Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Королев: факты и мифы

ModernLib.Net / Биографии и мемуары / Голованов Ярослав / Королев: факты и мифы - Чтение (стр. 27)
Автор: Голованов Ярослав
Жанры: Биографии и мемуары,
Историческая проза

 

 


<br />
<br />

Михаил Николаевич Тухачевский



<br />

На переднем плане А.И. Микоян, Н.И. Ежов, Л.М. Каганович



28

...Не надлежит ослабевать духом, но тем больше мысли простирать, чем отчаяннее дело быть кажется.

Михайло Ломоносов

Слова Щетинкова об аресте Клейменова Королев принял спокойно: он ждал этого. Арест этот стал реальностью сразу после расстрела Тухачевского. РНИИ был детищем маршала-«вредителя», так где же искать его единомышленников, как не в РНИИ? Правда, могли вспомнить конфликты замнаркома с начальником института. Ведь одно время Тухачевский даже снять хотел Ивана Терентьевича. Но ведь не снял! Поди теперь докажи, что недовольство маршала было искренним, что все это не игра? Иван Клейменов – вредитель. Ну и времена настали...

На следующий день был арестован Лангемак.

Институт притих. Столь невероятные и важные события не обсуждались даже в самом узком кругу. Вновь торжествовала старая добрая формула: «Зря не сажают». Кто следующий по рангу? Исполняющим обязанности директора института назначается Леонид Эмильевич Шварц.

Вскоре было назначено общее собрание. Повестка дня: ликвидация последствий вредительства. Собрание было очень бестолковым, Костиков говорил о «банде, свившей себе гнездо в институте». Щетинков, сидящий рядом с Королевым, прошептал ему в ухо: «Вы слышали, чтобы бандиты вили гнезда?» Все выступавшие твердили о том, что теперь надо отдать все силы «залечиванию ран, нанесенных вредителями», но никто не знал, что это конкретно за раны, а потому не мог предложить столь же конкретного рецепта их залечивания. Потом вспомнили, что мать Лангемака жила в Эстонии и Лангемак с ней переписывался. Но поскольку сам факт переписки сына с матерью обсуждать было нелепо, желанного кипения негодования и накала гнева опять не получилось. Собрание не удовлетворило Костикова. Он понимал, что два «врага народа» для целого института – это не серьезно и надеялся получить на собрании хотя бы пяток новых кандидатур для дальнейшей разработки. Известно было, что тесть химика Чернышева жил в Греции, но Чернышев, как на грех, ушел из РНИИ, если и доказывать, что Чернышев враг народа, то это был бы уже не «свой», а «чужой» враг. Правда, потом наметилось было «дело Раушенбаха».

Когда Борис Раушенбах перебрался из родного Ленинграда в Москву, жить ему было негде. Все квартиры на Донской, предназначавшиеся для сотрудников ГДЛ, давно разобрали, и он поселился у приятеля в квартире, которая принадлежала сестре Якова Михайловича Свердлова. Ее дочь была замужем за Ягодой, а когда его арестовали, она вернулась в эту квартиру. Ночью приехали чекисты искать оружие, но нашли Раушенбаха с приятелем. Приятеля исключили из комсомола за то, что он не разоблачил Ягоду, а Раушенбаху дали строгий выговор за то, что он не разоблачил приятеля, который не разоблачил Ягоду. Все это дело выглядело несолидно, мелочь этот Раушенбах.

Костиков не был удовлетворен собранием еще и потому, что оно не укрепило его позиций в институте. Ему очень хотелось стать теперь начальником и достойных конкурентов себе он не видел: Глушко – человек Клейменова, чуть подтолкни и упадет. Королев, правда, воевал с Клейменовым и Лангемаком, но основная тематика института – пороховые реактивные снаряды – его совершенно не интересует. Кроме того, он не военный и беспартийный. Да и характер его известен всем... Тихонравов никогда сам вперед не полезет. Шварц вовсе не стремится в начальники, это человек временный. Оставался, правда, Победоносцев, мужик с характером и один из лучших специалистов института. Наверх он вроде бы не стремился, но... как знать... Подрезать крылышки никогда не вредно. Очевидно, именно в это время сочинил Андрей Григорьевич письмецо, которое вполне могло стоить Юрию Александровичу жизни. «Существовала в институте так называемая баллистическая лаборатория, – доверительно сообщал Костиков, – в которой занимались изучением процесса горения пороха в ракетной камере и продолжают заниматься по настоящее время. Причем основную роль, к сожалению, в этой лаборатории занимает инж. Победоносцев Ю.А., хотя начальником этой лаборатории является инженер коммунист тов. Пойда.

