Знаешь, я служила регистраторшей в какой-то гнусной поликлинике; на меня кричал каждый, кому было не лень. Получала я только пятьдесят рублей, домой возвращалась только в шесть часов, ела воблу и картошку, стирала сама большую стирку, сама мыла полы, ходила вся драная... Только два года, как я сыта и одета - с тех пор, как Моисей женился на мне. И опять возвращаться к этому же!
      - Что ж, я больше не смею настаивать, - мрачно сказал Олег. - Бедная Россия! Если ее женщины так измельчали, тогда в самом деле конец нашей Родине! Значит, мы обречены на вымирание. А хам будет плодиться.
      - Какой ты неблагодарный! Я так тебя желала. А ты меня же упрекаешь!
      - А я в ответ на все это делаю тебе предложение. Ты этим недовольна? Так чего же ты хотела от меня?
      - Я не "недовольна", я очень тронута, но я не могу. Пойми, не могу пойти на такой риск.
      Он встал с колен.
      - Как хочешь. Я сказал все, что может желать услышать женщина в такой момент. Больше мне сказать нечего. Но знай, если ты сделаешь аборт, а разорву с тобой.
      - Но почему же?
      - Ты не хочешь от меня ребенка, ты мне отказываешь в моей руке, ну а я не хочу этих встреч. Мне твой отказ оскорбителен. Вот и все.
      - С операцией все уже решено: я записана на койку. Завтра в двенадцать часов Моисей Гершелевич повезет меня.
      - Моисей Гершелевич? А как же он принял это?
      - Ну... Я сумела представить дело... Втерла ему очки... - и она повертела рукой перед его глазами.
      Его передернуло от этой фразы.
      Из коридора послышался звонкий голос Мики, вернувшегося из школы и препирающегося с дворничихой - она кричала, что он не снял галоши и наследил по всему коридору. Марина вскочила и пошла навстречу мальчику. Мика весело поздоровался с обоими.
      - Поцелуй от меня Нину, Мика, и скажи, что мне очень хотелось с ней поговорить. До свидания, Олег Андреевич.
      Олег подал ей шубку и надел ботики. В кухне, бросая любопытные взгляды, вертелась Катюша. Олег вышел за Мариной на лестницу.
      - И все-таки, Марина, последний раз прошу тебя - одумайся! Если ты выйдешь за меня и оставишь этого ребенка, я всю жизнь посвящу тебе.
      Она стояла, опустив голову и разглядывая хвостики своей муфты. Он взял ее руку:
      - Согласна?
      Не поднимая глаз, она отрицательно покачала головой. Он выпустил ее руку и пошел наверх, она - вниз. "Никогда он не разорвет со мной, - думала она, спускаясь, - достаточно мне будет на одну минуту остаться с ним наедине и броситься ему на шею, и он снова мой. Я его уже знаю". И все-таки слезы наворачивались на глаза.
      Вечером Нина сказала Олегу:
      - Вы можете поздравить меня - я официальная невеста Сергея Петровича. У меня устано-вились самые лучшие отношения с его матерью, и при первой возможности мы обвенчаемся.
      Он поцеловал сначала одну ее руку, потом другую:
      - Очень, очень рад за вас. Значит, не перевелись еще на Руси женщины, готовые идти за человеком даже в Сибирь. Я уверен, что у вас будут счастливые дни! - Я не ожидала, что вы будете поздравлять так горячо и искренне. Я думала... память брата... расстрогалась Нина.
      - О нет! Если бы вы выбрали человека из враждебного лагеря преуспевающего большевика... Но для белогвардейца, сосланного... Я рад. Я горжусь вами.
      Зазвонил телефон. Марина просила Нину немедленно приехать к ней и выслала машину. Нина поехала. Олег взволновался. "Может быть, Марина передумала и хочет передать это мне через Нину?" - подумал он. Нина не возвращалась долго, но он не ложился, дожидаясь. Услышав, наконец, ее шаги, он вышел в коридор снять с нее пальто, вопросительно на нее взглянул: "Знает ли она, что я честно предлагал брак?" Она встретила его взгляд и, по-видимому, угадав его мысль, пожала его руку:
      - Вас не в чем упрекнуть. Марина сама не знает, чего хочет.
