Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Псевдоним

ModernLib.Net / Детективы / Семенов Юлиан Семенович / Псевдоним - Чтение (стр. 13)
Автор: Семенов Юлиан Семенович
Жанр: Детективы

 

 


      Язык жителей острова колокольчатый, чем-то похож на английский, они маленькие и очень улыбчивые.
      Самый главный рыбак Борнео, мистер Тарумбумумбу, поймал говорящую рыбу (это не шутка, я обижусь, если ты не поверишь мне!). Размер ее от хвоста до лица девяносто три сантиметра (они здесь считают именно так, не на дюймы. Кстати, сколько будет дюймов в четырехстах двадцати сантиметрах? Неужели ты сможешь сама сосчитать?!). Как думаешь, какими были ее первые слова, когда Тарабамбалу (это младший внук Тарумбумумбы, ему всего семьдесят три года) представил нас друг другу?
      Ни за что не догадаешься!
      «Сэр, – сказала говорящая рыба, – поверьте, я бы с радостью отправилась вместе с Вами в Штаты, чтобы Вы могли преподнести меня в подарок Вашей очаровательной дочери, но мне стало известно, что Ваше дитя категорически отказывается пить козье молоко с медом, а это ведь столь необходимо для укрепления работы бронхов! Мы начнем болтать, и у Маргарет (да, да, это создание знало твое имя) сядет голос, и я – в этом случае – не смогу смотреть в глаза ее бабушке».
      Я поинтересовался, как зовут мою собеседницу. Она с достоинством ответила, что ее имя невероятно просто: Самунамурабудавана де ля Сингсонгблюз.
      Когда я спросил ее, как же нам быть, я бы почел за честь отвезти ее в Питтсбург, а уж что касается козьего молока с медом, которое не пьет Маргарет, то это мы решим, я готов дать слово за дочь, де ля Сингсонгблюз ответила, что «если Маргарет выучит французский в таком объеме, чтобы написать мне письмо, пообещает выполнять все то, о чем ее просит бабушка, тогда я отправлю к ней через океан мою младшую дочь Цинлянуар де Либертэ, главное, чтобы она попала в Гольфштрим (где это, а?), о дате отплытия Цинлянуар я сообщу дополнительно».
      Так что теперь все зависит от тебя.
      Напиши мне свои предложения. Я вручу их Сингсонгблюз.
      Целую тебя, человечек!
      Папа"

33

      "Дорогой Билл!
      Поймите, пожалуйста, мое письмо верно.
      Мы уже давно увезли Маргарет в Питтсбург, оставив Остин, чтобы, спаси Бог, она не услышала страшной правды о той несправедливости, которая так больно ударила всех нас, а ее отца – особенно.
      Здесь тайна Вашего теперешнего пребывания совершенно гарантирована.
      Однако письма, которые Вы ей присылаете, – при невероятной впечатлительности девочки, – то и дело рождают в ее головке слишком много вопросов, на которые нам довольно трудно отвечать. Она чувствует не только слово, но и интонацию, а в Ваших письмах при всей их видимой беззаботности столько горя… Она ощущает это, поверьте, дорогой Билл! Мы не знаем, что делать… Может быть, лучше воздержаться от того, чтобы писать ей? Мы бы придумали историю про то, что Вы находитесь в Азии, откуда крайне трудно отправлять корреспонденцию. Мы бы стали передавать ей приветы от Вас на словах, которые Вы якобы просили ей сообщить через Ваших друзей-путешественников.
      Мистер Роч готов договориться со своим приятелем, живущим в Детройте, чтобы тот приехал к нам на Рождество, передал Маргарет от Вас подарок (мы уже присмотрели куклу с закрывающимися глазами) и рассказал несколько историй про Вашу жизнь в Азии.
      Как бы Вы ни старались писать, подделываясь под наш обычный стиль, все равно это у Вас не получится, оттого что Вы человек особенный, и это проскальзывает во всем, в Ваших открытках Маргарет.
      Я понимаю, как Вам будет горько получить это письмо, но, дорогой Билл, зная Вашу любовь к девочке я сочла необходимым поделиться с Вами этими соображениями. Мистер Роч меня всецело поддерживает.
      Если же Вам невмочь без того, чтобы писать Маргарет позвольте мне присылать черновики, которые Вы перепишете своей рукой и перешлете нам, но только, пожалуйста, ничего не добавляйте. Маргарет невероятно умна и чувствительна, но ведь она еще такая маленькая! Мы не имеем права лишать ее самого дорогого – детства.
      Пусть Господь сохранит Вас, дорогой Билл!
      Ваша миссис Роч".

