Громов угостил меня корюшкой. И сам тоже съел несколько рыбок с аппетитом. Квартира была большая, но в другие комнаты меня Громов не завел, а только к себе в бывшую детскую.
      Когда мы съели корюшку, я вдруг спросил:
      - А правда ли, что ты и тот мальчик одно лицо?
      - Почти,- сказал тихо Громов.
      - То есть как почти? - сказал я.- Одно или не одно? А почти тут ни при чем.
      - Почти одно, - сказал так же тихо Громов.
      Я посмотрел на него. Лицо у него было серьезное и сосредоточенное на какой-то глубокой и не ясной для меня мысли, как у того мальчика, о котором шла речь.
      - Объясни, пожалуйста,- попросил я.- Я не понимаю. Меня Витька мракобесом называет и обывателем.
      - За что?
      - Все за это. За то, что я поверил тебе на слово. А наука, говорит он, не имеет права никому верить, даже на честное слово.
      - Но ты же не наука,- сказал Громов.
      - Все равно, я тоже не имею права верить. А я поверил. И за это Витька называет меня обывателем и даже мракобесом!
      Громов улыбнулся.
      - Ты, видно, очень не хочешь быть обывателем и мракобесом.
      - Не хочу,- кивнул я.
      - А чего же ты хочешь от меня?
      - Хочу, чтобы ты предъявил доказательства и факты.
      - Документ, что ли, хочешь от меня получить, что я и есть тот мальчик?
      - Не документ. Зачем? - сказал я.- Но хоть что-нибудь. Какой-нибудь пустяк. И я поверю. Я и так верю, но Витька не хочет. А надо, чтобы верили все.
      - Скоро все поверят,- сказал Громов.
      - Когда? - спросил я.
      - Когда мой отец и его сотрудники опубликуют все, что связано с археологической находкой.
      - Но ты же не археологическая находка. Ты его сын. И ты не тот мальчик...
      - Я почти он.
      - Объясни. Ты мне обещал.
      - А ты с теорией информации знаком?
      - Плохо. У нас в школе не проходят.
      - А у нас проходили.
      - Где у вас?
      - На космическом корабле, а потом на Земле в меловой период, где меня учили вместе с Заикой и Успевающим.
      - Так ведь разве это был ты?
      - Почти.
      "Почти"? Я раньше не придавал никакого значения этому слову, считал его чуть ли не самым последним в русском языке. Но сейчас мне это слово казалось особенным и таинственным, как сам Громов. "Почти"... Это слово соединяло Громова с мальчиком, а через Громова и меня. Необыкновенное это быдо слово. Но тут я вспомнил о Витько, а заодно и о Девяткине с Десяткиным, гогочущих на всю улицу, и я спросил Громова:
      - Если ты почти он, то ты, то есть он, должен помнить названия, которые дали пришельцы земным деревьям, рекам, зверям?
      - Он помнит,- сказал тихо Громов.
      - А ты?
      - Я тоже.
      Тогда я показал в окно на клон, росший возле самого тротуара, и спросил:
      - Как называлось на их языке это дерево?
      - Никак,- ответил Громов.- В меловой период на Земле еще не было таких светолюбивых растений. Они появились позже.
      Я смутился и покраснел, словно уличил меня в невежестве не Громов, а сам мальчик. Но Громов, кажется, не обратил внимания на мою ошибку. Он даже не улыбнулся. Глаза его смотрели на меня внимательно и дружелюбно. И я подумал, что мальчик тоже вел бы себя на его место так же дружелюбно.
      - Ну, а небо,- спросил я,- оно же было всегда, как по-ихнему небо?
      - Никак,- ответил Громов.
      - Как же никак? Ведь небо же было и в меловой период?
      - Не было,- ответил Громов.- Ни тогда, ни сейчас. Ведь "небом" мы называем то, что нам кажется, но чего нет на самом деле. А в их языке существовали названия только для того, что существует на самом деле.
