Нет ничего проще, чем решенная проблема.

Блез ПаскальВсеми философами и большими, и совсем маленькими, да и просто пытливыми наблюдателями человеческих судеб неоднократно уже отмечалось, что жизнь – полосата: на смену ненастью приходит вёдро, а на смену огорчениям – радости. Начало трудного лета 1957 года в жизни Сергея Павловича Королева можно смело рисовать одной черной краской, но при внимательном рассмотрении и там отыщутся светлые полоски.

Никто Королеву об этом не напоминал, и, возможно, сам он об этом тоже иногда забывал, но факт есть факт: один из главных создателей ракетно-ядерного щита, член-корреспондент Академии наук СССР, Герой Социалистического Труда, руководитель ведущего конструкторского бюро по ракетной технике, – все послевоенные годы оставался с юридической точки зрения хоть прощенным, но преступником, «врагом народа», которого пожалели и отпустили. Это что-то вроде того, как у интеллигентного, всеми уважаемого человека где-то под рубашкой есть, скажем, неприличная татуировка, которую хулиганы-мальчишки накололи ему в детстве. Никто ее вроде бы не видит, но увидеть может, и тогда надо объяснять, как все произошло, доказывать, что ты не вор и вообще... Можно ли назвать такое состояние мучительным? Пожалуй, оно ближе к состоянию человека нечистого, которое, кстати, для нормального человека мучительно. Поэтому, когда после XX съезда партии началась кампания по реабилитации людей, невинно осужденных в сталинские годы, Королев весной 1955 года направил в Главную военную прокуратуру СССР заявление с просьбой «полностью реабилитировать» его и объяснял, что он невиновен ни по одному пункту предъявленных ему обвинений. В 1955 году Главная военная прокуратура рассматривала тысячи реабилитационных дел, Королев это понимал, но все равно нервничал: почему молчат? В конце сентября ему сообщили: его архивно-следственное дело затребовано из КГБ. В октябре дело пришло, но лишь в апреле 1956 года его направили на заключение к военному прокурору полковнику Терехову. В августе Терехов приходит к выводу, что «в деле нет данных, свидетельствующих о том, что Королев был осужден обоснованно» и просит Военную коллегию Верховного суда СССР постановление Особого совещания при НКВД отменить, а дело прекратить «за отсутствием состава преступления». Королев узнает, что 15 октября 1956 года реабилитирован Глушко. Валентин заявление в Главную военную прокуратуру послал на сорок дней раньше Королева, но ведь проходили они по одному делу, освободили их одним Указом и если с Валентином все теперь ясно, то почему же тянут с ним – Сергей Павлович нервничает, сам себе старается объяснить задержку обычной бумажной волокитой, но успокоиться не может, постоянно об этом думает. Нина Ивановна все видит, по коротким, вскользь брошенным репликам (подробно не говорили) догадывается о причинах его неспокойствия. В последних числах апреля 1957 года, когда Сергей Павлович переживал самые горячие дни подготовки к пуску первой «семерки», Нина Ивановна получила повестку из Военной прокуратуры и в тот же день поспешила на улицу Кирова. Там и вручили ей справку о реабилитации мужа. Она сразу пишет ему письмо и с первым же курьером отправляет в Тюратам. Сообщая благую весть, Нина Ивановна понимала, как растормошит она душу Сергея Павловича, просила: «Не мучай себя воспоминаниями...»

Да как же не мучить?! Разве можно все это забыть?! Он всех вертухаев помнил в лицо, помнил, как пахнет смола в шишках, которые подбирали на Колымском тракте, рисунок кафеля в Бутырке помнил. Дела и мечты все энергичнее выдавливали из его памяти гнев к своим истязателям. Он вряд ли смог бы, встретив на улице Шестакова или Быкова, которые били его на Лубянке, – дать им пощечину. Но к одному человеку ненависть его не иссякала долгие годы. Этим человеком был Андрей Григорьевич Костиков.