34

      "Дорогой мистер Хауз!
      Поскольку Ваше литературное агентство является одним из наиболее уважаемых в штате, мне бы хотелось весьма доверительным образом проконсультировать именно с Вами одно дело, в высшей мере деликатное.
      Один из моих друзей давно и тяжело болен. Но при этом он много лет занимается литературным творчеством, и не мне, понятно, судить, сколь профессионально он делает это.
      Однако я убежден, что если он увидит свои работы напечатанными, собранными в книжку, пусть даже маленькую, это вольет в него силы, поможет бороться с недугом, даст хоть какую-то надежду на будущее.
      Именно поэтому мне бы и хотелось просить Вас по смотреть его новеллы лично и в случае, если они понравятся Вам, сообщить мне, кто из издателей смог бы выпустить маленькую книжку его историй, причем я бы оплатил расходы на бумагу, набор и тираж.
      Примите, мистер Хауз, уверения в совершенном почтении,
      Ли Холл, землевладелец".

35

      "Дорогой Ли!
      Здесь отбывает пожизненную каторгу девушка, которую зовут Салли. Она прекрасно поет в нашем церковном хоре. Ее голос упоителен. Салли получила такое страшное наказание за то, что убила Филиппа С. Тимоти-Аустина.
      Ряд заключенных всячески побуждают меня к тому, чтобы организовать кампанию (естественно, через тебя) в ее защиту.
      По-человечески я ее понимаю (м-р Ф. Тимоти-Аустин отказался помочь деньгами на оплату визита доктора к новорожденному, и дитя погибло), но до сих пор я не могу переступить самого себя, ибо мне кажется, что любые хлопоты с целью смягчить ее участь могут быть истолкованы так, будто я злорадно помогаю убийце человека, который, как тебе представляется, сыграл ключевую роль в моей трагедии.
      Я запутался в самом себе.
      Помоги мне советом.
      Билл".

36

      "Дорогой Билл!
      Ты действительно малость запутался.
      Какое ты имеешь отношение к тому, как эта девушка распорядилась жизнью человека, лишившего ее ребенка? Разве она знала, что покойник сыграл такую страшную роль и в твоей судьбе?
      Пришли мне все документы о ней, какие сможешь собрать. Я стану думать, как можно помочь несчастной.
      Обнимаю!
      Твой Ли".

