прозрачен, как печатный лист,

замысловат и неказист,

живет пейзаж в моём окне,

но то, что кажется вовне,

давно живёт внутри меня —

в саду белеет простыня,

кипит похлёбка на огне,

который тоже есть во мне,

и тридцать три окна в дому

открыто на меня – во тьму

души, где тот же сад, и в нём

горит, горит сухим огнём

что было на моём веку

(кукушка делает «ку-ку»)

– и вырастает из огня

пейзаж, в котором нет меня

человек на экране снимает пальто

и бинты на лице, под которыми то,

что незримо для глаза и разумом не,

и становится частью пейзажа в окне, —

я похож на него, я такой же, как он

и моя пустота с миллиона сторон

проницаема той, что не терпит во мне

пустоты – как вода – заполняя во тьме

эти поры и трещины, их сухостой —

и под кожей бежит, и становится мной

гуляет синий огонёк

в аллее дачного квартала

– не близок он и не далёк,

горит неярко, вполнакала,

как маячок среди стропил

того, кто прошлой ночью эти

на землю сосны опустил

и звёзды по небу разметил, —

стучит его больной мелок,

летит в небесное корыто,

он – это маленький глазок

за дверь, которая закрыта

человек остаётся с самим собой —

постепенно дымок над его трубой

поднимается ровным, густым столбом,

но – перед тем как выйти с пустым ведром,

чтобы элементарно набрать воды,

человек зажигает в деревне свет,

развешивает облака, расставляет лес,

а потом устраивает метель или гром

(в зависимости от времени года) —

в сущности, этот человек с ведром

просто переходит из одного дома в другой —

и остаётся собой

в моём углу – бревенчатом, глухом —

такая тишина, что слышны крови

толкание по тесным капиллярам

да мерная работа древоточцев —

ни шеи, ни руки не разгибая,

в моём углу я словно гулливер —

то с этой стороны трубы подзорной

смотрю вокруг, то с этой

(меняя мир по прихоти моей),

но слышу только равномерный скрежет,

– пройдёт ещё каких-нибудь полвека,

изъеденный, дырявый – угол мой

обрушится под тяжестью себя

и только скобы новый гулливер —

изогнутые временем, стальные —

поднимет из травы на свет и скажет:

умели строить

Я жил в деревне

и ждал друга.

А он не ехал,

он всё не ехал.

Распутица! И я

бродил один.

В жухлой траве

– в тишине, когда

слышно реку

и как летит птица,

я не сомневался:

всему вокруг

– облакам и соснам,

валунам и даже

голубым лужам

(не говоря обо мне)

есть причина.

Что мир кем-то

вызван к жизни.

Но, как иной отец,

уходя из семьи,

забывает детей

– так этот кто-то

забыл про нас.

Не помнит.

Забытыми

они и выглядели.

Дуб, несущий крону

в пустое небо.

Мокрые собаки.

Тропа, ведущая никуда.

Искрящие провода.

Землеройки.

Даже фонарь и тот

по ночам мигал

морзянкой:

точка-тире, тире —

кого-то звал.

Но кроме меня

никто фонаря

не видел.

…Ночью

было не до сна.

Я выходил.

Вся в вате, луна

лежала на дне

ящика со звёздами —

но разве кто-то

слышал как

они бренчат?

Один в поле, я

смотрел на свой дом.

В темноте мне

казалось, в окне,

кто-то есть

(и разливает чай)

– но кто? Ведь я

был здесь.

…Наверное, так

я хотел влезть

в чью-то шкуру.

Но я ошибался,

ведь этот кто-то

мог и не знать,

что мы существуем.

Оставалось – что?

найти слова и

рассказать всё.

Пусть увидит.

Пусть запомнит.

Кто мы? Что у нас?

– вот удивится!

Как щелкают

эти семечки

– словечки.

ворона прыгает с одной

тяжёлой ветки на другую —

здесь что-то кончилось со мной,

а я живу и в ус не дую,

небытия сухой снежок

ещё сдувая вместо пыли,

– так по ночам стучит движок,

который вырубить забыли

качается домик

на белой воде

бульварного неба —

а может, нигде

– качается

между бульваров

москва (давно

опустели москвы

рукава) – одна

по привычке

дворняга нужду

справляет в её

позабытом углу

(мелькает как облако

жизнь в голове)

– и дальше бежит

по небесной

москве

как лыжник, идущий по снегу во тьму,

держу на уме, что не видно ему —

всё дальше уходит по лесу лыжня,

всё больше того, что в уме у меня;

сосна, как положено древу, скрипит

в ночи на морозе, который сердит;

и лыжник выходит из леса к реке

(я вижу цветные огни вдалеке)

– спускается вниз, и скрипит языка

большая, как память, ночная река

поэзия растёт из ничего —

возьмем картину, что

висит против окна,

точнее, момент, когда

на стене появляется тень

от дерева, что растёт

за окном —

картина неизменна, хотя

нарисованная река

течет – а тени, наоборот,

то видны, то нет

(в зависимости от облаков)

и мало-помалу

наплывают на реку

неподвижна одна

стена, но поскольку она

никому не видна,

(с тем, что на ней) – стихи

о движении/покое,

объекте/субъекте,

искусстве и жизни

(не говоря об окне)

так и останутся не —

написанными

Марракеш!

