерадостного взора.
      Проклят темным Генгстенбергом,
      Он в гробу лежать не может
      И с язычниками снова
      Правит буйный праздник жизни.
      По приветливой улыбке
      Мною узнан был и Вильям,
      Тот, на ком лежит проклятье
      Пуритан, -- и этот грешник
      Осужден с воздушным сонмом
      На коне скакать ночами.
      А вдогонку трясся кто-то
      На осле, -- святое небо! -
      В колпаке ночном, в халате,
      С богомольно-постной миной,
      Благочестие во взорах -
      Это старый друг Франц Горн!
      Лишь за то, что бедный малый
      Комментировал Шекспира,
      Должен он и мертвый мчаться
      Вслед за ним в глухую полночь.
      Тихий Франц! Он должен мчаться,
      Тот, кто шаг ступить боялся,
      Кто отважно подвизался
      Только в сплетнях да в молитвах.
      Старых дев, что услаждали
      Мир его души смиренной,
      Не повергнет ли в смятенье
      Весть о том, что Франц -- охотник!
      Вот, пустив коня галопом,
      Смотрит вниз великий Вильям
      И смеется над испугом
      Комментатора-бедняги.
      Бледный, к обмороку близкий,
      За седло держась от страха,
      Он и мертвый, как при жизни,
      Верно следует поэту.
      В небывалой кавалькаде
      Я и дам немало видел,
      Видел нимф, красавиц юных,
      Буйно мчавшихся верхом.
      Все мифологично голы,-
      Только волосы густые,
      Золотым плащом спадая,
      Наготу их прикрывали.
      Гордо выпрямившись в седлах,
      Глядя смело и надменно,
      Все в венках из винограда,
      Девы тирсами махали.
      Дальше, сидя в дамских седлах,
      Мчались рыцарские дамы,
      В платьях, наглухо закрытых,
      С соколами на руках.
      Вслед за ними пародийно,
      На одрах, на тощих клячах,
      Ехал сброд из разных женщин,
      Балаганно расфранченных.
      Лица были очень милы,
      Но, клянусь, довольно наглы,-
      Похотливо зазывали
      Разрумяненные щеки.
      О, как все здесь ликовало -
      Вой рогов и звонкий хохот,
      Свист бичей, и рев, и крики,
      Лай собак, и ржанье коней!
      ГЛАВА XIX
      Но в средине кавалькады
      Три красавицы летели;
      Я вовеки не забуду
      Тот трилистник красоты.
      И одну узнал я сразу:
      Лунный серп венчал ей кудри,
      Мчалась гордым изваяньем
      Величавая богиня.
      Чуть прикрытые, белели,
      Точно мрамор, грудь и бедра.
      Их лаская сладострастно,
      Лунный свет играл на теле.
      В блеске факелов как мрамор
      Бледен был и лик богини.
      Ужасала неподвижность
      Благородно-строгих черт.
      Лишь в глазах пылал, как в гор!
      Пламень сладостный и страшный,
      Полыхал, сердца ввергая
      В ослепление и в гибель.
      Как Диана изменилась -
      Та, кто псами затравила
      Актеона в исступленье
      Целомудренного гнева!
      В этом обществе галантном,
      Искупая грех старинный,
      Ныне призраком полночным
      Мчится дочь земной юдоли.
      Поздно, но и тем страшнее
      В ней проснулось сладострастье,
      И в глазах ее пылает
      Ненасытный адский пламень.
      Жаль ей, что теряла время:
      Пол мужской был встарь красивей;
      И количеством богиня
      Хочет качество восполнить.
      Рядом с ней другая мчалась,
      Но не строгостью античной -
      Кельтской прелестью дышала
      Красота ее лица.
      То была -- узнал я сразу -
      Фея Севера, Абунда:
      Та же нежная улыбка,
      Тот же смех, веселый, звонкий.
      Щеки розовы и свежи,
      Будто мастер Грез писал их;
      Рот -- сердечком, чуть открытый,
      Ослепительные зубы.
      Ветерок, ночной повеса,
      Голубой играл сорочкой.
      Плеч подобных не видал я
      Даже в лучших сновиденьях.
      Я в окно готов был прыгнуть,
      Чтоб расцеловать красотку,-
      Правда, мне пришлось бы плохо,
      Ибо я сломал бы шею.
      Ах, она б лишь рассмеялась,
      Если б в пропасть, обезумев,
      Я у ног ее свалился.
      Ах, я знаю этот смех!
      Ну, а третья, пред которой
      Трепет кровь твою наполнил,-
      Как другие две, быть может,
      И она была чертовка?
      Ангел, черт ли -- я не знаю,
      Но ведь именно у женщин
      Никогда не знаешь толком,
      Где в них ангел, где в них черт.
      Был в глазах безумных, знойных
      Весь волшебный блеск Востока,
      Был на ней убор бесценный,
      Точно в сказках Шахразады.
      Губы -- нежные гранаты,
      Нос лилейный, чуть с горбинкой.
      Тело стройно и прохладно,
      Точно пальма в жар полдневный.
      Белый конь играл под нею.
      Два высоких черных мавра
      Шли с боков, держа царице
      Золоченые поводья.
      Да, она была царица,
      Королева Иудеи,
      Та, чью страсть насытил Ирод
      Головою Иоанна.
      И за это преступленье
      Казнь она несет за гробом:
      В сонме призраков ей мчаться
      Вплоть до Страшного суда.
      И в руках она доныне
      Держит блюдо с головою
      Иоанна и безумно
      Эту голову целует.
      Ведь она его любила.
