Соломонова подруга,
      Эфиопская педантка,
      Что умом блистать старалась
      И загадками своими,
      Наконец, уж надоела!
      Нет! Принцесса Шабаш -- это
      Сам покой и ненавидит
      Суемудреные битвы
      И ученые дебаты;
      Ненавидит этот дикий
      Пафос страстных декламаций,
      Искры сыплющий и бурно
      Потрясающий власами.
      Под чепец свой скромно прячет
      Косы тихая принцесса,
      Смотрит кротко, как газель,
      Станом стройная, как аддас.
      И возлюбленному принцу
      Дозволяет все, но только -
      Не курить. "Курить в субботу
      Запрещает нам закон.
      Но зато, мой милый, нынче
      Ты продушишься взамен
      Чудным кушаньем: ты будешь
      Нынче шалет, друг мой, кушать".
      "Шалет -- божеская искра,
      Сын Элизия!" -- запел бы
      Шиллер в песне вдохновенной,
      Если б шалета вкусил.
      Он -- божественное блюдо;
      Сам всевышний Моисея
      Научил его готовить
      На горе Синайской, где
      Он открыл ему попутно,
      Под громовые раскаты,
      Веры истинной ученье -
      Десять заповедей вечных.
      Шалет -- истинного бога
      Чистая амброзия,
      И в сравненье в этой снедью
      Представляется вонючей
      Та амброзия, которой
      Услаждалися лжебоги
      Древних греков -- те, что были
      Маскированные черти.
      Вот наш принц вкушает шалет;
      Взор блаженством засветился.
      Он жилетку расстегнул
      И лепечет, улыбаясь:
      "То не шум ли Иордана,
      Не журчанье ль струй студеных
      Под навесом пальм Бет-Эля,
      Где верблюды отдыхают?
      Не овец ли тонкорунных
      Колокольчики лепечут?
      Не с вершин ли Гилеата
      На ночь сходят в дол барашки?"
      Но уж день склонился. Тени
      Удлиняются. Подходит
      Исполинскими шагами
      Срок ужасный. Принц вздыхает.
      Точно хладными перстами
      Ведьмы за сердце берут.
      Предстоит метаморфоза -
      Превращение в собаку.
      Принцу милому подносит
      Нарду тихая принцесса;
      Раз еще вдохнуть спешит он
      Этот запах благовонный;
      И с питьем прощальным кубок
      Вслед за тем она подносит;
      Пьет он жадно, -- две-три капли
      Остаются лишь на дне.
      И кропит он ими стол;
      К брызгам свечку восковую
      Приближает, -- и с шипеньем
      Гаснет грустная свеча.
      ИЕГУДА БЕН ГАЛЕВИ
      1
      "Да прилипнет в жажде к небу
      Мой язык и да отсохнут
      Руки, если я забуду
      Храм твой, Иерусалим!.."
      Песни, образы так бурно
      В голове моей теснятся,
      Чудятся мужские хоры,
      Хоровые псалмопенья.
      Вижу бороды седые,
      Бороды печальных старцев.
      Призраки, да кто ж из вас
      Иегуда бен Галеви?
      И внезапно -- все исчезло:
      Робким призракам несносен
      Грубый оклик земнородных.
      Но его узнал я сразу,-
      Да, узнал по древней скорби
      Многомудрого чела,
      По глазам проникновенным
      И страдальчески пытливым,
      Но и без того узнал бы
      По загадочной улыбке
      Губ, срифмованных так дивно,
      Как доступно лишь поэтам.
      Год приходит, год проходит,-
      От рожденья Иегуды
      Бен Галеви пролетело
      Семь столетий с половиной.
      В первый раз увидел свет
      Он в Кастилии, в Толедо;
      Был младенцу колыбельной
      Говор Тахо золотого.
      Рано стал отец суровый
      Развивать в ребенке мудрость,-
      Обученье началось
      С божьей книги, с вечной Торы.
