Офицеры ожили, переглядывались, обрадованные разрядкой. Поворачивались в мою сторону, бросали реплики. Улыбались Молозов и Андронов. Взгляд мой встретился с Незнамовым. Тот приветливо моргнул мне. На совещание он пришел последним, сидел на табуретке у стенки, прищурившись, рассматривал стенды, лозунги, громоздкую Доску отличников -- с фанерными колонками под мрамор по бокам, с зубчатой кремлевской стеной и башней сверху.
      -- Пора бы всему расчету стать отличным, чтобы фотографии всех висели там, -- повышая тон, закончил свою мысль майор. -- Я уже не говорю о печальном факте с Демушкиным... Хорошо, что так обошлось. Сейчас они взялись работать с солдатом, это отрадно...
      Выходит, камень-то он мне припас напоследок! Но и на этом он не оставил меня в покое, вынудил покраснеть еще раз, вспомнив о приборе. "Дело подвигалось вроде бы неплохо, а теперь, кажется, решили начать все снова да ладом... Не знаю, к лучшему, может". И хотя лицо адъютанта при этом оставалось серьезным, я почувствовал тонко скрытую иронию. На самолюбие мое воздействовал! Рано, выходит, радовался его похвалам.
      До конца доклада щеки мои горели. Закончив, Климцов сел за стол рядом с замполитом -- глыбообразный, прямой.
      Подполковника Андронова я слушал сначала рассеянно, все еще не освободившись от замешательства. Глуховатый голос комдива слышался с перерывами, будто, сказав несколько слов, он делал паузу для отдыха. Возможно, от лампочки, висевшей как раз над столом начальства, так падал свет, что седина Андронова теперь была особенно отчетливо видна: от левого виска к затылку уходила широкая серебряная дорожка. Лицо с хрящеватым крупным носом морщилось -- гармошкой ровных длинных складок собралась на лбу кожа. Вид его словно говорил: вот кругом столько всяких дел, а я один! Но такое впечатление было только чисто внешним. Честный, беспокойный, предвоенной закалки офицер, Андронов одинаково близко принимал к сердцу все: и отсутствие пуговицы на гимнастерке у солдата, и неисправность в технике, нарушавшую нашу боевую готовность. Наверное, этот беспокойный характер и старил его прежде времени.
      -- Все здесь адъютант говорил правильно. Взлета у нас большого нет, топчемся пока на точке замерзания. А нам сейчас надо исходить из двух моментов. Приняли вызов соседей, взялись за гуж, -- значит, нам и воз тянуть! Зимний же период обучения заканчивается, остается всего месяц. На летний надеемся? Боюсь, чтобы не получилось, как у той стрекозы: оглянуться не успеем и -- конец учебного года! Обойдут нас соседи, обстукают. Тут надо подумать всем, сообща, если не хотим опростоволоситься. Второй момент --теперь почти точно -- нам предстоит участвовать в этом особенном учении. Думаю, все понимают, какая ответственность? Значит, время надо использовать максимально. Штаб полка обещает одну-две тренировки по передислокации с маршем. Надо быть к ним готовыми. Больше дадут и тренировок по самолетам. Мы тут тоже, -- Андронов кивнул в сторону майора Климцова, -подработаем свой план...
      Офицеры, сосредоточенно слушавшие его, теперь снова оживились, задвигались на табуретках, поворачивались друг к другу. Комната сразу наполнилась приглушенным гулом. Ивашкин задышал в мое ухо:
      -- Эх, интересное, видно, будет учение, Костя! Знаешь, даже немножко жаль, что уеду! -- Он вздохнул и умолк.
      Это было сказано искренне. Подполковник обвел офицеров взглядом, энергично сказал:
      -- У меня все. Если нет вопросов, свободны, товарищи офицеры.
      Загремели табуретки. Выходили из ленинской комнаты шумно, с разговорами. На бетонных входных ступенях казармы столпились, закуривали; вспыхивали спички, красные светляки плавали в темноте. Потом толпа схлынула с крыльца, пошла к домикам.
      -- Ну, теперь держись, от комиссий отбою не будет! -- сказал кто-то со вздохом. -- Московские, наверно, нагрянут!