      Библия молчит об этом,
      Но хранит народ преданье
      О ее любви кровавой.
      Да и как понять иначе
      Злую прихоть этой дамы?
      Женщина -- лишь если любит,
      Снимет голову с мужчины.
      Рассердилась отчего-то,
      Вот и голову срубила,
      Но едва лишь увидала
      Эту голову на блюде -
      Помешалась и от горя
      Умерла в безумье страсти.
      (Плеоназм: безумье страсти!
      Страсть сама уже -- безумье.)
      И она, держа, как прежде,
      Блюдо с головой кровавой,
      Ночью скачет на охоту,
      Забавляясь тем, что в воздух
      Эту голову бросает,
      И, как мяч, проворно ловит,
      И смеется детским смехом
      Женски-дикому капризу.
      Мимо мчась, она глядела
      Мне в глаза и вдруг кивнула
      Так кокетливо и томно,
      Что пронзила боль мне сердце.
      Трижды, как волна колеблясь,
      Мчалась мимо кавалькада,
      Трижды, мимо пролетая,
      Мне кивал прекрасный призрак.
      И хотя давно виденье
      Отзвучало и поблекло,
      Долго мне привет царицы
      Жег взволнованное сердце.
      И потом всю ночь до света
      Я ворочался, усталый,
      На соломе (в доме ведьмы
      Не было перин пуховых).
      Все я думал: почему ты
      Так загадочно кивала?
      Почему так странно нежен
      Был твой взор, Иродиада?
      ГЛАВА ХХ
      Солнце в белый мрак тумана
      Мечет стрелы золотые,
      И туман багрится кровью,
      Тая в блеске и сиянье.
      Лучезарный триумфатор,
      Яркий день восходит в небе,
      Наступив пятой на темя
      Побежденных светом гор.
      Зазвенели, засвистели
      Птицы в гнездах потаенных,
      И концертом ароматов
      Мир наполнили растенья.
      Утром, с первыми лучами,
      Мы сошли с горы в долину,
      И пока Ласкаро молча
      Изучал следы медведя,
      Я убить старался время
      Размышленьями, но скоро
      Утомлен был вихрем мыслей,
      И невольно мне взгрустнулось.
      И под ясенем зеленым,
      Где журчал ручей прозрачный,
      Лег я, грустный и усталый,
      На траву, лицом к лазури.
      И ручья волшебным плеском
      Зачарованный волшебно,
      Перестал грустить и думать
      В забытьи бездумной лени.
      Но в душе росло желанье -
      Жажда сна, безумья, смерти,
      Все мучительней сиял мне
      Образ трех ночных красавиц.
      О прекрасное виденье,
      Сон, развеянный зарею,
      О, скажи, куда ты скрылся,
      Где ты светлым днем таишься?
      Под развалинами храмов,
      Уцелевшими' в Романье,
      Днем скрывается Диана
      От дневной Христовой власти.
      Лишь во тьме, в глухую полночь,
      Выходить она дерзает,
      Чтоб развлечься травлей зверя
      В обществе подруг-язычниц.
      А прелестная Абунда
      Так боится назарейца,
      Что дневной досуг проводит
      В неприступном Авалуне.
      Этот остров затерялся
      В тихом море романтизма.
      Только конь волшебной сказки
      Долетит к нему на крыльях.
      Там забота не причалит,
      Пароход не бросит якорь,
      Не появится филистер
      С вечной трубкою в зубах.
      Сонной одури и скуки
      Не нагонит звон церковный,
      Этот феям ненавистный,
      Мрачный гул колоколов.
      Там и царствует в веселье,
      Вечной юностью сияя,
      Жизнерадостная фея,
      Светлокудрая Абунда.
      Там в прогулках и в беседах,
      Средь подсолнечников ярких,
      Дни проводит королева
      Паладинов, мир забывших.
      Да, но ты, Иродиада,
      Где же ты, скажи! Я знаю,
      Ты мертва, лежишь в могиле,
      Там, где град Ерушолаим.
      Днем -- недвижный труп -- лежишь ты!
      В величавом саркофаге.
      В полночь ты встаешь, заслышав
      Свист бичей и звонкий хохот.
      И летишь за буйным сонмом,
      За Дианой и Абундой,
      Средь охотников веселых,
      Невзлюбивших крест и муку.
      Что за общество! О, если б
      Сам я мог скакать ночами
      По лесам! С тобою рядом
      Я б летел, Иродиада!
      Ибо ты мне всех милее,
      Больше греческой богини,
      Больше феи ты мила мне,
      Ты, о мертвая еврейка!
      Я люблю тебя. Ты видишь,
      Как душа во мне трепещет!
      Будь моей, моей девчонкой,
      Мой кумир Иродиада!
      Будь моей, отдай мне сердце!
      Выкинь в мусор это блюдо
      С головой глупца кровавой,
      Лучшим блюдом насладись.
      Посмотри, я словно создан
      Для тебя! Мне горя мало -
      Проклял бог тебя, мертва ль ты,
      Это все ведь предрассудки.
      И с моим блаженством вечным
      Обстоит весьма неясно,
      И живой я или мертвый,
      Я и сам подчас не знаю.
      Лишь позволь -- и точно рыцарь,
      Точно cavalier-servente 1,
      Буду я носить твой плащ
      И терпеть твои капризы.
      По ночам с тобою рядом
      Буду мчаться в диком сонме,
      Говорить с тобой, смеяться
      Над своей безумной речью.
      Коротать с тобою буду
      Ночи долгие, но днем
      Буду, грустный, одинокий,
      Плакать на твоей могиле;