От автора

Эта книга была написана в гостиницах, поэтому автор хотел бы с благодарностью перечислить места, в которых она в течении двух лет появлялась на свет: Вьентьян – Луангпрабан – Бангкок – Венеция – Пномпень – Сиемреп – Сиануквиль – Вильнюс – Баку – Барнаул – Санкт-Петербург – Рим – Харьков – Батуми – Казань – Свияжск – Ташкент – Северодвинск – Кий-остров – Архангельск – Анапа – Тамань – Мадрид – Сан-Себастьян – Биарриц – Тула – Пенза – Орел – Спасское-Лутовиново – Тегеран – Исфахан – Йезд – Дмитров – Ржев – Коломна – Старица – Калуга – Дели – Нагар – Дхармасала – Стамбул – Тбилиси – Григолети – Ульяновск – Старая Русса – Боровичи – София.

Из протокола осмотра места происшествия

Осмотр производился при естественном освещении.

Температура воздуха + 27 С.

Место происшествия находится в комнате трехкомнатной квартиры. Комната площадью около 30 кв. м. Квартира на текущий момент нежилая, в состоянии ремонта. Расположена на пятом (последний) этаже дома старой постройки.

Окна комнаты выходят на балкон. Балкон не застеклен, ограждение – решетка. Балконная дверь не заперта, следов повреждения замка не обнаружено. Балкон общий с соседским, отгорожен решеткой и деревянными шкафами, предположительно голубятнями. Квартира соседей находится на той же лестничной клетке, что и вышеупомянутая квартира. Жильцов в соседней квартире на момент составления протокола не выявлено.

Входная дверь в квартиру не заперта, следов взлома не обнаружено. На месте происшествия имеются пятна красно-бурого цвета, два пятна диаметром по 3 см и одно – 5 см, предположительно крови потерпевшего. При осмотре окружающей территории в непосредственной близости от места происшествия найдены:

– на расстоянии 2 м к северо-востоку обрезок металлической трубы;

– с западной стороны в 1,5 метрах мобильный телефон (марка);

– на балконе скомканные платежные чеки;

– в ванной комнате два окурка сигарет длиной 1,5 и 2 см.

В ходе следственных действий удалось установить, что название кафе на одном из чеков совпадает с названием кафе, которое находится под окнами квартиры. Время, указанное в счете – 22.49 дня, предшествующего дню составления протокола.

В соседней комнате обнаружена пустая бутылка емкостью 0,7 л, изготовленная из прозрачного зеленого пластика. При осмотре бутылки в косопадающем свете обнаружено 2 слабо видимых следа пальцев рук, которые были обработаны порошком окиси цинка. В левом следе отобразилась центральная часть завиткового папиллярного узора. Во втором следе отобразилась правая часть центральной зоны петлевого узора с дельтой. Ножки петель направлены влево.

При осмотре места происшествия производилась фотосъемка (см. материалы). Первичное заключение врача-криминалиста о причине наступления смерти прилагается. Протокол прочитан вслух следователем. Замечания на действия следователя и правильность составления протокола от понятых не поступили.

I

Моя жена должна была вот-вот родить. Срок приходился на сентябрь, шла последняя неделя лета, я нервничал. Она же выглядела безмятежной, словно под комбинезоном не живот, а подушка, которую нужно таскать как епитимью.

Врач, лысый француз из Евроцентра, на приемах откровенно скучал: «Хорошо, хорошо, очень-очень хорошо…» – пел на мотив из популярной оперы. Когда она возвращалась из кабинета, медсестры улыбались. Только я не находил себе места.

Меня мучила бессонница, она спала как младенец. Полночи я лежал с открытыми глазами, слушал ее дыхание. И не мог представить, что меня ждет; как всё дальше будет.

Курсы, которые нам рекомендовали, ее не заинтересовали. Осторожно усаживаясь в машине, она пожимала плечами, и я понимал, что больше мы сюда не приедем. Что все подчиняется той силе, мешать которой глупо. И что она эту силу ощущает, а я нет.

Француз утверждал, что впереди две недели, спешить некуда. Врачи из клиники, наоборот, решили уложить ее как можно раньше, сейчас – чтобы не рисковать и заработать. Так я остался один.

Я остался один и погрузился в странное состояние. Мне все меньше верилось, что несколько лет мы прожили вместе. Что я не один, и у нас будет ребенок. В душе открылись двери, долго стоявшие на замке. Сумрачное, обволакивающее нечто хлынуло из темноты – и затопило, заполнило всё.

Внешне жизнь шла по-старому. Утром я бежал в издательство, вместе с художником смотрел обложки, верстку. Утверждали, отправляли авторам или корректору. Тащились по пробкам к заказчику. Обычно, если переговоры проходили удачно, втроем – я, жена и художник – отмечали сделку в ресторане. Поскольку получить заказ означало, что в издательстве будет работа, в семейном бюджете деньги, а у сотрудников зарплата, причем хорошая.

Рука машинально набирала номер – заказать столик – и сбрасывала звонок.

Ближе к дому ноги не слушались, я шел все медленней, словно боялся спугнуть кого-то. Хотя кого было тревожить? За год на новом месте мы даже с соседями не познакомились. Да и сама квартира выглядела необитаемой, чужой какой-то. Больше не радовали бакинские ковры, итальянская мебель. Синие деревянные жалюзи, ее «дизайнерская находка». С изумлением Робинзона я разглядывал детские коробки. Перебирал в шкафу юбки и платья, и не мог представить, кто эту одежду носит. Для кого вещи куплены.

Охранник на вахте тер щеки, моргал белесыми ресницами.

– Пока ничего, ждем, – докладывал ему.

– Дай бог, дай бог… – он причитал как бабка.

Я открывал компьютер, проверял почту. В сотый раз просматривал договора, эскизы. И снова возвращался к пустым почтовым ящикам. Включал музыку.

Ash Ra – эта подзабытая, из 70-х, группа выскочила по интернет-радио. Художник посоветовал лавку, где можно купить полную коллекцию. И я забрал под лестницей «Пушкинского» всё, что у них имелось.

Гитарные пассажи, сонное бормотание вокалиста, перепады ритма – музыка идеально выражала мою меланхолию и тревогу. Или этой музыкой мне просто хотелось заглушить гул? Ровный и тусклый, он звучал в голове неотвязно, как осенняя муха. Как вода, которую забыли выключить.

На фоне этого гула даже голос в телефоне казался нездешним.

– Да, все хорошо, – долетало с того конца.

– Нет, ничего не надо.

– Да, целую.

Она была безмятежна, а я чувствовал опасность. Неясную и потому еще большую тревогу. Мне хотелось кричать, звать на помощь – а на том конце бубнил телевизор и шутили медсестры. Но когда она вешала трубку, что-то недоговоренное оставалось в паузах между гудками.

Я запирал офис и выходил на улицу, в удушливый вечер.

Улица погружается в удушливый вечер. Такие вечера, неспешные и вместе с тем взвинченные, наступают в Москве, когда лето на исходе и нужно догуливать август на скорую руку. В это время машины идут под Кремль медленным плотным потоком. В раскаленном воздухе двоятся и наползают друг на друга огни. От бульвара еще сигналят, нетерпеливо и часто, но внизу мостовая уже очистилась, поток набирает скорость.

Наша улица особенная и не похожа ни на одну в Москве. Здесь стоят Старый университет и знаменитый храм, концертный зал и несколько театров, шумные рестораны и крошечные забегаловки. Все они расположены бок о бок, на одной линии, так что, гуляя по улице, на секунду можно представить, что ты в европейском городе; правда, только на секунду.