      На следующий день Олег должен был идти в поликлинику, выписываться на работу, но, против ожидания, его задержали еще на три дня, которые он провел то за книгой, то за шахматами, то за колкой дров, и, наконец, вызвался исправить электропроводку в комнате Нины, не зная, чем заглушить тоску. На третий день он подошел открыть дверь на звонок и увидел перед собой Моисея Гершелевича в прекрасной шубе с каракулевым воротником. "Объяснение!" - мелькнула в его голове, и сразу составилась фраза: "Готов дать вам удовлетворение, в какой бы форме вы ни пожелали!" Но еврей протянул ему руку и, улыбаясь золотыми зубами, сказал:
      - А, уже дома! Приятная неожиданность! Ну, как здоровье? Вас заменяет один юноша, но с работой плохо справляется. Ждем, очень ждем. Когда думаете выйти?
      - Завтра иду в поликлинику. Буду просить, чтобы выписали на послезавтра.
      - Нет, нет. Торопить врачей никогда не следует - здоровье прежде всего. А к первому мая я выпишу вам премиальные, чтобы вы могли поправить свои дела.
      - Благодарю, не надо. Я еще так недавно работаю... На вас нарекания будут.
      - Устроим все, устроим. Как-никак, имею некоторую власть. А скажите, Нина Александ-ровна дома? Меня командируют в Москву, а у меня жена в больнице - хочу просить, чтобы Нина Александровна ее навестила.
      Олег повел его к Нине.
      - Ну, что Марина? - было одним словом из ее первых восклицаний. Олег решил, что при таком разговоре он может показаться лишним, и пошел из комнаты, но у двери намеренно задержался, закуривая для вида. Муж отвечал:
      - Не совсем благополучно. Выскабливание делал сам профессор, а, между тем, она температурит. Хотел просить вас навестить ее завтра. Там впускной день. Передайте ей, пожалуйста, от меня эти груши и виноград.
      Олег вышел.
      Он стоял на табурете в коридоре, натягивая провода, когда Нина и Моисей Гершелевич вышли из комнаты и остановились у вешалки. Еврей говорил:
      - Как я умолял ее не делать этого! Согласитесь, что уж мы-то при нашем материальном положении можем позволить себе роскошь иметь детей! Я специально ездил к ювелиру, купил ей браслет за пятьсот рублей, обещал после родов серьги - ничего нельзя было с ней поделать. А теперь вот целый день плачет и температуру себе нагоняет.
      При этом он весь так и разбухал от гордости - и за материальное преуспевание, и за мнимое отцовство. Ему явно невдомек было, что бестактно рассказывать такие интимные вещи, не стесняясь присутствия постороннего человека. И как это мелко - упоминать о материальном процветании и приводить цифру за браслет. А что за самоуверенность в том жесте, каким он перебросил одну из груш Мике. Олег брезгливо поморщился, и когда Моисей Гершелевич наконец ушел, он заметил с горькой усмешкой:
      - Процветающий еврей среди разоренных, униженных русских дворян! Знамение времени!
      Глава шестнадцатая
      Елочка стала частой гостьей у Бологовских - врач прописал Наталье Павловне впрыскива-ния для укрепления сердечной мышцы, и та, питая ужас перед районной амбулаторией, решила обратиться к Елочке, которая охотно согласилась, заранее предупредив, чтоб об оплате не было и речи. Каждый раз, когда она приходила, Ася или француженка выкатывала маленький чайный столик, как если бы дело происходило в великосветской гостиной девятнадцатого века. Архаический столик с севрским сервизом на фоне давно не ремонтированной, запущенной комнаты, и усталая француженка, раскладывающая жалкую повидлу на очаровательные блюдца, а рядом - Ася, натирающая паркет или стирающая пыль с бесчисленных бабушкиных овальных миниатюр...
