"Мы, сознательные казанские рабочие, уже вступили в эту партию и призываем всех наших товарищей примкнуть к нам. Так подумайте же крепко об этом, товарищи, и, организовавшись в кассы, в кружки, союзы, подавайте нам свою мозолистую братскую руку и смело вперед, в борьбу, вместе со всеми униженными и обиженными, на наших угнетателей и грабителей".
      Такие листовки были наклеены на столбы, на дома, на заборы.
      Часам к двенадцати дня полиция рассыпалась по всему городу и принялась уничтожать листовки, но они были приклеены "на совесть" и отдирать их было трудновато.
      Орудуя шашками, словно ножами, соскабливали городовые крамолу со стен. А под ногами у них то и дело вертелись мальчишки-татарчата, которые раздавали публике точно такие же листовки, словно это были самые обычные ежедневные газеты. Городовые не знали, что им делать сначала: ловить ли чертенят-мальчишек или соскабливать листовки со стен.
      Чуть ли не каждый месяц то в одном районе города, то в другом полиция разгоняла демонстрации.
      26 октября в Казани умер арестованный студент, социал-демократ Симонов. Два месяца провел он в тюрьме и четыре месяца - в окружной психиатрической больнице. Больница оказалась хуже тюрьмы. Студента нарочно поместили в отделение, где содержались самые нечистоплотные из душевнобольных. Его лишили прогулок и не выпускали даже на больничный двор. Четыре месяца дышал он спертым воздухом, а у него была чахотка.
      Он лежал в больнице, но никто его не лечил. Врач к нему даже и не заглядывал, но зато каждый день его палату неизменно посещали жандармы и следователи. Они старались выпытать у полумертвого Симонова имена тех людей, которые участвовали вместе с ним в революционной организации.
      И вот Симонов умер.
      Огромная демонстрация студентов и рабочих была ответом на это убийство. Симонова провожали на кладбище с красными венками и с революционными песнями. А через несколько дней, 5 ноября, в годовщину Казанского университета, в память Симонова была устроена вторая демонстрация, какой в Казани еще не видели. Полиция разогнала студентов и рабочих нагайками. Тридцать пять студентов было арестовано.
      В демонстрации 5 ноября вместе с другой учащейся молодежью участвовали и ученики промышленного училища.
      Долго волновалась казанская молодежь после этого памятного дня. То и дело в университетских аудиториях и на частных квартирах устраивались сходки.
      На заводах и фабриках возникало всё больше и больше тайных, подпольных кружков, которыми руководили студенты - социал-демократы.
      Студент, к которому направил когда-то Сергея Христофор Спруде, тоже был социал-демократом и руководителем кружка.
      Звали его попросту Виктором, без всякого отчества, парень он был простой и веселый. Глядя на его безусое, мальчишески-насмешливое лицо, трудно было поверить, что ему под тридцать лет. Только по его выцветшей, когда-то синей, а теперь голубовато-серой фуражке можно было узнать в нем старого студента.
      Сергей изредка бывал у него, просиживал с ним целые вечера, спорил, пил чай и уходил домой, унося под шинелью брошюрки, газеты, а иной раз и объемистую книгу.
      Однажды вечером, вскоре после похорон Симонова, Сергей зашел к Виктору.
      - Вас-то мне и нужно, - сказал Виктор. - Может, вы мне что-нибудь посоветуете.
      Сергей сел на старый, продавленный диван, а студент начал ходить по комнате, дымя папиросой и, видимо, что-то обдумывая.
      Потом он подсел к Сергею поближе.
      - Послушайте, - сказал он, - у вас в механических можно было бы что-нибудь смастерить так, чтобы начальство об этом ничего не знало?
      - А что именно нужно? - спросил Сергей прямо. - Ведь вас, вероятно, не гидравлический пресс интересует и не кронциркули...
      Виктор засмеялся.