Розовые десны старого города.

Белые спутниковые тарелки

зря сканируют небо —

ни дождя, ни фильма небо им не покажет.

Погасла черная теле-кааба.

И город под вечер идет на площадь.

Головы. Головы.

Головы. Головы. Головы.

Голос на башне хрипит и стонет.

Все на молитву! но голос никто не слышит.

Сотни рук выстукивают барабаны.

Сотни губ вытягивают флейты.

Сотни ртов выкрикивают слова —

и площадь затягивает меня в воронку.

«Что бы вы хотели, мсье?»

слышу возбуждённый шёпот.

«Qu’est-ce que vous voulez?» —

Я отмахиваюсь:

«Не хочу смотреть гробницы Саадитов».

«Не хочу слушать сказки тысячи и одной ночи».

«Не хочу пробовать печень хамелеона».

«Ни будущее, ни прошлое менять не желаю».

«Так что бы вы хотели, мсье?» —

не унимается тип в полосатой джеллабе.

«Можешь мне вернуть “я”?» – спрашиваю.

«Нет ничего проще, мсье!»

Он покорно опускает веки —

виден лиловый узор, которым они покрыты.

«Идем до квартала двойников.

Тому, кто твой, положишь руки

на темя – так, смотри».

Грязные ладони складываются «лодочкой».

«И все?» – «Все». Улыбаясь, он

обнажает кривые белые резцы.

«Combien? – Сколько?» – «Сколько

Аллах подскажет сердцу».

Широкая, как жизнь, площадь

стекает в адские трещины улиц.

Утроба города урчит и чавкает.

В темноте на прилавках

все сокровища мира. Но где

полосатый балахон?

Еле успеваю за провожатым.

«Пришли!»

Под коврами, в шерстяном капюшоне

некто уставился в пустой телевизор —

рядом на ступеньке чай, лепешка.

Он подталкивает: «Пора, друг».

Замирая, складываю руки, и —

…………………………………

…………………………………

«Я – продавец мяты, сижу в малиновой феске!»

«Я – погонщик мула, стоптанные штиблеты!»

«Я – мул, таскаю на спине газовые баллоны!»

«Я – жестянщик, в моих котлах лучший кускус мира!»

«Я – кускус, меня можно есть одними губами!»

«Я – ткач, мои джеллабы легче воздуха!»

«Я – воздух, пахну хлебом и мокрой глиной!»

Теперь, когда меня бросили посреди медины,

я с ужасом понял, что я – это они: продавцы

и погонщики, зазывалы и нищие, ремесленники

и бродяги; что я смотрю на мир их чёрными

глазами; вдыхаю дым кифа их гнилыми ртами;

пробую мятный чай их шершавыми губами;

сдираю шкуру с барана их заскорузлыми

руками; что мне передалась тупая поступь

старого мула; то, как зудит лишай на

бездомной кошке. Я хотел найти себя, но стал

всеми! всеми! стою – и не могу сойти

с камня.

………………………………………

В этот момент вспыхивают экраны

– спутник вышел из мёртвой зоны!

и город отворачивается к телевизору.

А я застыл посреди базара

и не понимаю: кто я? что со мной?

«Мсье!» – слышу над ухом голос.

Это говорит офицер, патрульный.

«Ваши документы, мсье!»

– Мне кажется, что я не существую…

– Кому кажется, мсье?

моя стена молчит внутри;

на том конце стены горит

фонарь или окно без штор —

отсюда плохо видно, что

я слышу только скрип камней

прижмись ко мне еще плотней

кирпич бормочет кирпичу

– стена молчит, и я молчу

наших мертвецов

продрогшие виолончели

мы вынимаем из футляров

и день за днем, нота за нотой —

трогая слабые, сухие струны

– вспоминаем, как они звучали

гуди, гуди – мой чёрный ящик,

на плёнку сматывай, пока

мой привередливый заказчик

не обесточил провода —

пока потрескивает сверху

его алмазная игла

я не закрою эту дверку —

мне по душе его игра,

в которой медленно и тускло,

без препинания и шва,

слова прокладывают русло

реки наверх – а жизнь прошла

Я Новый год люблю встречать не дома —

не по душе мне здешние «забавы»:

мешочники на улицах, торговцы

с дешёвыми гирляндами на пальцах

и пьяные подростки в переходах.

Мне нравилось встречать его не здесь,

а сесть на Белорусском

в натопленный вагон и долго ехать

– туда, где из фарфоровых напёрстков

старухи тянут кофе на верандах

и пахнут морем свежие газеты —

где край земли и дышит горизонт.

И вот однажды я в последних числах

года, похожего на чешскую оправу,

оказался в городе на скалах,

где мост великого Эйфеля

висит над пропастью —

и лучший в мире делают напиток.

Итак, под Новый год я прибыл в Порто.

С утра меня будили крики чаек

и звон соборов. Я шёл в город,

измятый и окаменевший, словно

бельё, внесённое с мороза —

где гжельская посуда колоколен