Около семи часов улица бурлит, не протолкнешься. У входа в кафе-рюмочную толпятся курильщики. Напротив концертного зала высаживаются из автобусов группы туристов. Они спешат на концерт, и смешиваются с теми, кто просто идет по улице – или ждет лишнего билетика. В это же время в храме заканчивается служба, и прихожане тихо расходятся – кто на бульвар, кто к метро.

И те и эти похожи между собой – так, словно их раздали из одной колоды, вынули из общей пачки. А случайные люди попадают на нашу улицу редко.

Я всегда считал август неслучайным месяцем. Именно в конце августа происходит нечто грандиозное, смена декораций. Исчезает одна сцена, и открывается другая. Наступает время, чтобы занять место, не пропустить шоу.

И вот ты не успеваешь, опаздываешь. Теперь он прозрачен, твой тоннель. Ни шум толпы, ни колокола, ни консерваторские гаммы не могут уничтожить его стены. Что бы ни происходило, мир остается снаружи. А ты идешь по тоннелю дальше.

– Двадцать второй, пожалуйста. – Я протягивал карточку.

Девушка снимала верхний ключ, оголяя смуглый живот.

– Конечно! – Моментальная улыбка выдавала в ней новенькую.

Спортивный клуб построили во дворе Старого университета. Пирамиду с круглыми окнами воткнули на месте сквера, куда мы на лекциях бегали пить пиво. В сущности, я плавал на месте собственной юности. Грустное совпадение, если вдуматься.

Поздно вечером клуб обычно пустовал. Никто не отражался в зеркалах, не брызгался под душем. Не болтал в шезлонгах по телефону. Вода в бассейне застыла, как стекло. Глядя на ярко-желтые ласты, на доски и полотенца, я фантазировал, что мир пуст. И что люди, которые в нем жили, исчезли.

Сауна потрескивала, скрипела от жара. Я ложился, складывал на груди руки. Когда сердце начинало стучать в горле, выскакивал наружу. Ледяная ванна, душ, тщательное бритье – наполняя время мелкими заботами, ты просто не думаешь, что впереди. Зачем? Если всё и так складывается прекрасно…

По ночам купол над бассейном превращался в зеркало. Плавая на спине, можно было любоваться собственным отражением. Правда, в нормальном зеркале тело выглядело нелепо, даже уродливо.

«Кто придумал эти бугры и отростки? волосы?»

Обычные, для плавания, очки висели на крючке.

– Эй! – озирался. – Кто здесь?

Но раздевалка пустовала.

– Как обычно? – услужливо спрашивал бармен.

Стручки сельдерея с хрустом исчезали в раструбе.

По телевизору шли новости, репортаж с похорон знаменитого балетмейстера. Следом давали президента. С театральной дрожью в голосе он выражал соболезнования, ласково поглаживая столешницу дамской ладошкой.

«Наверняка холодной и влажной». Меня передергивало.

– Не ваши? – Это была уборщица.

Очки напоминали черный иероглиф.

В городе наступала ночь.

В городе наступила ночь, все ярче горели огни. Отраженные в стеклах автомобилей, они затапливали улицу искусственным светом. Пленка этого света покрывала желтым загаром возбужденные лица людей, занимающих места за столиками; подсвечивала кокошники на фасаде театра – и пузатые, похожие на самовар, купола храма.

Самым популярным заведением на улице считалась терраса у памятника. Те, кто успел занять места снаружи, давно потягивали вино и коктейли. Остальных ставили в «лист ожидания» и рассаживали внутри.

И вот ты садишься, заказываешь. Осматриваешься. Все эти люди, уверен ты, опутаны гигантской паутиной; попали в сеть. То, как нарочито громко они разговаривают, как артистично пользуются приборами – насколько вообще театральны их слова и жесты, – передает возбуждение обреченных людей.

«Откуда вообще взялись эти дамы? – спрашивал я себя. – Эти девушки с бронзовыми от загара ляжками? Юноши в рубашках «Pink»? Мотоциклисты? Джентльмены в льняных майках? Кто они? Чем занимаются?»

Люди, сидевшие у памятника, выглядели одинаково. Никакой разницы между депутатом и парикмахером, светской дамой и проституткой не было.

У памятника произошло едва заметное движение, колебание мглы. Сгустилась тень, другая – и от постамента отслоилась склещенная парочка. Незнакомая девушка шептала художнику (я узнал его). Усевшись, тот достал блокнот, нарисовал что-то. Она поправила маечку, одними губами прочитала записку – и, улыбнувшись, выставила локти.

Я заметил на локтях ссадины, и в тот же момент мне почему-то захотелось оскорбить эту девушку. Унизить, заставить плакать – чтобы пухлые губы скривились от боли.

И я понял, что завидую художнику. Ревную к собственному компаньону.

Что я вообще знал о нем? Кроме того, что он приехал поступать в Полиграфический из Средней Азии. И что никого из родных и близких рядом с ним нет. В середине девяностых, когда мы выпускали книги по искусству, он сделал нам первую серию – броские, в европейском стиле обложки. Когда гранты давать перестали, мы соскочили на коммерческие издания, и он снова пригодился. Добавив к названию английское publishers, мы взялись за корпоративные альбомы и годовые отчеты. Не брезговали визитками.

Смешно и грустно вспоминать, как быстро наши читатели забыли нас.

Стерли из памяти то время – как будто ничего, кроме календарей, мы не делали.

Спустя пару лет жена уговорила дать художнику зарплату – в то время конторы вроде нашей плодились как грибы, и художников переманивали. К тому же он и по-человечески нас устраивал. В детстве мне обожгли связки, разговариваю я тихо. Мою природную застенчивость и негромкий голос многие принимают за высокомерие и держат за сноба. А художник вел себя открыто, бесцеремонно. Ему удавалось быть деловым и наивным, обаятельным и бестактным.

Клиентам, особенно женщинам бальзаковского возраста, такие типы нравятся.

Скоро я стал брать его на переговоры, иногда посылал одного. А спустя год по совету жены предложил должность директора. Сами мы оформились учредителями.

– Один «Эстерхази», прошу, котик! – Судя по голосу, девушка капризничала.

– Но мы же договорились… – Баритон.

– Если вставать поздно, то можно… – Она упрашивала как ребенок.

Я очнулся, посмотрел через плечо – пара холеных стариков заказывала десерты.

К телефону в клинике не подходили.

– Разве это писатель? – Очкастый парень отбрасывал журнал. – Сплошные авторские находки…

На обложке едва помещалась оплывшая физиономия.

Девушка, красивая полуазиатка, равнодушно пожимала плечами.

– Триста пятый, он дорогой? – спрашивала.

– Если бизнес-плюс, то да. – Он менял тему. – Но брать нужно в любом случае.

…Дом с орнаментом и решетками мне давно нравился. Мы чуть не купили здесь квартиру, даже внесли залог. Но в решающий момент сделка сорвалась, кому-то квартира оказалась нужнее. И мы поселились в соседнем доме.

Недавно на «нашем» балконе кто-то соорудил голубятни. Разрисованные подсолнухами, они напоминают шкафчики в пионерском лагере. Сами окна, узкие и ячеистые, открытыми я никогда не видел. Шторы тоже не раздвигались – ни разу.

Кто жил за этими окнами? Мне представлялась пожилая пара, «с судьбой». Он – знаменитый советский карикатурист или поэт-песенник. Звезда оперетты, кумир 60-х – она. Не торгуясь, выкупили его родовое гнездо. Или ее, не важно.

«Детей нет, воспитывают внука».

Родителей внука я сразу похоронил в автокатастрофе.

Снова и снова оглядывая террасу, я хотел верить, что эти люди сидят рядом. Заказывают десерты или кофе – как эти старики. Или молчат, поскольку все уже сказано.

