В дверь постучали. Марина встрепенулась, как вспугнутая птица:
      - Это Олег! Он увидит, что я плакала. - И, схватив любимое зеркальце, спешно стала пудрить свой носик. Нина надвинула абажур и сказала:
      - Войдите
      Олег вошел. Он был высокого роста, худощавый, стройный шатен. Черты лица его были красивы, особенно в профиль, но несколько заострены, как после тяжелой болезни. Лоб рассекал глубокий шрам - след старой раны, который шел от брови к виску и скрывался под волосами Он вошел и, поцеловав руки обеим дамам не сел, пока Нина не предложила ему. Эта церемонность, по-видимому, была ему свойственна.
      - Ваша жизнь кажется, налаживается понемногу, Олег Андреевич? спросила Марина, и даже голос ее звучал как-то иначе в обращении к нему.
      Он отвечал вежливо, но сдержанно, видимо, не желая переходить в задушевный тон. Разговор завертелся на трудностях жизни и неудачах большевиков: Марина, что-то рассказывая, небрежно перелистывала страницы бархатного альбома с серебряными застежками, взятого ею со стола.
      - Простите, если я перебью вас, Марина Сергеевна, - сказал Олег, - я вижу в альбоме портрет матери. Позвольте взглянуть. Я не знал, Нина, что у вас сохранились семейные карточки.
      - Возьмите этот портрет себе. Я буду рада подарить вам его, - сказала Нина.
      - Благодарю, - ответил он коротко и вынул карточку
      - Дайте и мне взглянуть, - сказала Марина.
      Он передал портрет, но как-то нерешительно, как будто не желал расставаться.
      - Какая ваша мама красивая! У нее прекрасный профиль и такие кроткие глаза. Давно она скончалась?
      Последовало минутное молчание, и Марина почувствовала, что этого вопроса лучше было бы не задавать.
      - Княгина расстреляна у себя в имении, - сказала Нина.
      Марина не удержалась от восклицания ужаса:
      - Расстреляна? Женщина?! За что?
      - Вы спрашиваете? Вы разве забыли, где вы живете? - жестко усмехнулся Олег, - жена свитского генерала, тоже расстрелянного, мать двух белогвардейских офицеров - разве этого недостаточно?
      И, обращаясь к Нине, он спросил:
      - А портретов моего отца и брата у вас не сохранилось?
      - Нет. Они на всех фотографиях в мундирах, я вынуждена была сжечь все карточки, а вчера я занималась тем, что сжигала записочки Сергея. Я стала труслива, как заяц, - продолжала она, - по ночам я не могу спать, я все жду что придут за мной или за Олегом, или за обоими. Я вскакиваю при каждом шорохе. Это становится у меня idee fixe. Представляешь, Марина, мой социальный профиль - ее сиятельство, вдова белогвардейца, у себя принимала другого белогвардейца, только что сосланного, а в квартире у меня... - она запнулась.
      - А в квартире у вас. - подхватил Олег, проживает под чужим именем третий белогвар-деец. Вы ведь это хотели сказать? Да, наша с вами безопасность сомнительна!
      Глава девятая
      Он ходил, мировой революции преданный
      Подпирая плечом боевую эпоху
      А. Сурков
      Нина была убеждена, что несчастливый рок, тяготевший над ее жизнью, имел способность распространяться на всех окружающих и особенно на живущих с ней под одной кровлей людей. "Не сближайтесь лучше со мной, я приношу несчастье,- часто говорила она. - Радость избегает даже тех, кого я люблю". Старый дворник, Егор Власович, единственной отрадой которого были церковные службы, постоянно журил Нину за ее философию, усматривая в ней нечто противное вере и промыслу Божию, но прочие обитатели квартиры соглашались с Ниной.
