Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Путевые картины

ModernLib.Net / Поэзия / Гейне Генрих / Путевые картины - Чтение (стр. 11)
Автор: Гейне Генрих
Жанр: Поэзия

 

 


      Когда я вернулся в "Locanda dell' Grande Europa"1, где заказал себе хороший pranzo2, на душе у меня было так грустно, что я не мог есть, а этим много сказано.
      ________________________________
      1 Гостиницу "Великая Европа" (ит.).
      2 Обед (ит.).
      195
      Я уселся у двери соседней bottega1, освежился щербетом и обратился к самому себе:
      "Капризное сердце! Вот ты теперь в Италии -- почему же ты не тириликаешь? Может быть, вместе с тобою в Италию пробрались и твои старые немецкие скорби, глубоко затаившиеся в тебе, и теперь они радуются, и их-то дружное ликование вызывает в груди ту романтическую боль, что так странно колет внутри, и дрожит, и шипит? Да почему бы и не порадоваться иной раз старинным скорбям? Ведь здесь, в Италии, так красиво, красивы здесь и самые страдания, в этих разрушенных мраморных дворцах вздохи звучат много романтичнее, чем в наших миленьких кирпичных домиках, под этими лавровыми деревьями плачется гораздо приятнее, чем под нашими угрюмыми зубчатыми елями, и при взгляде на идеальные очертания облаков в голубом небе Италии мечтается сладостнее, чем под пепельно-серым, будничным немецким небом, где даже тучи корчат почтенные мещанские рожи и скучно позевывают сверху! Оставайтесь же в груди моей, скорби! Нигде вам не найти лучшего пристанища! Вы мне дороги и милы, никто лучше меня не сумеет холить и беречь вас, и, признаюсь вам, вы доставляете мне удовольствие. И вообще -- что такое удовольствие? Удовольствие -- не что иное, как в высшей степени приятная скорбь".
      Этот монолог мелодраматически сопровождали звуки музыки, на которые я сперва, должно быть, не обратил внимания, хоть они и быстро собрали у входа в кофейню толпу слушателей. То было удивительное трио: двое мужчин и молодая девушка, игравшая на арфе. Один из мужчин, одетый по-зимнему в белый байковый сюртук, был коренастый малый, с широким красным разбойничьим лицом; оно пылало в раме черных волос и черной бороды, подобно угрожающей комете; между ног его зажат был громадный контрабас, по которому он так яростно водил смычком, словно повалил наземь в Абруццах бедного путешественника и торопился смычком перерезать ему горло; другой был длинный тощий старик, дряхлый скелет которого болтался в изношенном черном сюртуке, а белые как снег волосы представляли очень жалкий контраст с его комическими куплетами
      ______________
      1 Кофейни (ит.).
      196
      шутовскими прыжками. Грустно, когда старый человек, под гнетом нужды, принужден продавать за деньги уважение, на которое он имеет право в силу своего возраста, и корчит из себя фигляра; насколько же грустнее, когда он проделывает это в присутствии или даже в обществе своего ребенка! А девушка была дочерью старого "буффо" и аккомпанировала на своей арфе самым недостойным выходкам старика отца, а иногда отставляла арфу в сторону и начинала петь с ним комический дуэт; он представлял старого влюбленного щеголя, она же -- его молодую, бойкую любовницу. При всем том девушка не вышла, казалось, из детского возраста, более того -- похоже было, что из ребенка, еще не вступившего в девическую пору, сразу сделали женщину, и женщину отнюдь не добродетельную. Отсюда вялая блеклость и дрожь недовольства на красивом лице, гордые черты которого как будто встречали насмешкой всякий намек на сострадание; отсюда скрытая печаль в глазах, так вызывающе сверкавших из-под своих черных триумфальных арок; отсюда тон глубокого страдания, составлявший такой жуткий контраст с улыбкой прекрасных губ, с которых он слетал; отсюда