37

      "Дорогая Магда!
      Большое тебе спасибо за посылку, я обожаю джемперы из ангорской шерсти, да и цвет ты выбрала самый что ни на есть элегантный.
      Не советовал бы тебе шить себе наряды к осеннему сезону в Нью-Йорке в одном лишь сиреневом тоне. Поищи сочетание зеленого и серого, тебе это пойдет.
      Попроси Шульца купить хорошей земли в районе Сан-Антонио, поближе к пляжам. Когда я освобожусь, мы поселимся именно там.
      Запрети Фридриксену играть на бирже Цюриха, он не понимает смысла валютных колебаний, потому что далек от политики.
      По поводу договора, который мне предложила подписать со «Стил индастри». Пусть его тщательнейшим образом изучат в Чикаго и Детройте. Поручи Шульцу нанять лучших экспертов и адвокатов. Что-то я опасаюсь за судьбу этого предприятия.
      Теперь о предложении купить акции журнала «Уорлд ревю». Это интересная идея, но их требование уплатить семьдесят тысяч смехотворно, так им и скажи. Я готов дать двадцать пять тысяч и ни доллара больше. Мне кажется, что дальнейшее развитие синема рано или поздно сделает журналы не очень-то прибыльным делом, а поскольку мне, после отсидки, нельзя будет заниматься политикой впрямую (только для этого нам и нужен журнал), пусть Шульц подумает, кто из наших людей на Холме в нем заинтересован, пусть подскажут имя компаньона, будем обсуждать более предметно.
      По поводу отзывов на рассказы несчастного Портера. Я не стал передавать их ему, потому что они слишком жестоки.
      Однако он мне пока еще нужен, поэтому ты поступи следующим образом: пригласи одного из юристов нашей фирмы, не лишенного художественного вкуса, и поручи ему посетить одну из крупных литературных контор. Пусть он намекнет там, что эти рассказы написаны таинственным человеком с крайне тяжелым прошлым. Пусть скажет, что если эти рассказы будут напечатаны, тогда в будущем издатели могут рассчитывать на новую сенсацию из тюремной жизни. Думаю, на это клюнут. Но пусть держат язык за зубами, потому что Портер болезненно самолюбив и более всего на свете страшится, как бы кто не узнал, что его судили и что он отбывает срок на каторге. Такой уж он идеалист, ничего не поделаешь.
      Да, ни в коем случае не носи в этом месяце жемчуг, плохая примета, если верить китайскому календарю.
      Обнимаю тебя!
      Твой брат Карно".

38

      "Дорогой Ли!
      Бесконечно признателен тебе за письмо.
      Ты не представляешь себе, как мне дороги весточки от тебя, потому что ты единственный, с кем я могу говорить совершенно откровенно. Даже с добрейшими Рочами я вынужден постоянно цензуровать себя, и так я доставил им достаточно горя, надо точно дозировать правду, ибо в противном случае они могут не уследить за собою, и Маргарет это почувствует, а это трагедия, этого нельзя допустить!
      Мне все время снится один и тот же сон: Маргарет входит в спальню к миссис Роч, когда та уехала за покупками, открывает ее ларец, где хранятся письма, и читает то, что я прислал из Колумбуса, а не из «Парижа» и «Пекина». Я просыпаюсь в холодном поту и весь день хожу сам не свой.
      …Да, помнишь, я писал тебе про супер-жулика Джо, который поменял свою университетскую филантропию с игорным домом на ловлю матрон по способу «гадание, отвод дурного сглаза, гарантированное предсказание будущего»? Он вернулся к нам через три месяца после освобождения: отказался поделиться заработками от своего «колдовского бизнеса» (а они действительно были гигантскими) с местным шерифом, и тот законопатил его в Колумбус за «несанкционированную врачебную практику». Его компаньон Эд по-прежнему остался на свободе. Джо в унынии, но я заметил, что после недельного сплина он снова начал посещать библиотеку, – готовит новое коварство.
      Банкир Карно, подкупив администрацию, начал устраивать светские рауты с бифштексом и стаканом бургундского. Снова поменял в камере мебель, привезли парижский ампир с купидонами.
      …Вчера приводил в чувство двух бедолаг, которых подвергли экзекуции. Одного спас, а второй совсем плох, вряд ли дотянет до завтрашнего дня…
      Пиши!
      Билл".