      -- Погоди, еще до комиссий Андронов тебя загоняет. Заставь богу молиться -- лоб расшибет.
      -- Буланкин, ты не проверял, цел ли у тебя желчный пузырь? -- Юрка Пономарев приостановился в толпе, поджидая Буланкина. -- Что-то после гауптвахты совсем злющим стал. Может, лопнул?
      -- А ты, комсомольский босс, вроде бы и не из пробки сделан, но к каждой бочке затычка. Почему это?
      -- Эй, Буланкин, не задирайся!
      -- Почему, говоришь? Потому что среди хороших, добротных, глядишь, еще попадаются дырявые бочки...
      На них зашумели:
      -- Перестаньте, хватит!
      Я шел позади всех и не мог выбросить из головы замечание Ивашкина: оно словно прилипло и настроило меня на минорный лад. Как, вообще, странны и удивительно не похожи люди друг на друга! Сколько негаданного в их поступках, мыслях! И действительно, человеку трудно угодить. Вот Ивашкин --чего, казалось бы, лучше? Уезжает в академию, в большой город, где к его услугам будут театры, кино, наверняка дела свои семейные поправит, а вот пожалел, что не останется здесь, не увидит учения, которое будет интересным. Перед человеком всегда какие-то встают дилеммы. Возможно, в этом закон жизни! Знаю только, что и у самого те же слабости. Но почему так получается? К примеру, с Незнамовым. Не понравился в первые дни. Теперь все это забыто. Потому что иное в нем, более сильное, главное затмило первое впечатление. За два дня до этого совещания Незнамов раскрылся передо мной еще и с другой стороны -- как хороший педагог. Оказывается, не так уж сложно было понимать эту "турецкую грамоту" -- операторный метод!
      Словом, обделили нас, молодых, постоянством. А у Андронова, Молозова --"стариков" -- в их мнениях, поступках больше постоянства и определенности? У отца, о котором в памяти осталось только впечатление чего-то сильного, ласкового, пышных усов и печально-гробовой тишины после получения неведомой мне, мальчишке, "похоронной"?..
      Офицеры столпились возле домиков, обменивались перед тем, как разойтись, остротами, шутками, замечаниями. Чья-то рука сжала мою выше локтя.
      -- Вас сегодня захвалили! В любимцах у фортуны ходите? Даже на Доске отличников красуетесь. Приятно... рад за вас!
      Голос Незнамова был шутливо-удивленным. Я не успел ответить ему. Отпустив мою руку, он рассмеялся:
      -- Адъютант -- колоритная фигура! Бас шаляпинский. Кстати, по-моему, вы соседи с ним?
      -- Соседи.
      -- Мне так и кажется, дома он -- безграничный восточный владыка. Или первое впечатление обманчиво?
      -- Обманчиво. Просто у него в семье полный лад. Из-за детей были легкие ссоры, но теперь все решено: перевезут их от бабушки сюда, в город.
      Крыльцо дома выросло в темноте неожиданно. Незнамову надо было свернуть в соседний дом "холостяков". Два вечера мы с ним занимались операторным методом в его комнатке сидя прямо в шинелях на кровати, а когда в полночь расставались, в самодельной бумажной пепельнице на тумбочке оставалась гора окурков, в тесной комнатке -- сплошной дым. Я раздумывал: снова идти к нему или домой? В окнах нашей квартиры горел свет. Представил Наташку с книгой. Может быть, допускаю ошибку? Чем-то следует ее занимать? В кино? Но она категорически заявила: "Тратить время на допотопные картины, дышать казармой -- не намерена". А если пригласить Незнамова? Общительный, отличный собеседник! И просто неучтиво, Перваков, негостеприимно, что до сих пор не сделал этого...
      -- Что ж, продолжим наши занятия? -- спросил Незнамов, точно отвечая моим мыслям. -- Как говорил Козьма Прутков, лучше что-нибудь, чем ничего.
      -- Предлагаю, Сергей Александрович, другое: зайдемте ко мне! Наташка, моя жена, будет рада...
      -- Да?
      Он, видно, раздумывал. В темноте смутно различался только овал его лица.