болезненность этой слишком нежной фигуры, закутанной как можно плотнее в коротенькое бледно-фиолетовое шелковое платьице. А на поношенной соломенной шляпе развевались ярко-пестрые атласные ленты, грудь же была весьма символически украшена раскрытым розовым бутоном, который, казалось, не расцвел естественным путем, а скорее был насильно расправлен в своей зеленой оболочке. В то же время несчастная девушка -- эта весна, уже овеянная пагубным дыханием смерти, -- была неописуемо привлекательна, грациозна, и это давало себя знать в каждом ее взгляде, в каждом движении, в каждом звуке и сказывалось даже тогда, когда, устремляясь вперед всем своим тельцем, она насмешливо-сладострастно подтанцовывала навстречу отцу, который столь же непристойным образом, выпятив живот, ковылял к ней. Чем наглее были ее движения, тем больше сострадания она внушала мне; когда же из груди ее вылетали нежные и чарующие звуки песни, как бы с мольбой о прощении, змееныши в моей груди начинали ликовать и кусать себе хвосты от удовольствия. И роза, казалось мне, смотрела на меня как бы умоляюще; раз я видел даже, как она задрожала, по
      197
      бледнела, но в тот же миг еще радостнее зазвенели в высоте девичьи трели, старик заблеял еще влюбленнее, а красная кометообразная рожа стала истязать свой контрабас с такой яростью, что тот начал издавать чудовищно причудливые звуки, и слушатели загоготали еще бешенее. ГЛАВА XIX
      Это была музыкальная пьеса в чисто итальянском вкусе, из какой-нибудь оперы-буфф, того удивительного жанра, который дает самый полный простор юмору и где этот юмор может проявиться со всей скачущей веселостью, безумною чувствительностью, смеющейся печалью и смертельной воодушевленностью, жадно влюбленной в жизнь. Это был тот подлинный стиль Россини, который с особой прелестью нашел свое выражение в "Севильском цирюльнике".
      Хулители итальянской музыки, отказывающие в признании и этому ее жанру, не избегнут когда-нибудь заслуженного возмездия в аду и осуждены, может быть, не слышать целую вечность ничего, кроме фуг Себастиана Баха. Жаль мне многих моих коллег, например Релльштаба, которого также не минует это проклятие, если он перед смертью не обратится к Россини. Россини, divinо maestro1, солнце Италии, расточающее свои звонкие лучи всему миру! Прости моим бедным соотечественникам, поносящим тебя на писчей и пропускной бумаге! Я же восхищаюсь твоими золотыми тонами, звездами твоих мелодий, твоими искрящимися мотыльковыми грезами, так любовно порхающими надо мной и целующими сердце мое устами граций. Divino maestro, прости моим бедным соотечественникам, которые не видят твоей глубины,-- ты прикрыл ее розами и потому кажешься недостаточно глубокомысленным и основательным, ибо ты порхаешь так легко, с таким божественным размахом крыл! Правда, чтобы любить нынешнюю итальянскую музыку и любовно понимать ее, надо иметь перед глазами самый народ, его небо, его характер, выражения лиц, его страдания и радости, всю его историю, от Ромула, основавшего священное римское
      __________________________
      1 Божественный маэстро (ит.).
      198
      царство, до позднейшего времени, когда оно пало при Ромуле-Августуле II. Бедной порабощенной Италии запрещено говорить, и она может лишь музыкой поведать чувства своего сердца. Все свое негодование против чужеземного владычества* свое воодушевление свободой, свое бешенство от сознания собственного бессилия, свою скорбь при мысли о прошлом величии и, рядом с этим, свои слабые надежды, свое ожидание, свою страстную жажду помощи, -все это она облекает в мелодии, выражающие все -- от причудливого опьянения жизнью до элегической мягкости, и в пантомимы, переходящие от льстивых ласк к грозному затаенному бешенству.