      - Eh bien, Helene?* - спрашивала Наталья Павловна у Лели, когда та в очередной раз возвращалась с биржи. Ответ всегда был один и тот же товарищ Васильев, видимо, находил для себя неизъяснимое наслаждение в том, чтобы всеми способами не давать дорогу "непроле-тарскому элементу". Елочка взялась хлопотать, чтобы ее дядя, старший хирург, пользующийся большим весом в больнице, попросил своего приятеля рентгенолога взять Лелю к себе в ученицы, а как только она овладеет специальностью, можно будет ее устроить на работу, минуя биржу с плотоядным товарищем Васильевым - специальность дефицитная и рентгенкабинеты переманивают друг у друга рентгенотехников. Все пришли в восхищение от этой выдумки.
      * Ну что, Элен? (франц.)
      Елочка была счастлива хоть как-то помогать этой семье. Она все больше и больше привязывалась к Бологовским, хотя при этом считала их семью не из передовых, не из тех либеральных помещичьих семей, где девушки шли на Бестужевские и медицинские курсы и потом работали в земских больницах и школах, как покойная Елочкина мама. Конечно, не погибни Россия, Ася и Леля блистали бы в светских салонах и крутили романы с офицерами. Это вызывало в Елочке только презрение. И все же она четко сознавала, что готова на любую жертву ради Аси и Лели, Натальи Павловны и мадам. Елочке, с ее замкнутостью и чувством собственного достоинства, противно было просить и добиваться чего-то. Для себя. Но не для других, особенно для тех, кого она любила.
      Один случай запал ей в сердце. Женщина привезла на операцию своего мальчика лет двенадцати - русоволосого, загорелого, с темными печальными глазами. Это была крестьянка, в домотканой холстине, цветном платке и зипуне, с котомкой за плечами. Глаза ее были такие же темные и печальные, как у сына. Скорбь и страшная тревога смотрели из них, когда она обнимала мальчика, который в свою очередь обхватил руками мать, как будто ища у нее защиты. Когда Елочка пробегала обратно, мальчка уже увели, а мать сидела на скамейке и слезы текли ручьями по загорелым худым щекам красивого лица... Толстая равнодушная санитарка сидела тут же и урезонивала ее:
      - Ну чего ты? Чего, глупая? Медицина нонече сильна, лечат умеючи. Сперва, вишь, смотрит ординатор, а завтра, поутру, потом прохвессору покажут - не сразу на стол. Нонече все для народа! Уход за им будет, какой тебе и не снится: с кровати встать ни в жисть не позволят! Все подносить станут; потому - медицина! - А ты в слезы!
      Елочка приостановилась, и санитарка увидела ее.
      - Вот и сестрица тебе то же скажет. Ейный папаша первеющий какой ни на есть хирург. Вот проси, чтобы он твоего сына резал. Дюже в этом деле горазд.
      Женщина обратила испуганный, умоляющий взгляд на Елочку и бухнулась ей в ноги... Елочка вела себя слишком сухо, она заторопилась сказать!
      - Хирург вовсе не мой отец, а только дядя. Трудные случаи он и всегда оперирует сам. Встаньте, это не принято.
      Правда, она пожала при этом ее руку, но сей жест, не принятый в простонародье, вряд ли сказал что-нибудь сердцу крестьянки! И вот теперь Елочка мучилась, думая о себе, что нет в ней сердечности и простоты.
      Помнился ей постоянно и еще один случай: в операционную принесли на носилках залитого кровью человека. Это оказался испытатель гранат - ореол храбрости, который не мог не сопутствовать такому человеку, и знакомый вид военной травмы расшевелил немного сердце Елочки, но только на несколько минут. Когда она взяла в руки историю болезни и увидела в соответствующей графе - партиец с 18 года, - все в ней тотчас же снова омертвело. Тогда она записала у себя в дневнике: "Конечно, я всегда готова исполнить свой долг по отношению к каждому, но души моей пусть с меня не спрашивают. Я вольна вложить ее куда сама захочу. Если Господь Бог вернется в Россию, то воскреснет сестра милосердия, а сейчас я - медсестра, и пусть этого довольно будет тем, кто так исказил, заштемпелевал и прошнуровал нашу жизнь!"