      Сыну мудро толковал он
      Древний текст, чей живописный,
      Иероглифам подобный,
      Завитой квадратный шрифт,
      Этот чудный шрифт халдейский,
      Создан в детстве нашим миром
      И улыбкой нежной дружбы
      Сердце детское встречает.
      Тексты подлинников древних
      Заучил в цитатах мальчик,
      Повторял старинных тропов
      Монотонные напевы
      И картавил так прелестно,
      С легким горловым акцентом,
      Тонко выводил шалшелет,
      Щелкал трелью, словно птица.
      Также Таргум Онкелос,
      Что написан на народном
      Иудейском диалекте,-
      Он зовется арамейским
      И примерно так походит
      На язык святых пророков,
      Ну, как швабский на немецкий,-
      Этот желтоцвет еврейский
      Тоже выучил ребенок,
      И свои познанья вскоре
      Превосходно применил он
      В изучении Талмуда.
      Да, родитель очень рано
      Ввел его в Талмуд, а после -
      И в великую Галаху,
      В эту школу фехтованъя,
      Где риторики светшш,
      Первоклассные атлеты
      Вавилона, Пумпедиты
      Упражнялись в состязаньях.
      Здесь ребенок изощрился
      В полемическом искусстве,-
      Этим мастерством словесным
      Позже он блеснул в "Козари".
      Но, как небо нам сияет
      Светом двойственной природы:
      То горячим светом солнца,
      То холодным лунным светом,
      Так же светит нам Талмуд,
      Оттого его и делят
      На Галаху и Агаду.
      Первую назвал я школой
      Фехтования, а вторую
      Назову, пожалуй, садом,
      Садом странно-фантастичным,
      Двойником другого сада,
      Порожденного ютгда-то
      Также почвой Вавилона:
      Это сад Семирамиды,
      Иль восьмое чуда света.
      Дочь царей Семирамиду
      Воспитали в дежстве птицы,
      И царица сохранила
      Целый ряд привычек птичьих:
      Не хотела променады
      Делать по земле, как все мы,
      Млеком вскормленные твари,
      И взрастила сад воздушный,-
      Высоко на колоссальных
      Колоннадах заблистали
      Клумбы, пальмы, апельсины,
      Изваянья, водометы -
      Скреплены хитро и прочно,
      Как плющом переплетенным,
      Сетью из мостов висячих,
      Где качались важно птицы,
      Пестрые, большие птицы,
      Мудрецы, что молча мыслят,
      Глядя, как с веселой трелью
      Подле них порхает чижик.
      Все блаженно пьют прозрачный,
      Как бальзам душистый, воздух,
      Не отравленный зловонным
      Испарением земли..
      Да, Агада -- сад воздушный
      Детских вымыслов, и часто
      Юный ученик Талмуда,
      Если сердце, запылившись,
      Глохло от сварливой брани
      И от диспутов Галахи,
      Споров о яйце фатальном,
      Что снесла наседка в праздник,
      Иль от столь же мудрых прений
      По другим вопросам, -- мальчик
      Убегал, чтоб освежиться,
      В сад, в цветущий сад Агады,
      Где так много старых сказок,
      Подлинных чудесных былей,
      Житий мучеников славных,
      Песен, мудрых изречений,
      Небылиц, таких забавных,
      Полных чистой пылкой веры.
      О, как все блистало, пело,
      Расцветало в пышном блеске!
      И невинный, благородный
      Дух ребенка был захвачен
      Буйной дерзостью фантазий,
      Волшебством блаженной скорби,
      Страстным трепетом восторга -
      Тем прекрасным тайным миром,
      Тем великим откровеньем,
      Что поэзией зовется.
      И поэзии искусство -
      Высший дар, святая мудрость -
      Мастерство стихосложенья
      Сердцу мальчика открылось.
      Иегуда бен Галеви
      Стал не только мудрый книжник,
      Но и мастер песнопенья,
      Но и первый из поэтов.