Во второй половине 1937 года, после того, как PC и РАБ (будем дальше для краткости так называть ракетн. снар. и ракетн. авиац. бомбы)59 пошли на опытно-валовое производство, как бы случайно было обнаружено ненормальное поведение в известных условиях пороха при его горении...»

Далее наш популяризатор объясняет, к чему это может привести и как иссушить мощь Красной Армии.

Вся изюминка, конечно, в этом замечательном: «как бы случайно». Невинная с виду оговорка – словно маленькая формочка, в которой отливалась пуля для Юрия Александровича.

Несмотря на это письмо, на то, что фамилия Победоносцева была выбита из Клейменова и Лангемака, Юрия Александровича не арестовали. Объяснить это так же невозможно, как объяснить, почему, наоборот, арестовали того или иного человека. Размышляя над этакими вопросами, раз и навсегда надо отказаться от попыток каких бы то ни было логических объяснений. Но сделать это трудно и объяснения всегда ищешь. Единственное, что приходит тут на ум, это то, что Победоносцев был одним из главных, если не самым главным, специалистом по реактивным снарядам, которые определяли тематику института и бесспорно были самым перспективным оружием из всех, там разрабатываемых. Впрочем, такое объяснение не стоит выеденного яйца: как же тогда арестовали Лангемака?

Но арестуют Победоносцева или не арестуют – дело хозяйское. Главное – перекрыть кислород. По всему раскладу получалось, что нет серьезных конкурентов у Андрея Григорьевича. Тем тяжелее было его разочарование, когда он узнал, что довольствоваться ему придется лишь креслом главного инженера. Начальником НИИ-3 НКБ – так с конца 1936 года назывался институт, отданный Орджоникидзе вновь организованному Наркомату боеприпасов, 14 октября 1937 года назначен был Борис Михайлович Слонимер.

Это был толстый, спокойный, рассудительный человек и неплохой химик. В ракетной технике он ничего не понимал. Очевидно, он был из породы «везунов», потому что, вернувшись из республиканской Испании, где он работал техническим экспертом, не был объявлен испанским или каким-либо другим шпионом, а, проработав несколько месяцев в институте, награжден орденом Ленина за реактивные снаряды, в создании которых не принимал решительно никакого участия. Слонимер очень мало говорил, чтобы не сказать лишнего, ни с кем не ссорился, чтобы не нажить себе нечаянно врагов, и старался принимать как можно меньше самостоятельных решений, чтобы не делать ошибок, тем более там, где он не считал себя компетентным. Уже то было хорошо, что он это понимал и использовал любую возможность, чтобы «подковаться» в беседах со своими сотрудниками. Узнав, что Раушенбах, хоть и имеет строгий выговор за потерю бдительности, но читает в библиотеке иностранные журналы, он вызвал его к себе и попросил с подкупающей откровенностью:

– У меня совершенно нет времени читать, и я вас очень прошу: приходите ко мне раз в неделю и рассказывайте, что делается на белом свете...

Как в данный момент руководить институтом, Слонимер тоже не знал, писать доносы на своих подчиненных не хотел, положение его было очень сложное. Еще накануне ареста Тухачевского Климент Ефремович Ворошилов отмечал: «Там, где вместо бдительности господствует беспечность и самоуспокоение, где упорная настойчивая работа над своим совершенствованием подменена бахвальством и зазнайством, там враги народа наверняка найдут благоприятное поприще своей шпионской, вредительской и диверсантской деятельности». Человек трезвый и объективный, Борис Михайлович сколько ни искал, не находил во вверенном ему учреждении ни беспечности, ни самоуспокоенности, ни бахвальства, ни зазнайства, а следовательно, не находил для врагов «благоприятного поприща», и даже в размышлениях своих доходил до того опасного рубежа, когда ему начинало казаться, что никаких врагов, возможно, в институте вообще нет. Разумеется, мыслями этими он ни с кем не делился – его могли неправильно понять. Не снижая тем не менее личной бдительности, он посчитал, что коль скоро враг где-нибудь притаился, его отыщут люди более опытные, и внутренне к открытию такому был готов постоянно, поскольку врагом мог оказаться каждый. А потому со всеми держался Борис Михайлович приветливо, но не более. Когда к нему пришла жена Клейменова и попросила вернуть ее собственные облигации, которые хранились в сейфе Ивана Терентьевича, Слонимер мог предположить, что этот визит – своеобразная проверка его бдительности и ответил твердо, что никаких облигаций врагам народа он возвращать не будет и просит оставить его в покое.