Мы расстались с Костиковым в дни, когда он трудился над актом технической экспертизы, в котором доказывал, что Королев – враг народа, а потом, следуя за главным героем книги, совсем потеряли Андрея Григорьевича из вида. А это несправедливо.

Страшные годы заточения Королева были годами триумфа Костикова. Триумф достиг апогея в начале войны: 28 июля был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении Костикову звания Героя Социалистического Труда «За выдающиеся заслуги в деле изобретения и конструирования одного из видов вооружения, поднимающего боевую мощь Красной Армии».

Институт был в шоке: дела у Костикова шли неважно, поговаривали о его уходе из НИИ, а тут вдруг ни за что ни про что средь бела дня свалилась ему на грудь Золотая Звезда.

Об изобретении реактивной артиллерии говорить трудно – корни уходят в древний Китай, в Индию, что же касается реактивных снарядов в современном их виде, то основы заложили Тихомиров, Артемьев, Петропавловский и особенно Лангемак, но никак не Костиков. Лангемака расстреляли, Петропавловский сам умер, Артемьев работал в РНИИ, но, видит бог, ни на какое авторство не претендовал, да и не мог претендовать, с учетом дворянского происхождения и нескольких лет Соловков. Был, правда, еще недобитый Победоносцев, которого так и не удалось упрятать за решетку вместе с Глушко и Королевым. За реактивные снаряды для истребителей И-16, коими громили японцев на Халхин-Голе, он получил Сталинскую премию. После расстрела Лангемака доработкой реактивных снарядов занималась группа инженеров во главе с Л.Э.Шварцем. В нее входили, кроме В.А.Артемьева и Ю.А.Победоносцева, Д.А.Шитов, А.С.Пономаренко, В.Лужин. Снарядами занимались и другие специалисты: М.С.Кисенко, И.В.Воднев, М.К.Тихонравов, Ф.Н.Пойда, М.Ф.Фокин, В.Г.Бессонов, М.П.Горшков, но Костиков снарядами не занимался!

Что касается собственно «пушки» – ракетной установки, то ее в отделе К.К.Глухарева делала группа И.И.Гвая: А.П.Павленко, А.С.Попов, В.Н.Галковский, В.А.Андреев, Н.М.Давыдов, С.А.Пивоваров, С.С.Смирнов, И.В.Ярополов, Н.Г.Белов, но и в этом списке Костикова нет! Поговаривали, что заслуга Андрея Григорьевича в том, что именно он предложил поставить реактивную пушку на автомобиль, но об автомобиле еще в 1935 году писали в своей книжке «враги народа» Лангемак и Глушко.

Когда после ареста Клейменова и Лангемака Костиков был назначен главным инженером института, он волей-неволей должен был заниматься будущей «катюшей» по должности, и он ею занимался. В этом смысле его можно назвать автором, если в списке авторов человек 15-20. Но ведь Золотую Звезду получил он один!

Все это выглядело очень некрасиво, неуклюже, весь институт знал, что и геройское звание, и авторство – липа. Подхалимы говорили, что сам Андрей Григорьевич абсолютно ни при чем, что ему самому неловко, ведь все неожиданно для него решили наверху.

– А если ему так неловко, – заметил тогда Щетинков, – пускай он пойдет и скажет, что ко всему этому делу он никакого отношения не имеет и Золотую Звезду сдаст в фонд обороны.

Надо сказать, что все эти годы после ареста Клейменова, Лангемака, Глушко и Королева одна мечта Андрея Григорьевича никак не могла осуществиться – все время что-то мешало, никак не назначали его начальником института. После Слонимера очень недолго был Фоменко, его сменил Монаков, и только в 1942 году административное рвение Костикова было оценено надлежащим образом, и он стал, наконец, начальником НИИ-3. Вот тут-то, видно, и закружилась у него голова: Андрей Григорьевич написал в Государственный комитет обороны, что за год он берется построить невиданный ракетный истребитель-перехватчик.