      Если кто с утра шел в очередь, в кухне предрекали: "Ну, наши не получат, мы ведь несчастливые"; если на улицах начиналась очередная кампания по штрафованию прохожих, говорили: "Уж из наших непременно кто-нибудь попадется, нам так не везет". Кухня играла роль клуба в этой квартире и одновременно служила и прачечной, и прихожей. Парадный ход, как в большинстве домов в это время, был наглухо закрыт. Причину не сумел бы объяснить ни один управдом. Всего в этой квартире было восемь комнат, и все они, не считая кухни и самой большой проходной комнаты, были заселаны людьми самых разнообразных возрастов и профессий. Это была так называемая "коммунальная квартира" - одно из наиболее блестящих достижений советской власти!
      Самой коренной обитательницей квартиры была старая тетка Нины Надежда Спиридоно-вна Огарева. Раньше квартира принадлежала ей. Всю революцию старая дева высидела здесь, одна, как сыч. Когда Нина, потеряв мужа, отца и ребенка, приехала из деревни в 1922 году с семилетним Микой и двумя чемоданами, она прямо с вокзала отправилась к тетке, так как ни от квартиры отца, ни от квартиры мужа не осталось и следа.
      Тетка, сверх ожидания, встретила ее крайне недоверчиво и недружелюбно. Отнюдь не потому, что старухе было жалко пустых комнат - пустые комнаты все равно начали брать на учет и по ордерам заселять новыми, никому неведомыми личностями; тут-то как раз вселение племянницы давало Надежде Спиридоновне лишнюю возможность избежать вторжения "пролетарского элемента".
      И все-таки, все-таки появление Нины с Микой показалось Надежде Спиридоновне покуше-нием на ее спокойствие и благополучие. Она тотчас, как мышь в нору стала перетаскивать в свою спальню все самые лучшие свои вещи из бронзы, серебра и фарфора, будто опасалась за их целостность. Она едва согласилась выделить Нине старый кожаный диван, старый шкаф и стол со сломаной ножкой. На счастье Нины, рояль уже не мог войти в спальню к Надежде Спиридо-новне. Он стоял в большой проходной комнате - бывшей гостиной, и Нине было разрешено им пользоваться. Быть может, здесь Надежда Спиридоновна руководствовалась соображением, что без рояля Нина не сможет заработать и сядет ей на шею. Это опасение все первое время неотвязно преследовало Надежду Спиридоновну и рассеялось далеко не сразу
      Не меньше опасалась Надежда Спиридовновна и Мики: ей казалось, что мальчик непремен-но все сокрушит и переломает, что он обязательно будет шуметь и не давать ей спать. Мике строго-настрого был запрещен вход в ее комнату, запрещено приближаться к книжному шкафу и буфету, которые, как наиболее громоздкие вещи, остались вместе с роялем в проходной, запрещалось бегать, шуметь - запреты сыпались на него, как из решета. Понемногу Мики лютой ненавистью возненавидел старую тетку - называл ее за глаза ведьмой и жабой, и по утрам, когда Нина уходила на спевки, мстительно изводил старуху: то нарочно вызывал ее к телефону, отрывая от вышивания, то начинал мяукать под ее дверью, то подбросит ей в комнату дохлую мышь, вынутую из мышеловки, то выпустит на нее таракана, иногда он выбегал на лестницу и давал неистовый звонок, заставляя ее открывать ему дверь, и потом убегал, показывая язык.
      Изобретательность Мики оставила далеко за собой изобретательность Надежды Спиридо-новны, и старуха позорно отступила с поля сражения, от атаки перейдя к обороне. С годами военные действия между теткой и племянником значительно ослабели, но взаимная антипатия осталась та же.
      Когда в квартире появился Сергей Петрович, Надежда Спиридоновна всю остроту своей ненависти перенесла на него. Она умела как-то особенно фыркать в ответ на его поклон и, спешно убегая к себе, с легким шипением демонстративно захлопывала дверь. Сергея Петровича очень мало трогали такие выходки старой девы, он пользовался ими, как средством развеселить Нину, уверяя ее, что Надежда Спиридоновна убежденная девственница и принадлежит к тем избранным, глубоко целомудренным натурам, которые даже слово "мужчина" считают неприличным и которых смущает вид этих грубых существ. Уходя от Нины, он уверял, что если встретится в коридоре с этой весталкой, то обязательно, ради опыта, попробует лобызнуть ее, хотя и допускает, что это будет ему стоить жизни.