Немало написано уже о том, сколько замечательных людей погибло в годы сталинских репрессий и почти ничего не сказано о том, как эти годы калечили души и отравляли мозг тех, кто оставался на свободе, как разлагали они людей добрых и порядочных, выедая из сердец честь, достоинство и сострадание, как замораживали в лед всякую смелость, да так, что и через десятки лет людей этих нельзя было разморозить, так и уходили они из жизни запуганными и страхом этим униженные навеки.

Ни один сотрудник РНИИ после ареста Клейменова и Лангемака не пришел к ним домой – просто чтобы пожать руку жене и подарить кулек конфет девчонкам.

Институт продолжал работать в прежнем ритме. В самой этой скотской покорности, в том, что люди вели себя так, будто ничего не случилось, в том, что работа не приостановилась и даже не замедлилась, было что-то глубоко оскорбительное для человеческого достоинства. Никто не только не пытался защитить Клейменова и Лангемака или оправдать их, но никто даже не спрашивал, как это могло случиться, потому что в самом вопросе этом уже был намек на какое-то сомнение. Королев конфликтовал с руководством все эти годы, но ведь были люди, все эти годы активно поддерживавшие начальника института и главного инженера, однако и они не сделали ничего для их защиты, и высшим проявлением гражданской смелости был скорбный вздох и невнятное бормотание шепотом: «Да... кто бы мог подумать....»

Ощущение тоскливой беспомощности, овладевшее Королевым после ареста Клейменова и Лангемака, не проходило. Для его активной деятельной натуры ощущение это было особенно мучительным, но что надо делать в подобной ситуации, он не знал. В одном только был уверен твердо: то, над чем он работает, стране нужно и работу необходимо продолжать, как бы дальше не складывалась жизнь.

В день ареста Клейменова, несмотря на то что все валилось из рук, он провел испытания топливных магистралей. Еще через 12 дней отработал систему зажигания, завершив, таким образом, намеченную им программу холодных испытаний двигателя ракетоплана, написал свое заключение и пошел к Слонимеру подписывать бумагу в академию Жуковского: пора было вылезать с ракетопланом из рамок института, подключать военных авиаторов, так дело пойдет быстрее. Письмо на имя начальника академии Слонимер подписал, справедливо полагая, что письмо такое еще раз демонстрирует отсутствие всякого бахвальства и зазнайства во вверенном ему учреждении. «Ввиду отсутствия в НИИ № 3 специалистов по тактике ВВС прошу Вашего разрешения на проведение соответствующей консультации специалистами ВВА с целью выявления возможных областей применения ракетных самолетов...»

Нетрудно представить, что за жизнь была в академии Жуковского осенью 1937 года после ареста Алксниса, начальника ВВС РККА. Однако положительный ответ пришел очень быстро, и Королев отвез в академию свои расчеты.

Тем временем на институтском стенде Арвид Палло под неусыпным наблюдением Щетинкова и Королева начал огневые испытания. Первый раз ничего не получилось: из-за дефектов форсунок горючего двигатель не запустился. Королев отрегулировал форсунки, и 16 декабря назначил новые испытания. На этот раз все прошло благополучно. Пожалуй, даже более чем благополучно. Можно сказать, что просто здорово все прошло на этот раз: двигатель проработал 92 секунды!

Шесть испытаний подряд проходят без сбоев. В протоколах значится: «Двигатель запускался сразу, плавно, работал устойчиво и легко останавливался... Материальная часть вела себя безукоризненно». Вот что главное! А профессорское звание можете себе оставить!.. Как бы он хотел научиться быть таким, как Щетинков: не придавать этой чепухе никакого значения! Уйти в работу, и все! В сложные моменты жизни особенно полезно уходить в работу...

Королев старался, чтобы Щетинков пореже приходил на стенд: в задымленном, пропахшем горелым железом помещении его начинал бить кашель. Но однажды в самое неподходящее время вдруг появился Щетинков:

– Сергей Павлович, Вас Елена Наумовна просила зайти, – успел сказать, прежде чем судорожно задохнулся.