      - Пресс не пресс, а что-то в этом роде. Понимаете, какая история... Нам нужно кое-что тиснуть. Срочно. В большом количестве экземпляров. А на гектографе далеко не уедешь. Так вот, не можете ли вы что-нибудь изобрести? Станочек какой-нибудь или наборную коробку с валиком. Шрифт у нас есть типографские рабочие выручили.
      Сергей задумался.
      - Что ж, надо сообразить... Коробка - дело не такое хитрое. Но ведь это немногим лучше гектографа. Сотни две-три листовок напечатаете - и конец...
      - Ну, что поделаешь, - развел руками Виктор. - В типографии Тимофеева, на Большой Проломной, можно было бы зараз и десять тысяч экземпляров напечатать, но там, пожалуй, нашего заказа не примут...
      - Постойте, - сказал Сергей. - Мне кое-что пришло в голову.
      - Ну, ну?
      - У нас в механических мастерских сейчас чинят одну штуку, которая могла бы для этого дела пригодиться. Не хуже тимофеевской будет, но только много поменьше.
      - Это было бы замечательно, - сказал Виктор вставая.
      Сергей тоже встал.
      - Так вот, значит, я попробую ее достать и передать вам. Она к нам прислана из какого-то общества помощи слепым. Но сейчас, я думаю, она нужнее зрячим... Только надо сообразить, как всё это устроить.
      - Добре, - сказал Виктор. - Завтра я сообщу об этом своим, а вы мне скажете, как обстоит дело. Приходите вечером в городской театр. Там встретимся.
      Разговор этот происходил 13 ноября. А к 15 ноября Сергей надеялся уже исполнить свое обещание.
      Но 14-го случилось событие, которое неожиданно помешало этому делу.
      Глава XXXVIII
      ШКОЛЬНЫЙ БУНТ
      14 ноября в Казанском городском театре был устроен спектакль-концерт в пользу неимущих студентов. Участвовали в концерте сами же студенты.
      Еще за несколько дней до этого в городе поговаривали о том, что студенческий концерт непременно закончится демонстрацией.
      К ярко освещенному подъезду театра то и дело подходила молодежь. Перед широкими ступенями не спеша, вразвалку прохаживались городовые. Сегодня их было особенно много, - видно, полицеймейстер прислал усиленный наряд.
      Три товарища - Сергей Костриков, Асеев и Яковлев - подошли к театру и огляделись по сторонам. У них не было в кармане разрешения директора, а попасть в театр на этот раз было необходимо.
      Товарищи уже собирались было проскользнуть в дверь, как вдруг увидели в двух-трех шагах от себя пронырливого и вездесущего надзирателя Макарова. Макаров стоял, заложив руки назад, и смотрел на них в упор. Бежать было поздно. Заметив трех учеников, надзиратель прищурился и, видимо, хотел что-то сказать. Но Асеев его опередил:
      - Здравствуйте, Панфил Никитич. А нас сегодня господин инспектор за примерное поведение отпустил в театр.
      И, не дав надзирателю опомниться, товарищи уверенно пошли в подъезд.
      В фойе, украшенном гирляндами елок, играл военный духовой оркестр. В киосках студенты и курсистки продавали цветы, программы и конфеты. Сегодня в театре собралась почти вся учащаяся молодежь Казани. Среди студенческих тужурок только изредка мелькали черные штатские сюртуки и нарядные платья дам. Почти у всех на груди были приколоты номера для "почты амура".
      Сергей, Асеев и Яковлев долго бродили по фойе среди публики. Они искали глазами Виктора. Вдруг к Сергею подбежала гимназистка с длинными косами. Через плечо у нее висела на голубой ленте сумка с надписью: "Почта амура".
      - Вы номер 69? - спросила она улыбаясь. - Вам письмо.
      Сергей распечатал маленький сиреневый конверт и увидел три строки, написанные крупным, размашистым почерком:
      "Жажду с Вами свидания. С нетерпением жду в Державинском сквере после концерта. Третья скамейка от входа направо".
      Письмо было от Виктора.
      Не успел Сергей сунуть сиреневый конверт в карман, как Асеев зашептал:
      - Широков, Широков! Смотри, Широков идет!