      Я смутился еще больше. И уже вопросов задавать не стал. Уж очень не хотелось мне опростоволоситься еще раз. Да и сомнения возникли - существовала ли тогда хоть одна вещь, которая существует сегодня?
      Так ничего и не узнав, я ушел от Громова домой.
      Опять моросил дождь. А на нашей улице, как я толькв сошел с трамвая, полил ливень. Пешеходы все испугались и стали нырять в чужие парадные, а я шел, не обращая внимания на дождь.
      У меня не только с людьми, но и с вещами были хорошо налаженные отношения. И вес это было, наверное, потому, что я не задумывался об их происхождении. А после разговора с Громовым я стал задумываться о многом. А главное, мне очень хотелось изучить язык, на котором говорил мальчик и его родители. Ведь в этом языке не было слов и названий для тех явлений, которые нам только кажутся. Это был очень точный и очень умный язык.
      Я чуть не проговорился Витьке о своем желании, по вовремя спохватился. Витька сказал бы мне:
      - По английскому только что схватил двойку. Тебе ли изучать инопланетные языки?
      Витька после того случая, когда я его увидел в очереди вместе со стариками и стройным интеллигентом, ходил смущенный и даже не заговаривал. Но однажды после уроков не удержался и спросил:
      - Ну, как? Осудил или не осудил?
      - Нет еще,- ответил я.- И вообще не собираюсь.
      - Осудишь, - сказал уверенно Витька.
      - Когда?
      - Когда в тебе пробудится долг и сознание.
      И тут Коровин стал меня просвещать и рассказывать про Джордано Бруно и еще про кого-то, кто боролся с суеверием и за это сгорел на костре. Рассказывал он долго, потом спросил:
      - Ну, как, пробудилось в тебе сознание или еще по пробудилось?
      - Не пробудилось,- ответил я.
      Но Витька на этот раз проявил выдержку и терпение и ни разу не обругал меня ни обывателем, ни мракобесом. Тут я рассказал ему о своей последней беседе с Громовым и о необыкновенном слове "почти" и о языке мальчика.
      Коровин выслушал меня и сказал:
      - А доказательства? Где они? Может, все это выдумки и сказки? А потом, что значит это "почти"? Самое приблизительное и неточное слово. А ты же только что говорил, что у них даже для неба нет названия, потому что небо только кажется, а на самом деле его нет.
      Трудно разговаривать с Витькой, а особенно спорить. Того и гляди, попадешь в расставленную им ловушку. Вот я, кажется, и попал.
      - "Почти",- передразнил меня Витька.- Тогда я почти Наполеон, а ты изобретатель радио профессор Попов. А на самом деле? На самом деле мы обыкновенные школьники. И Громов тоже школьник, но воображает...
      - Зачем ому воображать, он живет в одной квартире с необыкновенной находкой...
      - Еще неизвестно,- перебил меня Коровин,- что это за находка и существует ли она? Об этом несчастном плезиозавре, о сигналах из другой галактики, о пришельцах и об умственной деятельности дельфинов тоже много писали. А ведь не подтвердилось.
      - А тут подтвердится,- сказал я.- Уверен, что подтвердится, и очень скоро. Честное слово.
      - Честное слово? - переспросил Витька. И на лице его я увидел такое выражение, какого еще никогда не видел. Смесь торжества и полного бесповоротного презрения.
      - Извини, - спохватился я.- Я, кажется, не так выразился.
      - Не-е-ет. Именно так, как хотел. В этом честном слове весь ты с потрохами. А ты знаешь, какой вред науке может принести твое честное слово?
      - Нет, не знаю.
      - Не знаешь! А тебе бы следовало это знать. Мра-кобес, обы-ва-тель.
      Коровин произнес эти слова по слогам, а потом посмотрел на меня, как на воришку, пойманного в метро, где некуда бежать. Не только Витькян взгляд, но и его слова меня страшно испугали. Я очень уважал науку и, конечно, не хотел ей причинять вреда.
      - И большой вред я причинил? - спросил я Витьку.
      - Огромный,- ответил Витька и вдруг задумался. От того, что он сосредоточенно думал, лицо его немножко подобрело.