      Появление Олега уже не вызвало со стороны Надежды Спиридоновны никакой особой реакции. К этому времени квартира была заселена до отказа и старая дева покорилась необходимости жить с чужими, да к тому же с непривычными существами. Она сложила оружие. Изредка только когда кто-нибудь дерзал передвинуть или переставить что-нибудь из ее вещей, у нее случался прилив воинской доблести, но все всегда кончалось новым поражением, так как считалась с ее вкусами и удобствами одна только Нина.
      Кроме Надежды Спиридоновны, Нины и Мики, в квартире очень скоро поселился дворник с женой. Дворник этот был раньше кучером в имении отца Нины; он и его жена были очень преданы Нине и приехали вслед за ней в Петербург. Устроившись дворником в этом доме, по протекции Нины же, бывший кучер сумел получить ордер на комнату в их квартире. Чуждый "пролетарский элемент", явившийся с ордером от РЖУ, был представлен двумя лицами, поселившимися сравнительно недавно. В бывшей "людской" жил выдвиженец-рабфаковец - Вячеслав Коноплянников, в соседней с ним - тоже маленькой комнатушке - молодая кассирша, именуемая всеми просто Катюшей. Говоря об этой Катюше, Нина не выражалась иначе как - "наша совдевушка". Весь облик этой девиц буквально дышал тем поверхностным налетом наскоро приобретенного городского лоска и модности, которыми щеголяли все "совдевушки", красившие себе губки и ногти в кроваво-красный цвет и пропадавшие в кинематографе. За Катюшей числились два коротких замужества, два развода и два аборта. Свою убогость она с легкостью замещала хамовитым, хозяйским тоном, заимствованным у своей власти. Если разговор заходил о политике или бытовых трудностях, она тотчас с запальчивостью выступала на защиту существующего строя и при этом, как исправный патефон, высыпала на слушателей целый арсенал газетных фраз и цитат из популярных брошюр. "Ее начинили, словно колбасу, вот из неё и прет", - высказался однажды Мика на своем характерном мальчишеском жаргоне. Полностью ее имя звучало Екатерина Фоминична Бычкова, но она именовала себя Екатериной Томовной, недовольная выпавшим ей на долю отчеством. Ей было двадцать пять лет.
      Однажды, когда Катюша визгливо рассмеялась над каким-то замечанием Олега и кокетливо убежала из кухни, Нина, проводив глазами ее покачивающиеся бедра, заметила с усмешкой:
      - Мне кажется, Олег, что кое над кем вы без особого труда могли бы одержать полную победу.
      - Благодарю вас, - сказал он с насмешливым полуноклоном - Но едва ли поспешу воспользоваться вашим советом. Я не падок на dеmi-viеrges*, да еще в советской редакции.
      * Девицы легкого поведения (франц.)
      - Знаю я ваши гвардейские вкусы: святая невинность под фатой или кутежи с примадоннами и цыганками, и никакой середины. Не правда ли? продолжала язвить Нина.
      - Совершенно точно изволили определить, - отвечал Олег полураздраженно, - только я, к своему несчастью, не успел вкусить от кутежей с цыганками, так как прямо из Пажеского попал на фронт в тысяча девятьсот шестнадцатом году.
      - Вы безнадежно опоздали, Олег. В современном обществе нет ни примадонн, ни кокоток, ни ореола невинности. Советские девушки отдаются за билеты в театры и новые туфли, но по влечению. Прогулка в загс желательна, но необязательна, а срок любви колеблется между двумя неделями и двумя-тремя годами. Ну, а так выходить, как выходила я, - так теперь не выходят.
      - Благодарю за науку, - щелкнул каблуками Олег.