      Товарищи обернулись и увидели грозу всего училища - инспектора Широкова, Алексея Саввича. Он входил в фойе, торжественный и парадный, с орденом на шее и орденом на груди. А за ним семенил, щуря глаза и вытягивая шею, надзиратель Макаров. Товарищи переглянулись и быстро шмыгнули в коридор. Но на этот раз им не удалось улизнуть от Макарова.
      Он схватил Сергея за рукав и сказал сердито:
      - Стыдно, господа, врать. Стыдно. Господин инспектор и не думал вам давать разрешения. Прошу сию же минуту оставить театр и отправиться домой.
      Сергей и его два товарища молча поклонились и пошли в раздевалку. Там они постояли за вешалкой минут десять, а потом снова поднялись наверх.
      Концерт уже начался.
      Вся публика была в зрительном зале. Только несколько человек опоздавших, столпившись кучкой, стояли у закрытой двери. Из зала доносился шумный рокот рояля и тонкий голос скрипки. Потом по всему залу прокатились дружные аплодисменты, кто-то крикнул "браво", и студент-распорядитель с пышной розеткой на груди пропустил опоздавших в зал.
      В эту минуту на сцену вышел другой студент, тоже с розеткой на груди, и громко объявил:
      - "Умирающий лебедь" Бальмонта. Исполнит студент Казанского университета Пав-лов-ский. У рояля ученица Московской консерватории мадмуазель Фельдман.
      Из-за кулис вышла на сцену тоненькая девица в черном тюлевом платье с красными гвоздиками у пояса, а за ней белокурый студент с широкими плечами и задорно закинутой назад головой. Форменный сюртук сидел на нем мешковато, - видно, был с чужого плеча.
      Девица подсела к роялю и опустила тоненькие руки на клавиши, а студент шагнул к рампе и, оглядев зал, полный молодежи, начал ровным, сильным, широким голосом:
      Над седой равниной моря ветер
      тучи собирает...
      По залу пробежал легкий шорох.
      А голос со сцены зазвучал еще сильнее и повелительнее:
      Между тучами и морем гордо реет
      Буревестник, черной молнии подобный.
      То крылом волны касаясь, то
      стрелой взмывая к тучам, он кричит,
      и - тучи слышат радость в смелом
      крике птицы.
      В этом крике - жажда бури! Силу
      гнева, пламя страсти и уверенность в
      победе слышат тучи в этом крике.
      Студент на мгновение остановился, и вдруг в ответ ему сверху, с галерки, захлопали.
      Чайки стонут перед бурей
      стонут, мечутся над морем и на дно
      его готовы спрятать ужас свой пред
      бурей.
      И гагары тоже стонут, - им,
      гагарам, недоступно наслажденье
      битвой жизни: гром ударов их
      пугает...
      Кто-то, пригнувшись, испуганно и торопливо пробежал через зал...
      Глупый пингвин робко прячет
      тело жирное в утесах...
      Из ложи полицеймейстера раздался хриплый окрик:
      - Занавес! Прекратить безобразие!
      Толстый лупоглазый полицеймейстер стоял, перегнувшись через барьер, и махал кому-то в дверях белой перчаткой.
      Публика соскочила со своих мест и бросилась к рампе. Раздались свистки, взволнованный звон шпор, но занавес не опускался. А студент, стоя уже на самом краю рампы, читал полным, сильным голосом, покрывающим весь шум в зале, стихи Максима Горького - "Буревестник".
      - Буря! Скоро грянет буря!
      Это смелый Буревестник гордо
      реет между молний над ревущим гневно
      морем; то кричит пророк победы:
      - Пусть сильнее грянет буря!..
      В задних рядах десятки молодых голосов подхватили последние слова:
      - Пусть сильнее грянет буря!..
      Занавес медленно опустился. Публика повалила к выходу. Помятый в толпе школьный надзиратель Макаров робко пробирался в раздевалку, когда мимо него по лестнице, весело перепрыгивая через ступеньки, пробежали три ученика Казанского промышленного училища - Костриков, Асеев и Яковлев.