39

      "Дорогой Билл!
      Вокруг твоих новелл, которые я отправил в литературное агентство Хауза, начался бум. Ко мне трижды обращались оттуда с просьбой сообщить о тебе всякие подробности, дать твой адрес и все такое прочее.
      Так что, думаю, дело наконец-то сдвинулось с мертвой точки.
      Адрес твой я им, конечно, не дал, мол, автор находится на излечении в санатории под Женевой, там собрались одни боссы и знаменитости, никого видеть не хотят, ни с кем встречаться не желают. Коли, мол, намерены поддерживать с ним связь, то я к вашим услугам.
      Они просят прислать им еще несколько новелл. Я сказал, что не премину отписать тебе об этом, пусть ждут. Но верь моему чутью, полоса невезения кончилась. Так что нос кверху! Победа!
      Мне не очень-то, честно говоря, понравился тон твоего последнего письма, есть в нем то, что тебе несвойственно, то есть уныние. Как не стыдно!
      Наш мир – в отличие от твоего тюремного – больше размером, злее в нравах и подлее в общении; у вас всё на виду, твари видны сразу же; у нас, увы, подлец может считаться самым уважаемым человеком, хотя каждому известно, что он есть на самом деле.
      Я получил письмо от миссис Роч. Дома все в порядке, Маргарет очень ждет своего папу, который вот-вот вернется из увлекательнейшего путешествия по Азии.
      В Питтсбурге ни одна живая душа не знает о твоей истории, так что девочка убережена от вопросов.
      Я написал пару писем в газеты Детройта, Чикаго и Питтсбурга, рассказав им про то, что у меня есть друг, за которого я могу дать любое гарантийное письмо, возвращающийся вскоре из кругосветного путешествия (как ты и предупреждал, я ни словом не упоминаю твою газету «Роллинг стоун»), проведший долгие годы в Аргентине, Бразилии, Гондурасе и Мексике, знающий жизнь юга нашего континента так, как никто другой.
      Думаю, умные люди не смогут не заинтересоваться такого рода кандидатурой.
      Так что, пожалуйста, не хандри и готовься к активной журналистской деятельности.
      Крепко жму руку, твой
      Ли Холл".

40

      "Дорогой Ли!
      Я хотел написать тебе большое письмо, но не смог сесть за стол, хотя дни были относительно спокойные, не было экзекуций, никто не умер в лазарете, раздирая сердце предсмертными криками, и не повесился в камере.
      Просто-напросто та девушка, Салли, документы по делу которой я собрал, сошла с ума. Болезнь не поддается лечению, поскольку безумие ее тихое; она сделала себе куклу (из подушки), ходит с нею по камере и поет ей одну и ту же песню про храброго капитана, который вознамерился переплыть все моря, но умер от тоски по своим детям, которых оставил дома. Она поет постоянно, с утра и до ночи, не прерываясь ни на минуту, словно граммофонная пластинка. Ее песня слышна арестантам, когда их выпускают на прогулку. Сначала люди не понимали, в чем дело, а потом в тюрьме началась истерика: «Пусть она замолчит!» Салли посадили в одиночную камеру без окон. Она никак на это не реагировала. Лицо ее постоянно сосредоточено, она поет, как работает.
      Я напишу тебе попозже.
      Билл".