      -- Чаю попьем по-московски.
      -- Вприкуску? -- со смешком подхватил Незнамов, и я понял, что он решился. -- Разве чаем побаловаться? Люблю -- грешен. В столовой у Филипчука его переваривают, веником пахнет. А вы -- не секрет -- давно женаты?
      -- Нет. Еще полтора месяца не исполнилось, как приехала.
      -- О, медовое время!
      -- А я ведь не удосужился узнать -- есть у вас жена?
      -- Не имею счастья.
      -- Почему? -- вырвалось у меня.
      Незнамов рассыпался смехом. Мне стало неудобно -- ляпнул, а мало ли что может быть у человека.
      -- Уж коль вы задали такой вопрос, то расскажу восточную сказку... Мудрейший, всевидящий аллах создал на земле, как известно, сначала род мужской. Много лет прожили мужчины, испытывая трудности и лишения: добывали себе пищу, сами ее готовили, сами ухаживали за собой. И стало им невмоготу. Собрались они -- и к аллаху. "О всевидящий и всеслышащий царь богов! Смилуйся над нами, создай нам женщин, чтоб ухаживали они за нами, скрашивали нашу жизнь". Согласился аллах. "Пусть каждый из вас слепит из глины себе женщину -- я вдохну в них жизнь. Но чтобы они были слаще и приятнее, пусть каждый вложит внутрь глиняной статуи один кусок сахару". А когда мужчины явились со статуями, аллах сказал: "Среди вас есть неверный, кто не выполнил моего повеления -- вместо одного куска сахару он вложил два". Сказав так, аллах смешал статуи, вдохнул в них жизнь и роздал женщин, кому какая попалась. Вот с тех пор-то мужчины ищут ту женщину, в которой два куска сахару. Но видимо, аллах ошибся: не один тогда оказался неверным, потому что многим удается найти ту женщину. Я же не в их числе... -- Незнамов снова расхохотался, задорно, игриво, потом сказал: -- Разумеется, шутки все...
      В коридоре, пока он раздевался, я, приоткрыв дверь в комнату, сказал Наташке, что не один -- с гостем. Ответив: "Сейчас", она заторопилась. Сухо скрипнули пружины кровати, хлопнула откладываемая книга. Так и есть --читала!
      Незнамова я пропустил вперед и, представляя его Наташке, заметил, как смутилась она: то ли из-за беспорядка в комнате, то ли оттого, что платье на правом боку было заметно помято. Сдержанный румянец опалил ее.
      -- Извините, пожалуйста...
      Она бросилась наводить порядок, и, пока убирала с табуреток скомканные платья и другие вещи, Незнамов, бодрый, возвышенный, сыпал обычные в таких случаях вопросы о жизни, здоровье, делах.
      -- Как видите, живем, -- распихав наконец вещи и переводя дыхание, обернулась Наташка. -- Полутора месяцев нет, а кажется, целую вечность не была в Москве! Что там нового?
      Незнамов принялся рассказывать. Держался он непринужденно, пересыпал свои сообщения шутками, анекдотами.
      -- Гвоздем программы были французский театр и американский балет на льду. "Звезды" их прекрасны. О них не скажешь, как об англичанках, будто, мол, неизвестно почему у них дети рождаются красивыми... Кстати, были совместные выступления американского и нашего балета. Эксперимент удался, но после, говорят, артисты долго собирали осколки...
      -- Осколки? -- переспросил я.
      Незнамов с довольным смехом качнулся на табуретке:
      -- Разумеется, от разбитых сердец!
      Брови его приподнялись, придав лицу игривое выражение. Он спросил:
      -- Как всегда, женщин, очевидно, интересуют моды? Так вот, Дом моделей -- эта "смерть мужьям" -- по-прежнему твердо стоит на Кузнецком. И моды, наверное, за месяц резко не изменились. Немало новых фильмов появилось на экранах, особенно иностранных.
      Наташка приободрилась, у нее не сходил с лица румянец. Я понял: и на нее Незнамов произвел хорошее впечатление. Она порывисто тряхнула головой, с обидой проговорила:
      -- Зато мы здесь в солдатской казарме смотрим такое старье!