Это был плохой знак. Елену Наумовну Купрееву, секретаря-машинистку в приемной начальника, побаивался весь институт: она знала все и обо всех. Вместе с Клейменовым она работала в Берлинском торгпредстве и поначалу все считали, что Иван Терентьевич просто привел в институт свою секретаршу, с которой сработался, знает, доверяет. Но вскоре выяснилось, что и сам Клейменов чрезвычайно тяготится присутствием в его приемной Елены Наумовны, что на работу он ее не приглашал, что ее «прислали». С этого времени к Елене Наумовне все стали относиться с почтительной настороженностью, одновременно стараясь по возможности обходить ее, что было трудно, учитывая ее местопребывание.

– Хорошая новость, – сказала Елена Наумовна, с улыбкой передавая Королеву пакет.

Пакет был вскрыт. В нем лежало довольно объемистое «Заключение» Военно-воздушной инженерной академии. Королев быстро пробежал глазами отдельные абзацы:

»... горизонтальная скорость вдвое превосходит известные скорости...»

»... зона тактической внезапности, составляющая 80-120 км от линии фронта, может быть сокращена до 20-30 км...»

»... цифры уже сейчас обеспечивают реальную возможность вести воздушный бой...»

Дойдя до главки «Выводы», ногой нащупал стул, сел и читал, не отрываясь:

«Самолеты с ракетными двигателями дают вполне реальные основания предполагать, что в них могут быть осуществлены летно-технические данные, дающие резкое превосходство над самой совершенной техникой противника. Одни только данные горизонтальных и вертикальных скоростей говорят о превосходстве, абсолютно недостижимом по линии бензиновых двигателей при современных принципах их конструирования».

«Подумать только, какие же светлые головы в этой академии!» – Королев прямо подпрыгнул на стуле.

Елена Наумовна улыбалась, глядя на него...

«Изложенное доказывает, – читал Королев, – что дальнейшая работа над ракетными двигателями и широкое внедрение их в авиацию является необходимым и сулит перспективы, о каких в других областях авиационной техники нельзя и мечтать.»

Начальник кафедры тактики Военно-воздушной академии РККА полковник Шейдеман.

ВРИД начальника кафедры огневой подготовки Военно-воздушной академии РККА майор Тихонов».

Какие же молодцы Шейдеман с Тихоновым! Наверное, за всю жизнь не получал Королев на свою работу отзыва, столь решительно его поддерживающего. Он был необыкновенно обрадован и воодушевлен. Вместе с Щетинковым Королев составляет подробные тезисы доклада «по объекту 318» – ракетному самолету. Почувствовав поддержку военных специалистов, Королев усиливает наступательный дух: «Должен быть принципиально решен вопрос о нужности этого объекта и необходимости более форсированного развития его». В заключение вновь давит на Наркомат боеприпасов, понимая, что с ракетопланом новые хозяева института связываться не захотят, с них и реактивных снарядов довольно, он ставит вопрос категорически: «Необходимо теперь же принять определенное решение о необходимости и важности этого объекта и обеспечить все необходимые условия для работ. Половинчатые решения только повредят делу, так как при недостаточных темпах работ получение первых практических результатов будет отодвинуто на срок 5-6 лет, когда требования к объекту в связи с прогрессом тактики и техники могут совершенно измениться».

Почти ежедневно теперь на «горячем» стенде проходят испытания систем подачи, замер температур и других параметров двигателя. Кроме главного испытателя Палло, в них принимают участие Щетинков, Глушко, инженеры Шитов, Дедов, слесарь Иванов – ракетоплан словно сам собирал вокруг себя коллектив.

И результаты были весьма обнадеживающие. В декабре все ликовали, когда двигатель проработал 92 секунды. В марте он работал непрерывно уже 230 секунд – почти четыре минуты! На протоколах испытаний резолюции Королева: «Огневые испытания на полной мощности повторить».

До сих пор двигатель испытывали на стенде отдельно от остальной конструкции, отгородившись от него на случай взрыва броневой плитой. 19 марта впервые решили включить его прямо на раме ракетоплана, точно так, как он будет работать в полете. После зажигания раздался сильный хлопок и тишина: двигатель не включился. Два дня возились с зажигательными пороховыми шашками. 21 марта, в понедельник, Королев сидел на стенде с Глушко допоздна.

– Если хлопок и не загорается, значит, температура зажигания недостаточна, – рассуждал Королев.

