На ближайшей репетиции мы рассказали Палычу и Батьковичу о возможности попасть на "Вывих". Они, так же как и мы, загорелись идеей. В процессе обсуждения возникла мысля, что не худо бы посвятить в наши планы новоиспечённого продюссера. Необходимость согласовывать наши планы с кем-либо, кроме членов группы, сама по себе была непривычной. Но сознание того, что существует папик, на чьи могучие плечи отныне можно взвалить всё, кроме творчества, наполняло наши юные мозги гордостью. Мы казались себе чуть ли не звёздами мирового уровня, каждый шаг которых обсасывается многочисленным обслуживающим персоналом и стаей заботливых папиков.
      Анатолий не замедлил явиться сразу же после получения информации.
      Он развил кипучую деятельность, напрягая нас бешеным количеством разнообразных Ц.У.12 Он инструктировал нас по всем вопросам, начиная с одежды, заканчивая манерой поведения. Мы и не подозревали, что простая беседа с Сэмом влечёт за собой столько подводных камней.
      На саму беседу папик привёл с собой Альберта – нашего общего знакомого, тренера по атлетической гимнастике. Не знаю, какими соображениями руководствовался Анатолий, но у меня вид медленно жующего "бубле гум" амбала вызывал крайне неприятные ассоциации. Это при том, что я знал Альберта как человека добродушного и безобидного.
      Всем кагалом мы приехали в общагу торгово-экономического института, где проводился отбор групп на фестиваль. Ганс вызвал Сэма и представил нас друг другу. Неизвестно по каким причинам, Сэм отнёсся к нашему появлению крайне прохладно. Судя по всему, мы ему не понравились. Все участники группы "Клан Тишины" молчали как рыбы.
      Всю беседу вёл папик. А за его спиной, заложив руки за спину, маячил
      Альберт. Он перекатывал во рту жвачку, полузакрыв глаза, и казалось, что всё происходящее его не касается никакой стороной.
      Папик сразу взял быка за рога, поинтересовавшись, сколько нам заплатят за выступление. Сэм ответил в том духе, что ещё не имел чести слышать наш чудный коллектив и не берётся ручаться даже за то, что мы вообще выступим на концерте. Альберт интенсивнее задвигал челюстями и сделал шаг вперёд. Сэм покосился на него и добавил:
      – Все участники выступают абсолютно бесплатно. Организаторы фестиваля – студенты. И посему не имеют возможности платить гонорары.
      – А какой тогда смысл на нём выступать? – наседал папик.
      – Смысл простой – лишний раз засветиться на публике. Кроме того – тусовка. Для музыкантов это важно. Но я не хочу вас в чём-либо убеждать. Если вас это не интересует – всего хорошего! Я не настаиваю на вашем участии в фестивале.
      Папик надулся как хомяк и заявил, что для нас важно одно – гонорар. А всякие тусовки нам до лампочки. Он принялся развивать эту тему так активно, что оставалось только удивляться количеству бесполезной информации, которую он смог навертеть вокруг этой темы.
      У Сэма постепенно лезли глаза на лоб. Иногда он поглядывал на Ганса, видать, интересуясь, где тот смог откопать такой раритет. Ганс чувствовал себя очень неловко. А сказать, что я чувствовал себя неловко -значит, не сказать ничего. Мне хотелось слинять немедленно.
      И больше никогда не видеться с Анатолием и не слышать о нём. Но я себя убеждал, что ему лучше знать, как вести переговоры. Дескать,
      "жираф большой, ему видней".
      В результате, мы пришли к соглашению, что папик созвонится с
      Сэмом, договорится о встрече и принесёт нашу демо-запись. А Сэм послушает её и сообщит, включены ли мы в число участников. От дальнейших скулов о гонораре мы отговорили Анатолия на месте – если все играют "на шару", то не стоит давать из себя самых жадных. На том и порешили.
      История эта имела весьма неожиданное и неприятное продолжение.
      Через пару дней позвонил Анатолий и предложил собраться и обсудить некоторые вопросы. Честно говоря, эта говорильня начинала напрягать, но все мы мужественно терпели. Явившись на встречу, папик огорошил нас сообщением: на "Вывихе" мы не играем. Во время разговора по телефону Сэм отказался встретиться и послушать наше демо. Кроме того, он заявил, что с такими придурками как мы он дела иметь не желает, и на "Вывихе" мы на фиг никому не нужны. Вот так!
      Я был в шоке. Мои друзья-товарищи – аналогично. Папик нас утешал, предлагал не расстраиваться, рисовал радужные перспективы нашего восхождения в "звёзды" под его, папика, твёрдым руководством. После чего сообщил, что все наши творения следует немедленно защитить от пиратства, а до того момента нужно прекратить их публичное исполнение. Он, папик, нашёл человека, который запишет наши
      "шедевры" в виде нотных палочек-крючочков, это всё отправится куда следует, и мы получим бумажку, удостоверяющую, что мы являемя авторами сих замечательных творений. Все будут довольны, и никакая дрянь не сможет украсть ни строчки из наших произведений.
      Я сильно сомневался, что кому-нибудь взбредёт в голову красть наши "страдания", но "жираф большой, ему видней". Папик вынул специально принесённый для этой цели диктофон, и мы старательно наиграли туда всё, что имели на тот день. Анатолий радостно нас поблагодарил, мы не поняли за что именно, и слинял. После того, как за ним закрылась дверь, мы больше его не видели. Он исчез, как исчезают прыщи после полового созревания, как лужица чистого спирта, случайно пролитого на стол, как бурые остатки сугробов весной. Позже до нас доходили слухи, что он пытался толкать наши песни чуть ли не в Москве, но за достоверность этих сведений я не ручаюсь. Умные люди объяснили нам, что из любых мало-мальски сносных песенок можно ковырять идейки, как изюм из булки. Потом их переделывать, перелопачивать и толкать на сторону. Из дюжины-другой таких заделок можно накопать одну-две подходящих. А мы – лохи. Опять же, со слов знающих людей.
      Информация к размышлению: Ганс сообщил нам, что с Сэмом после нашей встречи никто не связывался, и Сэм, соответственно, никого не отшивал, да и намерений таких не имел. Точка!
 