      Поднявшись, Наташка пошла на кухню той горделивой строгой походкой, в которой угадывалось желание понравиться. Я заметил -- Незнамов бросил ей вслед мгновенный взгляд, скептическая улыбка чуть тронула верхнюю губу с усиками, а я почувствовал себя скверно, будто подглядел недозволенное. Когда дверь за ней закрылась, Незнамов с сочувствием сказал:
      -- Ничего не поделаешь. Женщины -- не мужчины: труднее привыкают к резкой смене обстановки!
      Чай мы пили из граненых стаканов. Разговор зашел о спутниках, ракетах, о полете в космос человека. Незнамов несколько раз вставал с табуретки, ходил по комнате. Лицо у него теперь стало совершенно другим, чем вначале, когда он выкладывал нам столичные анекдоты и артистические сплетни: оно преобразилось, стало вдумчивым, глаза играли горячими искорками. Заложив руку за отворот кителя, он с увлечением рассказывал об этих полетах, о земной атмосфере. Наташка следила за ним, положив руки на стол. Но тут и я кое-что знал, немало читал, да и мне, ракетчику, небо и звезды гораздо ближе, чем анекдоты и столичные сплетни. И конечно же, в этом разговоре не остался в стороне: мой рассказ о серебристых облаках, о границе света и тишины поразил Наташку.
      -- Неужели выше ее -- сплошная темнота, и там два человека, пусть находятся даже в метре, и -- разорвись! -- кричат, все равно не услышат друг друга? -- Она пугливо передернула плечами. -- Мне страшно!
      -- Да, Наташа, -- продолжал я. -- Но есть более страшные, неотвратимые явления. Например, наша земля постепенно и безвозвратно теряет свою спасительную жизненную оболочку -- воздух, который утекает бесследно в незримую бесконечную даль, где царит вечный и страшный холод.
      Кажется, я зашел далеко: Наташка погрустнела.
      Незнамов сощурился, философски заметил:
      -- Да-а, маленький, беспомощный человек. И в то же время -- великий, непостижимый, ибо только ему доступно открывать величайшие тайны природы!..
      Незнамов оборвал фразу, будто на что-то наткнулся. Задумавшись, поднялся с табуретки. Руки его оттянули вперед лацканы расстегнутого кителя. Что-то театральное было в этом жесте.
      -- Природа хранит много поразительного и загадочного, -- проговорил я, освобождаясь от дум и прерывая молчание.
      Сделав два шага, Незнамов обернулся, скороговоркой бросил:
      -- Не удивительно, не удивительно!
      -- У меня, например, никак не укладывается в голове теория относительности Эйнштейна...
      -- А разве укладывается бесконечность мира, существование десятка тысяч галактик помимо нашей? -- Незнамов тряхнул головой, насмешливо взглянул на меня, но тут же посерьезнел. -- Да, Альберт Эйнштейн... Великий из людей, кому человечество обязано неоценимым открытием. Последними, предсмертными словами этого сына Земли были: "Я-то здесь мое дело выполнил!" И он действительно выполнил его блестяще.
      Достав сложенный квадратиком платок, Незнамов вытер лицо: запах духов разлился в воздухе. Этот запах был мне знаком. Он царил в комнатке Незнамова и в первый вечер наших занятий вызывал дурманящее состояние.
      -- Эйнштейн для меня стал близким и понятным после того, как я познакомился с его жизнью. -- Он медленно сложил платок, спрятал его. -- Мне посчастливилось делать доклад о нем на физической конференции слушателей.
      -- А скажите, неужели правда, что, если бы человек полетел со скоростью света и через несколько часов вернулся на Землю, у нас за это время прошло бы несколько десятков лет? И тот человек увидел бы своих близких глубокими стариками? -- волнуясь, спросила Наташка и зачем-то поправила плечики платья.
      -- Вам беспокоиться нечего: вы с мужем преспокойно доживете до золотой свадьбы! -- рассмеялся Незнамов. -- Ведь достижение такой скорости пока лишь утопия. Великая утопия. Неизвестно, когда человек научится быстро летать, хотя атомная энергия, создание в будущем плазменных двигателей дают смутные основания для надежд.