      У входа в вестибюль клиники ее всегда встречала величественная фигура швейцара. Швейцар этот - бывший кучер Александра III, богатырски сложенный старик, весь был преисполнен чувства собственного достоинства. За свою жизнь он столько перевидел высоких особ, так наметал глаз, что лучше любого агента ОГПУ распознавал "господ", в каком бы виде эти господа ни появлялись перед ним. Он считал для себя унизительным приветствовать партийцев и, напротив, радостною обязанностью - поклониться "бывшему". Из всего персонала больницы поклоном своим он удостаивал лишь несколько лиц по своему выбору, главным образом лишь старых профессоров. Дядя Елочки, пожилой хирург, сохранивший манеры и выправку царского офицера, также входил в их число. Молодых врачей-ординаторов нового времени швейцар глубоко презирал и упорно титуловал "фельдшерами", на которых некоторых и в самом деле походили; на врачей-женщин он откровенно фыркал. Елочке имел обыкновение кланяться, перенося на нее частицу уважения, выпавшего на долю ее дяди, а также зная, что она из славной стаи прежних "милосердных".
      Швейцар стоял обычно не у наружной двери, а несколько поодаль, у внутренней лестницы близ лифта, бездействующего со дня великой революции, как и все лифты в городе. Тут же помещалась вешалка для нескольких привилегированных лиц, снимать пальто с которых швейцар почитал высокой обязанностью.
      - Пожалуйте, Елизавета Георгиевна! - сказал он теперь.- Дяденька ваш уже ушли. Наказали передать вам, чтобы вы к ним обедать завтра пожаловали. - Снимая с Елочки пальто, прибавил: - Вечор из Москвы зять воротился; рассказывал, что Страстный монастырь и Красные ворота вовсе снесли, Сухареву башню и Иверскую Матушку тоже срыли, а в Кремль не токмо что не пущают, а у ворот караулы стоят и по Красной площади милиция шмыгает спокойно не пройдешь. Зять приостановился было, чтоб взглянуть на Спасскую башню, ан милиционер к нему: "Гражданин, здесь останавливаться воспрещатся!" Трусы они, Елизавета Георгиевна, как я погляжу. Покойный император - Александр Александрович - всегда-то повсюду езживали: и в церковь, и в Думу, и на гвардейские пирушки. Я на козлах, да два казака позади - только и есть! А ведь знали же они, как убили их папеньку. И сами Александр Николаевич после десяти покушений все один езживали, а как в одиннадцатый раз бомбу в Их Величество бросили - и только были с ними адъютант и два казака. Ни в жисть не прятались, русские были люди - не то что нынешняя мразь: жиды да прочая нехристь!
      Елочка оглянулась и прижала палец к губам, но швейцар не пожелал снизить голоса:
      - Я не боюсь! Меня и то моя старуха донимает: "Я, - говорит, - домой спешу и слышу через открытую фортку, как ты в комнате советскую власть ругаешь. Голос больно у тебя зычный, - говорит, - и уж будет нам от твоего голоса беда неминучая". А я так полагаю, что это все в руках Господних.
      - Вы молодец, Арефий Михайлович, побольше бы таких, как вы, - сказала Елочка.
      Ходатайство ее увенчалось успехом. Хирург не откладывая обещал поговорить с рентгено-логом. Елочка тотчас побежала сообщить радостную весть, но в нескольких шагах от подъезда Бологовских ей мелькнуло свежее личико и кокетливая шляпка.
      - Леля!
      Девушка обернулась. С ней был долговязый молодой человек, который тотчас потянул руку к фуражке. Леля представила его, говоря:
      - Валентин Платонович Фроловский, мы знакомы еще с детства.
      Она выслушала и поблагодарила Елочку очень мило, но сдержанно, если не холодно.
      - Довольны вы, милая маркиза с мушкой на щечке? - спросил молодой человек. - Милое дитя, могу вас уверить, что на советской службе не слишком весело.
      - Поживем - увидим! Вон там идет полковник Дидерихс. - И, кивнув Елочке, Леля ускользнула в сторону, как изящное видение.
      Молодой человек сказал, скандируя:
      - Гвардейский полковник продает газеты на улицах. - Красивым жестом поднес к кепке руку и поспешил за Лелей приветствовать полковника.