41

      "Хай, Джонни!
      Как дела? Не болит ли твоя рана вечером, накануне дождя? Если бы я подставил свое плечо под вторую пулю, она б у тебя не болела уже девять лет, на кладбище никому не больно! Как Па? По-прежнему держит на меня зло? Повлияй на него, чтоб он сменил гнев на милость. Я завязал отношения с поставщиками съестного для нашей богадельни, парни имеют с этого дела большие баки, у них связи, я им кое в чем помогаю, они обещали поговорить кое с кем о моем помиловании, так что если б Па поднажал, дело могло б выгореть. Фрэнк написал мне письмецо (целых двадцать семь слов, ну, разболтался!), что его пятилетнее заключение может окончиться на два года раньше, если Па прокрутит все свои судейские связи, особенно с сенатором Марком Ханна, я ж помню, как Па вытащил из тюряги его племянника, когда тот раздел своих компаньонов по серебряному бизнесу.
      Мой здешний приятель банкир Карно скоро выходит на свободу, он бы мог выйти раньше, но дяди в Верховном суде намекнули, что это будет стоить ему пятьдесят тысяч баков, а он жаден, как Иуда Искориот, предпочел отсидеть в своем здешнем будуаре лишних два года, только б не раскошелиться, а гробанул он два миллиона, куда ни крути, деньги.
      Я попросил его связаться с тобою, мужик он ловкий, у него тоже есть идеи, как помочь мой пожизненный срок свести к пяти годам, хватит, насиделся!
      Билл Портер тоже готовится к свободе. Похудел, глаза запали, это не шутка – выйти из тюрьмы с клеймом на лбу, отверженным. Но держаться он умеет, вот уж что-что, а такого парня я не встречал еще в жизни.
      «Давай, – говорит, – Эл, работай! Ты смачно рассказываешь свои истории, пора научиться их записывать, а потом продавать за двадцать баков в воскресный номер газеты». – «Ладно, – отвечаю я ему, – давай. А как?» – «Да проще простого. Расскажи-ка мне, как ты совершил первый налет на поезд». – «Очень просто, – говорю я ему, – надо найти место, где паровоз заправляется водой, но только чтоб это была не многолюдная станция, а разъезд. Берешь на мушку машинистов, сгоняешь их в сторону, велишь поднять руки и начинаешь работать». – «А это что такое, „работать“?» – «Ну как „что такое“? Грабить начинаешь». – «Ты же знаешь, я не грабил, не знаю, как это делается». – «Да проще простого! Идешь в почтовый вагон и берешь баки!» – «А кто-нибудь есть в почтовом вагоне?» – «Как кто? Охрана». – «Вооруженная?» – «Конечно, разве охрана бывает невооруженной?» – «А почему же они не отстреливаются?» – «Так ведь мы нападаем, а они обороняются! Кто напал, тот и выиграл». – «Значит, вы стучитесь в дверь почтового вагона, охранники распахивают двери, приглашают вас на чашку чая и передают мешки с золотом?» – Ну наивный парень, а?! Кто ж добровольно передаст мешки с золотом?! Это только дерьмо отдают добровольно, и то не всегда: начинающий фермер гоняет свое семейство облегчаться на огород, упаси бог, если кто оправится не на его земле, а в сторонке! Я начинаю ему рассказывать, что приходится довольно настойчиво стучать в дверь почтового вагона, а он свое: «Чем?» – «Как „чем“? Ясное дело, рукоятью кольта. А еще лучше для начала бабахнуть из сорок пятого под крышу, дырка останется величиною с кошачью голову, впечатляет». – «А если охранники ответят на ваш выстрел своими двумя?» – «Так у них дробовики!» – «Почему?» Как ребенок «почемукает», честное слово, абсолютный несмышленыш в наших делах. Ну, объяснил я ему, что сорок пятый калибр стоит в десять раз дороже дробовика. «А где хранятся деньги?» – «Как где? В сейфе!» – «А ключи?» – «Ключи в Банке, куда они везут деньги». – «А как же вскрыть?» – «Очень просто: упираешь кольт в затылок охранника и почтальона, они и трудятся за милую душу, пыхтят с ломом, а потом отдают содержимое». – «А если в сейфе пусто?» – «Плохо тогда дело!» – «Что, надо ждать нового поезда?» – «Ну да, новый