ГЛАВА 8

 
      Ты стоишь у окна и смотришь на город, который там, за стеклом, живёт своей жизнью. Улицы перепаханы чужими мыслями, чужими настроениями, чужими радостями и обидами. Тебе нет дела до этих фигурок, передвигающихся по тротуарам и влачащих на себе ауры своих проблем. Нам только что было хорошо вместе и именно это занимает тебя сейчас. Гибкой походкой ты пересекла замкнутое пространство комнаты, рассечённой на части оранжевыми пыльными лучами сентябрьского солнца и остановилась у окна. Сердце твоё ещё перекачивает то, чем мы жили несколько минут назад назад. Потом я наблюдал за тем, как ты медленно всплывала из пучины наслаждения, как твои движения обретали гибкость, а взгляд выбирался из-под ресниц. Я прислушивался к твоему дыханию и к молчанию этой комнаты.
      – Почему ты молчишь? – этот вопрос застаёт меня врасплох.
      – Боюсь ляпнуть что-нибудь глупое.
      – Ты уже ляпнул, – улыбаешься ты, – а ещё что-нибудь?
      – Ладно, тогда постараюсь ляпнуть что-нибудь умнее.
      Я открываю кофр и достаю гитару. Беру несколько беспорядочных аккордов. Ты следишь за моими движениями изподтишка. Наверное, я совершенно смешно выгляжу вот так, растрёпанный, голышом, сидя на полу по-турецки с гитарой.
      Обнажённая в комнате, сложенной просто из стен,
      Ты слилась с интерьером, осмыслив вечную сущность вещей,
      Ты делишь пространство на "до" и "после" себя – этот пагубный плен,
      Ритуальные пляски теней на твоих ладонях –
      Время незваных гостей.
 
      Почему-то для меня петь вот так легче, чем говорить то, что нужно. Мне кажется, что так получается убедительней. Тебе тогда проще понять меня.
      В невоспитанных сумерках – волшебство твоих ног,
      Опьяневший от зависти солнечный луч на твоей груди,
      Сбрось усталость с ресниц, и погляди -
      На твоём подоконнике умер чей-то Бог.
 
      Мы – дети своих причуд. Мы встречаемся в стенах этого большого города, приютившего наши тела, души, надежды и стремления, нашу тягу к прекрасному. Иногда мы делаем очень хорошо друг другу, иногда – очень плохо. Главное, чтобы эти "хорошо" и "плохо" не поменялись местами. Ведь часто радость и боль трудноразличимы. Почему так устроен мир? Потому что так устроен человек.
      В переулках сомнений заблудилось знакомое "Я",
      Обезумев от призрачно-ярких сонат потолка,
      Смотри, не очнись, плывущая в грёзах постаревшего дня,
      Я хочу уходить коридором лунного света, бесконечным, как взгляд старика.
 
      В сущности, мы с тобой так мало знаем друг друга. Ведь знакомство не измеряется количеством проведённого вместе времени. Оно измеряется количеством путей, пройденных друг в друге, количеством открытых дверей, количеством пережитых разочарований и обнаруженных тайн и загадок. Иногда на то, чтобы пройти всё это, не хватает жизни. Может быть, в этом секрет любви?
      Силуэты покоя в потемневших зрачках,
      Безобразные страхи не ранят присутствием сны,
      Возьми чёрный уголь – подарок ушедшей войны,
      Напиши своё имя на открытых дверях.
 