…Художник улыбался тому, что рассказывала «маечка», показывая глазами на мой карман (это была его черта, играть лицом две роли).

Я вынул телефон, нажал кнопку.

«Nomer mertvogo cheloveka» – говорилось в сообщении.

Художник всегда писал латиницей.

На следующий день после того, как жену забрали в клинику, в контору позвонили.

– С вами говорит младший следователь.... – Далее шла нелепая, гоголевская фамилия. – Мы хотели задать несколько вопросов господину…

В трубке зашелестели бумагами.

«Соединяет с кем попало…» – я погрозил секретарше.

– Еще раз, откуда?

Откашлявшись, тот представился полностью, сделав ударение на последнем слове: «…по борьбе с экономическими преступлениями».

– Нас интересуют счета… – Он начал перечислять реквизиты, даты. – Сегодня можете подъехать?

Я отказался, сославшись на семейные обстоятельства. А внутри все похолодело, сжалось. Мышцы лица парализованы, губы не двигаются.

– Жена рожает.... – выдавил.

На том конце понимающе вздыхали:

– Знаем, знаем… Завтра в девять у вас – нормально?

Несколько минут я сидел без движения, сжимая мокрую от пота трубку. Потом резко повернулся в кресле. Пять пар испуганных глаз смотрели из-за мониторов. Что я мог сказать им? С этого момента наша судьба висела на волоске. И людям, которые только что звонили, ничего не стоило перерезать его.

Следователем оказалась толстая девица. Села без приглашения, поправила аккуратный пучок на затылке. Выложила красные папки с файлами. Чай, который принесла девочка, не тронула; сразу перешла к делу. Уверенная, хамоватая. Только очки поправляет, как школьница.

«Пышка, и на такой должности…» – Я с тоской оглядывал одутловатое лицо.

«Кому она мстит? Кому и что доказывает?»

Наверное, в жизни, самом составе, что-то переменилось.

«А я со своими книгами не заметил».

Она говорила без остановки, быстро пережевывая каждое слово. Я кивал, обещал поднять бумаги, отчеты, указать имена и фамилии. А сам лихорадочно соображал, в чем дело. Где произошла ошибка.

В прошлом году мы действительно провели через эту фирму крупную сумму – больше, чем положено мелким рыбешкам. И они сразу сделали стойку – когда накрыли всю схему.

– Нам нужен человек – с кем вы работали? – твердила «пышка». – Телефон, имя. Пока у вас есть время.

– Разумеется. – Я изображал на лице беззаботную улыбку.

«Но как давать взятку? Сколько? Кому? Не этой же…»

Прошло минут десять, вокруг по-прежнему гудела публика – возбуждено, празднично. Хотя какой сегодня праздник? Декорация прежняя, просто в дыры на холсте смотрят новые лица.

– Ну, как она?

Плетеный стул хрустнул, заскрипел.

– Без изменений, ждем. —Я придвинулся.

Их столик сразу оккупировала новая пара.

– Мне тут посоветовали… – Художник скинул звонок, прошелся языком во рту. – В общем, нужен телефон мертвого человека.

Он обвел рукой террасу, и несколько голов тут же повернулось в нашу сторону.

– Никто ведь не знает, чем на самом деле занимаются эти люди?

Действительно, договора в таких конторах составляют от фиктивного имени, часто по ворованным документам. Сама фирма существует две-три недели, после чего меняет реквизиты или надевает вывеску туристического агентства. Реальным остается только один человек – тот, кто стоит за схемой. Конечно, я знал этого человека, однако выдать его означало подписать приговор себе, и на это они тоже рассчитывали.

«Но где взять этот номер?»

– Как только выяснят, что человек врезал дуба, – все, дальше копать не будут.

В темноте его глаза отливали желтизной, как стекла на витринах.

– Почему?

–Потому что мы не ЮКОС, проще взять за жабры новых. – Сиденье под ним снова затрещало. – Таких, сам знаешь – как семечек. Хоп?

Нервничая, он часто вставлял азиатские словечки.

Я запрокинул голову, посмотрел на балкон. На посетителей, каждый из которых теперь выглядел мишенью. Снова наверх.

– Ты как, на связи? – Он нетерпеливо постучал по столику пепельницей. – Надо что-то делать, товарищ…

На балконе сидели голуби, но окна по-прежнему наглухо зашторены.

– Скажи, кто была эта девушка?

…Чеки из магазинов и посадочные талоны, провода зарядных устройств и счета за интернет, багажные квитанции и коробки от дисков – барахло лежало в письменном столе вперемешку, залитое чем-то желтым. И я перечитывал записные книжки и ежедневники. Изучал жизнь, прожитую по безупречной схеме.

«Где произошла ошибка? Почему именно теперь, сегодня?»

Внутренний голос твердил, что причина во мне, а не в осечке со счетом. Что эпизод со следователем всего лишь верхушка айсберга. Кульминация. «Это с тобой что-то случилось – а уж потом понеслось к черту». Но что? И почему?

Не страх, но ужас переполнял меня в такие секунды – перед тем неясным, что раньше находилось снаружи, а теперь стало моей частью. Еще вчера предсказуемая, жизнь рушилась. Распадалась под натиском чужой силы. «Сколько мы продержимся на взятках – полгода, год? С долгами за квартиру и клинику, с огромными кредитами – с моими сотрудниками, выброшенными на улицу – с ребенком и женой на руках – что мне делать? Как жить?»

«Говорил – откладывай! – Кусал подушку. – Знал, в какой стране живешь. С какими гнидами».

Но люди, чья юность пришлась на эпоху инфляций, копить не умели.

После рюмки коньяку немного успокоился. «Обойдется, проскочим!» Хлопал себя по щекам, умывался. «Когда начинали, еще не такое случалось». И снова возвращался к тяжелым, неразрешимым мыслям.

«Почему раньше мир выглядел сложным, но постижимым, разумным? А теперь тебя отделяет пропасть. Дыра, которую ничем не залатаешь. Даже время, которое раньше казалось дворцовой анфиладой, превратилось в темный коридор».

Я взял с полки книгу испанского художника. Вспомнил, как приехал на его выставку в Вене – и как бродил между огромных пластин, закрученных или вытянутых как волны. Как потом обедал с девушкой-литагентом, и как между нами едва не случился роман; а вечером познакомился с русской – и теперь она ждала от меня ребенка.

Чем ближе подступало прошлое, тем явственнее было чувство, что с этим прошлым меня ничто не связывает. Что я очутился между пластинами испанского художника, только в реальности. И что время, в которое я попал, мне враждебно.

За бульваром та же улица. Но в этой части нет ни кафе, ни музеев. Мерцают сквозь тяжелую от пыли листву фасады особняков, торчат комоды жилых домов – с балконами, выдвинутыми как ящики. Нет ни людей, ни машин. Ничего не стоит перейти улицу на красный свет. Но девушка стоит на бульваре и упрямо ждет зеленый. От нетерпения она переступает тонкими ногами – отчего кажется, что ноги живут отдельно. Наконец дают зеленый. Осторожно, словно пробуя ногами воду, она переходит улицу и исчезает в тени. Спустя минуту ее силуэт на фоне решетки. Девушка сбавляет шаг и поправляет на плече майку. В скругленных окнах видно ее отражение. Как она разглядывает крыльцо особняка и колонны. Фонари над входом. И идет дальше. Никто, кроме постового в будке, не обращает на девушку внимания. Но и тот, докурив, закрывает за собой дверцу. Опять тишина, духота. На мостовой тлеет окурок. В темноте слышно, как щелкают пляжные шлепанцы. Но этот звук скоро затихает.