      В разговоре время летело быстро. Незнамов в тот вечер окончательно покорил меня: он оказался начитанным, интересным собеседником. Пожалуй, хорошо, что судьба свела меня с ним. Разговор взбудоражил, всколыхнул душу. Я знал, что ночь для меня пройдет в затяжной бессоннице. Да и Наташка была в этот вечер иной: не раз взгляд ее становился острым, глаза загорались и нервный румянец пробивался под смуглой кожей щек. В душе я радовался за нее.
      Незнамов наконец спохватился, взглянул на часы:
      -- О-о, скоро час ночи! Однако, засиделся.
      Да, на половине Климцовых давно стояла сонная тишина. Незнамов, поднявшись, застегивал китель. Наташка, сидевшая в глубокой задумчивости, вдруг спросила:
      -- Сергей Александрович, вот вы заканчиваете академию -- и тоже в такую дыру? Это было бы ужасно!
      Она, кажется, поняла, что сказала не то, вспыхнув, в замешательстве расширила глаза. Мне стало неловко и стыдно. Неужели она об этом только и думает? Незнамов снова, как в начале вечера, пристально взглянул на нее.
      -- Многих ждет эта печальная участь. Но если, -- он потупил взгляд, словно знал какую-то тайну и только вынужденно должен говорить о ней, --если лично обо мне, то, думаю, найдется место без выезда...
      Я провожал его. У крыльца дома "холостяков" мы остановились. Царила густая темнота: туман или тучи скрывали небосвод. Сторожкая глухая тишина поглотила все.
      Незнамов внезапно негромко, с выражением продекламировал:
      Устало все кругом: устал и цвет небес,
      И ветер, и река, и месяц, что родился,
      И ночь, и в зелени потусклой спящий лес,
      И желтый тот листок, что наконец свалился.
      -- Афанасий Фет, певец настроения... -- Он нашел в темноте мою руку. --Спокойной ночи! -- Потом хлопнул легонько по рукаву шинели; с веселой ломкой игривостью, переходя вдруг на "ты", сказал: -- А жена у тебя, брат, красивая! Сознайся, в ней те самые два куска сахару?..
      14
      После пасмурных дождливых дней наступили настоящие весенние. Утром солнце выкатывалось круглое, огненное. Дожди и туманы съели снег вокруг позиции, и только в лесу он еще лежал серыми грязными островками. Дыхание тайги, доносимое безмолвным ветерком, было еще знобким, но уже влажным, сладко-терпким. К обеду развозило так, что резиновые сапоги с налипающей грязью казались пудовыми.
      С утра до поздней ночи мы усиленно готовились к предстоящим учениям. Офицеры оказались правы: не успевала закончиться тренировка, которую проводил штаб полка, как начиналась своя, спланированная адъютантом Климцовым. В кабинах станции от беспрерывно работающей аппаратуры становилось жарко -- техники распахивали двери настежь. Стартовики упражнялись в развертывании и свертывании пусковых установок: из-за бруствера долетали громкие команды и доклады, глухой топот ног, натруженный рев тягачей. По дороге то и дело сновали машины с расчехленными ракетами.
      Начальство -- Андронов, Молозов, Климцов -- тоже, как и все мы, уходило с позиции только на обеденный перерыв. А после обеда -- снова занятия, тренировки или регламенты.
      Наша работа над прибором объективного контроля застопорилась. С Незнамовым мы успели пересмотреть и рассчитать лишь половину схем. По плану стажировки он временно перешел в кабину к старшему лейтенанту Пономареву. Только Скиба, когда выдавалось несколько свободных минут, по-прежнему вытаскивал стоявший между шкафами каркас прибора, сдувал пыль и принимался паять очередную схему. Он успевал делать все -- участвовать в тренировках, сидеть над схемами и учебниками, готовясь к экзаменам на оператора первого класса, помогать товарищам, каждый день заниматься с Демушкиным.