      - Вот что,- сказал он,- я дам тебе одни совет.
      - Какой?
      - Исправь свою ошибку.
      - А как?
      - Не имей никакого дела с Громовым. Это мой совет, и ты должен к нему прислушаться.
      Витька любил красиво выражаться еще до того, как в него попала стрела, но после того, как он подружился с молодым интеллигентом, он стал выражаться еще торжественнее.
      - А при чем тут Громов? - сказал я.
      - Громов и наносит главный вред науке,- сказал Витька,распуская непроверенные слухи про мальчика и выдавая себя за него.
      - Он себя за него не выдавал,- сказал я,- зачем ему выдавать? Он и есть этот мальчик.
      Тут, видно, у Коровина не хватило других аргументов, и он показал мне кулак. И после того мы пошли с ним в разные стороны.
      Витькин кулак не произвел на меня никакого впечатления. Скорей наоборот. Но слова о вреде, который я причинил науке, не давали мне покоя. По-видимому, ошибку я все-таки совершил. И ее необходимо было исправить.
      Я невольно задумался. Об ошибках и о том, что их нужно исправлять, я слышал много и в школе и дома, а также читал в пионерской газете и разных книжках. Но там речь шла о совсем других ошибках. И те ошибки было совсем нетрудно исправить.
      В чем же заключалась моя ошибка? Может, в том, что я не проявил настойчивости и, бывая на квартире Громовых, не попытался попасть в кабинет громовского отца, где, возможно, хранилась археологическая находка? Во всяком случае, если я и нанес вред науке, то как-нибудь. невзначай. И ошибку, конечно, нужно исправить и для этого побывать у Громова.
      Громов сказал мне:
      - Вытирай ноги! - и показал на половичок, плетенный из камыша.
      Я, конечно, вытер. А потом еще раз, прежде чем войти в их квартиру.
      В квартире было тихо. Отец Громова улетел в Киев на какую-то конференцию или симпозиум, а мать уехала куда-то к парку Победы навестить родственницу-старуху, которая лично знала Айвазовского и еще кого-то, может, даже Тургенева и Салтыкова-Щедрина.
      - Значит, ты один? - спросил я.
      - Вдвоем,- ответил Громов тихо.
      - А кто же второй, домработница?
      - Да нет. Он.
      - Кто он?
      - Ну, мальчик.
      - Так ты же и есть он?
      - Иногда. Но сегодня четверг. А я бываю им только по пятницам.
      - А это точно? Совершенно научно? А то Коровин обвиняет...
      - Не беспокойся. Точно и научно,- ответил Громов.- Я сегодня тебя с ним познакомлю.
      Мне стало не по себе. Начали подрагивать рука и нога. И вдруг стало холодно, страшно холодно, не знаю отчего.
      Мы прошли по коридору и остановились возле дверей кабинета.
      - Только ты сразу много вопросов ему не задавай,- шепнул Громов.
      - Кому - ему? Тебе?
      - Да при чем тут я? Мальчику.
      - А почему нельзя?
      - Тише... Не любит! Особенно, когда спрашивают о пустяках.
      Громов открыл дверь, и мы вошли в кабинет. Там кто-то сидел в темноте. Громов зажег свет. И то, что затем я увидел, я не смог бы объяснить не только Витьке Коровину, но даже самому себе, своим чувствам.
      Сначала я подумал, что вижу свое отражение в зеркале. Но через мгновение я дал себе полный отчет в том, что в кабинете не было никакого зеркала. И однако же, я видел свое собственное отражение. Напротив меня стоял мальчик, во всем абсолютно подобный мне, и улыбался, словно рассматривал в зеркале свое отражение.
      - Кто ты? - спросил я.- Ты очень похож на меня.
      - А может, не я на тебя, а ты на меня? - ответил он моим голосом.- Ведь я тебя старше.
      - Намного старше?
      - Не намного. Всего на несколько десятков миллионов лет.
      Он внимательно, дружелюбно и насмешливо посмотрел на меня.