Сталин запретил заниматься опытным конструированием, считая, что все силы авиапрома должны быть брошены на массовое производство уже апробированных самолетов. Туполева, например, он отчитал за попытку начать работу над новым бомбардировщиком. Но Костикову строить ракетный перехватчик разрешил. Наверное «катюши» убедили вождя в невероятной талантливости Андрея Григорьевича.

На что надеялся Костиков, берясь за это дело, никто в институте не понимал. Это была чистая авантюра. Сам Костиков в самолетах не разбирался, но это – полбеды. Беда в том, что никто в институте ими тоже серьезно не занимался. Было несколько человек, которые строили планеры в молодые годы, но одно дело построить планер, другое – никому неведомый ракетный истребитель-перехватчик.

Костиков привлек к своей афере Бисновата. Матус Рувимович Бисноват был человеком талантливым, но не пробивным, в сравнении с таким «хищником» как, скажем, Яковлев, абсолютно «травоядным». Начинал он в КБ Всеволода Константиновича Таирова, у которого учился строить истребители и, видно, неплохо выучился, потому что в 1938 году выделился в собственное маленькое КБ, в котором создал три истребителя, но конкуренции с Яковлевым, Микояном, Лавочкиным выдержать не смог, машины его не приняли на вооружение. Бисноват самолет Костикову сделал, точнее, не самолет, а планер, который должен был превратиться в самолет, когда Костиков поставит на нем свой ракетный двигатель. Но двигателя у Костикова не было!

Летчик-испытатель Сергей Николаевич Анохин попросил своего коллегу Виктора Леонидовича Расторгуева прицепить планер Бисновата к бомбардировщику СБ и «вывезти» его в небо, чтобы проверить аэродинамику и управление. Расторгуев отбуксировал Анохина, тот 9 октября 1943 года летал в течение 27 минут и благополучно приземлился, начав и одновременно завершив «небесную» часть истории истребителя-перехватчика Костикова.

«Земная» же часть этой истории имела для Андрея Григорьевича грустное продолжение. Год прошел, перехватчика не было, а Сталин не любил, когда его обманывали. Он поручил заместителю наркома Александру Сергеевичу Яковлеву собрать комиссию, разобраться и доложить. Яковлев собрал солидных людей: начальника лаборатории № 2 ЦАГИ академика Сергея Алексеевича Христиановича, начальника летно-технического института НКАП169 Александра Васильевича Чесалова и других опытных специалистов. Комиссия пришла к выводу, к которому могла прийти и за год до этого: Костиков не обладает достаточными познаниями для выполнения такого задания, срок, за который он обещал построить перехватчик, необоснован и нереален. 18 февраля 1944 года постановлением ГКО генерал-майор Костиков с поста директора института был снят, а Прокуратуре СССР было поручено расследовать «невыполнение Костиковым особо важного задания». 15 марта Костикова арестовали.

На следствии Костиков признал, что ввел в заблуждение правительство, нанес вред стране, но объяснил все это не злым умыслом, а лишь «желанием прибавить себе славы, завоевать в стране положение конструктора-монополиста в области ракетной техники».

Отсидел он по тем временам срок короткий: одиннадцать с половиной месяцев, после чего был прощен, остался при генеральских лампасах и Золотой Звезде.

Костиков нужен был Сталину, ибо являлся одним из носителей сталинского миропорядка. В книге немало говорится об уничтожении талантов. Но ведь параллельно и неразрывно шел другой процесс – незаслуженного возвышения, конструирования псевдоэталонов, надувания пустотелых авторитетов. Подмены действительного мнимым происходили везде – в политике (Бухарин – Жданов), в армии (Тухачевский – Буденный), в науке (Н.Вавилов – Лысенко), в литературе (Платонов – Павленко), во всех областях жизни это было. Посадив Костикова, Сталин нарушал правила собственной игры.

К моменту отъезда Королева в Германию Андрей Григорьевич был уже на свободе, насколько мне известно, после войны они не встречались, но Королев все эти годы сохранял стойкую неприязнь к Андрею Григорьевичу. Сын Михаила Сергеевича Рязанского рассказал мне случай, который вспоминал отец:

– Когда нам в Берлине выдали личное оружие, Королев, уж не помню по какому поводу, вспомнил Костикова. Дергая затвор пистолета, он процедил:

– Пусть я снова сяду, но эту б... я пристрелю!