      О нашей группе опять заговорили. Ивашкинцев мы оставили по всем показателям позади, и только Юрка Пономарев по-прежнему мигал нам впереди. Впрочем, мы лелеяли надежду: придет время -- и ему начнем наступать на пятки!.. Скупой на похвалу, майор Климцов теперь нередко во время боевой работы ронял одобрительно: "Молодцы, молодцы". А подполковник Андронов после одной из контрольных проверок объявил благодарность перед строем всем операторам группы...
      -- Буря! Скоро грянет буря! -- ликовал Скиба.
      -- Ишь нашелся буревестник! -- отзывался Селезнев, хитро щурясь. --Жирку бы тебе только сбросить, Остап, а то чего-то смахиваешь, скорее, на ту нелетающую птицу... О ней у Алексея Максимовича сказано: "Робко прячет тело жирное в утесах". Как ее?..
      -- Пингвина имеешь в виду? -- щерился в ответ Скиба.
      -- Вот-вот, его самого... Или ждешь полковую тренировку и на ней будешь сбрасывать?
      -- На ней, точно.
      Эту тренировку с передислокацией и маршем, обещанную штабом полка, мы ждали со дня на день. Она должна была всесторонне выявить нашу подготовку к будущим испытаниям. О ней говорили всюду -- в курилке, на позиции, в казарме.
      Люди были возбуждены назревавшими событиями, все принимали близко к сердцу. Мы, конечно, сознавали важность учения, маневра, которые где-то и кто-то планировал, и в то же время нам была дорога эта сложная, "тонкая" техника, которой предстояло трястись по таежным дорогам. Мы становились на сторону техники.
      Перед самой сменой дежурных расчетов в курилке передо мной вырос сержант Коняев с расстроенным лицом:
      -- Неисправность, товарищ лейтенант. Только объявил "Закончить перерыв", включили аппаратуру -- метки нет...
      -- Кто работал?
      -- Демушкин.
      Я быстро зашагал к кабине. Тоскливо засосало под ложечкой: скоро смена дежурства, а тут -- неисправность! И что там еще такое? Опять Демушкин? Тогда сунул руку, чуть не отправился на тот свет, еле очухался... и снова?
      Волна знакомых запахов -- горячей резины, краски, душистого ацетона --ударила в нос. У крайнего шкафа склонились Скиба и Демушкин. В выдвинутом блоке безмолвно краснели глазки накальных нитей ламп -- розовые отблески застыли на лицах солдат.
      -- Что стряслось?
      Демушкин, встревоженный, глаза округлились, растерянно доложил:
      -- Выключали -- было все в норме, а включили -- пропала метка. Вот не знаю...
      -- Чисто сгинула, -- спокойно добавил Скиба. -- Тут никто не виноват, товарищ лейтенант. Импульс запуска треба проверить.
      -- Посмотрим, -- нетерпеливо остановил я его. Разглагольствует, а тут неисправность перед самой сменой дежурства. -- Подкатите осциллограф. Давайте схему.
      Расспрашивая Демушкина о неисправности, я старался выявить все "предшествующие и сопутствующие" явления: при каких обстоятельствах пропала метка? Что еще удалось заметить? По своему опыту знал, что иногда это вдруг давало ключ к разгадке, помогало выявить неисправность. Блок этот -- тонкая и сложная штука. В нем сотни мельчайших деталей -- конденсаторов, сопротивлений, катушек индуктивности, десятки ламп, и в каждой из них может таиться неведомая причина. Восточная загадка! Поди разгадай ее!..
      На этот раз она оказалась именно такой: ко времени смены дежурства найти неисправность не удалось.
      Прошел еще час, за ним -- второй...
      Первый план, который родился у меня сразу, как только сержант Коняев сообщил о неисправности, не оправдался. Разобрали до мелочей схему одного из узлов, прощупали вольтметром каждый ее участок, просмотрели на осциллографе эпюры напряжений, и неотвратимый вывод -- не здесь! -- горьким, обидным отзвуком отдался в сердце.