      - Не веришь? Хочешь, чтобы я предъявил свидетельство о рождении? Но оно осталось на космическом корабле, а корабль улетел на свою планету. И тебе придется мне поверить на честное слово.
      - На честное слово? - переспросил я.
      - Да, на честное,- ответил он.- А то на какое же. Честное слово самое точное. Оно не может никого обмануть.
      - И не принесет вреда науке? - сказал я.
      - Вашей науке или нашей? Но все-таки...
      А разве наука не одна? Вшька мне говорил, что не может быть двух истин. Истина всегда одна. А раз метина одна, сказал Витька, то и наука одна. Двух наук быть не может. Вторая будет обязательно лженаука.
      - Витька прав, если идет речь о Земле. Но ведь я с другой планеты. Ясно?
      - Ясно. Но разве у вас не одна истина, а много?
      - Разумеется, одна. Я не о том тебе говорю. Я говорю, что наша наука намного старше вашей и знает об окружающем мире немножко больше вашей.
      Меня эти слова, конечно, смутили. Кому охота признаться. что мы отстаем. И я сказал:
      - А так ли это?
      - Если бы это было не так,- сказал он,- то я не стоял бы сейчас перед тобой. Я ведь на много миллионов лет не только тебя старше, но и всего человечества. Понятно?
      - Это почти понятно. Но непонятно, почему ты так похож на меня и даже костюм на тебе мой, тот, что моя мать на прошлой неделе отдала в химчистку.
      Мальчик усмехнулся.
      - Уж не думаешь ли ты,- спросил он,- что твоя мать потеряла квитанцию, а я нашел и по ней получил?
      - Не думаю,- ответил я.- Мать моя никогда ничего не теряет. А кроме того, там, кажется, спрашивают и паспорт. Заведующая очень недоверчивая.
      Я еще раз посмотрел на него и на костюм. Костюм был точно такой же, как мой, только чище. Н я подумал, что там, в химчистке, не могли так быстро выполнить заказ, мать ведь ворчала, что он там пролежит две недели, ожидая очереди.
      Странно все это было, очень странно. И я повторил свой вопрос:
      - Откуда у нас с тобой такое сходство?
      - Ты находишь, что большое?
      - Огромное,- ответил я.- А если не веришь, спроси Громова. И костюм на тебе мой.
      Он посмотрел на свой, то есть на мой, костюм и улыбнулся, как обычно улыбаюсь я, чуточку растерянно.
      - Костюм-то я мог взять в химчистке на время, воспользовавшись знакомством, а вот твою внешность как я мог заимствовать, не знаешь?
      - Не знаю. И удивляюсь. Наверное, Громов тоже не знает.
      - Знаю,- сказал Громов.- Это все наука и техника.
      - Какая наука? Наша?
      - Нет, пока еще не наша. А с другой планеты.
      - И все равно непонятно,- сказал я.- Во-первых, на другой планете меня не знают. А во-вторых, корабль прилетел и улетел обратно в меловой период, а я родился в 1952 году.
      - А это точно? - спросил мальчик.- Ты не ошибаешься?
      - Не ошибаюсь,- сказал я.- Видел в документе. И кроме того, каждый год празднуют мое рождение. В этом году хочу Громова пригласить. А если ты не откажешься, то и тебя.
      - Я не могу,- сказал с грустью мальчик.
      - Почему?
      - Исследователи не разрешают. А кроме того, душа не лежит. Представляешь, если бы я отмечал все дни рождения, сколько бы их накопилось с мелового периода.
      Я невольно прикусил себе язык. Бестактно было затевать разговор на эту тему. Недаром Громов чуть заметно толкнул меня локтем.
      Он еще раз толкнул меня локгем, а потом шепнул:
      - На сегодня хватит. Пойдем. Больше нельзя.
      Мне очень хотелось задержаться в кабинете и узнать то, чего я узнать не успел, но я постеснялся. И мы с Громовым вышли из кабинета, а мальчик остался там рядом со стеллажами, письменным столом и портретом великого русского путешественника Пржевальского.