      Вячеслав был высокий, широкоплечий юноша лет двадцати четырех с густой шапкой русых волос. Он обладал довольно правильными и даже красивыми чертами лица, но во всем его облике сквозило что-то простоватое, "бурсацкое", как говорила Нина. Его комсомольский значок служил своего рода печатью отвержения в этой квартире: при Вячеславе старались вовсе не высказываться ни на какие темы: поэтому при его появлении на кухне разговор тотчас умолкал или словно по команде переходил на незначительные мелочи. Даже у себя, в своей комнате, Нина говорила обычно своим гостям: "Мы можем сегодня говорить свободно, наш комсомолец ушел". Или напротив того: "Тише, тише, наш комсомолец сегодня дома!" А Надежда Спиридоновна доходила до того, что при его входе в кухню тотчас бросалась уносить серебряные ложки.
      - Меня, кажется, трудно обвинить в пристрастии к комсомольцам, но я позволю себе вам напомнить что партиец и вор все-таки не одно и то же, сказал однажды Олег, которого раздражала мелочная подозрительность старой девы.
      Трудно было понять, замечал ли общее предубеждение Вячеслав, Олегу казалось, что по его губам скользила быстрая усмешка, но ни разу он не вступил ни в какие объяснения по этому поводу. С Катюшей Вячеслав по обычаю своей среды был на "ты", но между ними по-видимому не было ни дружбы, ни флирта. Он останавливал ее иногда в коридоре словами "Что у тебя на службе, уже проработали решение ЦК?". Или "На вечер собралась? Губы-то подмазала, а доклада Кагановича, наверное, не читала!". А если оказывалось, что и доклад и решение "проработаны", он бросал небрежно "Знаю я вас - в одно уже впустила, в другое выпустила!"
      На дом к Вячеславу ни разу не явилась ни одна девчонка - какая-нибудь выдвиженка или работница, и в этом отношении даже Нина признавала, что он жилец, безусловно, удобный, хотя манеры юноши "хамоваты". Вячеслав и в самом деле не отличался утонченными манерами, но в нем решительно не было той распущенности и зазнайства, свойственных партийной среде - людям, подобно ему вышедшим из темных неизвестных низов и призванных к общественной деятельности, прежде, чем они достигли хоть какого-то культурного уровня. Мика уверял, что юный пролетарий с утра до вечера "грызет гранит науки" и что в этом деле настойчивость заменяет ему способности. Это было довольно метко, как, впрочем, и все замечания Мики, Вячеслав в самом деле с головой ушел в свои занятия, очевидно, решив во что бы то ни стало получить образование.
      Он не был особенно разговорчив, но ни одного антисоветского высказывания не оставлял без яростных возражений. Говорил он теми же стереотипными фразами, что и Катюша, но в его устах они получали характер искреннего убеждения. Дворничиха одна решалась нападать на него и журила за безбожие, называя отступником, между ними завязывались споры, но от этих споров он не переходил к враждебности, и когда у этой же самой дворничихи заболел муж, Вячеслав, к всеобщему удивлению, вызвался доставить старика в больницу.
      Другой раз он с такой же готовностью донес Нине тяжелый чемодан. С этим человеком, безусловно, можно было ладить, но сблизиться с ним и подружиться - почти невозможно.
      Очень скоро Дашкову стало казаться, что Вячеслав к нему присматривается. Олег слишком привык скрываться, чтобы переносить равнодушно пристальное наблюдение постороннего человека, это начинало нервировать его.
      В один вечер, стоя в кухне возле примуса, на котором он варил себе сосиски, купленные по дороге из порта, Олег раздумывал над этим ощущением, стараясь понять, как, и когда оно родилось. Не было никаких точных фактов или факты были неуловимы, а что-то все-таки было.
      Началось с того, что как-то paз Мика вбежал в кухню и сказал, обращаясь к Олегу "Запутался в логарифмах, спасайте погибающего!". Олег с готовностью пошел за ним и уже по выходе из кухни сообразил, что все произошло в присутствии Вячеслава, а потому некстати - тому могло показаться странным, что Мика просит слесаря объяснить алгебраическую задачу.