      Таков эзотерический смысл оперы-буфф. Экзотерическая стража, в присутствии которой эта опера поется и представляется, отнюдь не подозревает, каково значение этих веселых любовных историй, любовных горестей и шалостей, в которых итальянец скрывает свои убийственные освободительные замыслы, подобно тому как Гармодий и Аристогитон скрывали свой кинжал в миртовом венке. "Все это просто дурачество", -- говорит экзотерическая стража, и хорошо, что она ничего не замечает. В противном случае импресарио вместе с примадонной и премьером скоро очутились бы на подмостках, именуемых крепостью; была бы учреждена следственная комиссия, все опасные для государства трели и революционные колоратуры были бы занесены в протокол, было бы арестовано множество арлекинов, замешанных в дальнейших ответвлениях преступного заговора, а с ними вместе также и Тарталья, Бригелла и даже старый осторожный Панталоне; бумаги доктора из Болоньи были бы опечатаны, сам он был бы оставлен под сильнейшим подозрением, а у Коломбины глаза распухли бы от слез по поводу такого семейного несчастья. Но я думаю, подобное несчастье не разразится над этими добрыми людьми, так как итальянские демагоги хитрее бедных немцев, которые, затеяв то же самое, замаскировались черными дураками, надели черные дурацкие колпаки, но вид имели столь унылый, столь обращали на себя внимание, становились в столь грозные позы и, совершая свои основательные дурацкие прыжки, называемые ими гимнастическими упражнениями, корчили столь серьезные физиономии, что правительства наконец заметили их и принуждены были упрятать их в тюрьмы.
      199 ГЛАВА XX
      Маленькая арфистка уловила, вероятно, что я, пока она пела и играла, часто посматривал на розу, приколотую к ее груди, и, когда я бросил на оловянную тарелку, в которую она собирала свой гонорар, монету не слишком уж мелкую, она хитро улыбнулась и таинственно спросила, не желаю ли я получить розу.
      Но ведь я -- самый вежливый человек на свете, и ни за что на свете я не хотел бы обидеть розу, будь то даже роза, потерявшая уже часть своего аромата. Если даже, думал я, она уже не так благоухающе свежа и не пахнет добродетелью, как роза Сарона, какое мне до этого дело, мне, у которого к тому же отчаянный насморк! Ведь одни только люди принимают это так близко к сердцу. Мотылек же не спрашивает у цветка: целовал ли тебя кто-нибудь другой? И цветок не спрашивает: порхал ли ты около другого цветка? К тому же наступила ночь, а ночью, подумал я, все цветы серы, и самая грешная роза не хуже самой добродетельной петрушки. Словом, без долгих колебаний, я сказал маленькой арфистке: "Si, signora"l.
      Только не подумай ничего дурного, любезный читатель. В то время уже стемнело, звезды смотрели мне в сердце так ясно и благочестиво. В самом же сердце трепетало воспоминание о мертвой Марии. Я думал опять о той ночи, когда стоял у постели, где лежало прекрасное бледное тело с кроткими тихими губами. Я думал опять о том особенном взгляде, который бросила на меня старуха, сторожившая у гроба и передавшая мне на несколько часов свои обязанности. Я думал опять о ночной фиалке: она стояла в вазе на столе и благоухала так странно. И мною опять овладело странное сомнение: правда ли то был порыв ветра и от него погасла лампа? Правда ли, в комнате не было никого третьего? ГЛАВА XXI
      Скоро я лег в постель, заснул и утонул в нелепых сновидениях. А именно, я увидел себя во сне как бы возвратившимся на несколько часов назад; я только что приехал в Триент; я поражался так же, как тогда, даже
      __________________
      1 Да, синьора (ит.).
      200
      больше прежнего, ибо по улицам вместо людей прогуливались цветы.