      Да, он дивным был поэтом,
      Был звездой своей эпохи,
      Солнцем своего народа -
      И огромным, чудотворным,
      Огненным столпом искусства.
      Он пред караваном скорби,
      Пред Израилем-страдальцем,
      Шел пустынями изгнанья.
      Песнь его была правдива,
      И чиста, и непорочна,
      Как душа его; всевышний,
      Сотворив такую душу,
      Сам доволен был собою,
      И прекраснейшую душу
      Радостно поцеловал он,-
      И трепещет тихий отзвук
      Поцелуя в каждой песне,
      В каждом слове песнотворца,
      Посвященного с рожденья
      Божьей милостью в поэты.
      Ведь в поэзии, как в жизни,
      Эта милость -- высший дар!
      Кто снискал ее -- не может
      Ни в стихах грешить, ни в прозе.
      Называем мы такого
      Божьей милостью поэта
      Гением; он в царстве духа
      Абсолютный самодержец,
      Он дает ответ лишь богу,
      Не народу, -- ведь в искусстве
      Нас народ, как в жизни, может
      Лишь казнить, но не судить.
      2
      "Так на реках вавилонских
      Мы рыдали, наши арфы
      Прислонив к плакучим ивам",-
      Помнишь песню древних дней?
      Помнишь -- старое сказанье
      Стонет, плачется уныло,
      Ноет, словно суп в кастрюльке,
      Что кипит на очаге!
      Сотни лет во мне клокочет,
      Скорбь во мне кипит! А время
      Лижет рану, словно пес,
      Иову лизавший язвы.
      За слюну спасибо, пес,
      Но она лишь охлаждает,
      Исцелить меня могла бы
      Смерть,--но я, увы, бессмертен!
      Год приходит, год проходит!
      Деловито ходит шпулька
      На станке, -- а что он ткет,
      Ни единый ткач не знает.
      Год приходит, год проходит,-
      Человеческие слезы
      Льются, капают на землю,-
      И земля сосет их жадно.
      Ах, как бешено кипит!
      Скачет крышка!.. Слава мужу,
      Чья рука твоих младенцев
      Головой швырнет о камень.
      Слава господу! Все тише
      Котелок клокочет. Смолк.
      Мой угрюмый сплин проходит,
      Западно-восточный сплин.
      Ну, и мой конек крылатый
      Ржет бодрее, отряхает
      Злой ночной кошмар и, мнится,
      Молвит умными глазами:
      "Что ж, опять летим в Толедо,
      К маленькому талмудисту,
      Что великим стал поэтом,-
      К Иегуде бен Галеви?"
      Да, поэт он был великий -
      Самодержец в мире грезы,
      Властелин над царством духов,
      Божьей милостью поэт.
      Он в священные сирвенты,
      Мадригалы и терцины,
      Канцонетты и газеллы
      Влил огонь души, согретой
      Светлым поцелуем бога!
      Да, поистине был равен
      Этот трубадур великий
      Несравненным песнотворцам
      Руссилъона и Прованса,
      Пуату и прочих славных
      Померанцевых владений
      Царства христиан галантных.
      Царства христиан галантных
      Померанцевые земли!
      Их цветеньем, блеском, звоном
      Скрашен мрак воспоминаний!
      Чудный соловьиный мир!
      Вместо истинного бога -
      Ложный бог любви да музы,-
      Вот кому тогда молились!
      Розами венчая плеши,
      Клирики псалмы там пели
      На веселом лангедоке,
      А мирянин, знатный рыцарь,
      На коне гарцуя гордо
      В стихотворных выкрутасах
      Славил даму, чьим красотам
      Радостно служил он сердцем.
      Нет любви без дамы сердца!
      Ну, а уж певец любви -
      Миннезингер, -- тот без дамы
      Что без масла бутерброд!
      И герой, воспетый нами,
      Иегуда бен Галеви,
      Увлечен был дамой сердца -
      Но совсем особой дамой.