      Поднявшись на занемевшие ноги, я невидящим взглядом смотрел на слегка подсвеченный экран осциллографа. Торопливо, словно живая, пробегала по экрану светлая точка, оставляя матово-белый следок. Извлеченный из шкафа блок лежал на столе перевернутый вверх "пузом", открывая все свое хитросплетение проводников и деталей. Оба оператора продолжали рассматривать его так пристально, словно тайна должна была вот-вот открыться. Лица у обоих багровые от напряжения. "Не здесь. Но где же тогда?" -- думал я мучительно.
      Техники -- одни заходили в кабину, другие просто заглядывали в дверь --интересовались: что случилось? От помощи Юрки Пономарева я просто отмахнулся. С предложением своих услуг явился и Ивашкин. Вид у него был усталый. Для него началась новая полоса испытаний: жене снова сделали операцию.
      Я пожал ему руку.
      -- Спасибо, Андрей, тебе бы хоть раз хорошо выспаться надо.
      -- Высплюсь когда-нибудь.
      Потом пришел подполковник Андронов, как всегда сгибая пополам высокую фигуру в двери: ему уже успели все передать. Угрюмо, с недовольным видом расспрашивал о происшедшем. Складки на лице запали резкие, глубокие. Ему предстоял неприятный доклад штабу полка. С укором сказал:
      -- Опять недосмотр... Так-то по вашей милости выполняем боевую задачу. Теперь проси, чтоб сняли с боевого дежурства! А я-то думал -- в этом месяце выскочите на первое место.
      Я проглотил эту пилюлю. От досады и злости молча кусал губы. Да и что было говорить?! В штабе Андронова не похвалят за это, спасибо не скажут! Боевое дежурство. И опять из-за тебя, Перваков, шишки всему коллективу... Готов был зареветь, точно ребенок. Где причина? Если бы только найти!..
      После ухода командира дивизиона солдаты стояли у шкафа не глядя на меня. Они ждали, что скажу. А я и сам не знал, как поступить дальше. Сидел, стиснув голову руками... Нет, унынием делу не поможешь -- только искать... А главное -- надо взять себя в руки.
      -- Будем продолжать, -- наконец выдавил я.
      И снова над схемой, разложенной на передвижном столе, склоняются наши головы, и снова -- в который раз! -- по запутанной паутине линий определяется путь прохождения сигнала. Тихо в кабине, только рядом на шкафу часы отстукивают звонкие торопливые секунды.
      Должно быть, в полночь заныл телефонный зуммер: Андронов опять интересовался делами. Но что я мог доложить утешительного? Он выдержал паузу, -- наверное, погрузился в нелегкое раздумье. Потом вздохнул:
      -- Утром придется продолжить. Отдыхать надо... Об устранении неисправности приказано доложить к обеду. Успеете?
      Кто скажет -- успеем или нет? А если к обеду не найдем? Прославимся на весь полк. Какой уж тут отдых!.. Теперь сиди. Зарапортовался: все могу и все умею! В конструкторы полез, а простую неисправность найти смекалки не хватает! Так завтра и объясняй Наташке свое ночное отсутствие... А вот солдат, пожалуй, держать незачем.
      -- Что будем делать? Командир предлагает отдыхать.
      Скиба разжал упрямо сжатые губы:
      -- Отдых! Подвели всех...
      -- Я -- главный виновник, товарищ лейтенант, -- качнулся Демушкин.
      Ясно: не прогонять же их! И опять продолжались поиски, мешалось наше дыхание над блоком, и опять громко, будто издеваясь, в тишине кабины тикали часы...
      Голова у меня гудела, точно там образовалась пустота. Ныла спина, ходили в руках щупы вольтметра, перед глазами плыли круги...
      Наконец удалось разгадать загадку: сгорело сопротивление -- темная, всего с булавочную головку точечка, проклюнувшаяся на зеленом стекловидном цилиндрике сопротивления! Цилиндрик лежал у меня на ладони, крошечный, величиной всего в полспички, но я держал его точно пудовую гирю. Вот поди найди!
      Сопротивление заменили, перепаяли схему, и, когда наконец на экране блока выплыла и замерла долгожданная метка -- тонкая светлая линия, первым нарушил молчание Демушкин, по-детски обрадованно выпалил:
      -- Ведь здорово!
      И тут же, по обыкновению, устыдился, зарделся. Широкое лицо Скибы расплылось в умилении:
      -- Ось фортель так фортель!