      .Бродили пылающие гвоздики, сладострастно обмахивавшиеся веерами, кокетливые бальзамины, гиацинты с красивыми пустыми головками-колокольчиками, а за ними -- толпа усатых нарциссов и неуклюжих рыцарских шпор. На углу ссорились две маргаритки. Из окошка старого дома болезненной внешности выглядывал левкой, весь в крапинках, разукрашенный с нелепою пестротою, а позади него раздавался мило благоухающий голос фиалки. На балконе большого палаццо на рыночной площади собралось все дворянство, вся знать, а именно -- те лилии, которые не работают, не прядут и все же мнят себя столь же великолепными, как царь Соломон во всей славе своей. Показалось мне, что я увидел там и толстую торговку фруктами; но когда я присмотрелся внимательно, то она оказалась зазимовавшим лютиком, который тотчас же накинулся на меня на берлинском наречии: "Что вам здесь нужно, незрелый вы цветок, кислый вы огурец? Этакий заурядный цветок с одной тычинкой! Вот сейчас я вас полью!" В страхе я поспешил в собор и чуть не наскочил на старую прихрамывающую мать-и-мачеху, за которой несла молитвенник маргаритка. В соборе было опять-таки очень приятно: длинными рядами там сидели разноцветные тюльпаны и набожно клонили головы. В исповедальне сидела черная редька, а перед нею стоял на коленях цветок, лица которого не было видно. Но он благоухал так знакомо жутко, что я опять почему-то вспомнил о ночной фиалке, стоявшей в комнате, где лежала мертвая Мария.
      Когда я вышел из собора, мне повстречалась похоронная процессия, исключительно из роз в черных вуалях, с белыми платочками, а на катафалке -увы! -- лежала преждевременно распустившаяся роза, которую впервые я увидел на груди у маленькой арфистки. Теперь она была еще привлекательнее, но бледна как мел, -- белый труп розы. У маленькой часовни гроб сняли, послышались плач и рыдания; под конец вышел старый полевой мак и стал читать длинную отходную проповедь, в которой было много болтовни о добродетелях покойной, о земной юдоли, о лучшем мире, о любви, надежде и вере, все это протяжно-певуче, в нос, -- водянистая речь, такая длинная и скучная, что я от нее проснулся.
      201 ГЛАВА XXII
      Мой веттурино запряг своих коней раньше, нежели Гелиос, так что к обеду мы достигли Алы. Здесь веттурино задерживаются обыкновенно на несколько часов, чтобы переменить экипаж.
      Ала уже чисто итальянский городишко. Расположен он живописно -- на склоне горы; мимо с шумом бежит река, веселые зеленые лозы обвивают тут и там покосившиеся, натыкающиеся друг на друга, залатанные нищенские дворцы. На углу косой площади, размером с птичий двор, написано величественными громадными буквами: "Piazza di San Marco"l. На каменном обломке большого старо дворянского герба сидел маленький мальчик и делал нужное дело. Яркое солнце освещало его простодушную спину, а в руках он держал бумажку с изображением святого, которую он перед тем с жаром целовал. Маленькая, прехорошенькая девочка стояла рядом, погруженная в созерцание, и время от времени дула, аккомпанируя ему, в деревянную детскую трубу.
      Гостиница, где я остановился и обедал, тоже была в чисто итальянском вкусе. Наверху, во втором этаже,-- открытая терраса с видом на двор, где валялись разбитые экипажи и томные кучи навоза, разгуливали индюки с дурацки красными зобами и спесивые павлины, а с полдюжины оборванных загорелых мальчишек искали в головах друг у друга по белль-ланкастерской методе. Через террасу с поломанными железными перилами попадаешь в большую гулкую комнату. Здесь мраморный пол, посредине широкая кровать, где блохи празднуют свадьбу; всюду невероятная грязь. Хозяин прыгал около меня, стараясь предугадать мои желания. Он был в ярко-зеленой домашней куртке; лицо, все в морщинах, отличалось подвижностью; на нем торчал длинный горбатый нос с волосатой красной бородавкой, сидевшей посредине, точь-в-точь как обезьяна в красной куртке на спине верблюда. Хозяин прыгал взад и вперед, и, казалось, красная обезьянка на его носу тоже прыгает вместе с ним. Но прошел целый час, прежде чем он принес хоть что-нибудь; а когда я выбранился, он стал уверять меня, что я уже очень хорошо говорю по-итальянски.