      Не Лаурой, чьи глаза,
      Эти смертные светила,
      На страстной зажгли во храме
      Знаменитейший пожар,
      Не нарядной герцогиней
      В блеске юности прекрасной,
      Королевою турниров,
      Присуждавшей храбрым лавры,
      Не постельной казуисткой,
      Поцелуйным крючкотвором,
      Докторолухом, ученым
      В академиях любви,-
      Нет, возлюбленная рабби
      В жалкой нищете томилась,
      В лютой скорби разрушенья
      И звалась: Иерусалим.
      С юных лет в ней воплотилась
      Вся его любовь и вера,
      Приводило душу в трепет
      Слово "Иерусалим".
      Весь пунцовый от волненья,
      Замирая, слушал мальчик
      Пилигрима, что в Толедо
      Прибыл из восточных стран
      И рассказывал, как древний
      Город стал пустыней дикой,-
      Город, где в песке доныне
      Пламенеет след пророка,
      Где дыханьем вечным бога,
      Как бальзамом, полон воздух.
      "О юдоль печали!" -- молвил
      Пилигрим, чья борода
      Белым серебром струилась,
      А у корня каждый волос
      Черен был, как будто сверху
      Борода омоложалась, -
      Странный был он пилигрим;
      Вековая скорбь глядела
      Из печальных глаз, и горько
      Он вздыхал: "Иерусалим!
      Ты, людьми обильный город,
      Стал пустынею, где грифы,
      Где гиены и шакалы
      В гнили мерзостно пируют,
      Где гнездятся змеи, совы
      Средь покинутых развалин,
      Где лиса глядит спесиво
      Из разбитого окошка
      Да порой, в тряпье одетый,
      Бродит нищий раб пустыни
      И пасет в траве высокой
      Худосочного верблюда.
      На Сионе многославном,
      Где твердыня золотая
      Гордым блеском говорила
      О величье властелина,-
      Там, поросшие бурьяном,
      Тлеют грудами обломки
      И глядят на нас так скорбно,
      Так тоскливо, будто плачут.
      Ах, они и вправду плачут,
      Раз в году рыдают камни -
      В месяц аба, в день девятый;
      И, рыдая сам, глядел я,
      Как из грубых диких глыб
      Слезы тяжкие катились,
      Слышал, как колонны храма
      В прахе горестно стонали".
      Слушал речи пилигрима
      Юным сердцем Иегуда
      И проникся жаждой страстной
      Путь свершить в Иерусалим.
      Страсть поэта! Роковая
      Власть мечтаний и предчувствий,
      Чью святую мощь изведал
      В замке Блэ видам прекрасный,
      Жоффруа Рюдель, услышав,
      Как пришедшие с востока
      Рыцари при звоне кубков
      Громогласно восклицали:
      "Цвет невинности и чести,
      Перл и украшенье женщин -
      Дева-роза Мелисанда,
      Маркграфиня Триполи!" -
      Размечтался трубадур наш,
      И запел о юной даме,
      И почувствовал, что сердцу
      Стало тесно в замке Блэ,-
      И тоска им овладела.
      К Цетте он поплыл, но в море
      Тяжко заболел и прибыл,
      Умирая, в Триполи.
      Там увидел Мелисанду
      Он телесными очами,
      Но тотчас же злая смерть
      Их покрьша вечной тенью.
      И в последний раз запел он
      И, не кончив песню, мертвый,
      Пал к шагам прекрасной дамы -
      Мелисаады Триполи.
      Как таинственно и дивно
      Сходны судьбы двух поэтов,
      Хоть второй лишь мудрым старцем
      Совершил свой путь великий!
      И Иегуда бен Галеви
      Принял смерть у ног любимой,
      Преклонил главу седую
      У колен Иерусалима.
      3
      После битвы при Арбеллах
      Юный Александр Великий
      Землю Дария и войско,
      Двор, гарем, слонов и женщин,
      Деньги, скипетр и корону -
      Золотую дребедень -
      Все набил в свои большие
      Македонские шальвары.