      Прямо из театра Сергей отправился в Державинский сквер на условленное свидание. Домой он вернулся поздно.
      * * *
      На следующее утро, как всегда, товарищи отправились в училище. Асеев и Яковлев задержались в шинельной, а Сергей, с чертежами подмышкой, пошел в класс. У дверей его встретил надзиратель Макаров.
      - Костриков, - сказал он спокойно и даже как будто лениво. - Будьте любезны проследовать в карцер.
      В карцере, темной длинной комнате, похожей на тупик коридора, было холодно и пахло плесенью. Через пять минут туда привели и Асеева и Яковлева. Не успел надзиратель повернуть в замочной скважине ключ, как Яковлев запел:
      Привет тебе, приют священный.
      В карцере товарищи должны были просидеть ни много, ни мало двенадцать часов подряд: с восьми утра до восьми вечера.
      Они решили не скучать.
      Сперва барабанили ногами в дверь, выбивая дробь, потом боролись, потом пробовали даже играть в чехарду, а под конец начали петь песни:
      Сижу за решеткой в темнице сырой,
      Вскормленный в неволе орел молодой...
      Никто им не мешал. За дверью карцера, в коридоре было тихо, словно все школьные надзиратели вымерли.
      К вечеру, когда в мастерских и лабораториях уже кончились занятия, узников освободили и предложили не являться в училище - впредь до особого распоряжения.
      А на другой день по училищу поползли слухи, что Кострикова, Асеева и Яковлева исключают. После звонка на большую перемену по длинным мрачным коридорам взволнованно забегали ученики.
      - В актовый зал... Все в актовый зал!
      - Директора! Инспектора!
      - Отменить исключение!
      - Оставить в училище Кострикова, Асеева и Яковлева!
      Школьное начальство засуетилось. Никогда еще не было в училище подобной истории. С трудом загоняя учеников из коридора в классы, хватая их за куртки, перепуганные надзиратели повторяли скороговоркой:
      - Успокойтесь, господа, успокойтесь. Завтра утром всё уладится. Непременно уладится. Директор будет с вами беседовать, и всё, разумеется, выяснится и уладится.
      В конце концов надзирателям удалось заманить и загнать учеников в классы. Занятия кое-как дотянулись до последнего звонка.
      Прямо из училища, не заходя к себе домой, целая ватага третьеклассников отправилась на Рыбнорядскую к Асееву, Кострикову и Яковлеву. В маленькой, тесной комнате они расселись на кроватях, на топчане, на огромном портновском столе и начали обсуждать положение.
      - Исключат! - говорили одни. - Уж если Широков решил что-нибудь, он своего добьется.
      - Да нет, - возражали другие, - постановления же об этом еще не было.
      - Какого постановления?
      - Да педагогического совета. Ведь не могут же без совета исключить! Это всё одни разговоры.
      - Ну, там разговоры или не разговоры, а пусть попробуют исключить. Видели, что нынче в училище началось? А завтра еще не то будет. Вон в Томской семинарии два месяца назад хотели одного парня исключить, так там ребята все стекла выбили, провода перерезали и самого инспектора, говорят, поколотили. И мы то же самое сделаем.
      Третьеклассники долго бы еще спорили и волновались, но тут вмешался Сергей:
      - Вот что, ребята. Завтра мы, как ни в чем не бывало, придем на занятия, а там будет видно.
      С тем и разошлись.
      А на другое утро, чуть только пробило семь часов, Костриков, Асеев и Яковлев вышли из ворот своего дома и зашагали в училище на Арское поле.
      В гардеробной, которая в промышленном называлась "шинельной", уже было тесно и шумно. Ни один из надзирателей не заметил самовольно явившихся учеников. Но как только они вышли из шинельной в коридор, Макаров сразу же подскочил к ним.
      - Прошу вас покинуть училище впредь до особого распоряжения инспектора. Вам это русским языком было сказано.
      Товарищи переглянулись и пошли назад, в шинельную.