      Елочка взглянула ему вслед и увидела высокого старика. У него было странно длинная шея, большие скорбные глаза под мохнатыми бровями напоминали чем-то глаза затравленного зверя. Сумка почтальона, надетая через плечо, не могла скрыть военную выправку и остатки гвардейского лоска.
      Направляясь к Бологовским, Елочка рассчитывала на задушевную теплую минуту и веселый щебет за чайным столом и, брошенная теперь посредине тротуара, почувствовала себя разочарованной и уязвленной.
      Идти к Асе теперь было не для чего, и она направилась к Анастасии Алексеевне, чтобы передать ей приготовленные для штопки носки. Анастасия Алексеевна по своей привычке тотчас начала охать и жаловаться, при этом сообщила, что недавно проработала несколько дней сестрой-хозяйкой в больнице "Жертв революции".
      - Понадеялась я, что поработаю там, но сотрудница, которую я замещала, почти тотчас поправилась. А мне там обед полагался, и работа нетрудная сами знаете - порции больным раскладывать. - Две слезы выкатились из красных глаз.
      Елочка озабоченно смотрела на нее, и чувство неприязни опять перемешивалось в ней с чувством жалости.
      - А как здоровье? - спросила она.
      Анастасия Алексеевна поднесла руку к голове.
      - Нехорошо... Все что-то мерещится. Темноты боюсь, одна в квартире оставаться боюсь. На днях соседи поразошлись, и от единой мысли, что я в квартире одна, такой на меня страх нашел, что я выскочила пулей на лестницу, а дверь, не подумавши, захлопнула. Ключа при себе у меня не было и два часа это я на лестнице в одной блузке продрожала, пока соседи не подошли. Странные рожи какие-то лезут: раздуваются, ползут из углов. Только и мысли, что, как сейчас, там на сундуке надуется страшный лиловый старик, повернусь, увижу - так уж лучше не поворачиваться! А то как бы в кухне под столом опять та рожа, что вроде большой лягухи, не квакала свое: плюнь на икону, плюнь!.. Ничего этого другой раз и нет. Повернусь - и сундук пустой, и под столом никого... А вот навязывается в мысли. Я ведь сызмала с темнотой путаюсь. Впервые это ко мне пришло, когда я еще гимназисточкой была: билась, помню, над арифметиче-ской задачей. Помните, какие трудные бывают, потруднее алгебры... Вдруг откуда ни возьмись пришло мне в голову попросить, шутки ради, помочь мне нечистую силу: "Помогите, - говорю, - уж как-нибудь рассчитаюсь!" Только сказала, и так это быстро уяснилась мне вся задача - ровно занавесочку в мозгу отдернули. А ночью вижу около своей кровати огромную рожу и пасть раскрыта: "Дай мне есть", - говорит. Жили мы тогда на самой окраине Пензы, мать сама пекла хлебы. В этот день как раз испечены были, лежали накрытые полотенцем. Я схватила и бросила ему. Утром проснулась и думаю: "Экий сон противный привиделся!" Вдруг слышу, мать кричит: "Дети, кто хлебы трогал? Не могли ножом отрезать? Обезобразили буханку, и полотенце на полу!" Она ругается, а я ни жива, ни мертва! Весной причащаться пошла, вдруг кто-то мне ровно бы в самое ухо: "Выплюни, а ну-ка выплюни!"А я и выплюнула недолго думавши. Ага, вздрогнули небось?!
      - Да, вздрогнула, ведь это кощунство - плюнуть на портрет человека и то непростительно, а Дары - святыня! Зачем же вы?
      - А сама не знаю, зачем. Так просто. Тогда все нипочем было - бегаю да хохочу, а вот теперь расхлебываю. Кабы муж другим человеком был, думается мне, ничего бы теперь со мною не было - Крымская история очень уж нервы поиздергала. Помните, говорили мы с вами про Дашкова, поручика? Я фамилию его тогда вспомнить не могла?
      Елочка мгновенно выпрямилась, как струна.
      - Помню. И что же? Его видели?
      - Представьте! Как раз ведь толковала, что его никогда не вижу, да тут-то и увидела!