      Я откладываю гитару в сторону.
      – Всё, что я хотел сказать, ты услышала.
      Ты подходишь ко мне и рассматриваешь меня с интересом. Как будто в первый раз видишь меня.
      – На каждой открытой двери мы пишем свои имена? Так?
      – Приблизительно.
      – Интересно, сколько их у нас?
      Я зажмуриваю глаза и начинаю загибать пальцы:
      – Айн, цвайн, драйн…
      Ты хохочешь и взъерошиваешь мою гриву. Я сопротивляюсь, и мы затеваем шутливую возню. Ты оседлала меня и плетёшь растаманские косички. Я начинаю петь рэггические напевы.
      – Палыч сказал, что ты похож на Боба Марли в молодости.
      – А Толстый спросил "кто такая баба Марля?"
      Мы смеёмся над необразованностью Толстого. Нам весело и хорошо вдвоём. Мы дурачимся и веселимся. Мы вновь украли друг друга у других людей, и теперь, счастливые воры, наслаждаемся радостью от удачно проделанной операции. Мы – счастливые воры. Мы – чертовски счастливые воры. Мы крались на цыпочках по лезвию одиночества и встретились на полдороге. И теперь мы танцуем на каждой минутке, окрашенной в наши цвета.
      В комнату потихоньку приходят сумерки. Тебе пора домой. Ты долго одеваешься, скрывая одеждой тело, которое только что билось в моих объятиях. Я слежу за каждым твоим движением, впитывая их в себя, как губка влагу. Я буду жить ими те часы, когда тебя не будет рядом. Так в пустыне запасают воду. Мне интересно видеть, как ты расчёсываешь волосы, запрокидывая назад голову. Мне всё это интересно. Наконец, мы выходим из дома, и вечерний город принимает в себя наши силуэты.
 