      Но не успели они еще одеться, как их окружили ученики из третьего класса, второго и даже первого.
      - Прошу сию же минуту, не медля, разойтись по классам. Занятия начинаются! - закричал, заглядывая в шинельную, Макаров, но его никто не хотел слушать.
      Классы пустовали. Да, видно, и сами учителя в это утро об уроках не думали.
      Они заперлись в учительской, и ни один из них не появлялся в коридоре, хотя звонок прозвенел уже давно.
      Еще с полчаса просидели Костриков, Асеев и Яковлев в конце коридора на широком подоконнике, окруженные целой толпой товарищей. Макаров издали смотрел на это сборище, но не решался подойти.
      Но вот снова прозвонил длинный, пронзительный звонок, и учителя гуськом вышли из учительской, направляясь в классы на занятия. Толпа возле подоконника поредела.
      - Как? Вы еще здесь, господа? - удивился Макаров, снова набравшись храбрости.
      "Господа" нехотя двинулись к выходу, и надзиратель Макаров сам проводил их до парадной двери.
      Лишь только захлопнулась за ними тяжелая дубовая дверь, как в училище началась суматоха. Ученики старших классов бросились в шинельную, чтобы остановить Сергея Кострикова и его товарищей. Но шинельная уже была пуста.
      - Выгнали! - закричал кто-то из ребят и, подбежав к тяжелой, длинной вешалке, на которой висела добрая сотня шинелей, начал валить ее на пол. Однако вешалка была основательная и не подавалась.
      На помощь парню бросилось еще несколько ребят. Вешалка покачнулась и, взмахнув всеми рукавами и полами, грохнулась на пол.
      На нее, словно на баррикаду, взгромоздились ученики.
      - Прекращайте, ребята, занятия! - кричали они на весь коридор. Пускай вернут в училище Кострикова, Асеева и Яковлева.
      - Директора! Инспектора!
      Тут надзиратели совсем растерялись. Стоило им заглянуть в дверь, как в них летели чьи-то галоши и фуражки, а иной раз и шинели. Ученики уже высыпали на лестницу.
      - Директора! Инспектора требуем! Инспектора!
      - Директора нет в городе. Инспектора тоже нет. Он уехал, - врал ученикам побледневший до синевы, вконец перепуганный надзиратель Тумалович.
      Но никто ему не верил. Все высыпали на улицу и пошли мимо здания училища. У одного из окон толпа остановилась. Здесь жил инспектор Широков.
      - Давайте споем ему вечную память! - крикнул кто-то из толпы.
      - Начинай, споем! - подхватили голоса.
      - Вечная память... вечная память... вечная память инспектору Широкову, Алексею Саввичу, - запел дружный хор, а один из парней влез на тумбу и начал дирижировать, размахивая длинными руками.
      У окна, спрятавшись за тюлевую занавеску, стоял злой и растерянный Широков.
      После "вечной памяти" школьники двинулись по Грузинской улице. Они шли и пели студенческую революционную песню:
      Был нам дорог храм юной науки,
      Но свобода дороже была
      Против рабства мы подняли руки,
      Против ига насилья и зла.
      Навстречу им уже выезжал наряд полиции. Их задержали и вернули назад. Они не успели даже дойти до угла улицы.
      Пусть нас ждут офицерские плети,
      Казематы, казарма, сухарь,
      Но зато будут знать наши дети,
      Как отцы их боролися встарь...
      пели школьники, оттесняемые полицией.
      В тот день, когда ученики промышленного училища, отпев заживо инспектора Широкова, высыпали с песнями на улицу, Сергей тоже не сидел дома.
      В Державинском сквере, где два дня назад у него было свидание с Виктором, он встретился с ним опять.
      - Ну, как дела? - спросил Виктор. - Сегодня вечером будет?..
      Сергей нахмурился.
      - Сегодня нет, - сказал он.
      - А что случилось?
      - Да ничего особенного. В училище не попасть. Начальство собирается исключить меня, Асеева и Яковлева. За четырнадцатое число...