      ________________________
      1 Площадь Св. Марка (ит.).
      202
      Я принужден был долгое время довольствоваться приятнейшим запахом жаркого, доносившимся из кухни без дверей. Там сидели рядом мать и дочь, пели и ощипывали кур. Мать была отменно толста: груди в пышном изобилии высоко вздымались кверху, но все же были невелики в сравнении с колоссальною заднею частью, так что первые казались лишь "Институциями", а последняя -их расширенным изданием -- "Пандектами". Дочь, не очень высокая, но солидного сложения особа, тоже как будто была склонна к полноте; но цветущий жир ее ни в коем случае не сравним был со старым салом матери. Черты ее лица не отличались ни приятностью, ни привлекательностью молодости, но были вполне соразмерны, благородны, античны; локоны и глаза жгуче-черные. У матери, наоборот, были плоские, тупые черты, розовый нос, голубые--глаза, похожие на вываренные в молоке фиалки, и напудренные до лилейной белизны волосы. Время от времени прибегал вприпрыжку хозяин, il signor padre1, и требовал что-нибудь из посуды, спрашивал ту или иную вещь, на что ему спокойно, речитативом, отвечали, чтобы он сам поискал. Тогда он, щелкнув языком, начинал рыться в шкафах, пробовал содержимое кипящих горшков, обжигался и убегал вприпрыжку, а с ним его нос-верблюд и красная обезьянка. Им вдогонку неслись самые веселые трели, знак нежной насмешки и семейного подтрунивания.
      Но эти мирные, почти идиллические занятия прерваны были внезапно разразившейся грозой: ворвался дюжий парень с бешеной разбойничьей физиономией и прокричал что-то, чего я не понял. Обе женщины отрицательно покачали головами; тогда он впал в безумную ярость и стал изрыгать огонь и пламя, точно маленький рассердившийся Везувий. Хозяйка, по-видимому, испугалась и пробормотала несколько успокоительных слов, которые произвели, однако, совершенно обратное действие; окончательно взбесившись, парень схватил железную лопату, разбил несколько несчастных тарелок и бутылок и поколотил бы, наверно, бедную женщину, если бы дочь не схватила длинный кухонный нож и не пригрозила зарезать его, коли он сейчас же не уберется.
      Это было прекрасное зрелище: девушка стояла блед
      _______________________
      1 Синьор отец (ит.).
      203
      но-желтая и окаменевшая от гнева, как мраморная статуя; губы также были бледны, глубокие глаза горели убийственно, голубая жила вздулась поперек лба, черные локоны извивались, как змеи, в руках ее -- кровавый нож. Я затрепетал от восторга, узрев перед собой живой образ Медеи, столь часто грезившийся мне в ночи моей юности, когда я засыпал у нежного сердца Мельпомены, сумрачно-прекрасной богини.
      Во время этой сцены il signor padre ни на секунду не потерялся; с деловитым спокойствием он собрал осколки с пола, отложил в сторону оставшиеся в живых тарелки и потом принес мне: суп с пармезаном, жаркое, жесткое и твердое, как немецкая верность, раков, красных, как любовь, зеленый, как надежда, шпинат с яйцами, а на десерт тушеный лук, вызвавший у меня слезы умиления. "Все это пустяки, такая уж манера у Пьетро", -- заметил он, когда я с удивлением указал в сторону кухни; и действительно, когда зачинщик ссоры удалился, казалось, будто ничего и не произошло: мать с дочерью опять сидели так же спокойно, пели и щипали кур.