О смерти одноклассницы мне сообщили на сайте. Написала девочка, то есть теперь уже дама – они со школы дружили, и девочка знала, что между нами в школе «что-то было». Из письма я узнал, что ее нашли в коматозной гостинице на окраине, «Турист» или «Спутник» – не помню. Снотворное и алкоголь в диком количестве, без вариантов.

Но случай это или самоубийство – неизвестно. Похороны во вторник, тогда уже наступила пятница. Да и о какой любви шла речь? Сидели за одной партой, касались коленками. Целовались в подъезде и однажды станцевали медленный танец, сгорая от стыда перед сверстниками. А потом она уехала, исчезла из нашего класса. Стала артисткой или что-то в этом роде – не знаю. Только несколько лет назад, когда я заказывал мебель, мы заочно встретились. В договоре стояла знакомая фамилия, и я с удивлением понял, что девочка, в которую я был влюблен школьником, теперь хозяйка салона. И вот, надо же…

«Такие часто работают с подставными фирмами».

Я открыл в телефоне новое сообщение.

«Идеальная кандидатура».

Но пальцы отказывались нажимать кнопки.

Мне вдруг вспомнилась ее мать, худая женщина в синей юбке. Ее седые и почему-то всегда распущенные волосы. Эклеры на тарелке, которыми она меня угощала. Несуразно маленькие для такого роста руки. Представил, как она теребит фартук, как дрожат сухие губы – когда приходят эти. Как толстая открывает «горькую правду о дочери», чей портрет стоит в траурной рамке.

Картина выглядела отвратительной, гнусной.

«Ну что, что?» – глаза блуждали по комнате.

В ответ с коробки скалился младенец.

«Давай, соглашайся! —Я принялся упрашивать ее – так, словно она сидела в соседней комнате. – А то ведь сожрут, схряпают – сама знаешь гадов».

Рассказал про нашу старенькую корректоршу и дорогие лекарства, на которых она держится. Что верстальщику надо платить за учебу сына. У всех долги, кредиты. Болячки. Не говоря о моем семействе.

«К нормальной жизни привыкаешь быстро…»

Я говорил – а внутри разгоралась злость. Ненависть – к системе, которая ставит всех на колени. К людям, позволившим эту систему построить. Зажав телефон, изо всех сил лупил подушку, воображая толстую. И дрожал, задыхался от страха и наслаждения.

…Улица по-прежнему пустовала. Жарко, тихо – ни знака, ни намека. Ни звука. Только листва набрякла – наверное, перед ливнем. И шелестит мелкой дрожью.

Кнопка вдавилась, хрустнула.

«Ваше сообщение отправлено».

Теперь в тишине звучало только пение.

В тишине играла восточная музыка. Первое время, когда жара только пришла в город, я недоумевал: откуда? А несколько дней назад подсмотрел, что это посольство Лаоса устраивает пикники для своих в соседнем дворе – ночью, когда не так жарко.

Сидя на подоконнике и слушая странную безмятежную музыку, я ощутил забытое, детское чувство тревоги и восторга. А еще музыка разбудила сознание значительного и вместе с тем простого, обыденного. Того, что оберегало меня с той поры, когда ушел отец, и между мной и миром никого не осталось. Это ощущение было отчетливым, как вкус молока или хлеба. Когда мир и вселенная живы. Не только деревья или трава, люди – когда живы дома и улицы; шары на пожарной каланче или решетка с воротами.

Подросток, сидевший ночами на подоконнике, думал: так будет всегда.

«Наверное, каждый из нас хочет вернуть это ощущение».

Я спрыгнул с подоконника, вытер пот.

«И художник, и толстый следователь».

Но как это сделать?

Из подъезда во двор метнулась полоска света, кто-то входил внутрь.

Я обернулся и тихо присвистнул от неожиданности.

«Да, но с какой стати?» – Тут же задернул штору.

«На террасе художник нас даже не представил».

И снова ощутил укол ревности. Вакуум, провал под сердцем.

Между тем кабинка лифта поднималась по стеклянному пеналу. «Второй, третий, четвертый…» – я машинально считал этажи. На последнем лифт замер, по лестнице прокатился звук хлопнувшей двери. Девушка вышла, свет в кабинке погас.

Воображение нарисовало тусклую лампу и двустворчатые двери. Как хрустит под ногами выбитая плитка. Вот я протягиваю руку и нажимаю кнопку звонка. Вот за дверью слышны шаги, это стучат ее шлепанцы. Дверь приоткрывается, ее глаза – изумленный испытывающий взгляд. «Ты? Здесь?» Она кусает губы, озирается. Улыбается – и снова смотрит мне в лицо, поправляя на плече маечку.

Отступает внутрь коридора, впускает меня.

Я закрыл лицо. Коробки с детскими вещами виднелись сквозь пальцы. Еще вчера я носился по городу, заказывал эти штуки. Принимал пачки от курьеров, расписывался в квитанциях. Совал чаевые, словно хотел замять неловкость, откупиться. Словно знал, что через пару дней не смогу не думать о девушке, которую увижу.

Дверь во дворе снова хлопнула. Немного ссутулившись под тяжестью небольшого рюкзака, она быстро шла через двор. Кеды, рюкзачок, темные джинсы – от пляжной девушки ни следа.

«Другой человек!»

Зачем человек бросает всё и выбегает из дома – на ночь глядя? Зачем крадучись преследует незнакомую девушку по спящему городу? Следит за ней как шпион? Чего не хватает ему, раз он думает, что можно изменить себя, узнав тайну этой девушки? Да и в чем ее тайна? В том, что она участвует в грандиозном спектакле, который только что начался? Имеет крошечную роль проводника в мир, куда человек пока не думал собираться, но где вот-вот окажется, поскольку в другой мир всегда попадаешь внезапно?

Здание, куда входит девушка, выглядит необитаемым. Не дом, а бетонный бункер – без дверей и окон. Настоящая крепость. Однако дверь – выкрашенная черной краской и потому незаметная – есть, и если нажать кнопку и произнести нужное слово, ее откроют.

За спиной охранника уходит вниз широкая лестница. Низкие потолки делают ее похожей на спуск в подземный переход. Но ступеньки выводят в большой высокий зал. Шарообразные лампы освещают отбитую до кирпича стену, на которой висят огромные черно-белые фотографии. На другой стене мерцает экран, под ним сцена с черными динамиками. Потолок поддерживают узкие колонны, но людей в зале так много, что невозможно разглядеть, где эти колонны упираются в землю.

С лестницы кажется, что они парят в воздухе.

Люди в зале разбиты по парам, эти пары неравные. Пожилой кавалер ведет совсем юную девицу. Дама со студентом, девушка с девушкой. Парень, вообще один – обнимает стан невидимой партнерши. Все застыли и молчат, не двигаются. Опустив головы, ждут.

В тишине слышны дыхание и звон посуды за барной стойкой. Наконец вступает музыка, первые аккорды. Танго! И пары приходят в движение. Огни софитов мигают, отбивая такт, пары кружатся. На стене ритмично вспыхивают тени от колонн – и тут же исчезают. Разворот и поддержка, и снова шаг. Как смешны и трогательны их неуверенные, старательные движения! Как серьезны и сосредоточенны лица – будто им нужно решить сложное уравнение, справиться с непосильной задачей. И от этого они неловко задевают друг друга спинами и локтями, сбиваются с такта. Замирают на секунду, чтобы поймать ритм, – и начинают снова.

Девушка выскользнула из служебного помещения и села за дальним концом стойки. Бармен кивнул ей как старой знакомой, бросил быстрый взгляд на красный рюкзак. Она улыбнулась в ответ – и опустила в пиво один за другим несколько кубиков льда. Тщательно раздавила лимон трубочкой, пригубила. Раскрыла книгу и уткнулась в нее.