      Когда мы прошли коридор и оказались в бывшей детской, я вдруг сообразил, что, в сущности, ничего не узнал и даже не выяснил, почему на мальчике был мой костюм.
      Насчет костюма с Громовым говорить было как-то неловко. Да и черт с ним, с костюмом. Я его, по правде говоря, не любил и хотел даже, чтобы он побыстрее износился после химчистки. После чистки вещи всегда быстрее изнашиваются.
      Наше сходство с мальчиком - это совсем другое дело. О сходстве нужно немедленно узнать.
      - Ты заметил,- спросил я Громова,- что он очень похож на меня?
      - Заметил,- сказал Громов.
      - А чем ты объясняешь это сходство?
      - Тем, что сегодня четверг.
      - А если сегодня был бы но четверг, а пятница?
      - По пятницам он бывает похож на меня.
      - Только по пятницам?
      - Да, только по пятницам. В пятницу мы обычно с ним встречаемся и разговариваем.
      - Значит, он может превращаться в кого захочет?
      - Нет, это гораздо сложнее. Он, в сущности, не меняется, остается самим собой. А что касается сходства, оно нам только кажется. Он ведь улетел на свою планету вместе с экспедицией еще в меловой период.
      - А кто же это? Не он, что ли?
      - Не совсем. Но почти он. Это его копия.
      - Его копия? Понимаю. Но не моя и не твоя. А он так похож на меня.
      - Случайное сходство. То есть не совсем случайное. Просто он занял у тебя свою внешность.
      - Зачем? Разве у него нет своей?
      - Представь себе, нет. Он ведь только внутренняя копия. Копия чувств, мыслей. Копия характера. А внешность? Внешность... Внешность его создается в воображении того, кто с ним говорит. Я еще не до конца понял, в чем тут дело. Он мне обещал еще раз объяснить, но как-то неудобно напоминать. Он уже мне пять раз объяснял, но до конца понять не могу. В нашем мышлении еще нет таких понятий. А он этого не знает и может подумать про меня, что шарики плохо работают.
      - Почему же он говорил так просто, совсем обыкновенно, как мы? От тебя, что ли, научился?
      - Да нет! Это мы так воспринимаем, так же, как его внешность. Он даже не говорил, а только думал. Тебе только казалось, что он говорит.
      - А костюм? Костюм на нем был мой, тот, что мать отдала в химчистку на Большом проспекте. Откуда он об этом костюме догадался? Он же его не видел.
      - Зато ты видел, чудак. Ты и одел его в этот костюм.
      - Но он же в химчистке!
      - Не только в химчистке,- сказал Громов,- но и в твоей памяти тоже. Вот он и воспользовался твоей памятью. Понимаешь?
      - Допустим, понимаю. Но это не важно. Важнее другое. Как же он без внешности? Значит, он невидимка?
      - И да, и нет.
      - Но как же в таком случае его обнаружил твой отец?
      - Не мой отец его обнаружил, а он отца. Отец разбирал коллекцию древних предметов, найденных им в Воронежской области, прежде чем выставить их в Институте археологии. И вдруг услышал голос. Но об этом пока никому. Через полгода или через год отец сделает публикацию, и тогда о находке узнает весь мир.
      - А почему через полгода, а не раньше?
      - Слишком все необыкновенно, а многое и противоречит логике, так называемому здравому смыслу. Если бы это случилось в физике или кибернетике, тогда бы не удивились, а это же в археологии. Тут сразу нельзя, а надо все подготовить и систематизировать... Отец даже от археологов скрывает, говорит, занят дешифровкой. А к чему дешифровка, когда он говорит на любом языке.
      - Но все-таки. Хоть на месяц бы раньше. А то так долго!
      - Нельзя.
      - Понимаю. Мне Витька объяснял. Чтобы не нанести вред науке.
      Я еще посидел немножко в комнате Громова. А потом Громов зевнул, и я подумал, что пора уходить домой.
      Дома все были чем-то расстроены. Мать сказала мне:
      - Понимаешь, Саша, какая неприятность!