– Или нерасчетный режим подачи топлива, – добавил Глушко, – надо заменить завихрители горючего и померить температуру, которую дают шашки. Когда мы сможем это сделать? Завтра сможем?

В ночь со вторника на среду Глушко арестовали. Его бы раньше арестовали: показания на него были, не говоря уже о том, что писал письма Герману Оберту – лучшему ракетному специалисту западной Европы, да и кислота, которую разлил в поезде, – вполне достаточно. Но в марте судили «антисоветский правотроцкистский блок» во главе с Бухариным, и тюрьма на Лубянке была переполнена. А как раз к концу месяца с правыми троцкистами все было уже кончено, с помещениями стало полегче...

Когда Валентину Петровичу предложили одеться и он стал зашнуровывать полуботинки, один из чекистов сказал тихо, так, чтобы не слышал второй, уныло перетряхивающий книги:

– Одевайтесь теплее.

Слова эти словно приоткрыли люк в бездну. Ведь весна, уже совсем тепло, «одевайтесь теплее» – это значит надолго...

– Мама, успокойся, это какое-то недоразумение, – он говорил Марте Семеновне то, что говорили тогда все, к кому вот так приходили ночью...

В черной «эмке» ввезли его в просторный внутренний двор НКВД. Вылезая, он заметил множество фургонов с надписью «Хлеб» и удивился, не понимая еще, что в этих фургонах сюда привозят людей.

В камере сразу стали знакомиться. Из темного угла кто-то спросил с вызовом, нервным, надтреснутым голосом:

– Ну и как?! Можете вы себе представить, что все мы – вот все эти люди – враги народа?

– Не знаю, – устало сказал Валентин Петрович.

Несмотря на высокую оценку военными из академии разработок Королева, снова начались преследования его ракетоплана. Если в первые годы работы РНИИ все научные споры, хотя и были окрашены личными симпатиями, идущими от землячеств или традиционного антагонизма военных и гражданских, оставались все-таки научными спорами, то с 1937 года вся их объективная техническая суть начисто испарилась. Королев конфликтовал с Клейменовым по принципиальным вопросам, но сейчас помнили только то, что Королев конфликтовал именно с Клейменовым, а суть конфликта никого не интересовала. Раз Королев конфликтовал с «врагом народа», его следует поддержать.

Сергеи Павлович находился в замешательстве. Ему очень хотелось расширить и ускорить работы по крылатым ракетам и ракетоплану. И он понимал, что может это сделать, встав на путь оголтелой политической спекуляции. Он должен был громко сказать, что Клейменов и Лангемак мешали ему работать не потому, что не верили в жидкостные ракеты, как оружие, не потому, что сомневались в реальности ракетного истребителя-перехватчика в ближайшие годы, а потому, что они были врагами, пособниками фашистов, сознательно приносили вред обороноспособности страны. Но он не мог так сказать даже ради ракетоплана!

Он видел, как подобная демагогия губит сейчас реактивные снаряды. Как бы ни относился к ним Королев, он понимал что работа эта нужная и перспективная. Победоносцев убедил его, что из них может вырасти грозное оружие. Но теперь после ареста Лангемака работы по реактивным снарядам затормозились, поскольку их главным вдохновителем был «враг народа» Лангемак. Теперь, когда арестовали Глушко, Костиков сразу припомнил Королеву «измену» с азотной кислотой. Ведь «вредительство» Глушко как раз и состояло в борьбе с «большевистским» кислородом в угоду «троцкистской» азотке. А раз Королев консолидировался с врагом (в гитлеровской Германии даже глагол специальный придумали: «пактировался», например «пактировался с евреем», «пактировался с коммунистом», стало быть, ты враг рейха), значит, как бы ни были полезны и совершенны его разработки, они могли рассматриваться только как продолжение «вредительства». Все это было настолько дико, что Королев, привыкший к горячим схваткам на техсовете, к спорам до крика, теперь совершенно растерялся. Это были не научные споры, а какая-то гнусная и вредная игра, в которую он играть не умел и учиться не хотел.

Еще до рождения Сергея Павловича один из великих современников Королева Владимир Иванович Вернадский напишет в письме к жене Наталье Егоровне очень глубокую фразу: «... Я считаю, что интересы научного прогресса тесно и неразрывно связаны с ростом широкой демократии и гуманитарных построений – и наоборот». Королев фразы этой не знал, но чувствовал: вся эта «псевдомарксистская» борьба, поиски «вредителей» и зависимость оценок объективных технических решений от политических симпатий их авторов дело загробят.