      Счет убедил меня в том, что signor padre тоже смыслит кое-что в ощипывании, и когда я, уплатив по счету, дал ему еще и на водку, он чихнул от удовольствия так сильно, что обезьянка чуть-чуть не свалилась со своего места. Затем я дружески кивнул в направлении кухни, последовал дружеский ответный кивок, и вскоре я вновь сидел в другом экипаже, быстро катился вниз по Ломбардской равнине и к вечеру достиг древнего, всемирно прославленного города Вероны. ГЛАВА XXIII
      Пестрая сила новых впечатлений окружала меня в Триенте обаянием лишь сумеречным и смутным, подобно сказочному трепету; в Вероне же она охватила меня словно лихорадочным сном, полным ярких красок, резко очерченных форм, призрачных трубных звуков и отдаленного гула оружия. Тут попадались обветшалые дворцы, глядевшие на меня так пристально, словно хотели доверить мне какую-то старинную тайну, словно они робели днем перед напором человеческого потока и просили меня вернуться к ним ночью. И все-таки, несмотря
      204
      на шум толпы и на неистовое солнце, лившее свои красные лучи, не одна старая потемневшая башня успела бросить мне несколько многозначительных слов; кое-где подслушал я и шепот разбитых колонн, а когда я всходил по невысокой лестнице, ведущей на Piazza de'Signori1, камни поведали мне ужасную, кровавую историю, и я прочитал на углу слова: Scala Mazzanti2.
      Верона, древний, всемирно прославленный город, расположенный по обоим берегам Эча, служил всегда как бы первой стоянкой на пути германских кочевых народов, покидавших свои холодные северные леса и переходивших Альпы, чтобы насладиться золотым солнечным сиянием прелестной Италии. Одни тянулись дальше, к югу, другие находили и это место достаточно приятным и располагались здесь с уютом, как на родине, облекаясь в шелковые домашние одеяния и мирно проводя время среди цветов и кипарисов, пока новые пришельцы, еще не успевшие снять с себя стальных одеяний, не являлись с севера и не вытесняли их; эта история часто повторялась и получила у историков название переселения народов. Теперь, когда бродишь по Вероне и ее окрестностям, всюду находишь причудливые следы той эпохи, так же как и следы более раннего и более позднего времени. Память о римлянах воскрешают в особенности амфитеатр и триумфальные ворота; о Теодорихе-Дитрихе Бернском, которого еще поют и славят в своих легендах немцы, напоминают сказочные развалины нескольких византийских доготических зданий; какие-то фантастически дикие обломки напоминают о короле Альбоине и его свирепых лангобардах; овеянные легендами памятники говорят о Карле Великом, паладины которого изваяны у дверей собора с той франкской грубостью, какая их, несомненно, отличала в жизни,-- и когда глядишь на все это, начинает казаться, что весь город -- большой постоялый двор народов; и как посетители гостиницы имеют обыкновение писать свои имена на стенах и окнах, так и здесь каждый народ оставил следы своего пребывания, часто, правда, в не слишком удобочитаемой форме, ибо многие немецкие племена не умели еще писать и должны были довольствоваться тем,
      _______________________
      1 Площадь Господ (ит.).
      2 Лестница Убитых (ит.).
      205
      что разрушали что-нибудь на память о себе; этого, чем, было вполне достаточно, так как развалины говорят яснее затейливых письмен. Варвары, вступившие ныне в старую гостиницу, не замедлят оставить такие же памятники своего милого пребывания, ибо им недостает скульпторов и поэтов, чтобы удержаться в памяти человечества при помощи более мягких приемов.
      Я пробыл в Вероне только один день, непрестанно удивляясь никогда не виданному, вглядываясь то в старинные здания, то в людей, кишевших среди них с таинственной стремительностью, то, наконец, в божественно голубое небо, заключавшее все это как бы в драгоценную раму и создававшее из всего целую картину. Странное, однако, чувство, когда сам составляешь частицу картины, которую сейчас рассматривал, когда тебе время от времени улыбаются на этой картине фигуры, особенно женские, что испытал я с приятностью на Piazza delle Erbe1. Это и есть Овощной рынок, а на нем -- изобилие причудливейших обликов, женщины и девушки, томные и большеглазые, милые приветливые тела, обольстительно желтые, наивно грязные, созданные скорее для ночи, чем для дня. Белые или черные покрывала, которые носят на голове горожанки, так хитро перекинуты были через грудь, что больше подчеркивали красоту форм, нежели скрывали их. Служанки носят шиньоны, приколотые одною или несколькими золотыми стрелами или иной раз серебряной булавкой с наконечником в форме желудя. На крестьянках по большей части были маленькие тарелкообразные соломенные шляпки с кокетливыми цветами, прикрывавшие голову только с одного боку. Мужской наряд меньше отличается от нашего, и только громадные черные бакенбарды, пышно распускавшиеся над галстуком, бросились мне в глаза, и здесь я впервые обратил внимание на эту моду.