      - А что?
      - Твой костюм пропал, что я отдала на прошлой неделе в чистку. Я ходила туда, просила ускорить. Заведующая говорит: "Вам всегда надо все без очереди. Надо уважать и других клиентов. Чем они хуже?". И начала, начала. Я возмутилась, хотела забрать и отдать в другое место, а костюма нет. Обещает возместить деньгами. Но ведь ты так любил этот костюм.
      Витьке я об этом, конечно, ни слова. Но дома чуть не проговорился. Мать опять завела разговор о костюме, что так загадочно пропал в химчистке. А я сдуру и брякнул:
      - Видел я свой костюм на одном...
      - Где? - перебила мать.
      - Нигде. Просто так. На Васильевском острове.
      Мать сразу же оживилась и стала допрашивать. На ком? Когда? Почему?
      Я ужасно покраснел и растерялся. Врать я не любил, а сказать правду язык не поворачивался. Да и как я мог объяснить матери, что мальчик взял мой костюм не в химчистке, а вынул из моей памяти? Все равно бы не поняла и не поверила, а чего доброго, еще пошла бы к Громовым или заявила бы в угрозыск. Вот и пришлось выкручиваться.
      - Да на одном прохожем я видел. На Васильевском. На одном незнакомом школьнике.
      - А что ж ты его не остановил?
      - Растерялся. Да и подумал, вдруг не мой? А знаешь, как зря обидеть невинного человека.
      - Невинного? Невинные в чужих костюмах не ходят. Заведующая тоже расстроена. Может, придется выплачивать из жалования. "Первый такой случай", говорит. Мне даже ее жалко.
      Мать замолчала. А я постарался скорей забыть о пропавшем костюме и о заведующей. Хотя мальчик был ни при чем, а все-таки это накладывало на него тень, какой-то нежелательный отпечаток.
      О костюме я больше не вспоминал, а думал о мальчике. Скучно ему там одному вместе с Пржевальским в кабинете. Да и Пржевальский - не Пржевальский, а только портрет. Ждет, наверное, пятницу, когда его навестит Громов. Но он очень терпеливый и выдержанный, много миллионов лет ждал, чтобы передать информацию человечеству. А тут еще задержка на полгода или на год. А причина - осторожный характер громовского отца, нелюбовь его к спешке и сенсации.
      Очень мне хотелось повидаться хотя бы еще раз с мальчиком. Но было неловко опять просить Громова. Ведь прошли не миллионы лет, а всего два дня.
      Утром, причесываясь, я подошел к зеркалу и даже отпрянул. На меня смотрел мальчик и приветливо мне улыбался. Не сразу я сообразил, что это не мальчик, а, кажется, только я сам.
      И тут впервые в жизни мне пришел в голову странный вопрос. Кто я? Откуда?
      Казалось, этот вопрос задал себе не я сам, а мальчик, смотревший на меня из рамки. Он, по-видимому, хотел знать обо мне то, чего я и сам не знал. А я знал о себе все, кроме самого главного. И только сейчас мне это пришло в голову. До меня жили десятки тысяч мальчиков, сменяя один другого п превращаясь во взрослых мужчин. Со всеми этими мальчиками я не был и не мог быть знаком. Они были в прошлом, задолго до меня и затерялись в потоке времени. Но вот я познакомился с мальчиком, который жил еще до всех этих мальчиков. Он так и не стал взрослым, пронеся свое детство сквозь миллионы лет и все для того, чтобы передать нам нечто важное, чего никто на Земле не знает.
      Может, для него время текло по-другояу, чем для нас, как в фантастических романах, но все равно, даже если годы равнялись неделям... Очень уж он в тот раз был похож на меня. Так похож, что я тогда даже подумал, уж не существовал ли я тоже в меловой период? Но сразу же прогнал эту мысль. Уж очень нескромно так о себе думать.
      В прошлом году я сдуру сказал Витьке:
      - Я родился в 1952 году. Бабушка смеется, говорит, что это было совсем недавно, почти вчера. А мне иногда кажется, что я жил всегда. Просто невозможно представить без себя Землю.