      Другой раз он, также в кухне, стоя возле примуса, читал по-французски маленький рассказ Додэ из библиотеки Надежды Спиридоновны, которая ему и Нине, в виде исключения, разрешала брать свои книги. В это время Нина зачем-то позвала его, он ушел, оставив открытой книгу, а когда вернулся, увидел, что Вячеслав разглядывает ее.
      И был еще случай: к Нине пришла старая графиня Капнист; Олег и Нина вышли в кухню ее провожать, и пока графиня и Нина обменивались прощальными фразами, Олег стоял, вытянув-шись в струнку и держа обеими руками на уровне ключиц пальто графини Прощаясь с ней, он поцеловал ей руку и с почтительным полупоклоном, пропуская ее в дверь, по-военному щелкнул каблуками: "Честь имею кланяться". Когда он отвернулся от двери, то увидел, что Вячеслав с некоторым удивлением наблюдает.
      Быть может, было еще что-нибудь, не ускользнувшее от внимания Вячеслава. Олег слишком хорошо знал, к чему может привести скрытая враждебность при строе, который поощряет всякие доносы и выслеживания, хотя бы они вырастали на почве личной неприязни, ссоры или ревности. Он размышлял над этим, когда в кухню как раз вошел Вячеслав и начал разжигать примус за соседним столом. Молчание начинало принимать напряженный характер.
      - Тут у ворот сейчас потешная сцена вышла, - первым заговорил Вячеслав, - какая-то гражданка, увесистая такая, растянулась во весь рост. Я бросился ее поднимать, а она налегла всей тяжестью мне на простреленную руку; так я подумал - переломает и вывернет скорее; она снова бухнулась, разлила сметану и ну ругать меня на чем свет стоит.
      - У вас прострелена рука? Вы были на войне? - спросил Олег.
      - Да, вот здесь, в локте, пробила меня белогвардейская пуля под Перекопом.
      - Вы были под Перекопом? - быстро спросил Олег. - Я потому только спрашиваю, что вам на вид не больше двадцати пяти лет.
      - Двадцать четыре. Я шестнадцати лет пошел добровольцем.
      "Ах, ты, гаденыш!" - подумал Олег и закусил губу.
      - А вы на каком фронте были ранены? - спросил Вячеслав.
      Олег почувствовал, будто к нему прикоснулись электрическим током.
      - Я? Я тоже в Крыму... Я был завербован белыми.
      - Вы? Завербованы? А вы разве не... Я думал - вы бывший офицер.
      - Я - бывший офицер? Откуда это у вас такое странное предположение? Я слесарь Севастопольского завода...
      Он хотел прибавить: "...и мои документы подтверждают это", но ему противно было дальше плести эту фальшь. Вячеслав молча смотрел ему в лицо, как будто не находил нужным поддер-живать подобный разговор, а может быть, вникал в какую-то мысль, внезапно пришедшую в голову... Олег взял вилку и, выуживая из кастрюли сосиски, проговорил с равнодушным видом что-то по поводу их цен и качества, вышел из кухни.
      Встретив Мику, Олег спросил, не говорил ли он о нем с Вячеславом, не проговорился ли случайно. Мика даже обиделся:
      - Разумеется, нет! А что, Вячеслав догадывается?
      - Кажется, он начал что-то подозревать.
      - И немудрено! Из вас офицерское так и лезет наружу - все эти ваши "так точно", "здравия желаю", "я вам уже докладывал"... На вас достаточно один раз взглянуть и сразу понять, что вы за птица. Уж если Вячеслав вас раскусил, то опытный гепеушник в два счета накроет. Вы должны следить за собой.
      - Ты прав, мой мальчик. Но это не так-то просто. Привычка вторая натура. Да, неприятно было бы. - Олег поморщился. - Начнут копаться: отец, брат, Белая армия... Неприятно.
      Олег сел за свои сосиски.
      - Вам бы не надо теперь ссориться с Вячеславом, - посоветовал Мика. Вообще как-то цеплять его.
      - Я не думаю, чтобы он способен был донести из злобы. Скорее из превратно понятого чувства долга. Ведь там, на партийных собраниях, им каждый день вбивают в головы, что шпионить и доносить - первейший долг каждого гражданина.