– Привет! —Я незаметно подсел, кивнул на обложку.

«Тибетская…» – дальше название не читалось.

Не отрывая глаза от книги, она потягивала пиво.

– Эй! – тронул за плечо.

Девушка вздрогнула и подняла голову. В серых глазах мелькнул испуг.

– Можно вас? – я изобразил на лице приветливую улыбку, кивнул в сторону зала.

Чтобы скрыть замешательство, она с готовностью соскользнула с табурета. На полдороги обернулась: «Ты идешь?» С деланной легкостью помахала рукой.

Мы смешались с толпой и, поймав такт, закружились.

– Как тебя зовут?

Она все так же безучастно смотрела в сторону.

– Не узнаешь?

Но она опять сделала вид, что не слышит меня.

Я пожал плечами, задел кого-то локтем. Извинился в пустоту.

Рубашка была надета на голое тело, под шелковой тканью двигались худые лопатки – как будто жили своей жизнью. Когда наши бедра касались, сердце мое принималось стучать, как у подростка. Она по-прежнему смотрела в сторону, я мог разглядывать ее лицо. Широкие скулы, острый подбородок. Ростом по плечо, а взгляд все равно сверху вниз, надменный и оценивающий. Глаза немного прищурены, когда откидывает голову, виден их южный, степной разрез. Но проходит секунда – и передо мной лицо зверка, который может ускользнуть или укусить.

Про террасу решил не рассказывать – она меня не узнала. В ответ на болтовню улыбалась так, словно у нее болит щека и улыбка причиняет боль. Вторую половину номера танцевали молча.

Музыку выключили, но пары расклеились, когда вспыхнул свет. Танцовщики повалили к барной стойке, девушка исчезла. Где она? Куда идти? Постояв немного в опустевшем зале, я поднялся по ступенькам в бар и обомлел – все люди за стойкой общались на языке жестов.

Картина повторяется, как будто пленку отматывают в начало. Дверь хлопает, девушка выходит из клуба. Квартал за кварталом, той же дорогой она идет обратно. Постепенно нарастает шум Садового – несмотря на позднее время, кольцо гудит. Девушка замедляет шаг, достает телефонную трубку. Слышно, как пищат клавиши. Ваше сообщение отправлено! – и крышка телефона глухо защелкивается.

Из арки, куда входит девушка, виден дом напротив. Это московский особняк, недавно отреставрированный – с мезонином и колоннами. Спустя несколько минут дверь между колоннами открывается. Улицу переходит довольно полная молодая женщина с волосами, собранными в пучок на затылке. В руке у нее рюкзак, он точно такой же как у девушки, только тяжелый. Когда на светофоре загорается зеленый, женщина переходит улицу и входит в арку. Спустя минуту девушка выходит из арки и неспешно удаляется. На спине у нее красный рюкзак, и она старается нести его по-прежнему небрежно, словно он пуст. Но судя по тому, как часто нужно поправлять лямки, рюкзак набит чем-то тяжелым.

Первую цифруя запомнил по роману, который мне когда-то нравился: «62».

Дальше звездочка и год моего рождения, элементарно.

В подъезде пахло кошками и жареным луком. Судя по царапинам на стенах, недавно заносили мебель. Лифт рывками заполз на последний этаж, я тихо закрыл дверь. Стальная ручка, глазок. Пластик гладкий, приятно холодит ладонь. Сигнализация не горит, она дома. Кнопка ждет, чтобы ее нажали.

«Как разговаривать с глухими?» Я прислонился к стене, огляделся.

Других квартир на этаже не было, но через проем на черную лестницу виднелась открытая дверь и тёмный коридор. Под ногами захрустела засохшая грязь, зашелестели обертки. Узкие и длинные, окна тянулись вдоль коридора и напоминали бойницы.

Я поднялся на носки, заглянул в пушистое от пыли окно и присвистнул – за стеклом лежала соседняя лестничная клетка.

«Значит, переход соединят два парадных!»

«В 20-х годах любили накручивать…»

Резкий запах краски ударил из приоткрытой двери, которую не сразу и заметишь. Зачем я вошел в эту дверь? Внутри был обычный ремонтный пейзаж – ободранные стены, стремянка, куски срезанных радиаторов. На веревках тряпки, среди выбитого паркета лежит матрас и стопка журналов.

«Нет, это не двадцатые годы». Я провел ладонью по старинной кладке.

Тишину пустой квартиры нарушал звон посуды и голоса, а к запахам ремонта примешивалась кухонный чад. Я вышел на балкон и перегнулся через перила.

В лицо ударил теплый ночной воздух.

Голоса доносились с террасы, которая располагалась прямо напротив.

II

Постепенно боль стихает, уходит в землю. Сколько сейчас времени? В темноте оно стоит на месте. Откроешь глаза, закроешь – никакой разницы. Вокруг тьма, непроглядная и густая.

Волосы от крови слиплись, темечко онемело. Стоит приподняться, как накатывает тошнота. Она внутри и вокруг – в самой тьме, в ее сыром воздухе; в мертвенной тишине.

«Ладно, пора вылезать отсюда». Я провожу рукой по карману, но телефона нет.

«Скажу спал. Никаких звонков не слышал».

Пот на губах горький, ноги чужие, не слушаются. Один шаг, другой, третий – вытянув руку, одолеваю несколько метров и падаю.

На ощупь это браслет или кольцо, которое обхватывает ногу над щиколоткой. От кольца тянется цепь, тонкая и холодная. Она скользит между пальцев, как змейка.

Натягиваю цепь, несильно дергаю. Справа из темноты раздается металлический шелест. Встав на четвереньки, ползу на звук. Это крюк или скоба, она торчит у самого пола. Дергаю цепь слегка, как дергают колокольчик – но цепь только натягивается и падает. От удивления и страха про боль забыто. Сажусь, обхватив колени, – как дома во время бессонницы. Когда сидишь и смотришь перед собой, чтобы собраться с мыслями.

Картина настолько отчетлива, что на секунду действительно верится, что я дома.

Правда, только на секунду.

Рывок, еще раз – ничего. Звенья впиваются, звенят от напряжения. Но стоит ослабить усилие, как цепь равнодушно падает и боль обручем обхватывает затылок.

«Успокойся, – говорю себе. – Успокойся и представь, что капкана нет».

Я сажусь на корточки, сплевываю (слюна горькая, густая).

«Всё это – фантазия, которую можно усилием воли уничтожить».

Но что ни представляй, мысли все равно бегут к простому факту. Что вокруг меня темная подвальная комната; что цепь, на которую меня посадили, лежит рядом; что это не сон или наваждение, а реальность.

Комната в квартире, куда я попал в тот вечер, выходила через балкон на нашу улицу. Просто перетекала, вливалась в уличное пространство; занимала его собой. И, наоборот, улица была растворена в квартире, то есть присутствовала в ней отблесками фонарей и уличными звуками, даже запахами. Смешиваясь, комната с улицей образовывали третье измерение, которое не принадлежало ни внешнему, ни внутреннему миру.

На соседнем балконе стояли голубятни, те самые. От неожиданности я со всей силы сжал горячие, еще не остывшие перила. А терраса была прямо напротив.

В окне за голубятней между штор виднелся стол – клеенка с утятами. Свет падал от лампы с перламутровым абажуром. Он освещал полку и плетеные подстаканники (почему-то подстаканники врезались в память). Время от времени в разрезе штор появлялись руки. Тонкие женские пальцы держали чашку, и пивная пена падала из чашки на пол.

«Пиво в чашке, смешно…»

В следующем кадре я увидел красный рюкзак, и тут же стекло звякнуло, рама задребезжала, открылась. Из окна полетела музыка, старый джаз. Девушка, с которой я танцевал всего пару часов назад, снова находилась рядом. Настолько близко, что ничего не стоило взять ее за руку. Как тогда, в клубе – сжать холодные влажные пальцы.