      Дарий, тот удрал от страха,
      Как бы в них не угодить
      Царственной своей персоной.
      И герой в его шатре
      Захватил чудесный ларчик,
      Золотой, в миниатюрах,
      Инкрустированный тонко
      Самоцветными камнями.
      Был тот ларчик сам бесценен,
      А служил лишь для храпенья
      Драгоценностей короны,
      И других сокровищ царских.
      Александр их раздарил
      Самым храбрым -- и смеялся,
      Что мужчины, словно дети,
      Рады пестрым побрякушкам.
      Драгоценнейшую гемму
      Милой матери послал он,-
      И кольцо с печатью Кира
      Стало просто дамской брошкой.
      Ну, а старый Аристотель
      Знаменитый забияка,
      Мир поставивший вверх дном,
      Для коллекции диковин
      Получил оникс огромный.
      В ларчике имелись перлы,
      Нить жемчужин, что Атоссе
      Подарил Смердис поддельный,-
      Жемчуг был ведь настоящий!
      И веселый победитель
      Отдал их Таис, прекрасной
      Танцовщице из Коринфа.
      Та, украсив жемчугами
      Волосы, их, как вакханка,
      Распустила в ночь пожара,
      В Персеполисе танцуя,
      И швырнула в царский замок
      Факел свой -- и с громким треском
      Яростно взметнулось пламя
      Карнавальным фейерверком.
      После гибели Таис,
      Что скончалась в Вавилоне
      От болезни вавилонской,
      Перлы были в зале биржи
      Пущены с аукциона,-
      И купил их жрец мемфисский
      И увез их в свой Египет,
      Где они явились позже
      В шифоньерке Клеопатры,
      Что толкла прекрасный жемчуг
      И, с вином смешав, глотала,
      Чтоб Антония дурачить.
      А с последним Омаядом
      Перлы прибыли в Гренаду
      И блистали на тюрбане
      Кордуанского калифа.
      Третий Абдергам украсил
      Ими панцирь на турнире,
      Где пронзил он тридцать броней
      И Зюлеймы юной сердце.
      Но с паденьем царства мавров
      Перешли и эти перлы
      Во владенье христиан,
      Властелинов двух Кастилии,
      Католических величеств,-
      И испанских государынь
      Украшали на турнирах,
      На придворных играх, в цирке,
      На больших аутодафе,
      Где величества с балконов
      Наслаждались ароматом
      Старых жареных евреев.
      Правнук черта Мендицабель
      Заложил потом все перлы
      Для покрытья дефицита
      В государственных финансах.
      В Тюильри, в дворцовых залах,
      Вновь на свет они явились
      И сверкали там на шее
      Баронессы Соломон.
      Вот судьба прекрасных перлов!
      Ларчик меньше приключений
      Испытал, -- его оставил
      Юный Александр себе,
      И в него сложил он песни
      Бесподобного Гомера,
      Своего любимца. На ночь
      Ставил он у изголовья
      Этот ларчик, и оттуда,
      Чуть задремлет царь, вставали,
      В сон проскальзывали тихо
      Образы героев светлых.
      Век иной -- иные птицы
      Ах, и я любил когда-то
      Эти песни о деяньях
      Одиссея и Пелида,
      И в душе моей, как солнце,
      Рдели золото и пурпур"
      Виноград вплетен был в кудри,
      И, ликуя, пели трубы.
      Смолкни, память! Колесница
      Триумфальная разбита,
      А пантеры упряжные
      Передохли все, как девы,
      Что под цитры и кимвалы
      В пляске шли за мной; и сам я
      Извиваюсь в адских муках,
      Лежа в прахе. Смолкни, память!