      - Вы так спокойно обо всем этом рассуждаете, - восхитился Мика. Когда я смотрю на вас, во мне просыпается какой-то другой человек. Я перестаю с благоговением думать о монашестве, начинаю завидовать вам. Помните, как у Пушкина:
      Как весело свою провел ты младость:
      Ты видел двор и роскошь Иоанна.
      Ты рать Литвы при Шуйском отражал,
      А я по келиям скитаюсь, бедный инок...
      У Олега заблестели глаза:
      - Да, Мика из тебя бы получился хороший офицер... Но не завидуй мне. Жалкая участь человека, преданного всеми. Да, я боролся за Россию. Да, мы бесстрашно шли в бой. Но те, кто видел, как мы умирали на фронте, дали себя распропагандировать, пошли на поводу у мерзавцев. С нас, офицеров, срывали погоны, нас расстреливали, словно каких-нибудь предателей или дезертиров. И это - за окопы, за битвы, за раны - так нас отблагодарили! А теперь те из нас, кто чудом уцелел, томятся в лагерях... За что? За доблесть, за любовь к Родине, за верность долгу и присяге! Ты завидуешь моим воспоминаниям! А я хотел бы вырезать их из сердца, да не могу. Они преследуют меня днем и ночью, с ними невозможно жить!
      Олег бросил вилку о тарелку, вскочил из-за стола и стал шагать по комнате из угла в угол, словно тигр, запертый в клетке. Наконец, он понемногу начал оттаивать. Остановился, вздохнул глубоко:
      - Довольно об этом. Ты уроки сделал? Давай я проверю задачи.
      Глава десятая
      Верь, несчастней моих молодых поколений
      Нет в обширной стране
      А. Блок
      Declasse*. Раньше Олег не вполне понимал значение этого слова, только теперь оно стало ясным: выбит из жизни, выбит из привычной среды, все идет мимо. В последние годы он начал замечать, что тоска стала забирать его глубже, чем раньше. В лагере, где он был измучен непривычным физическим трудом и всегда полуголодный, где каждый его жест был под контролем негодяев, - самообладание ни разу не изменило ему; нервная энергия поддерживала его истощавшиеся с каждым днем силы. Эту энергию вырабатывал, быть может, инстинкт самосохранения, но, так или иначе, он жил в непрерывном нервном подъеме, стараясь не заглядывать внутрь своей души чтобы не предаться отчаянию. Теперь же, когда обстоятельства его жизни изменялись малу-помалу к лучшему, когда он получил какой-то минимум комфорта и отдыха и возможность располагать двумя-тремя часами свободного времени, тоска его, задавленная усилиями воли, проснулась и заговорила, словно вырвалась на волю. И вместе с ней он ощущал невероятное утомление, бессонницу и потерю сил. Он не хотел обращаться к врачу, понимая, что это была естественная реакция организма после чрезмерного напряжения всех сил, а между тем состояние это было мучительно. Приходя со службы, он бросался на диван с ощущением странной разбитости во всем теле - каждое движение стоило ему усилий, и не было желания приняться за что-нибудь; встать, заговорить, пойти куда-нибудь; да и куда бы он мог пойти? Друзей и знакомых у него теперь не было; общественные места - кинотеатры, рестораны, красные уголки - были приспособлены к вкусам и требованиям новой среды, которая была ему чужда и противна. Часто, очень часто бродил он по городу и как будто не узнавал его. Улицы были насквозь чужие, дома, силуэты, лица - все изменилось. Ни одной изящной женщины, ни одного нарядно одетого ребенка в сопровождении няньки или гувернантки. Исчезли даже породистые собаки на цепочках. Серая, озабоченная, быстро снующая толпа! Ни поданных ландо, ни рысаков с медвежьей полостью, ни белых авто, ни также извозчиков, - гремят одни грузовики и трамваи. В военных нет ни лоска, ни выправки - все в одних и тех же помятых рыжих шинелях, все с мордами лавочников, и ни один не поднесет к фуражке руку, не встанет во фрунт, не отщелкает шаг. Хорошо, что они не называют себя офицерами - один их вид опорочил бы это звание! Вот Аничков дворец без караула. Вот полковой собор, но нет памятника Славы из турецких пушек. Вот Троицкая площадь, но - где же маленькая старинная часовня? Вот городская ратуша, но часовни нет и здесь. В Пассаже и Гостином дворе вместо блестящих витрин зияют пустые окна... Цветочных магазинов и ресторанов нет вовсе. А вот здесь была церковь в память жертв Цусимы... Боже мой! Да ведь все стены этого храма были облицованы плитами с именами погибших моряков, висели их кресты и ордена... Разрушить самую память о такой битве! Еще одно преступление перед Родиной. Еще одна обида.