Подцепив крючок, она подняла створку. Из голубятни вылетело и, подхваченное потоком уличного воздуха, закружилось белое перышко. Что-то блеснуло в темноте, зашелестел пластиковый пакет. Следом за первым свертком отправилось еще несколько, после чего девушка застегнула пустой рюкзак, руки исчезли. Штора вернулась на место, свет в комнате сразу погас.

…Воздух с шумом вырвался из легких. В том, что танцы глухонемых и голубятню смонтировала одна рука, сомнений не было. Даже номер мертвого человека и красный рюкзак – звено одной цепи. Но кто режиссер? И в чем его логика?

«Позвонить художнику и все выложить». Достал трубку.

«Вдруг они сейчас вместе?»

Мне уже мерещился звонок его телефона – оглушительная трель за стеной. Удивленные глаза художника, и как он улыбается, хлопает себя по ляжке (его жесты). Мы одновременно выходим на лестничную клетку, хохочем. Они рассказывают безобидную историю, которая за всем этим кроется, и мы решаем отметить дурацкое совпадение на террасе. Спускаемся вниз и я забываю – о ревности, о своих страхах.

…В пустой комнате пахло дымом сигареты.

Раздался шорох, но обернуться я не успел.

Удар был настолько сильным, что я сразу потерял сознание.

Исчез, отключился – как будто меня не стало.

Глиняные стены поглотили крик, просто съели его.

«Ладно, это вопрос суммы». Я опустился на пол.

«Не меня же они ждали».

Однако чем больше я успокаивал себя, тем меньше верил в то, что думал. Другой голос твердил, что никакой ошибки нет. Что все произошло как должно. И надо ждать худшего, то есть продолжения.

Сколько времени прошло – без движения, в полудреме? Постепенно над головой образовался серый прямоугольник, снаружи светало. Но в картине, которая мне постепенно открывалась, не хватало главного: звуков города. Ни привычных гудков и шарканья ног, ни грохота стройки в этом видении слышно не было.

Цепь оказалась длинной, и скоро мне удалось определить габариты подвала. Стена, откуда торчало кольцо, шла в глубину метров на пять-семь. Неровная и шершавая, она царапала руки соломой или прутьями, торчавшими из глины. Другая тянулась вдвое дальше. Ее сложили из крупных пористых камней, вроде пемзы. Между камнями проходил палец, настолько большими были дыры. Сухой раствор напоминал помет и легко крошился.

Из второй комнаты накатывал теплый воздух, как бывает, если работает калорифер. Кран торчал из стены, и я долго пил известковую воду. Потом промыл затылок, провел мокрой рукой по лицу – и привалился к стене, застонал.

Лицо покрывала трехдневная щетина.

Свет мигнул, в проеме застыла фигура в белом балахоне.

– Эй! – я призывно поднял руку.

Но человек не обратил на меня внимания.

Послышались голоса, люди разговаривали на непонятном языке. Судя по шарканью, они что-то втаскивали. «Селямалейши, селямалейши…» – то и дело повторяли.

«Гастарбайтеры чертовы…» Я заложил руки за спину.

Это были мешки или брикеты. Двое с голыми торсами подтаскивали эти брикеты к порогу и сбрасывали. Ударяясь об пол, мешки покрывались облаком пыли, и несколько секунд она клубилась в косом уличном свете.

– Бекир, бекир! – Хлопнув ладонями, бородатый человек в балахоне сделал жест: «Достаточно». Его голос звучал на удивление моложаво.

– Бекир! – Огромный кожаный кошель исчез в складках балахона.

– Послушайте… – Я сделал шаг.

Человек исчез из проема, дверь захлопнулась – как будто меня в подвале вообще не было.

Что с ними? От одной мысли внутри меня вспыхивал ослепительный свет и все разрывалось от беспомощной ярости. Я колотил в дверь, царапал доски. Лежал, уткнувшись в стену, и мычал от отчаяния.

Бросался на дверь снова.

Ближе к вечеру, когда прямоугольник под потолком потускнел, снаружи послышались голоса. Двое что-то обсуждали – на повышенных тонах. Один голос я уже знал, второй, хриплый и низкий, слышал впервые.

– Незрани?

Одетые в длинные балахоны, они смотрели на меня из-под капюшонов и напоминали существа из сказок вроде злых демонов.

– Зид! – второй, толстый, вытащил палку.

– Послушайте… – я шагнул навстречу и тут же скорчился от боли.

Толстый ловко поймал конец плетки.

Они показывали на вторую комнату: «Иди».

От ярости я забыл про цепь, но следующий удар отбросил меня в угол.

– Зид! – кивали на черный проем.

Не переставая скулить, я пополз на четвереньках в темноту. Куда подевалась моя злость? Двух ударов оказалось достаточно, чтобы превратить человека в собаку.

«Открывай», – толстый показывал плеткой.

Под собственной тяжестью крышка съехала на пол.

В печи гудело и яростно металось желтое пламя.

То, что мне удавалось увидеть, напоминало видения. Странные печальные картины, какие человек видит в полудреме. По этим картинам – по этим видениям – по тому, как, например, освещен переулок и есть ли тень от солнца на стене – я научился определять время суток. Сырые полосы на глине говорили о том, что прошел дождь, а в ясные дни розовая поверхность искрилась, поблескивала.

Первый «демон» (про себя я называл надсмотрщика «балахон») приходил три раза в неделю. Он привязывал черного ослика и сам сбрасывал брикеты. А потом садился на ступени и доставал кулек с финиками или связку бананов.

Когда он уходил, я подбирал и обгладывал косточки от фиников, выедал с банановой кожуры мякоть. Если топливо заканчивалось раньше и пламя ослабевало, в подвале появлялся другой «демон», «толстый». Неодобрительно бормоча, он бросал несколько брикетов и вынимал плетку. Когда ему удавалось ударить меня особенно сильно, его живот округлялся от смеха, и ткань одежды вываливалась из жировых складок.

Первое время, чтобы увернуться от плетки, я забивался в дальний угол. Но «толстый» все равно доставал меня. Вскоре мне удалось вычислить безопасное место – у порога. Здесь «толстый» не мог ударить самым страшным местом плетки, жалящим кончиком.

А сойти вниз и этот и тот боялись.

Сколько раз я ползал перед ними, умолял! Называл номера телефонов, суммы… «Что вам надо?» Хрипел, пытался схватить за одежду. «Назовите цену!» Но в ответ «толстый» добродушно тыкал в меня плеткой. Кивал на печь: «Работай».

Постепенно Москва отодвинулась в дальний угол сознания и потускнела. Все, что связывало с прошлой жизнью, стало расплывчатым. В том, что случилось, мне мерещился фатум. Замысел, спорить с которым бесполезно, поскольку он свершается по чужой воле.

Я мог почувствовать эту волю – но объяснить или изменить ее? К тому же голод, голод – он вытеснял привязанности быстрее, чем время. Его тупое, изнуряющее присутствие направляло мысли в одну сторону: «Когда придет “балахон” или “толстый”? Что мне бросят, кости или лепешку? Какую часть, сколько?»

Голод был сильнее любви и ненависти, ярче памяти. Образов жизни, ее привязанностей и страхов. Голод превратился в привычку, стал мной. Если прошлое и всплывало в моем сознании, это были картины семейных ужинов. Мне мерещились недоеденные куски мяса на бараньих ребрах. Шкурки от печеной картошки, яблочная кожура. То и дело сглатывая слюну, я часами подсчитывал, на сколько этого бы хватило мне здесь, в подвале.