      Смолкни, память!.. Речь вели
      Мы о ларчике царевом,
      И такая мысль пришла мне:
      Будь моим подобный ларчик,-
      Не заставь меня финансы
      Обратить его в монету,-
      Я бы запер в этот ларчик
      Золотые песни рабби
      Иегуды бен Галеви -
      Гимны радости, газеллы,
      Песни скорби, путевые
      Впечатленья пилигрима -
      Дал бы лучшему цофару
      На пергаменте чистейшем
      Их списать, и положил бы
      Рукопись в чудесный ларчик,
      И держал бы этот ларчик
      На столе перед кроватью,
      Чтоб могли дивиться гости
      Блеску маленькой шкатулки,
      Превосходным Барельефам,
      Мелким, но таким прекрасным,
      Инкрустациям чудесным
      Из огромных самоцветов.
      Я б гостям с улмбкой молвил:
      "Это что ! -- Лишь оболочка
      Лучшего из всех сокровищ:
      Там сияют -бриллианты,
      Отражающие небо,
      Там рубины пламенеют
      Кровью трепетного сердца,
      Там смарагд обетованья,
      Непорочные лазури,
      Перлы, краше дивных перлов,
      Принесенных Лже-Смердисом
      В дар пленительной Атоссе,
      Бывших лучшим украшеньем
      Высшей знати в этом мире,
      Обегаемом луною:
      И Таис, и Клеопатры,
      И жрецов, и грозных мавров,
      И испанских государынь,
      И самой высокочтимой
      Баронессы Соломон.
      Те прославленные перлы -
      Только сгустки бледной слизи,
      Выделенья жалких устриц,
      Тупо прозябавших в море.
      Мною ж собранные перлы
      Рождены душой прекрасной,
      Светлым духом, чьи глубины
      Глубже бездны океана,
      Ибо эти перлы -- слезы
      Иегуды бен Галеви,-
      Ими горько он оплакал
      Гибель Иерусалима.
      И связал он перлы-слезы
      Золотою ниткой рифмы,
      В ювелирно стихотворства
      Сделал песней драгоценной.
      И доныне эта песня,
      Этот плач великой скорби
      Из рассеянных по свету
      Авраамовых шатров
      Горько льется в месяц аба,
      В день девятый -- в годовщину
      Гибели Иерусалима,
      Уничтоженного Титом.
      Эта песня -- гимн сионский
      Иегуды бен Галеви,
      Плач предсмертный над священным
      Пеплом Иерусалима.
      В покаянной власянице,
      Босоногий, там сидел он
      На поверженной колонне;
      И густой седою чащей
      Волосы на грудь спадали,
      Фантастично оттеняя
      Бледный, скорбный лик поэта
      С вдохновенными очами.
      Так сидел он там и пел,
      Словно древний ясновидец,-
      И казалось, из могилы
      Встал пророк Иеремия.
      И в руинах смолкли птицы,
      Слыша вопли дикой скорби,
      Даже коршуны, приблизясь,
      Им внимали с состраданьем.
      Вдруг, на стременах качаясь,
      Мимо, на коне огромном,
      Дикий сарацин промчался,
      Белое копье колебля,-
      И, метнув оружье смерти
      В грудь несчастного поэта,
      Ускакал быстрее ветра,
      Словно призрак окрыленный.
      Кровь певца текла спокойно,
      И спокойно песню скорби
      Он допел, и был предсмертный
      Вздох его: "Иерусалим!"
      Молвит старое сказанье,
      Что жестокий сарацин
      Был не человек преступный,
      А переодетый ангел,
      Посланный на землю небом,
      Чтоб унесть любимца бога
      Из юдоли слез, без муки
      Взять его в страну блаженных.
      В небе был он удостоен
      Крайне лестного приема,-
      Это был сюрприз небесный,
      Драгоценный для поэта.
      Хоры ангелов навстречу
      Вышли с музыкой и пеньем,
      И в торжественном их гимне
      Он узнал свою же песню -
      Брачный гимн синагогальный,
      Гимн субботний Гименею,
      Строй ликующих мелодий,
      Всем знакомых, -- что за звуки!