Королев не мог не чувствовать, что наступление на него идет уже давно и по всему фронту. В течение одного года – с лета 1937-го до лета 1938-го – неприятности и неприятности опаснейшие, если не сказать роковые, валятся на него как из рога изобилия.

Руководствуясь указаниями райкома партии, Королева, как человека «тесно связанного с врагом народа Эйдеманом», общее собрание членов Осоавиахима РНИИ единогласно исключает из членов Совета ОСО.

– Еще до этого Клейменов отзывает свою рекомендацию, данную Королеву для вступления в группу «сочувствующих». Когда один из сослуживцев попробовал возразить: «Королев – один из самых толковых людей в институте, делу предан беспредельно!» – ему спокойно возразили: «Мало быть толковым! Королев в общественных мероприятиях участия не принимает, на профсоюзные собрания не ходит. Вспомни: на демонстрации и маевки его не затащишь, да и с сотрудниками груб».

С 1 января 1938 года Королев уже не руководит отделом, – без объяснения причин, его переводят на должность ведущего инженера.

Атаки, как видите, идут со всех сторон: его обвиняют в грехах политических («сочувствующий»), общественных (ОСО) и профессиональных (понижение в должности).

19 апреля 1938 года Королев пишет письмо в Октябрьский райком ВКП(б). Старается убедить в своих верноподданнических чувствах: «Я не представляю для себя возможности остаться вне партии»... Отмежевывается от «врага народа» Клейменова: «Мне он очень много сделал плохого, и я жалею, что взял у него рекомендацию»... Жалуясь, он предсказывает свое будущее: «Обстановка для меня создалась очень тяжелая. Прав я не имею никаких, фактически в то же время неся ответственность за всю группу... Я уже не могу работать спокойно, а тем более вести испытания. Я отлично отдаю себе отчет в том, что такая тяжелая обстановка в конце концов может окончиться для меня очень печально...» Говорит о самом дорогом, самом важном: «считая мое исключение неправильным, разрешить вопрос о моем пребывании в рядах сочувствующих, дать возможность продолжать работу в институте, где я работаю уже 7 лет над объектами, осуществление которых является целью всей моей жизни...»

Из райкома письмо это переслали в институт. Новый секретарь парткома Федор Пойда наложил резолюцию: «Разобрано на парткоме. Решено в сочувствующих не восстанавливать».

После ареста Глушко Королев понял, что и его арестуют непременно. Он чувствовал это. По отрешенности, с какой говорил с ним Слонимер, по улыбке Елены Наумовны, даже по тому, что механики на стенде старались как можно меньше контактировать с ним, вообще находиться в одном помещении.

А может, все это ему кажется, может быть, просто сдавали нервы: он чувствовал себя измазанным, вонючим, заразным, уязвимым для всевозможных унижений, которым он должен подвергнуться за что-то гадкое и позорное, чего он не совершал, но о чем все, кроме него, уже знают и ждут, что все это должно быть вот-вот публично объявлено. Да, да очень часто казалось, что его ареста ждут!

Пожалуй, единственным человеком, который ни в чем, ни в одной мелочи не изменил своего отношения к Королеву, был Евгений Сергеевич Щетинков. Он вообще вел себя так, словно ничего не случилось, разговаривал безо всякой оглядки, не боялся вспоминать и Клейменова, и Лангемака, и Глушко, в то время как для других людей они словно бы никогда и не существовали. У Щетинкова была репутация институтского юродивого, который и царю может говорить в глаза что думает.

– Ему хорошо, у него туберкулез, – со вздохом сказал о Щетинкове один из сослуживцев.

Евгений Сергеевич действительно был тяжело болен и внутренне подготовил себя к близкой смерти. Осенью и весной, набрав разной расчетной работы, уезжал он в Абастумани и там, в ласковых грузинских горах, пережидал смертельную для него московскую слякоть. И нынешней весной был он совсем плох, но не торопился с отъездом. Очень хотелось напоследок сделать что-то по-настоящему интересное, что переживет его самого и, кто знает, может быть, поможет понять всем этим «бдительным слепцам», что нельзя арестовывать Королева, а напротив, надо, чтобы он мог работать с полной отдачей своих уникальных (в этом Евгений Сергеевич был убежден) сил и способностей.