      - Так, - нахмурился Виктор. - Штука неприятная. А сколько вам осталось до окончания?
      - Шесть месяцев.
      - Всего-то? Подлая история... У вас, кажется, родителей нет?
      - Нет. Я с восьми лет в приюте.
      - Ну, что-нибудь придумаем, - сказал Виктор, участливо положив руку на колено Сергею.
      - Конечно, придумаем, - кивнул головой Сергей. - А может, еще и обойдется. - Наши там бунтуют... Но как бы дело ни повернулось, станок достать надо, а то его через два дня заказчикам вернут. Адрес остается тот же?
      - Тот же, - сказал Виктор.
      - Ну, значит, до восемнадцатого.
      17 ноября утром около крыльца Казанского училища остановились санки.
      Из них вылез, кряхтя, полицеймейстер и толстый седобородый преосвященный в высокой бобровой шапке.
      Всех учащихся созвали в актовый зал.
      Первым держал речь преосвященный. Он долго говорил о том, что грешно и неразумно итти против начальства и что бог карает мятежников, а начальство вольно с ними поступать "строго и справедливо". Ученики молчали.
      Затем коротко и резко сказал несколько слов полицеймейстер. Речь его можно было передать несколькими словами: "учатся на казенный счет, а бунтуют".
      - Грошовой стипендией попрекает! - сказал кто-то в задних рядах.
      И наконец заговорил сам инспектор. Заложив по-наполеоновски руку за борт сюртука, Алексей Саввич Широков вышел вперед и сказал хриплым, отрывистым голосом:
      - Довожу до сведения учащихся, что Костриков, Асеев и Яковлев исключены... - Здесь Широков гулко вздохнул.
      Все замерли.
      - ...не будут, - закончил Широков.
      В зале поднялся шум. Кто-то негромко крикнул "ура".
      Училищное начальство вынуждено было оставить "бунтовщиков", так как боялось, как бы школьный бунт не перехлестнул через стены училища. В любую минуту промышленников могли поддержать казанские студенты и рабочие.
      С 18 ноября в промышленном училище всё пошло своим чередом. Звенели звонки, начинались и кончались уроки, начинались и кончались перемены. Все были на своих местах - и учителя, и ученики, и сторожа.
      Длинная, тяжелая вешалка в шинельной тоже стояла на своем месте. Три крайних ее крючка были заняты тремя шинелями - Кострикова, Асеева и Яковлева.
      Когда три приятеля появились утром в училище, их встретили как героев. В шинельной их качали, на дворе им кричали "ура".
      Во время уроков учителя разговаривали с ними осторожно и тихо, как будто все три товарища только что перенесли тяжелую болезнь.
      Одним словом, порядок в училище был налажен. Всё было тихо и мирно до восьми часов утра следующего дня. А в восемь часов обнаружилось нечто такое, что снова переполошило училищное начальство и даже полицию.
      Из механической мастерской исчез ручной печатный станок, только что отремонтированный и приготовленный к сдаче заказчикам. Когда об этом узнал инспектор Широков, он сказал надзирателям испуганно и сердито:
      - Что же это такое, господа? Почему не уследили? Ведь это же не подсвечник, это станок, - на нем печатать можно! Скоро дело до того дойдет, что мне в кабинет подбросят бомбу... Немедленно расследовать, кто взял станок!
      Надзиратели забегали, захлопотали, но найти виновника так и не удалось. Не нашли и станка.
      В тот же самый день к вечеру станок был уже на новом месте. Новые хозяева сразу же пустили его в работу.
      Станок, который был предназначен для того, чтобы печатать холодные и унылые годовые отчеты благотворительного общества и списки жертвователей, печатал теперь на тысячах листовок смелые и горячие слова призыва:
      Долой самодержавие!
      Долой эксплоататоров!
      Да здравствует революция!
      Глава XXXIX
      ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ КАЗАНИ
      В конце июня 1904 года в маленьком домике на Полстоваловской улице шли спешные приготовления.