      Ангелы трубили в трубы,
      Ангелы на скрипках пели,
      Ликовали на виолах,
      Били в бубны и кимвалы.
      И в лазурных безднах неба
      Так приветливо звенело,
      Так приветливо звучало:
      "Лехо дауди ликрас калле!"1
      ------------------
      1 "Выйди, друг, невесту встретить!" (древнеевр.)
      4
      Рассердил мою супругу
      Я последнею главой,
      А особенно рассказом
      Про бесценный царский ларчик.
      Чуть не с горечью она мне
      Заявила, что супруг
      Подлинно религиозный
      Обратил бы ларчик в деньги,
      Что на них он приобрел бы
      Для своей жены законной
      Белый кашемир, который
      Нужен, бедной, до зарезу;
      Что с Иегуды бен Галеви
      Было бы довольно чести
      Сохраняться просто в папке
      Из красивого картона,
      По-китайски элегантно
      Разрисованной узором,
      Вроде чудных бонбоньерок
      Из пассажа "Панорама".
      "Странно! -- вскрикнула супруга.
      Если он такой уж гений,
      Почему мне незнакомо
      Даже имя бен Галеви?"
      "Милый друг мой, -- отвечал я, -
      Ангел мой, прелестный неуч,
      Это результат пробелов
      Во французском воспитанье.
      В пансионах, где девицам,
      Этим будущим мамашам
      Вольного народа галлов,
      Преподносят мудрость мира:
      Чучела владык Египта,
      Груды старых мумий, тени
      Меровингских властелинов
      С ненапудренною гривой,
      Косы мудрецов Китая,
      Царства пагод из фарфора,-
      Все зубрить там заставляют
      Умных девочек. Но, боже!
      Назови-ка им поэта,
      Гордость золотого века
      Всей испано-мавританской
      Старой иудейской школы,
      Назови им И бен Эзру,
      Иегуду бен Галеви,
      Соломона Габироля -
      Триединое созвездье,
      Словом, самых знаменитых,-
      Сразу милые малютки
      Сделают глаза большие
      И на вас глядят овцой.
      Мой тебе совет, голубка,
      Чтоб такой пробел заполнить,
      Позаймись-ка ты еврейским,-
      Брось театры и концерты,
      Посвяти годок иль больше
      Неустанной штудировке -
      И прочтешь в оригинале
      Ибен Эзру, Габироля
      И, понятно, бен Галеви -
      Весь триумвират поэтов,
      Что с волшебных струн Давида
      Лучшие похитил звуки.
      Аль-Харизи -- я ручаюсь,
      Он тебе знаком не больше,
      А ведь он остряк -- французский,
      Он переострил Харири
      В хитроумнейших макамах
      И задолго до Вольтера
      Был чистейшим вольтерьянцем,-
      Этот Аль-Харизи пишет:
      "Габироль -- властитель мысли,
      Он мыслителям любезен;
      Ибен Эзра -- царь искусства,
      Он художников любимец;
      Но достоинства обоих
      Сочетал в себе Галеви:
      Величайший из поэтов,
      Стал он всех людей кумиром".
      Ибен Эзра был старинный
      Друг,--быть может, даже родич,
      Иегуды бен Галеви;
      И Галеви в книге странствий
      С болью пишет, что напрасно
      Он искал в Гранаде друга,-
      Что нашел он только брата,
      Рабби Мейера -- врача
      И к тому же стихотворца
      И отца прекрасной девы,
      Заронившей безнадежный
      Пламень страсти в сердце Эзры.
      Чтоб забыть свою красотку,
      Взял он страннический посох,
      Стал, как многие коллеги,
      Жить без родины, без крова.
      На пути к Иерусалиму
      Был татарами он схвачен
      И, привязанный к кобыле,
      Унесен в чужие степи.
      Там впрягли беднягу в службу,
      Недостойную раввина,
      А тем более поэта:
      Начал он доить коров.