      Но если пристально вглядишься в этих людей, мужчин и женщин, то в лицах и во всем существе их откроешь следы цивилизации, которая отличается от нашей тем, что она ведет начало не от средневекового варварства, а от римской эпохи, причем она никогда не была вполне искоренена и только видоизменялась сообразно с характером разных хозяев страны. Цивилиза
      _________________
      1 Площади Трав (ит.).
      206
      ция этих людей не отмечена такой бьющей в глаза свежестью полировки, как у нас, где дубовые стволы только вчера обтесаны и все пахнет еще лаком. Кажется, что эта человеческая толпа на Piazza delle Erbe на протяжении веков постепенно меняла только одежду и обороты речи, нравы же и самый дух ее мало изменились. Здания, окружающие эту площадь, по-видимому, не могли так легко угнаться за временем; от этого, однако, вид их не менее привлекателен, и он удивительно трогает душу. Здесь расположены высокие дворцы в венецианско-ломбардском стиле, с бесчисленными балконами и веселыми фресками; посредине возвышается единственный памятник -- колонна, рядом с ней фонтан и каменная статуя святой; виднеется затейливо расписанный красной и белой краской Подеста, гордо высящийся за величественными стрельчатыми воротами там замечаешь опять старую четырехугольную колокольню с полуразрушенным циферблатом и часовою стрелкою, так что похоже на то, будто время само решило покончить с собою, -- над всею площадью веет то же романтическое очарование, которое так радостно сквозит в фантастических творениях Людовико Ариосто или Людовико Тика.
      Близ площади находится дом, который считают дворцом Капулетти, потому что над внутренним двором его высечена из камня шляпа. Теперь это грязный кабак для извозчиков и кучеров, и в качестве трактирной вывески над ним висит красная жестяная шляпа, вся продырявленная. В церкви неподалеку показывают и часовню, где, согласно преданию, помолвлена была несчастная влюбленная пара. Поэт любит посещать такие места, хотя бы он сам и смеялся над легковерием своего сердца. Я застал в этой часовне одинокую женщину, жалкое, поблекшее существо; после долгих коленопреклонений и молитв она со вздохом встала, удивленно посмотрела на меня безмолвным болезненным взглядом и, наконец, вышла, шатаясь, словно у нее были переломаны кости.
      Невдалеке от Piazza delle Erbe находятся и гробницы Скалигеров. Они так же поразительно великолепны, как и сам этот гордый род, и жаль, что они расположены в тесном углу, где должны как бы жаться друг к другу, чтобы занять как можно меньшее пространство, и где даже для наблюдателя не остается места, чтобы рассмотреть их как следует. Похоже на то, будто здесь символи
      207
      чески представлена историческая участь этого рода; он занимает столь же малый уголок в общеитальянской истории, но этот уголок заполнен блеском подвигов, величием чувств и высокомерной пышностью. В своих памятниках они такие же, как в истории, -- гордые, железные рыцари на железных конях, и всех величественнее Кангранде -- дядя -- и Мастино -- племянник. ГЛАВА XXIV
      О веронском амфитеатре говорили многие; там довольно места для размышлений, и нет таких размышлений, которые не вместились бы в круг этого знаменитого сооружения. Выстроено оно именно в том строго деловитом стиле, красота которого определяется совершенной прочностью, и, подобно всем общественным римским зданиям, свидетельствует о духе, являющем не что иное, как дух самого Рима. А Рим? Найдется ли человек настолько невежественно-здоровый, чтобы сердце его не затрепетало втайне при этом имени и чтобы ум его не испытал обычного в таком случае традиционного потрясения? Что касается меня, то, признаюсь, я почувствовал больше тревоги, чем радости, при мысли, что скоро буду бродить по земле древнего Рима. "Ведь древний Рим теперь мертв, -- успокаивал я мою трепетную душу, -- и тебе выпала отрадная участь обозревать, не подвергаясь опасности, его прекрасные останки". Но вслед за тем опять возникали во мне фальстафовские страхи: что, если он не совсем еще мертв, а только притворяется и восстанет вновь, -ведь это было бы ужасно!