Иногда «балахон» ужинал прямо на ступеньках. Зачем? Чтобы дразнить меня? Не знаю. Ел он почему-то поздно, в сумерках. Ставил на колени блюдо, а рядом на пол – чайник. От запахов еды у меня подгибались колени, я задыхался. Как человек подносит ко рту кость? Как выгрызает из нее мясо? Как берет горсть риса? Как облизывает губы? Вид набивающего брюхо действовал подобно гипнозу. У меня не возникало желания убить его и отнять пищу. Я просто не мог оторвать от него взгляда.

Он уходил, а мне оставались крошки. Чтобы обмануть голод, я размачивал хлеб во рту. Когда слюна приобретала мучной вкус, сглатывал, а мякоть держал за щекой, чтобы она превратилась в кашу. Если сна не было, перебирал в памяти то, что осталось не размытым. Думал о Москве, но без отчаяния, с каким-то печальным равнодушием.

«Кто меня видел в последний вечер?»

Оставалась девушка – если, конечно, художник расскажет обо мне. И тот, с кем она танцевала, совпадет с тем, о ком речь. Но этот вариант представлялся мне самым невероятным.

Постепенно жизнь в подвале вошла в привычку. Мысль о том, чтобы изменить что-то, все реже приходила в голову. Зачем? Любое изменение только пугало. Рана на голове давно зажила, волосы отросли. Только макушка осталась голой и мне нравилось трогать ее нежную младенческую кожу.

Через равные промежутки времени в подвал долетали звуки печальной песни. Так пели в мечетях, когда мы первый раз выехали на азиатское море. Но мысль о том, что я нахожусь в другой части света, за тысячи километров от дома, нисколько не трогала меня. Ведь подвал вокруг меня оставался одним и тем же.

Глядя в черный потолок, я рисовал наше далекое лето. Пляж, моторную лодку. Даже название этой лодки «High and blue tomorrow» – и то вспомнил. Как мы шли по заливу в открытое море, и я задыхался от торжества и страха. От свободы, которая долго еще с этими чувствами будет связана.

После купания любили друг друга на дне лодки. Мне мешала банка или канат, приходилось отталкивать пяткой. А она, лежа на спине, улыбалась чужой улыбкой. Это было лицо незнакомого человека – как в первые дни нашего романа. Словно на небе, куда она смотрит, открываются удивительные картины. Но мне они недоступны.

Время в том мире, где я очутился, определялось по тому, как светлеет или исчезает в тени контур под потолком. По призывам на молитву, поскольку ночной звучал дольше и печальнее, а дневной коротко. И по визитам надсмотрщика. Но что теперь означало время? В подвале оно перестало быть. Оставались его следы, наглядные свидетельства. Как отросла борода и ногти, или насколько холоднее спать ночами. Но предсказать время? Угадать его? Ни наступления утра, ни паузы между молитвами рассчитать не удавалось. Мне по-прежнему не составляло труда складывать дни в недели – или вычитать. Но уловить само течение, поток? То, что складывалось и вычиталось, не существовало. Превратилось в одну растянутую секунду. Темную или сумеречную, холодную или жаркую. Заполненную чувством голода или отчаяния. Тоски или меланхолии. Размером с комнату, где я сидел – или бескрайнюю, как сны, которые мне снились.

Зато с удвоенной ясностью вернулась память. Прошлое выскакивало из нее как черт из табакерки – в виде отчетливых, пугающе резких картинок. Вот детская лопатка с желтым пластиковым штыком – из моей песочницы, видна даже свежая трещина. Вот кожаная этикетка с индейцем в коконе из перьев—джинсы с этикеткой носила одноклассница, в которую я был влюблен в школе.

Так моя жизнь превратилась в киносеанс. Затопив печь, я засовывал за щеку хлебный мякиш – и закрывал глаза. Теперь в моем распоряжении имелась настоящая коллекция. Пантеон случайных вещей, паноптикум воспоминаний, которые я мог тасовать, сколько заблагорассудится.

Крашеные заборные доски, из них мы соорудили плот. Прилавок ларька и перламутровые пуговицы на хлястике пальто человека, стоявшего впереди в очереди. Бесконечное ожидание в этой очереди – неизвестно чего. Блеклая фотография блондинки на приборной доске автобуса – меня возили этим автобусом в детский садик на пятидневку. Ворона с перебитым крылом, жившая одно время за верандой в садике, и кусок хлеба, которым я подкармливал ее. Часто мне казалось, что передо мной фрагменты чужой жизни. Которые почему-то всплывают в моем сознании – словно фильмы перепутали, и в коробку с одним названием положили другое кино. Только люди – те, кто жил в этих фильмах – оставались неразличимыми. Чтобы увидеть лицо, я делал масштаб подробным, даже слышал голос. Но стоило перевести взгляд на источник этого голоса, как изображение гасло.

И все же одну картинку мне удалось разобрать. Это была старая фотография, студенческая. Молодые люди сгрудились в кузове грузовика; судя по хлопковому полю и тюбетейкам, дело происходило где-то в Азии. На фотографии был он, мой художник! Совсем юный, вчерашний школьник – но с той же обезоруживающей, открытой улыбкой. С тем же тревожным взглядом.

«Уже тогда играл лицом две роли». Я улыбался в темноте, потирал ладони.

Наверное, кто-то из одноклассников – тех, кто стоял в кузове – вывесил ее в сообществе. И я наткнулся на нее в сети и запомнил. А он даже не знал об этом, наверное.

Рядом с художником стояла невысокая девушка. Белые шорты плохо скрывали ее полные короткие ноги. Художник обнимал ее сдержанно, как бывает, если между молодыми людьми только-только появились отношения. Она придерживала панаму так, что тень закрывала лицо. Но что-то неуловимо знакомое – в осанке, в наклоне головы – угадывалось в ней.

Случалось, просвет под потолком неожиданно исчезал, гас – и так же неожиданно появлялся снова, как будто снаружи убирали то, что его заслоняло. Случалось, что вода из-под крана отдавала известью, а случалось – горчила. А иногда воды вообще не было. Случались настолько холодные ночи, что я перебирался в комнату с печкой и лежал, прижавшись к глиняной стенке. Случалось, «балахон» приходил не один, а с мальчиком, одетым в точно такое же, только меньшее по размеру, платье, и что-то рассказывал ему, показывая кончиком плетки на углы и стены подвала. Случался такой длинный призыв на молитву, что я успевал заснуть – и проснуться, а он все звучал. Случалось, что мне, наконец, удавалось обернуть волос на бороде вокруг мизинца, и я радовался этому как ребенок. Случалось, меня завораживал собственный животный запах, и я часами обнюхивал себя, как мартышка. Случалось, я думал только о том, чтобы оказаться в кресле самолета на высоте десять тысяч метров. Лицо жены, случалось, невозможно было вызвать к памяти – или вместо него всплывали лица других: например, официантки из кафе на нашей улице. Случалось, я мог без запинки просклонять глаголы «иметь» и «быть» на французском языке, который учил в университете. Собственное имя, случалось, вызывало у меня приступ изумления и страха, и я хотел стряхнуть его не только с языка – но даже с себя. Случалось, я не мог вспомнить название нашей улицы. Я мог мысленно собрать на балконе голубятню, доска за доской – случалось и такое. Случались минуты, когда я наматывал цепь на шею и раздумывал, можно ли задушить себя. Случалось, ночью я просыпался в слезах, а проснувшись, рыдал безутешно и горько – хотя и не знал: отчего? Случалось, под циновкой обнаруживался засохший кусок лепешки, и я грыз ее, забыв о том, что еще недавно искал крюк или хоть что-нибудь, за что можно зацепить цепь. Случалось, мне приходили в голову мысли о том, что весь мир лежит у моих ног и я могу распоряжаться миром, как мне хочется – уничтожить его, перевернуть с ног на голову или просто не замечать. Случалось, я чувствовал себя отрезанным не только от мира и людей, но даже от подвала, в котором сидел; от вкуса воды и еды, которыми питался; от собственных мыслей и образов, подаренных памятью. Случалось, топливо было настолько пересохшим, что крошилось в руках. Толстяк, случалось, подолгу сидел на пороге и слушал музыку, игравшую у него в мобильном телефоне. Случалось, музыка мне нравилась, но чаще навевала тоску или злость. Случалось, что одна мысль была способна занимать меня целыми сутками – и тогда я переносился на тысячи километров, летал по воздуху, заглядывая в самые отдаленные уголки мира. Случалось, сотни мыслей пролетали за долю секунды, а я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой от страха сделать первый шаг. Случалось, я говорил себе: единственное, что может быть сильнее времени и жизни, – это образы и мысли, сны и страхи, которые от них остаются.