      - Как это было? - Брови Елочки сдвинулись, и голос прозвучал строго.
      - Разливала я больным чай, а санитарки разносили; после ужина это было; взглянула этак вперед, да за дальним столом вдруг вижу - сидит среди других, в таком же сером халате, что остальные; ну как живой, совсем как живой.
      - Однако какой же? Одно из ранений у него было в висок, голова была перевязана. Таким и видели?
      - Нет, перевязан не был, а только - он. Помню, след от раны мне в глаза бросился - шел от брови к виску. Кабы не знала я, что убит, подумала бы, что живой. Малость только постарше стал.
      - Странно! - прошептала Елочка. - Стал старше, зарубцевалась рана... На галлюцинацию не похоже. Неужели же не подошли, не заговорили? Не справились в палатном журнале? Анастасия Алексеевна, отвечайте же мне!
      - Испугалась я, Елизавета Георгиевна. Помнится, чашку выронила и расколола. Засуети-лись санитарки; дежурный врач подошла и спросила, что со мной, а когда я снова в ту сторону взглянула - никого уже за столом не было.
      - Ну, а на другой день?
      - А на другой день я уже не работала - это было в канун расчета.
      Мысль Елочки работала лихорадочно быстро: если бы она видела его в один из многих дней, это была бы явная галлюцинация, но его появление в последний день могло произойти оттого, что ему с этого только дня разрешено было выйти в столовую. Неужели в самом деле он? Надо сбегать в больницу "Жертв революции" и справиться, не было ли там на излечении Дашкова. И как будто мимоходом она спросила:
      - А вы там на каком отделении работали?
      - Подождите... Вот и не припомнить... Плоха я стала... На терапевтическом.
      - Этот случай показывает только одно - подобные разговоры вам безусловно вредны, - сказала авторитетно Елочка.
      Раздался стук в дверь, и Анастасия Алексеевна подошла отворить, Елочка услышала ее восклицание: "Ты? Вот не ждала!" Она обернулась на дверь и увидела человека, которого там, давно, в Феодосии, ей приходилось видеть ежедневно в часы работы. Она, как ужаленная, вскочила. Он успел измениться с тех пор: она привыкла видеть его в офицерской форме, а теперь он был в сером помятом пиджаке; не было прежней выправки, слегка облысели виски и какое-то выражение гнусности показалось ей в слегка обрюзгшем лице... Он выглядел теперь почти мещанином.
      - Кого я вижу? Сестра Муромцева! - Что-то прежнее, офицерское, мелькнуло за обликом измочаленного советского служащего: по-офицерски он выпрямился, подходя к ней, щелкнул каблуками и вытянул по швам руки.
      Елочка схватила пальто, брошенное нa стуле, и поспешно пошла к двери с гордо поднятой головой... Чтобы она пожала руку предателю Злобину, который выдавал палачам "чрезвычайки" последних русских героев? Никогда! Этой чести он не удостоится!..
      На следующий день она забежала со службы домой, намереваясь тотчас отправиться в справочное больницы, и увидела Анастасию Алексеевну, ожидавшую ее в передней.
      - А я к вам... Вы ушли, не простились. Не рассердились ли вы? - как-то униженно начала она. Они прошли в Елочкину комнату.
      - Вы вольны принимать у себя кого вы желаете. Странно было бы, если бы я сердилась. Но, я полагаю, вы понимаете, что мне неприятен этот человек.
      - Это я поняла, но и вы поймите, что я не могу не принимать его, если он время от времени все-таки приносит мне деньги.
      - Совершенно верно, если вы берете от него деньги, вы не можете не принимать его. Но я лично нахожу, что нельзя брать деньги от человека, который помогал большевикам убивать.
      - То, Елизавета Георгиевна вы! Вы, известно уже, - первый сорт, отборные чувства! А я о себе не обольщаюсь, - второсортная я. Это как в магазине чая пакеты: этот - цейлонский, этот - экстра, а этот дешевенький. Я и круга не того, что вы: мои родители простые лавочники были. Им невесть какой честью показалось, когда я за врача замуж выскочила. Кабы он кадровый военный был, а не по призыву, мне бы и не видать его, как своих ушей. Зачем я от него деньги беру? Да ведь я, как-никак, с ним прожила двадцать лет, я его от тифа спасла: сколько около него бодрствовала, насильно на постели удерживала... А теперь болею я. Мое состояние никуда не годится, он сам говорит. Почему же не принять помощь? Вот этот... как, бишь его? Дашков, поручик - муж осведомлялся - такого на излечении не было; значит, опять галлюцинации.