      Раз на корточках сидел он
      Под коровой и усердно
      Вымя теребил, стараясь
      Молоком наполнить крынку,-
      Не почетное занятье
      Для раввина, для поэта!
      Вдруг, охвачен страшной скорбью,
      Песню он запел; и пел он
      Так прекрасно, так печально,
      Что случайно шедший мимо
      Хан татарский был растроган
      И вернул рабу свободу,
      Много дал ему подарков:
      Лисью шубу и большую
      Сарацинскую гитару,
      Выдал денег на дорогу.
      Злобный рок, судьба поэта!
      Всех потомков Аполлона
      Истерзала ты и даже
      Их отца не пощадила:
      Ведь, догнав красотку Дафну,
      Не нагое тело нимфы,
      А лавровый куст он обнял,-
      Он, божественный Шлемиль.
      Да, сиятельный дельфиец
      Был Шлемиль, и даже в лаврах,
      Гордо увенчавших бога,-
      Признак божьего шлемильства.
      Слово самое "Шлемиль"
      Нам понятно. Ведь Шамиссо
      Даже в Пруссии гражданство
      Дал ему (конечно, слову),
      И осталось неизвестным,
      Как исток святого Нила,
      Лишь его происхожденье;
      Долго я над ним мудрил,
      А потом пошел за справкой,
      Много лет назад в Берлине,
      К другу нашему Шамиссо,
      К обер-шефу всех Шлемилей.
      Но и тот не мог ответить
      И на Гицига сослался,
      От которого узнал он
      Имя Петера без тени
      И фамилию. Я тотчас
      Дрожки взял и покатил
      К Гицигу. Сей чин судебный
      Прежде звался просто Ициг,
      И когда он звался Ициг,
      Раз ему приснилось небо
      И на небе надпись. Гициг,-
      То есть Ициг с буквой Г.
      "Что тут может значить Г? -
      Стал он размышлять. -- Герр Ициг
      Или горний Ициг? Горний -
      Титул славный, но в Берлине
      Неуместный". Поразмыслив,
      Он решил назваться "Гициг",-
      Лишь друзьям шепнув, что горний
      В Гициге сидит святой.
      "Гициг пресвятой! -- сказал я,
      Познакомясь. -- Вы должны мне
      Объяснить языковые
      Корни имени Шлемиль".
      Долго мой святой хитрил,
      Все не мог припомнить, много
      Находил уверток, клялся
      Иисусом, -- наконец
      От моих штанов терпенья
      Отлетели все застежки,
      И пошел я тут ругаться,
      Изощряться в богохульстве,
      Так что пиетист почтенный
      Побледнел как смерть, затрясся,
      Перестал мне прекословить
      И повел такой рассказ:
      "В Библии прочесть мы можем,
      Что частенько в дни скитаний
      Наш Израиль утешался
      С дочерями Моавитов.
      И случилось, некий Пинхас
      Увидал, как славный Зимри
      Мерзкий блуд свершал с такой же
      Мадиамской уроженкой.
      И тотчас же в лютом гневе
      Он схватил копье и Зимри
      Умертвил на месте блуда.
      Так мы в Библии читаем.
      Но из уст в уста в народе
      С той поры передается,
      Что своим оружьем Пинхас
      Поразил совсем не Зимри
      И что, гневом ослепленный,
      Вместо грешника убил он
      Неповинного. Убитый
      Был Шлемиль бен Цури-Шадцай".
      Этим-то Шлемилем Первым
      Начат был весь род Шлемилей:
      Наш родоначальник славный
      Был Шлемиль бен Цури-Шадцай.
      Он, конечно, не прославлен
      Доблестью, мы только знаем
      Имя, да еще известно,
      Что бедняга был Шлемилем.
      Но ведь родовое древо
      Ценно не плодом хорошим,
      А лишь возрастом, -- так наше
      Старше трех тысячелетий!
      Год приходит, год проходит;