      Ждали Сергея. Он должен был со дня на день приехать в Уржум. Особенно ждала Сергея бабушка Маланья. Ей было уже девяносто два года. Она почти ослепла, частенько недомогала и иногда по целым дням не слезала с печки.
      - Поглядеть бы одним глазком на внука и помирать можно. На механика выучился. Шутка ли! - говорила бабушка соседям.
      К приезду Сергея в доме побелили стены и печки. Сестры Анюта и Лиза вымыли пол, вымыли и протерли бумагой, до блеска, оконные стекла. В горнице на столе красовалась белая скатерть, которую стлали только на рождество и на пасху. Посредине стола в глиняном кувшине поставили огромный букет васильков, любимых цветов Сергея. От выбеленных стен, нарядной скатерти и цветов на столе маленькая бедная горница приняла праздничный вид и даже, казалось, стала больше и светлее. Всё было готово к встрече Сергея.
      Пароход приходил на пристань Цепочкино четыре раза в неделю, около двенадцати часов дня.
      Но в день приезда Сергея пароход опоздал.
      И когда Сергей пришел на Полстоваловскую, дома была одна бабушка Маланья. Старшая сестра Анюта ушла к подруге, а Лиза убежала на Уржумку купаться.
      Бабушка, укрывшись шалью, дремала на лавке.
      - Кто там? - закричала она, услышав в сенях чьи-то громкие незнакомые шаги.
      - Свои! - ответил с порога мужской голос.
      - Сереженька! Приехал! - ахнула бабушка.
      Она поднялась с лавки и ощупью, держась за стену, пошла навстречу Сергею. Через минуту они сидели рядом на лавке. Старое морщинистое лицо бабки сияло.
      - Большой, большой вырос. И тужурка форменная! И усы!.. Всё как следует! Поглядела бы сейчас на тебя покойная Катя. - Бабушка заплакала.
      И действительно, Сергей вырос и очень возмужал за последний год жизни в Казани. Широкоплечий и крепкий, в суконной форменной тужурке, с темными густыми волосами, зачесанными назад, он выглядел старше своих восемнадцати лет.
      Вскоре вернулись сестры, и в доме зазвучали молодые, веселые голоса, а через час уже вся Полстоваловская знала о приезде Сергея. То и дело хлопала и скрипела старая низенькая калитка Костриковского дома.
      Пришла мать Сани, Устинья Степановна Самарцева, заглянул Пронька, забежали два соученика Сергея по городскому училищу. А под вечер явился приютский дворник Палладий. Он заметно постарел, и в рыжих волосах его, подстриженных в скобку, появилась седина.
      Палладий поздоровался, поставил у дверей большую сучковатую палку, которую он называл "своим дружком", и уселся на табуретку против Сергея.
      - Скажи, пожалуйста, техник-механик стал! - удивлялся Палладий. Одиннадцать лет в приюте служу, а впервые вижу, чтоб приютский сирота в люди выбился.
      Он почтительно разглядывал форменную фуражку, которую держал осторожно двумя пальцами за козырек.
      Дворник долго сидел в гостях у Костриковых, пил чай с баранками, расспрашивал Сергея про Казань и ушел очень довольный тем, что Сергей выучился на "механика" и "не загордился".
      Не успела закрыться дверь за дворником Палладием, как пришел Саня Самарцев. Саня был в новом костюме, в высоком накрахмаленном воротничке, подпиравшем подбородок, и в шелковом галстуке. В руках он держал тоненькую бамбуковую тросточку с надписью "Кавказ".
      - Вот и наш кавалер пожаловал, - сказала бабушка Маланья.
      И верно, иначе как кавалером Саню теперь и назвать было нельзя.
      - Я тебя сразу и не узнал - ишь ты, какой франт, - сказал Сергей, обнимая приятеля за плечи.
      - Вас, уважаемый Сергей Миронович, тоже узнать трудновато, - засмеялся Саня.
      В первое же воскресенье товарищи встали в шесть часов утра и отправились на рыбную ловлю.