      - Что? Не было? Не было! - голос Елочки оборвался. - А вы, зачем рассказывали вашему мужу?
      - Почему же не рассказать? Рассказала.
      - Так, очень хорошо! Вы рассказали, а он отправился наводить справки. - Елочка грозно засверкала глазами.
      - Ох, уж вижу я, что вы, Елизавета Георгиевна, опять сердитесь, а вот за что? Ну, пошел, спросил; там просмотрели по книгам за текущий месяц и ответили, что такого не было. Только и всего!
      - А зачем он осведомлялся? Ведь не зря же пожилой, занятой человек, таскался за сведениями? Безусловно, он имел цель: он хотел выследить офицера, который однажды каким-то чудом ускользнул из его рук. Допустим, ему сообщили бы, что такой человек был, и при нашей системе протоколирования выложили бы тотчас и адрес, и место работы. Что ж было бы дальше - как вы полагаете?
      - Да ведь его же не оказалось! Стоит ли толковать? - хныкая, твердила Анастасия Алексеевна.
      - Да, его не отказалось, зато гнусность вашего супруга оказалась налицо! Готовность свою к новому предательству он доказал со всей очевидностью, - яростно обрушивалась Елочка. - И вот что я вам скажу, Анастасия Алексеевна: наши с вами отношения кончены. Я больше не хочу ни видеть этого человека, ни слышать о нем, а вы, по-видимому, не так уж редко видитесь. Вы способны передавать ему и наши с вами разговоры... Вы удивительно беспринципны! Нам лучше прекратить знакомство.
      - Ох, Елизавета Георгиевна! Легко вам говорить о принципах, вы молоды, здоровы, квалифицированны, твердо стоите на ногах... А вот были бы в моем положении, не то б запели!
      - Не беспокойтесь, не запела бы!
      - Не зарекайтесь! Ну что ж, я пойду! Оттолкнуть человека очень просто - чего проще-то! Обещали помочь: собирали работенку, жалели, угощали, а чуть раздосадовались - и гоните! И никакой жалости. А еще мужа моего за жестокость осуждаете, он подобрей вас, как посмотришь. Это ведь уже не в первый раз, что мне от дома отказывают, все знакомые открестились. - И она всхлипнула.
      Елочка боролась с собой.
      - Извините мне мою горячность, - сказала она, наконец, протягивая руку. - Останемся друзьями. Я приготовлю вам работу. Только на квартиру к вам я больше не пойду. Приходите вы сами. Я буду вас ждать через неделю в пятницу. Согласны?
      - Ну, спасибо вам, миленькая. Не сердитесь, моя красавица. Ведь я одинокая. - И она опять всхлипнула.
      - Вы только должны обещать мне не говорить мужу, что мы с вами видимся, - продолжала Елочка.
      - Вот вам крест. Хотите икону поцелую?
      - Нет, не надо. И запомните, поручик убит, забудьте все это.
      Когда Анастасия Алексеевна, наконец, вышла, Елочка опустилась на стул и закрыла лицо руками.
      Больного с такой фамилией не было! Конечно, не было! Безумно было надеяться. Мир так пуст! Мертвые не воскресают!
      Глава семнадцатая
      Олег опять начал ходить на службу. Работа и дорога из порта и в порт с бесконечными ожиданиями трамвая занимали так много времени, что домой он возвращался не раньше семи часов вечера. Стараясь заглушить безотрадные мысли, порывшись в библиотеке Надежды Спиридоновны, он брался за книгу. Обедал Олег на работе, в столовой для служащих, а ужинал вместе с Ниной и Микой по желанию Нины, которая нашла более целесообразным общее хозяйство. Теперь, когда он мог вносить свой пай, он с радостью согласился на это.