      Витька хмыкнул носом и сказал важно:
      - Ну, понятно, ты законченный идеалист.
      И при этом презрительно сплюнул.
      - А что такое идеалист? - спросил я.- Что-нибудь вроде тунеядца и стиляги или еще хуже?
      - Хуже,- сказал Витька.- Идеалист - это тот, кто воображает, что он есть на самом деле, а другие все только кажутся.
      - Не понимаю,- признался я.- Вот, допустим, я идеалист. Значит, я существую, а ты не существуешь, а только кажешься?
      - Точно,- кивнул Витька.
      - А как с родителями и учителями? Они тоже кажутся?
      - Идеалист думает, что они только кажутся.
      - Не будем говорить о родителях и об учителях. Каждый знает, что они не только кажутся, а существуют. А вот Агафонычев существует или только кажется?
      - А как ты сам думаешь? - спросил Витька.
      - Существует.
      И я понял, что я не идеалист. И Витька тоже, наверное, об этом догадался, но не подал вида. Очень уж ему хотелось зачислить меня в идеалисты.
      То, что я узнал от Витьки, очень меня поразило. На другой день, придя в класс, я очень долго рассматривал Елену Ивановну, преподавательницу английского языка, ее глаза, нос, губы, бородавку на щеке и спрашивал себя, существует она или только кажется?
      Может, она заметила, что я так бесцеремонно разглядываю ее нос и бородавку и рассердилась, вызвала и заставила меня читать и переводить отрывок из Джека Лондона про собаку и поставила двойку, хотя я не так уж плохо переводил. И я сразу перестал сомневаться, что она существует. Двойка меня убедила.
      Все это было в прошлом году. И у нас с Витькой больше и разговору не было о том - идеалист я или нет. Кажется, и Витька в этом больше не сомневался. Но сегодня, когда я увидел свое отражение в зеркале и принял себя за мальчика с другой планеты, во мне зародилось горькое сомнение - не идеалист ли я? Ведь мальчик-то там в кабинете, вероятно, только показался мне, а я подумал, что он существует в самом деле.
      Эта мысль чрезвычайно огорчила меня. Неужели я не мог отличить кажущееся от настоящего? Вот Витька, тот бы никогда не ошибся.
      Встретились мы с Громовым на лестнице.
      - Ты ко мне? - спросил он.
      - К тебе. Мне необходимо срочно повидаться с мальчиком.
      - А, собственно, зачем?
      - Выяснить одно обстоятельство.
      - Если про костюм, то не стоит выяснять. Обидится. Он ведь костюм взял нз твоей памяти, а не из химчистки.
      - А ты откуда знаешь про костюм?
      - Твоя мать встретила меня вчера и рассказала. Но это просто совпадение. Ему чужие вещи не нужны. И из кабинета он тоже не выходит. Я за зто ручаюсь.
      - Да нет. Я не про костюм у него хочу выяснить.
      - А про что?
      - Про то, кажется он или существует на самом деле?
      - Он и существует и кажется.
      Я немножко растерялся от этого неожиданного ответа. И впервые пожалел, что сейчас нет со мной Витьки. Витька уж наверняка знал - можно ли одновременно и существовать и казаться. Он ведь все энциклопедии читал.
      - А это не идеализм? - спросил я Громова.
      - Нет, не идеализм. Ведь мы тоже существуем и кажемся.
      - Не понимаю,- сказал я.
      - Сейчас объясню. Вот ты считаешь Витьку очень умным и многознающим. И я тоже считал. А потом разубедился. Значит, одно дело - это Витька, каков он есть на самом деле. А другое - каким он мне казался.
      - Значит, мальчик тоже не такой, какой он есть на самом деле?
      - Нет, тут дело сложнее. Теория информации, воздействие неизвестных нам импульсов на сферу, ведающую воображением, нет, не телепатия, другое. Он мне объяснял.
      - А ты мне объяснишь?