      Город уже просыпался. Шли уржумские хозяйки с ведрами на речку. Звонили в соборе к ранней обедне. Домовладельцы подметали перед своими домиками улицу.
      Товарищи дошли до реки, выбрали укромный уголок, разделись и бросились в воду. Как хорошо было плыть по реке в это июньское жаркое утро! Вода была прозрачная, видно было песчаное желтое дно.
      - Дальше учиться будешь? - вдруг спросил Саня, плывя рядом с Сергеем.
      - Я непрочь, да только, сам знаешь, - кому пироги да пышки, а кому желваки да шишки, - усмехнулся Сергей.
      - А то оставайся здесь. У нас в Управе вакансия регистратора освобождается. Хочешь, похлопочу за тебя?
      - Не надо, - сказал Сергей.
      Оба плыли несколько минут молча.
      - Иван Никонович! - вдруг закричал Саня. - Иван Никонович!
      Сергей увидел на берегу лодку, а в ней парня лет двадцати шести, с пышной русой шевелюрой. Студенческая выгоревшая от солнца фуражка сползла ему на затылок. Он вычерпывал из лодки воду железной банкой.
      - Говорят, что он политический, - тихо сказал Саня. - Познакомить тебя?
      Ивана Никоновича, студента Томского технологического института, Саня знал еще по Вятке. Знакомство состоялось. Этот день они провели втроем, а вечером втроем отправились в гости к политическим ссыльным.
      Возвращаясь от ссыльных, Сергей вдруг сказал:
      - Хорошо бы собрать знакомую молодежь да поехать по реке на лодке.
      - Мысль невредная! - подхватил студент.
      Через неделю был устроен пикник. На лодках поехало человек двенадцать: курсистки, студенты, гимназисты. Взяли с собой самовар, бутерброды, гитару. Поздно вечером на берегу Уржумки разложили костер, наварили ухи. Играли на гитаре, пели хором революционные песни.
      Нам не нужно златого кумира,
      Ненавистен нам царский чертог!
      раздавались молодые голоса над рекой.
      От костра на воде дрожали красноватые отблески.
      Сергей стоял у костра и дирижировал зеленой веткой.
      Вставай, поднимайся, рабочий народ.
      Иди на врага, люд голодный!
      Глава XL
      СЕРГЕЙ УЕЗЖАЕТ
      Почти каждый день Сергей встречался со студентом.
      Возвращаясь из Управы, Саня постоянно заставал их вместе. Он начинал ревновать Сергея, и ему казалось, что тот никогда с ним так охотно и оживленно не разговаривал, как с новым товарищем.
      Даже бабушка Маланья благоволила к Ивану Никоновичу, который ежедневно бывал у Костриковых. Бабушка прозвала его "Тара-ри-ра". У студента была смешная привычка: он всегда напевал себе под нос мотив без слов, так что слышалось одно беспрерывное "тара-ри-ра тара-ри-ра".
      В середине августа Сергей вдруг объявил дома, что он уезжает с Иваном Никоновичем в Томск.
      - Ты что ж, в Технологический учиться едешь? - спросил Саня.
      - Хотелось бы, да неизвестно, как обстоятельства сложатся.
      - Кем же ты всё-таки думаешь быть?
      - Буду тем, что сейчас самое важное и самое нужное, - ответил Сергей.
      - Ничего не понимаю, - рассердился Саня и замолчал.
      Бабушка, узнав об отъезде Сергея, завздыхала.
      - Зачем уезжать? Устроил бы тебя Саня в Управу и жил бы ты себе тихо да спокойно в Уржуме.
      - Ехать, бабушка, нужно.
      - Ну, раз нужно, поезжай, - махнула рукой бабушка. - Это тебя не иначе как "тара-ри-ра" взбаламутил!
      За семь дней до отъезда Сергей решил пойти к фотографу вместе с бабушкой и сестрами.
      Бабушка по такому торжественному случаю позвала Устинью Степановну и долго советовалась с ней, в каком ей платке сниматься - в ковровом или в черной шали. Лиза, вместо обычной косы, сделала прическу.