поезд придет с полицией, те всех нас перестреляют». – «Так ведь можно убежать?» – «От полиции бежать трудно». – «Почему?» – «Да потому что все полицейские на Диком Западе сами раньше были налетчиками». – «А как же они смогли попасть в полицию?» – «Да проще простого: заложат своих друзей, скрутят ночью, перестреляют самых ершистых, сдадут властям, вот и получают шерифские звезды». – «Ладно, теперь понял, но что ж делать, если в сейфе пусто?» – «Как что? Грабить пассажиров!» – «Так ведь они могут быть вооружены?» – «Они и с револьверами под лавки залезают». – «Почему?» – «Да потому что люди трусы. Если ты распахнул ногой дверь, гаркнул на них, они сразу потекут!» – «А если найдется человек, который выпустит в вас пять патронов?» – «Это, конечно, будет плохо, но ни разу никогда и никто так не поступал. Я ж говорю, трусы». – «Все?» – «Все, кроме женщин». – «Почему?» – «А потому что те любопытные. Им страсть как интересно на живых налетчиков посмотреть». – «Почему?» – «Да потому что ихние мужики, словно тряпки, прими, подай, пшел вон! Им настоящего хочется, чтоб можно было со всей душой подчиняться». – «Почему?» – «Да потому что баба любит сильного, им матрацы не нужны». – «И не стыдно вам было женщин грабить?» Я аж взвился: «Да я никогда их не грабил!» – «Только мужчин?» – «Конечно. Они хитрые, пока мы почтовый вагон шерудим, все свое передают бабам, а те в чулки прячут». – «Ну и как же вы поступали?» – «Чулочки берем, высыпаем содержимое, всякие там золотые челюсти, бумажники с зелененькими и платиновые часы берем себе, а сережки и обручальные кольца возвращаем женщинам. С извинением». – «Ладно, ограбили вы поезд, а потом что?» – «Как что? Потом надо смываться». – «Смылись. А дальше?» – «Погуляли маленько, и снова надо искать одиноко стоящую водонапорную башню». – «Так ведь у вас после налета много денег. Куда вы их девали?» – «Это нормальному человеку можно обойтись малым, а когда за тобой постоянно гонит полиция, деньги летят направо и налево; где обычный человек за ночевку платит доллар, нашему брату приходится отваливать четвертак. Потом очень много идет на то, чтоб откупаться от полиции». – «А это как?» – «Через третьих лиц… А вообще-то полицейским с нами выгодно работать… Почему они в перестрелке никого из наших стараются не убивать? Потому что невыгодно». – «То есть как это так?» – «Да вы что, ребенок? Все проще простого… Если мы убежали, тогда начинает работать бюрократия, на нас выписывают ордера и пошла погоня…» – «Ну и что? Какая полицейскому выгода от погони?» – «Ну и ну! То есть как это, что за выгода?! Им же деньги дают на это, бесконтрольные деньги! А они берут фиктивные расписки, что, мол, лошадей купили, фураж, проводнику отвалили полтысячи, врачу семьсот… Они не за нами гоняются-то, шерифы распрекрасные, а за своей выгодой, за дармовыми баками…» – «А когда ж налетчик вкушает сладкой жизни?» – «Да никогда! Вся жизнь в бегах… А если и выдастся денек-другой погулять, так сил нет, и все время ждешь, что дружок заложит…» – «Значит, ваша профессия менее заманчива, чем смежные с нею?» – «А какие профессии с нею смежные?» А Портер серьезно так ответил: «Ясное дело, какие: политик и биржевой спекулянт»… Ну юморист, а?! Я только вечером, перед сном понял, какой у него ум… Это мы все так считаем: нет ничего легче, чем сочинять всякие там книжонки, а он мне всю душу вытряс своими «почему», прежде чем я смог вспомнить, что такое налет на поезд… А ведь так все было понятно: согнал машиниста, открыл почтовый вагон, прошелся по пассажирам – и давай стрекача…
      Так что ты скажи Па, что я, если только он меня выцарапает отсюда, не стану больше грабить поезда, а начну писать рассказы, благо Портер рядом, научит.
      Твой брат Эл Дженнингс, спасший тебя от верной смерти.
      Это я не зря подчеркнул, давай и ты поворачивайся, помоги мне".