      Когда я посетил амфитеатр, там разыгрывали комедию: посредине арены, на маленькой деревянной эстраде, ставили итальянский фарс, и зрители сидели под открытым небом, частью на низеньких стульях, частью на высоких каменных скамьях старого амфитеатра. Сидел здесь и я и смотрел на шуточные схватки Бригеллы и Тартальи на том самом месте, где сидели когда-то римляне, созерцая своих гладиаторов и травлю зверей. Небо надо мною, эта голубая хрустальная чаша, было то же, что и над ними. Понемногу смеркалось, загорались звезды, Труффальдино смеялся, Смеральдина сокрушалась, наконец явился Панталоне и соединил их руки. Публика зааплодировала и в полном восторге разо
      208
      шлась. Вся игра не стоила ни одной капли крови. Но это и была только игра. А римские игры не были играми. Те люди никак не могли удовольствоваться одной только видимостью, им для этого недоставало детской душевной ясности, а та серьезность, которая им была свойственна, в своем чистейшем и самом кровавом виде проявлялась в их играх. Они не были великими людьми, но благодаря своему положению были выше других земных существ, ибо им опорой служил Рим. Стоило им сойти с семи холмов, и они превращались в мелкоту. Отсюда и та мелкость, с которой мы сталкиваемся в их частной жизни. Геркуланум и Помпея, эти палимпсесты природы, где теперь из-под земли выкапывают старые каменные тексты, являют глазам путешественников частную жизнь римлян, протекавшую в маленьких домиках с крохотными комнатушками, которые составляют такой резкий контраст с колоссальными постройками как выражением общественной жизни, с театрами, водопроводами, колодцами, дорогами, мостами, развалины которых и до сих пор вызывают изумление. Но в том-то все и дело: подобно тому как греки велики идеей искусства, евреи -идеей единого всесвятого бога, так римляне велики идеей их вечного Рима, велики повсюду, где они, воодушевленные этой идеей, сражались, писали и строили. Чем более разрастался Рим, тем более расширялась эта идея, отдельные единицы терялись в ней, великие люди, еще возвышающиеся над другими, держатся только ею, и ничтожество малых становится благодаря ей еще заметнее. Потому-то римляне были одновременно героями и в то же время величайшими сатириками, героями -- когда они действовали, думая о Риме, и сатириками -- когда они думали о Риме, осуждая действия соотечественников. Даже и крупнейшая личность должна была казаться ничтожной, когда к ней применялась идея такого необъятного масштаба, как идея Рима, и становилась жертвой сатиры. Тацит -- самый жестокий мастер сатиры именно потому, что он глубже других чувствовал величие Рима и ничтожество людей. Он чувствует себя в своей стихии всякий раз, когда может сообщить, что передавали на форуме злые языки о какой-нибудь низости императора; он злобно счастлив, когда может рассказать о скандале с каким-нибудь сенатором, например, о неудачной лести.
      209
      Я долго еще разгуливал по верхним скамьям амфитеатра, погруженный в мысли о прошлом. Так как все здания наиболее ясно при вечернем свете проявляют свойства живущего в них духа, то и эти стены рассказали мне на своем отрывочном, лапидарном языке1 о вещах, исполненных глубокой значительности, они поведали мне о муках древнего Рима, и мне казалось, что я вижу, как бродят эти белые тени, внизу подо мною, в темном цирке.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14