      - Некогда. Мать послала за дрожжами. Пирог хочет печь. У нас гости будут. Археологи, антропологи. Ну, пока!
      Хоть я никогда не видел антропологов, но очень на них рассердился. Из-за них и из-за этого несчастного пирога пришлось отложить свидание с мальчиком.
      Чтобы не томить других и самого себя, я пропущу целую неделю и прямо расскажу о моей второй встрече с мальчиком.
      Когда Громов открыл дверь в кабинет, мне опять стало холодно. Даже почему-то холоднее, чем в прошлый раз.
      Мальчик стоял на том же месте и улыбался. И в этот раз он тоже был похож на меня, но меньше. Гораздо меньше. Во-первых, он был чуть повыше меня и пошире в плечах. А во-вторых, у него были чуть заметные рыжие усики, как у Девяткина. В прошлый раз этих усиков не было. Выросли за неделю.
      Я посмотрел на его костюм. Костюм тоже был мой, но теперь не тот, что потерялся на Большом в химчистке, а серый, новый, в полоску. Тот, что остался дома в шкафу.
      Я сразу подумал: интересно, висит он еще там на металлической распялке или уже исчез?
      Потом я покраснел от стыда и испугался: не догадался ли мальчик?
      А мальчик, по-видимому, догадался.
      - Да, костюм твой,- сказал он.- Извини. Я его занял у тебя на время.
      - Из памяти? - спросил я.
      - Разумеется, не из шкафа. Я ведь никуда не выхожу.
      - И давно?
      - Начиная с мелового периода, когда инженеры и физиологи сделали копию.
      - А как они ее сделали?
      - Об этом я расскажу не тебе.
      - А кому?
      - Вашим ученым и специалистам. Да и им, чтобы понять принцип, придется отказаться от старых навыков мышления.
      - А ты существуешь или только кажешься?
      Мальчик хмыкнул носом совсем как Витька Коровин, но плевать на пол не стал, наверное, пожалел труды громовской матери.
      - А ты сам как думаешь?
      - Когда шел сюда, думал, что ты кажешься.
      - А сейчас?
      - Сейчас не уверен.
      - Так ты хочешь, чтобы я тебя разуверил, не так ли?
      - Нет, мне этого не надо.
      - Чего же ты хочешь?
      - Хочу узнать истину.
      - Это похвально,- сказал мальчик,- но не знаю, понравится ли тебе истина. Дело в том, что я больше кажусь, чем существую.
      - А это можно? Это не противоречит законам природы?
      - Нисколько. Тот, настоящий, мальчик улетел на свою планету еще в меловой период и, наверное, давно умер. А я его копия. Моя задача в том и состоит, чтобы всем казаться этим мальчиком. Не знаю только, получается ли у меня.
      - Получается,- сказал я.
      Громов промолчал, хотя вопрос относился и к нему тоже. По его лицу я догадался, что он мое мнение разделяет не целиком.
      - В конце концов,- сказал мальчик,- я немножко артист. Играю того, кого я должен напоминать, но что делать? Все биологические существа бронны. А я с мелового периода нисколько не изменился.
      - А усики? - спросил я.- Их не было в прошлый раз.
      - Это маленькая накладка. Не обращай, пожалуйста, на нее внимания.
      - Ладно,- сказал я.- Так и быть. Не буду обращать внимания.
      Но обещания, конечно, не сдержал. То смотрел на усики, то на серый, новый костюм в полоску и думал при этом - висит ли он еще там, в шкафу, на металлической распялке или уже не висит.
      Эта назойливая и бесстыдная мысль о костюме очень мне мешала сосредоточиться и задать мальчику (копии) какой-нибудь умный и имеющий научное или техническое значение вопрос. Кроме того, эта мысль мешала мне чувствовать себя представителем планеты Земли, принимающим участие в беседе с копией мальчика с другой планеты.
      Вообще я забыл о том, что я представитель, и о том, с кем я говорю. Отчасти в этом виноват был сам мальчик (копия), который уж очень обыкновенно и просто выглядел в моем костюме.