      * Деклассированный (франц.)
      Душа города - та, что невидимо реет над улицами и отражается в зданиях и лицах, - она уже другая. Этот город воспевали и Пушкин и Блок - ни одна из их строчек неприложима к этому пролетарскому муравейнику. И как не вяжется с этим муравейником великолепие зданий, от которых веет великим прошлым и которые так печально молчат теперь!
      Вот вам особа женского пола из автомобиля высаживается. Язык не поворачивается назвать ее дамой; кокотка - и то много чести. О, да она с портфелем, и шаг деловой: вон с какой важной миной вошла в учреждение. Бывшая кухарка, наверное, - теперь ведь каждая кухарка обучена управлять государством. А вот еще портфель - наверно, студент нынешний, второй Вячеслав Коноплянников. А давно ли Белый в своих стихах о Петербурге изобразил студента - "я выгляжу немного франтом, перчатка белая в руке..." До чего много этих "пролетариев". Легион. На бред похоже. "Где вы, грядущие гунны, что тучей нависли над миром", - вот они. Они все здесь, а этот шум их чугунный топот. Не зря пророчили поэты, но им не внимали вовремя. Из заветных творений, наверное, скоро не сохранится ничего. И в самом деле колыхнется поле на месте тронного зала, а книги уже теперь складывают кострами. Завернули же Олегу пшено в страницу из Евангелия. Остается появиться белому всаднику или Архангелу с трубой. "Я, может быть, начинаю с ума сходить? Последствие черепного ранения?"
      Несколько раз он заходил в церковь на углу Моховой. Тянуло туда не потому, что хотелось молиться, - со дна опустошенной души не подымалось молитв, но обстановка храма, давно знакомая и родная, она одна, казалось, не изменилась за эти страшные десять лет. И напоминала ему детство, переносила в прошлое.
      В один из своих "выходных" дней он стоял утром в храме, погруженный в печальные думы, и вдруг заметил, что в боковом пределе идет исповедь: как раз в эту же минуту церковный хор грянул "Дева днесь". Тут только он вспомнил, что этот день - канун Рождества, и тотчас целый рой воспоминаний детства затопил теплой волной. Охватило желание подойти к Причастию, как подходил мальчиком, когда вместе с другими кадетами пел на клиросе и выносил свечи из алтаря. "Я словно вывихнутый. Быть может. Причастие, как нечто другое, вернет мне силы", - подумал он и уже хотел присоединиться к исповедникам, но... Точно страшное земноводное на дне прозрачного бассейна зашевелилось в нем воспоминание, с годами побледневшее, но не изгладившееся. Воспоминание о проявленной им однажды жестокости...