И в голосе его было столько ненависти, что Рязанский понял: действительно может пристрелить...

Костиков умер 5 декабря 1950 года от сердечного приступа. Королев в это время находился на полигоне. На сообщение о смерти Костикова он откликнулся в письме к Нине Ивановне: «Мне позвонили о смерти АГК (а вчера в газете прочел). Так судьба развела нас навек, и эта черная строчка навек зачеркнута. Ну пусть спит с миром – старое надо забыть и простить». Это было написано в Капустном Яре 12 декабря 1950 года. Может быть и надо забыть и простить. Но он не сумел ни забыть, ни простить. И не простил до самой смерти. В 1965 году заехал Сергей Павлович навестить вдову расстрелянного Ивана Терентьевича Клейменова. Сидели, беседовали. Маргарита Константиновна вспоминала Печерский лесоповал, Сергей Павлович – прииск Мальдяк, им было что вспомнить. И Костикова вспомнили.

– Сергей Павлович сразу помрачнел, – рассказывала мне Маргарита Константиновна. – Вы же знаете, он человек суровый, но не злой, а тут говорит: «Таких, как Костиков, добивать нужно! Его счастье, что он умер... Я бы его скрутил в бараний рог...»

Да, Сергей Павлович был человек взрывной, резкий, но никто, включая недоброжелателей, не мог сказать, что он был злым и злопамятным. И, если через всю жизнь пронес Королев такую ненависть к человеку, трудно поверить, что человек этот чист перед ним...

Теперь же, в 1957-м, получив сообщение о реабилитации, Королев быстро пишет Нине Ивановне: «Очень меня обрадовало твое сообщение о решении Верхсуда. Наконец-то и это все окончательно закончилось. Конечно, я здесь невольно многое вспомнил и погоревал, да ты и сама можешь себя представить, как печальна вся эта кошмарная эпопея.

Прошу тебя в очередном письме напиши мне дословную формулировку из справки Верхсуда. Прошу тебя снять в нотариальной конторе 3—4 копии этой справки, они мне будут нужны по приезде. Что они (Верхсуд) говорили о пересмотре дела? Они предлагали его пересмотреть? Это было бы очень интересно и поучительно...»

Много раз перечитывал я эти строки и всякий раз не мог отделаться от ощущения, что слышу в них не только радость («наконец-то...»), но и какую-то загоняемую вовнутрь тревогу («Что они говорили?.. Они предлагали?..»).

Одна милая старая женщина, дважды по много лет сидевшая в сталинских лагерях, на вопрос: не боялась ли она попасть туда в третий раз, когда ее выпустили в 1954 году, призналась с грустной улыбкой:

– А я и сейчас, через тридцать лет, боюсь...

Тревоги свои Королев не выпускает наружу, но они никогда, даже в дни самых громких фанфар, очевидно, не покидают его. Думаю, что это постоянное тайное унижение питало пламя его презрения к доносчикам и не разрешало забыть лжеотца «катюши» до самой смерти...

И еще одно событие скрашивает Сергею Павловичу все печали лета 1957 года. Его политическая реабилитация совпадает по времени, если можно так выразиться, с реабилитацией научной. После того как незадолго перед арестом Сергея Павловича «прокатили» с профессорским званием, защищать диссертацию у него времени не было, да и как-то он к этому не стремился170.

В апреле 1947 года Королев был избран членом-корреспондентом Академии артиллерийских наук, в октябре 1953 года – членом-корреспондентом большой Академии, но при этом он не был даже кандидатом наук. По мере того как демократия Хрущева костенела и затвердевала в бюрократической неподвижности, внешние знаки человеческих оценок приобретали все большее значение. «Ученый без степени – не ученый» – эта анекдотическая формула все прочнее входила в обиход, вся ирония из нее испарилась и звучала она уже вполне серьезной строкой некой инструкции.