42

      "Дорогой Ли!
      Эти рассказы – последние, которые я решаюсь послать тебе для литературных агентств. Если и эти вернут, то, значит, надо переквалифицироваться в профессионального карикатуриста, сейчас люди белее охотно глядят смешные рисунки, чем читают грустные книги.
      Я много думал над тем, каким псевдонимом подписать эти вещи. «Сидней», «Миллер», «Билл Бу», «Вилли Билл», настолько приелись литературным агентствам, что надо придумать нечто новое.
      Знаешь, впервые я вспомнил отца, когда мне пришлось идти в карцер, а там был один креол, он к тому же плохо говорил по-английски и очень жаловался на боли в печени, но ему сказали, что он симулянт, и заточили в каземат – без хлеба и воды, на двое суток. Он потерял сознание, лежал бездыханный. Его отнесли в мертвецкую и бросили на лед. А утром он стал стонать. Его волосы, черные, с проседью, вросли в лед. Когда мы вытащили его наверх, в лазарет, он скончался. В каптерке я получил ящик с его вещами. Там были носки, старая рубашка, шляпа, проеденная молью, фотография древнего старика с надписью: «Дорогому сыну от беспутного Папы, прости меня, мальчик», и оловянное кольцо. Я пошел в администрацию, чтобы узнать домашний адрес креола, но мне сказали, что адреса нет, поскольку он жил с отцом, а тот вскоре после ареста сына умер от голода, так как креол был единственным кормильцем. Оказывается, он работал почтальоном; отец, которого он трепетно любил, страдал запойной болезнью, а в газетах напечатали объявление, что доктор Снайдерз умеет лечить алкоголиков. Креол заимообразно – до получки – взял чей-то денежный перевод на сорок два доллара и отвез отца к доктору Снайдерзу, но тот, конечно, ничего не смог сделать для старика, а сын угодил к нам в тюрьму на двенадцать месяцев и три недели. Он страшно бушевал, кричал и плакал, доказывая всем, что отец умрет без него, единственного кормильца, а надсмотрщики смеялись: «Не кормильца, а поильца!» Из-за того, что он бушевал, страшась за жизнь отца, ему то и дело давали наказания, а потом стали отправлять в карцер, и все дело кончилось смертью тридцатилетнего человека с густой сединой в курчавых, когда-то черных как смоль волосах.
      И вот когда мы закрыли ему глаза и положили в гроб, сколоченный из плохо строганных досок (впрочем, какая разница, в каком гробу лежать?!), я вдруг вспомнил своего отца и мою к нему несправедливость, и мне стало так горько, что нет слов передать. Я вспомнил огромный лоб отца и вечно удивленные глаза, взирающие на мир доверчиво, ищуще и просто! А я по наущению бабушки сжигал его чертежи, а ведь, может быть, он был близок к своему открытию, быть может, он был на грани того нового, что могло дать людям хоть какое-то облегчение в их каждодневном каторжном труде во имя хлеба насущного!
      Знаешь, дети редко ценят отцов, они тянутся к женщине, к ее теплу, они ведь неосознанно помнят мать и бабушку с первых дней своих, и нет, им кажется, умнее и сильнее существ на земле, чем женщины. А ведь самые страшные удары судьбы принимают на себя мужчины, именно поэтому так суровы они, так редко ласкают детей, так часто обрушиваются в пьянство. Когда женщине нечем кормить ребенка, она сокрушается о нем лишь, об одном, маленьком, а мужчина чувствует, как разрывается сердце не только за дочь или сына, но и за ту, которая решила стать его подругой. Боль за двоих страшнее, чем боль за одного, тут арифметика, а не геометрия, это понять просто, но понимание это приходит к людям, когда отцов нет в живых уже, сиротство и одиночество.
      В первые месяцы моего заключения соседом по камере был Нельсон Грэхэм, он угодил к нам, потому что грабил в аристократических районах, но он стал заниматься этой работой лишь после того, как испробовал все пути, чтобы получить место на службе, а у него было двое детей, и их надо было кормить… Боже, как он плакал по ночам, Ли! Он весь трясся под суконным, пропахшим карболкой одеялом, рвал зубами подушку, чтобы никто не услыхал его слез и не увидел их – в тюрьме такое мало кому прощают, слабого затаптывают, закон выживания, ничего не поделаешь… Когда он получил письмо, что его жена вышла на панель, а детей отдала в приют, он умудрился повеситься на простыне, а у нас такие дырявые и старые простыни, что только можно было диву даваться, как он набрался смелости на такой шаг – останься в живых, сидеть бы ему в карцере пару недель, как пить дать…