      Недели через две после выхода на работу он услышал в коридоре голосок Марины, которая, здороваясь с Ниной, чему-то смеялась. Впрочем, смех ее показался несколько искусственным. Как только она прошла к Нине, он поспешно оделся и вышел из дому. Весь вечер бродил по городу и только к двенадцати часам, когда, по его расчетам, Марина уже должна была уйти, вернулся домой. Ни в каком случае он не желал ее видеть, не желал ни близости, ни объяснений.
      Когда Марина пришла в следующий раз, он поступил точно так же. Нина, конечно, поняла его маневры, хотя не заговаривала с ним об этом; точно так же она ни разу не упомянула при нем об Асе: а ведь, по всей вероятности, теперь она нередко видела ее.
      Однажды Олег сидел на кухне и читал. Вячеслав стоял у примуса и по обыкновению зубрил что-то. Через несколько минут вошла, позевывая, Катюша и, увидев себя в обществе двух молодых людей, тотчас сочла необходимым уронить платочек. Олег, в которого слишком глубоко въелось светское воспитание, автоматически сорвался с места и поднял ей платок. "Боже мой, ну и духи! Это тебе не "Пармская фиалка", - подумал он и уткнулся снова в книгу. Катюша, между тем, просияла и присела на табурет, обдумывая следующий ход.
      - А у меня поллитра есть! Я бы угостила и сама выпила - одной-то скучно! - сказала она куда-то в пространство. Оба молодых человека продолжали читать.
      - В "Октябре" идет "Юность Петра Виноградова". Вот кабы один из мальчиков хорошеньких сбегал за билетами, я бы, пожалуй, пошла.
      Ни Олег, ни Вячеслав не шевелились.
      - Ишь, какие кавалеры-то нонеча пошли непредупредительные! Уж не самой ли мне пригласить которого-нибудь?
      Глаза Олега скользнули по ней с таким выражением, как будто он увидел у своих ног жабу. Вячеслав оставил книгу.
      - Эх ты! Постыдилась бы! Комсомольский билет позоришь! Тут, поди, с балеринами водились, Кшесинскую видывали, а не таких, как ты. Нашла кому предлагаться!
      Катюша немного как будто смутилась, но стала отшучиваться, Олег делал вид, что поглощен чтением. "Он меня за великого князя, кажется, принимает... Вот еще не было печали!" - подумал он со смехом, затем отложил книгу и решил пойти побродить по городу, посмотреть на особняк Дашковых.
      Едва только он вошел в комнату, чтобы положить книгу, как его догнал Вячеслав.
      - Товарищ слесарь! Я вот тут в прогрессиях путаюсь - не поможете ли?
      - Садитесь, - сказал Олег.
      Вячеслав слушал его объяснения, мобилизуя, по-видимому, все свое внимание, - с нахмуренными бровями и сжатыми губами. Выражение Мики "грызет гранит науки" - было очень метко. Олег невольно сравнивал его с Микой, который схватывал все на лету и шел к нему за объяснениями только потому, что на уроках математики занимался чтением или игрой в шашки с соседом.
      - Спасибо, - сказал Вячеслав и собрался уходить, но вдруг взгляд его упал на портрет матери Олега.
      - Это кто ж, мамаша ваша или сестрица будет? Сразу видать, что вы с ней похожи.
      В каждой черте лица и в каждой детали туалета у дамы там - на портрете - была такая тонкая, аристократическая красота, которую никак нельзя было отнести к матери слесаря. Олег ответил:
      - Да, это моя мать.
      Вячеслав еще несколько минут всматривался в портрет.
      - Красивая дамочка! Вся, видать, в бархатах, а на шее жемчуга, надо думать?
      - Вот что! - сказал Олег, бросая на стол карандаш и сам удивляясь тому, как властно и жестко прозвучал его голос. - Вы, по-видимому, уже знаете - я не сын столяра и не слесарь, я - поручик лейб-гвардии Кавалергардского полка, князь Дашков. Считаете нужным доносить на меня сделайте одолжение! Запретить не могу, но изводить себя слежкой и намеками - не дам. Преподчитаю сказать прямо.