В самом начале апреля Щетинков закончил большую работу: «Перспективы применения жидкостных ракетных двигателей для полета человека». Сорок страниц: весовой баланс, аэродинамика с учетом влияния звуковых скоростей, куча формул, графиков – он просчитал несколько вариантов...

Королев закрыл папку, прижал ладонью к столу, спросил грустно:

– Успеем ли, Евгений Сергеевич?

– А разве это важно?... Другие успеют...

– Не согласен, – твердо сказал Королев. – Я сам должен успеть... Намеченные еще с Глушко огневые испытания продолжались до начала лета. Работу осложняла кислота – опыта обращения с агрессивными жидкостями не было, механики ходили с обожженными руками, в дырявых спецовках: постоянно что-то просачивалось, протекало, лопалось. Королев уже отметил, что на каком-то этапе стендовых отработок непременно наступает вот такая черная полоса неповиновения металла, и, как ни бейся, она будет длиться положенное богом время, а потом сама собой кончится, Щетинков говорил, что это мистицизм, а Палло был с ним согласен. Сейчас они как раз вошли в эту черную полосу.

13 мая взорвались баки на ракетной торпеде 212, по счастью никто не пострадал. Председателем комиссии по разбору причин аварии назначили Тихонравова, чему Королев был очень рад: Михаил Клавдиевич не будет искать в этом деле «вредительства». Разбирались целый день. Через неделю Королев составил программу новых испытаний ракеты. Теперь нужно было очень постараться, чтобы что-то взорвалось. Опрессовку новой системы водой проводил Палло. Вырвало штуцер: давление высокое – до сорока атмосфер. Королев торопил механиков, ему хотелось поскорее вернуться к ракетоплану. Когда все отремонтировали, дал команду залить основные компоненты. Палло показал: подтекает.

– Я предлагаю проводить испытания, – бодро сказал Королев.

– Я не буду, – хмуро отозвался Палло.

– Это почему?

– Потому что все надо переделывать... Иначе, когда выйдем на расчетное давление, может рвануть.

– А может и не рвануть, правильно? – Королев обернулся к стендовикам Волкову и Косятову, ища у них поддержки.

Саша Косятов молча вытирал ветошью руки. Волков отвернулся.

– Александр Васильевич, но вы-то что молчите?! – спросил Косятова Королев.

– Ненадежно все это, Сергей Павлович, – подумав, сказал Косятов.

– Я сам буду проводить испытания! – взорвался Королев. Все хмуро разошлись по местам.

– Поехали! – крикнул Королев.

Палло не отрываясь смотрел на дергающуюся стрелку манометра. Громкое шипение заглушало все звуки и голоса. Потом звук этот сразу сломался, стрелка упала влево, Палло оглянулся и увидел: Королев стоит, прижав руки к лицу, и между его пальцами льется кровь. В следующую секунду Королев выбежал во двор, выхватил носовой платок, прижал к окровавленному лицу и упал. Тут же вскочил. Палло держал его за плечи. Волков побежал звонить в «скорую». Косятов раздобыл бинты.

Вырвавшийся кусок трубы ударил Королева в висок. Как выяснилось потом, он пришелся по касательной, оставив трещину в черепе. Спасли Сергея Павловича буквально миллиметры.

Когда приехала «карета скорой помощи» (так на старинный манер называли эти автомобили с красными крестами на боку), Королев попросил:

– Свезите в Боткинскую, у меня там жена работает. Знаменитая Боткинская больница для коренного москвича была тогда как бы и не в Москве, потому что настоящая Москва кончалась для него у Бpянcкoгo60 вокзала. А дальше – новый стадион «Динамо», ипподром, Боткинская больница, и еще дальше – Петровский замок, Ходынка – какая же это Москва?..

В двухместной палате травматологического отделения пролежал он недели две. Страшная синяя гематома почти закрывала один глаз. Рядом с ним лежал молодой парень, спортсмен, которому ампутировали ногу. Он не хотел никого видеть и ни с кем разговаривать. Ксана приходила по нескольку раз на день. Приезжала мама.

Когда пришел Арвид Палло (он был единственным, кто навестил его в больнице), Сергей Павлович сказал:


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50, 51, 52, 53, 54, 55, 56, 57, 58, 59, 60, 61, 62, 63, 64, 65, 66, 67, 68, 69, 70, 71, 72, 73, 74, 75, 76, 77, 78, 79, 80, 81, 82, 83, 84, 85, 86, 87, 88, 89, 90