      Это было в разгар гражданской войны. Отряд, которым командовал Олег, проходил по только что занятой территории, ликвидируя последние очаги сопротивления. Они поравнялись со старым поместьем и Олег увидел алАсю и две белые колонны у ворот - все, что так напоминало ему отчее гнездо. Внезапно две старые женщины - по виду служанки - с криком выбежали из ворот и, признав в нем начальника, бросились к нему. Ломая руки и причитая, они нескладно рассказывали, что какие-то неизвестные люди, безобразничавшие в поместье, перепились и начали насиловать горничных, а сейчас поволокли за руки барышню... Олег тотчас устремился со своим отрядом во двор поместья. Отдав приказ оцепить дом, он в сопровождении нескольких солдат ворвался в комнаты. Впоследствии он неизменно вздрагивал от отвращения, вспоминая ту разнузданную картину грабежа, насилья и пьянства, которую он застал в господских комнатах и тех полулюдей-полуживотных, с которыми ему пришлось сцепиться. Когда позднее он вышел из дома на крыльцо и оглядел уже окруженных его солдатами и обезоруженных "красных", он почувствовал, как мутная злоба душит его за горло. Никогда до сих пор он не чувствовал ее ни в одной битве. В тот день эту злобу усугубил дошедший до него слух, будто бы Нина, оставшаяся с ребенком в имении отца, была окружена там толпой, явившейся с полномочиями от сельсовета; люди эти убили дубиной ее отца и, по слухам, изнасиловали ее... Одна мысль, что так могли поступить с женой его брата, кормившей новорожденного сына, приводила его в бешенство.
      Через полчаса, выезжая из имения, Олег увидел, как осужденных им людей вели через алАсю для выполнения приказа. Они знали, зачем их ведут, их лица больше не были ни красными, ни безобразными, а только злобными и угрюмыми; они уже протрезвели. Особенно запомнилось Олегу одно лицо - лицо юноши его лет. Еще безусый паренек, смертельно бледный с расшири-вшимися, полными ужаса глазами. Вспоминая лицо этого юноши, он не мог не чувствовать, что был жесток. Рассказывать все это священнику было бы слишком тяжело. Да и опасно. Он не верит теперь свещенникам. Чекист в рясе мог обречь человека на смерть. А над Олегом они могли затеять гнусный "показательный" процесс, выставляя перед всеми жестокость белого офицера. Они не дали бы труда вникнуть в его чувства, в то, как гибель семьи озлобила его. Им никогда не узнать, как он, белый офицер, любил солдат, как еще мальчиком любил денщика отца и брата и потом своего денщика. Он мечтал бы, даже теперь, встретиться с кем-нибудь из солдат своего взвода; да ведь эти же солдаты и спасли его, когда он лежал в бреду. Но товарищи ничего не захотят узнать, они будут только кричать о том, что он приказал расстрелять девять человек, что он "белогвардейское охвостье" и "недобитая контра" - любимые выражения советской печати, пересыпавшие тексты даже такого официального органа как "Ленинградская правда".
      Олег издали видел, как вынесли Святые Дары, и слышал чудную молитву, которую помнил с детства наизусть, она кончалась словами - "не бо врагом Твоим тайну повем, ни лобзанья Ти дам, яко Иуда, но яко разбойник исповедую Тя: помяни мя, Господи, во Царствии Твоем".
      "Господи. я был честным боевым офицером, а вот теперь не смею приблизиться, как разбойник. И нет мне утешения даже здесь".
      Дома он застал Нину одну; они редко разговаривали задушевно, каждый замкнувшись в своем горе. Но в этот раз, весь под впечатлением пережитого в храме, он сказал:
      - Говорят, советский служащий имеет право на отпуск после того, как проработает сколько-то месяцев. Если против ожидания я продержусь этот срок и получу отпуск, поеду туда, где был наш майорат и попробую найти могилу мамы.
      Нина с удивлением взглянула на него:
      - Что вы, Олег! Безумие - показываться там, да еще с расспросами что и как. Ведь вас признают.
      - Крестьяне не выдадут меня. А где могила вашего отца?
      - В Черемухах, около деревенской церкви. Но я туда не поеду, нет!
      - Как это вышло, Нина, что вы оказались в Черемухах, а не с моею матерью?
      - Отец увез меня в Черемухи, когда узнал, что Дмитрий у белых. Он говорил, что ему спокойней, когда его дети с ним. Кто мог знать, как сложатся события.
      - Александра Спиридоновича арестовали там же, в имении?
      - Да. Нагрянули чекисты и комиссар, латыш. Требовали, чтобы отец сдал немедленно оружие, уверяли, будто бы он сносится с белыми, которые стояли на ближайшей железнодорож-ной станции.