      -- Поставьте блок на место.
      Только теперь я почувствовал: не могу пошевелить ни руками, ни ногами. Они вдруг словно налились каменной тяжестью. Закрыв глаза, прислонился к муаровой теплой стенке шкафа...
      В распахнутую дверь кабины влился влажный густой воздух, настоянный смолистым запахом кедровника и горечью осинника. Я застыл в изумлении: уже занималось утро. О хмурых, пасмурных днях напоминали тощие, разрешившиеся от бремени тучи. Они сгрудились к краю неба в синюю полоску, а между ней и зубчатой кромкой леса разлилась, полыхала малиновая лента реки. Я смотрел на необычную зарю, на светлое, чистое вверху небо, и радость прихлынула, захватила меня. Как чертовски хорошо!
      Пусть хочется спать и тело от усталости отяжелело, чистый воздух пьянит, но ведь начинается ясный, совсем весенний день! Позади, тоже усталые, солдаты наводят порядок: снимают концы проводов, убирают приборы, инструмент, свертывают схемы. Нет, ты можешь быть доволен собой, Перваков. Раскусил, устранил такую загадку без посторонней помощи! А ведь был момент, хотел посылать за Незнамовым.
      И солдаты -- отличные! Скиба просто талант. И Демушкин, видно, станет толковым оператором. Рассказать надо обо всем Наташке. Да, Наташка... В ней идет какая-то внутренняя тяжелая и мучительная борьба. Она стала нервной, раздражительной, какой-то огонек нет-нет да и вспыхнет и тут же погаснет в глубине больших глаз. А если в этой борьбе решается вопрос: быть или не быть? Эта молчаливость, слезы, наконец, истерика... Оплакивает невозвратное, далекое? Но ведь и у тебя бывают моменты -- хочется зареветь белугой. Хотя бы эта ночь... А сейчас все позади, даже вот улыбаюсь. Так и с Наташкой. Чудак, мелкий философ, эгоист... Хочешь, чтоб все до капельки в ней безраздельно принадлежало тебе, чтоб все у нее было связано только с тобой: и мысли, и поступки. Мнительность -- глупая, ненужная. По-видимому, обостряю и усугубляю многое. Пожалуй, сказывается горячая обстановка, напряжение нервов: немало пережил из-за Демушкина, из-за этого "атанде" с академией. Нечего уподобляться навозному жуку, копаться в мелочах! Произошло что-нибудь особенное? Поссорились? Она оттолкнула меня? Нет! Любовь не признает сделок: я тебе, ты мне. А я люблю ее, люблю! Это главное, и не важны, в конце концов, Наташкины перемены: они временные. Вот приду, возьму ее за руки, мягкие, нежные, еще теплые после сна, посмотрю в глаза -- и расскажет все! А кончится заваруха с испытаниями, отпуск попрошу, поедем домой, в столицу. Или лучше махнуть на юг, к морю?..
      -- Эй, Перваков, привет! Ночь скоротал? Как дела?
      Это из-за кабин появился один из офицеров-стартовиков. За бруствером на тропинке, растянувшись цепочкой, шли к позиции офицеры, у осинника показались солдаты, плотная фигура старшины Филипчука замыкала строй.
      -- Нормально. А чего в такую рань? -- подивился я.
      -- Тренировка по самолетам. Сегодня суббота, а летчики, говорят, по субботам только в первую треть дня летают.
      Офицер прошел, обернулся:
      -- А ваш Буланкин опять... не пьян, но постоишь рядом -- закусить тянет. Майор Молозов с ним работу проводит!
      Андронов и Молозов пришли оба чисто выбритые, но мрачные. Подполковник, оглядев шкафы, сказал:
      -- Молодец, Перваков. Спасибо. Всем троим сегодня отдыхать, а мы тут справимся без вас.
      Молозов молчал, -- видно, был серьезно расстроен. Мне показалось, что его невысокая, но плотная фигура как-то даже осела, придавилась к земле. Впрочем, не удивительно их настроение: этот Буланкин твердо решил не мытьем, так катаньем добиться своего!