      А Ричард Прайс?! Он получил бессрочную каторгу за то, что открывал самые надежные сейфы банков, и делал это не оттого, что родился взломщиком, а потому, что нечем было кормить маму. Ты думаешь, это просто – вскрыть сейф?! О, это страшное и кровавое искусство! Прайс спиливал напильником кожу с пальцев и ощущал ею секреты шифра, понимаешь? Он провел в тюрьме больше пятнадцати лет и уже смирился с мыслью, что здесь и умрет; он был лишен права на переписку – то, что поддерживало Надеждой одних, для него оказалось спасением, потому что он был отрезан от Памяти по своей семье; ему были запрещены свидания, ни одного за пятнадцать лет; даже газет и книг ему не давали – дядя Сэм умеет сурово наказывать тех, кто посягает на святая святых – Ее Величество Собственность! И надо ж было случиться такому, что в здешнем банке дал деру один босс, прихватив с собой ключи от сейфа! Тюремщики пообещали Прайсу свободу, если он вскроет сейф, и подтвердили свое обещание тем, что позволили ему написать письмо домой, и он получил ответ, и мама писала, что ждет его, любит его и верит в его благородство, и Прайс спилил кожу на пальцах и открыл сейф, а его за это отправили не на свободу, а в ледяной карцер. Как он плакал перед смертью, как он рвал грудь своими окровавленными пальцами: «Зачем?! Ну зачем?! Зачем?!» А ведь он пошел на это только во имя семьи, во имя кого же еще?!
      Поэтому я долго размышлял, дорогой Ли, чем я могу искупить свою невольную вину перед отцом. Я ведь не только сжигал его чертежи и модели, я ревниво следил за тем, с кем из женщин он раскланивается на улице, ибо память об умершей маме была для меня дороже живого отца. Ах, разве можно выразить все это в письме? Много рассказов потребно для того, чтобы составить некую картину общего, да и получится ли такого рода картина? Кому она по плечу? Наверное, будущие поколения смогут судить о жизни своих предшественников не по романам одного писателя, но по творчеству многих. Даже Христос имел помощников, и правда его времени запечатлелась в их рассказах, столь, казалось бы, одинаковых по сюжету, но таких разных по языку, характерам и стилям!
      В нашей жизни существует два вида борьбы.
      Первый: человек видит несправедливость, то, что мешает жить окружающим, что развращает их, унижает и губит. Он восстает против этого каждый день, час, каждую минуту. Он борется со злом так, как только может, всеми способами, ему доступными. (Если бы я избрал этот путь, я был бы обязан переслать тебе документы о том, как здесь жульничают, покупая хорошую пищу, а заключенным дают помои, выручка – в свой карман; я был бы должен объявить голодовку, пойти в карцер и на экзекуцию, когда казнили Кида; я был бы обязан поднять голос против неравенства даже здесь, когда «банкирам» можно все, обычным бедолагам – ничего, и за это бы мне прибавили срок, и неизвестно, вышел бы я из тюрьмы или нет.) Второй: человек знает несправедливость, видит все то, что развращает, унижает, оскорбляет людей, но он чувствует в себе силу бороться не с локальным злом, каждодневным и ежечасным, а Огромным, Всеобщим. Такого рода чувствование приходит лишь к тем, кто одарен даром Мелодии, Цвета и Формы или же Слова.
      Я рискнул избрать второй путь.
      Я пошел во имя этого на временные компромиссы с совестью, ибо мне нужно было выждать и выжить, чтобы отдать всего себя этой моей борьбе.
      Не знаю, смогу ли я преуспеть на этом поприще.
      Я сделаю все, чтобы смочь.
      Теперь о моем псевдониме: помнишь песенку нашей ковбойской молодости: «Скажи мне, о, Генри!»? Или история с моим французским коллегой, фармацевтом Оссианом Анри? Я тебе рассказывал о нем, когда мы ехали к границе… Мы ведь тоже звали его на американский манер «О'Генри», экономия времени прежде всего, а фармацевтика – моя детская страсть. И еще: папу звали Олджернон. С нашим языком не соскучишься – пишется "а", читается "о". Олджернон Генри. О. Генри.
      Жду ответа с надеждой, а потом – будь что будет.
      Твой каторжник Билл, или, если угодно, литератор
      О. Генри".

43

      "Колумбус.
      Начальнику тюрьмы м-ру Дерби.
      Срочно освободите из-под стражи приговоренного к смерти Кида за убийство его друга Боба Уитни. По настоянию репортера газеты «Пост» м-ра Грога было проведено повторное расследование, и оказалось, что Боб Уитни не был утоплен Кидом в реке после ссоры, а сбежал от родителей и в настоящее время проживает в Пенсильвании.
      Выдайте Киду пять долларов из бюджета тюрьмы и оплатите билет за проезд к месту проживания.
      Прокурор Дэйв Кальберсон".

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13