ГЛАВА 9

 
      Сабантуй полыхал в полный рост! Гудёж стоял такой, что соседям впору было эвакуироваться. Крах дома Косточек! Батькович отмечал отъезд "предков" "на юга"! Всё правильно – они поймают бархатный сезон, а сынуля абсолютно не собирается скиснуть в тоске и одиночестве. По этой простой причине квартира Косточек на один вечер превращена в "дом сюрпризов".
      Представьте себе картинку следующего содержания. В гостинной прямо на полу постелена клеёнка, на которой расставлены жратва и выпивка. По большей части – джентльменские наборы, принесённые каждым из гостей. Батькович – содержатель притона, а гости – поставщики спиртного и закуски. В основном, на "столе" выставлена запечённая в духовке картошка, яблоки, хлеб, соль и пара ништячков.
      Из выпивки – пиво, водка и вина всевозможных мастей и достоинств. Во всю мощь девяностоваттных динамиков Том Уэйтс хрипит свою
      "Подземку". А пипл оттягивается вовсю.
      На полу, аки древнеримские патриции, возлежали молодые люди различных степеней пушистости и патлатости и вкушали "хавчик" под
      "соточку". В соседней комнате содрогались мебли и сервизы – там танцевали. Танцы отличались основательностью и презрением к таким мелочам, как разбитая посуда и поваленные предметы обстановки.
      Младые девы, вертимые в мускулистых лапах кавалеров, визжали от избытка чувств, рискуя быть вышвырнутыми в окно не знающими меры в оттяге партнёрами.
      Я бродил по квартире, понемножку выпивал, наблюдал за постепенно разрастающимся кавардаком и чувствовал себя вполне удовлетворительно. До меня донеслись ошмётки интересной темы, и я прислушался. Батькович с двумя сотоварищами затронул интересный вопросец. Я придвинулся поближе и стал внимать. Суть проблемы состояла в том, что юноши пытались предложить свою систему классификации человеческих типов, исходя из особенностей их характеров, умственных данных и прочих составляющих.
      – Ну ладно, Батькович, это всё хорошо и интересно, но ты мне примеры приведи, – добивался человек, которого все звали Зяром, – ну, к примеру, классифицируй тех, кто сейчас находится в этой комнате.
      – Силь ву пле, – Батькович обвёл глазами всех присутствующих, -
      Паша относится к разряду "энергетиков". Причём, он – редкость, абсолютно чистый тип.
      – Что это значит? – полюбопытствовал Зяр.
      – А это значит, что он обладает ярко выраженной способностью добиваться своего. Он ставит перед собой задачу, и добивается её решения, чего бы это ему не стоило. У него есть все данные для того, чтобы преодолевать любые трудности – воля к успеху, целеустремлённость, работоспособность. Понимаешь?
      – Чего тут непонятного? А Андрей?
      – Андрей с Палычем относятся к самой распространённой категории среди музыкантов, но редко встречающейся среди нормальных людей. Это категория "ништяков". Это значит, что их весьма слабо интересует чужое мнение об их персонах, они – люди настроения и эмоций. Они занимаются только тем, что им интересно, а остальное их мало волнует. Или не волнует вовсе. Здесь не спасает ни чувство здравого смысла, ни чувство долга, ни чужие авторитеты.
      – Поэтому они вечно набаламутят чего-нибудь такого, что у народа волосы дыбом встают, – заржал Анатоль. – У Нютика родители до сих пор в себя приходят. Она им объясняла, что это музыканты, народ специфический, но её мама после той вечеринки до сих пор плохо по ночам спит.
      – А себя ты к какой категории отнесёшь? – поинтересовался я у
      Батьковича.
      – Я, Анатоль и Зяр относимся к редкому типу "чебурашек", – гордо заявил Батькович.
      – ???
      – Ну, как тебе объяснить? Понимаешь, мы как бы не от мира сего.
      Мы живём в мире своих ощущений, своих понятий и кодексов. Нам хорошо уже только потому, что мы существуем. И мы стараемся ничем не портить это впечатление. Часто нас считают "тормозами", стебутся с нас, но нам пофигу. В этом наше сходство с "ништяками". Но если
      "ништяки" выплёскиваются наружу, то мы направлены внутрь себя. Для того, чтобы стать "ништяками", нам не хватает драйва и элементарного желания.
      – Аналитик прям какой-то! – я поднялся на ноги. – Пойду Палыча обрадую, что он – "ништяк".
      Танцы в соседней комнате на какое-то время прекратились. Весь народ переместился к "столу". А на балконе одиноко сидел Палыч, глядя на панораму вечернего города.
      – Слышь, брат, мы с тобой – "ништяки", – подтолкнул я его плечом.
      – Ну и что? – тоскливо отозвался Палыч.
      – Гордись, вот что!
      – Уже горжусь,
      Его смур был так заметен, что я поспешил поинтересоваться:
      – Ты чего тухнешь?
      – Паскудно на душе. Гадко как-то…
      Это состояние было для Палыча настолько нетипичным, что я опешил.
      И постарался выудить из него причину такого странного настроя. Ответ оказался прост – братан ностальгировал. Он на днях перебирал старые фотки, и вспомнил свою школьную любовь. А вспомнив, почувствовал настоятельную потребность встретиться с ней, подержаться за неё и вновь ощутить трепет блаженства. Но так как, Палыч по своему обыкновению нехорошо с ней расстался, то имел все основания рассчитывать на то, что барышня евойная аналогичных желаний не испытывает. Посему он стоял на балконе, мусолил свои растрёпанные чувства и страдал.
      Я, как мог, постарался успокоить его. Мы долго трепались на всякие задушевные темы, поверяли друг другу целые ворохи своих различных love story13, и в результате изрыдались вдрызг.
      Закончилась эта душераздирающая сцена такой картинкой: сидят два типуса, глядят на закат и воют под гитару в два голоса "Виниловые грёзы". А из квартиры доносятся грозные отзвуки сабантуя, выплёскиваясь грязноватыми брызгами на нашу идиллическую картинку.
      Результатом гульбана стали два события. Первое – я купил себе пластинку Тома Уэйтса. Второе – Палыч воссоединился со своей школьной любовью.
      Я понял, что если срочно не принять меры, братан истоскуется вдребезги. Тогда через пару дней, якобы забыв о нашем разговоре, я преподнёс ему наспех состряпанную моим воображением историю о том, как один мой знакомый разругался со своей барышней вдрызг, не виделся с ней семь лет, но так и не смог её забыть. И однажды он позвонил ей по давно забытому телефону, встретился с ней, и с тех пор они вместе. Мексиканские сериалы, по сравнению с этой сказкой, просто отдыхали. История сердцещипательная настолько, что самому перед собой стыдно было. Совесть меня чуть было до смерти не замучила. Господа, включайте слезные железы и готовьте полотенца вместо носовых платков!
      Но Палыч обрёл уверенность в себе и решил повторить сей подвиг. В результате, он вновь стал счастливым обладателем своей мамзель, а я похвалил сам себя за то, что я такой умный и психологически грамотный тип. Такие вот дела! У них всё пошло по второму кругу, а я пел себе дифирамбы под лирический рык Тома Уэйтса.

БИСЕР