От удара дверь стукнула в косяк, звуки барабанной дроби заполнили подвал.

«Балахон» поднял светильник над головой. Его плечи покрывала светлая праздничная накидка. А в другой руке он сжимал дольку дыни.

– Аркан! – Облизал губы и бросил корку.

От взмаха руки из-под мышки выскочила плетка и тоже упала на пол.

«Балахон» состроил недовольную гримасу, поставил светильник на ступеньку. Беспомощно огляделся. Послышалось сопение, тяжелое и сосредоточенное. Носок обуви, которым он хотел пододвинуть плетку, дрожал от напряжения. Ткань накидки натянулась и просвечивала.

Не удержав равновесия, он упал на правый бок и тяжело скатился вниз.

Теперь все предметы выглядели обведенными тушью.

Чем туже стягивалась петля, тем ниже он опускал голову. Наконец раздался короткий хруст, спина обмякла. Голова повисла на цепи, а тело, словно уставшее от борьбы, опустилось на пол.

По подвалу поплыл едкий запах кала. Брошенная цепь, свернувшись змейкой, лежала рядом с головой. Кожа на моих руках была содрана, и я несколько секунд не мог оторвать взгляда от капель крови.

«На, держи!» – очнувшись, подвинул ему плетку.

«Вставай, чего разлегся?»

Но рука, нелепо вывернутая и еще блестевшая от дыни, не двигалась. Тело было ненужным и одиноким, и его пустота передалась мне. Кожа на лице горела, а внутри разрастался холод. Как будто это мои руки неподвижны. Я не могу пошевелить губами. Меня не стало.

Замок щелкнул, цепь упала. С порога, который столько времени оставался для меня недоступным, недосягаемым местом, подвал выглядел до смешного непримечательно. Привычно. Разве что мешок мертвого тела – лежавший там, где еще недавно жил я, – говорил о том, что всё бесповоротно изменилось.

Крупная родинка на виске и карий, неподвижный, как у чайки, глаз. Редкая кучерявая борода. Губы, по-детски припухшие и полуоткрытые, готовые задрожать от обиды. Тонкая белая кожа с голубыми прожилками, заметными даже сквозь волосы.

Я считал его ровесником, взрослым человеком.

А под капюшоном оказалось лицо юнца, мальчишки.

Лечь на землю и превратиться в камень; перестать быть, потому что «быть» – и то, что лежало передо мной, не могло существовать в одном сознании, – вот что я чувствовал. Но вместо этого руки аккуратно, чтобы не испачкаться, сняли накидку и балахон, стащили туфли. Я переоделся – и потащил тело к печке.

В узком проеме между крыш горят звезды, они редкие и крупные – настолько, что можно спутать их с лампами иллюминации, а может быть это и есть иллюминация, ведь в городе праздник, играет музыка, горят фейерверки.

В переулке никого, только ослик, он покорно ждет у стены рядом с дверцей. Дверца медленно приоткрывается, из подвала вылезает человек; по его неуверенным, порывистым движениям – как он одергивает платье и как беспомощно водит руками – видно, что человек испуган или крайне возбужден, но пытается всеми силами скрыть это возбуждение.

Ослик тычется в подол, обнюхивает. Прижавшись к стене, одной рукой человек гладит ослика между глаз, где плоскую кость покрывает короткая шерсть, а другой зажимает рот, сдерживая рыдания, и несколько минут стоит с зажатым ртом, подняв лицо к небу. Потом, отняв руку, глубоко вдыхает. Чем глубже свежий ночной воздух проникается в человека, тем чище и холодней становится у него на душе; тем шире новое видение, которое вот-вот откроется ему; тем спокойнее, безразличнее он готов принять это видение; и вот уже оба – человек и ослик – трогаются с места и медленно уходят по переулку.

Их движение бесшумно, поскольку копыта ослика обуты в резиновые облатки, а на ногах у человека туфли из кожи. Время от времени человек пугливо озирается, но людей в переулках нет, бояться некого – разве что изредка между домами мелькнеттень кошки или собаки, а больше ничего,тишина. В эту часть города праздник не добирается.

Правда, иногда в переулке слышны мужские голоса и музыка, они звучат настолько близко, отчетливо, что, кажется, их породило само сознание; что говорят между собой мысли человека. Но это не так, потому что за приоткрытой ставней человек видит полутемный зал и людей в светлых одеждах (таких же, какие сейчас на нем), слышит их разговор, как они говорят между собой, сидя на ковре полукругом.

Видение оказывается недолгим, ставень захлопывает невидимая рука. Следующая остановка у ниши, она прорублена прямо в стене. Это блюдо с едой, оно выставлено по случаю праздника, и человек набрасывается на липкий рис, заталкивает пригоршнями мясо и курагу, давясь и кашляя на всю улицу, забыв об осторожности, а когда на блюде ничего не остается, вычищает его поверхность до тех пор, пока на пальцах не появляется металлический привкус, и только потом вылизывает пальцы, выедая из-под ногтей остатки риса.

…Обычная городская баня устроена таким образом, что можно принять ее в любое время, даже в праздник, а чтобы работа шла бесперебойно, то есть чтобы горячая вода и пар поступали в баню круглые сутки, в смежном подвале, который выходит на другую улицу (из этого подвала человек только что вылез), устраивают большую глиняную печь. Одним боком эта печь выходит в парилку, и эта сторона покрыта тонким, неплотно прилегающим медным листом, окруженным понизу узким стоком из мрамора. Холодная вода, бегущая по ганатам старого города, падает на раскаленный медный лист, и, стекая вниз, испаряется; именно этот пар отводят под каменные топчаны парилки, а горячей водой наполняют бассейн и раковины.

Сейчас поздно, в бане пусто и сумрачно – видно только банщика, он сидит под масляной лампой и читает газету. На спиртовке кипит маленький чайник, напротив стола на сундуке тускло горит экран телевизора. В чашке с чаем плавают распаренные листья и, поднося чашку ко рту, банщик громко фыркает, чтобы листья не попали в рот.

В дверях раздаются голоса, слышны обрывки фраз – это по ступенькам ведут человека в белом полосатом платье. На глаза ему надвинут капюшон, видно только курчавую бородку. Банщик привычно складывает руки в поклоне. Походка новоприбывшего неуверенна, он озирается, покачивается словно пьяный, но банщика это не удивляет, ведь сейчас праздник и все в городе немного навеселе. Однако если бы не позднее время и сумрак – и не опьянение самого банщика – можно было бы заметить, что человек этот находится в сонном, полуобморочном состоянии, какое бывает, если ты устал от собственного страха и готов доверить судьбу первому встречному, лишь бы этот страх отпустил тебя.