Юлиан Семенович СЕМЕНОВ
      В ГОРАХ МОЕ СЕРДЦЕ...
      Посвящается Ю. Казакову
      В Закопане я приехал поздней ночью. Шел снег, очень крупный, казавшийся от этого декоративным. Все вокруг: маленькие коттеджи, кафе у станции, возницы в шляпах, лошади, разряженные как модницы, - все это тоже казалось декоративным, сделанным специально для тех, кто приезжает сюда кататься на лыжах.
      С этим же последним поездом приехали спортсмены. Они сели в автобус своей базы и укатили в горы. Я остался один на гулкой привокзальной площади. Далеко внизу, в городе, тонко, по-ледяному звонили часы большой ратуши.
      Я подошел к старику вознице и спросил:
      - Вы отвезете меня в пансионат?
      - Прошу пана. - Возница набросил на меня пахучую овечью полость, сел на облучок и, свесив ноги в белых фетровых брюках, попросил: - Пойдем, лошадь.
      Лошадь пошла. Зазвенели бубенцы - так же ледяно, как и часы на большой ратуше.
      - Пан хочет быстро ехать?
      - Нет, если можно - не быстро.
      - Можно. Быстро ли, медленно - тариф один.
      - Вы хорошо говорите по-русски.
      - Я же старый поляк.
      - Ну полно... Разве вы старый?
      - Очень. Пан хочет разговаривать или лучше ехать молча?
      - Как вам угодно.
      - О, пан бардзо деликатный. Я, пожалуй, буду тихо петь.
      Возница начал мурлыкать песню. Голос у него был хриплый и очень низкий.
      Вокруг - и высоко вверху и далеко-далеко внизу - перемигивались огоньки. По ним я угадывал очертания гор. Мне казалось, что я слышал, как за этими перемигиваниями далеких огоньков в горах пряталась музыка. Дорога была накатанной, сани шли легко. По-прежнему падал крупный снег. На ветвях лежали белые мягкие глыбы. Дорога змеилась вниз, среди огромных мягких сугробов. Я подумал, что, хотя Новый год уже наступил, дед-мороз с мешком, в котором спрятаны подарки, еще ходит где-то здесь и поет тихую песню, совсем как мой возница.
      Я долго звонил в дверь, а потом было решил искать другой пансионат, но возница уже пел песню совсем далеко, и бубенцы звенели чуть слышно.
      Я стоял на крыльце и слышал, как все вокруг спало... Даже снег кончился, будто устал и тоже уснул, улегшись на землю. Выглянула луна, и сразу же стали видны горы вокруг. Они были очень высоки и зубчаты. Снег на горах отличался от снега в долине. Там он был словно электрическим, подсвеченным изнутри неживым синим светом.
      - Кто есть?
      - Откройте, пожалуйста.
      Дверь открылась, и на меня пахнуло теплом, свежеиспеченным хлебом и чуть подгорелым кофе.
      - Добрый вечер. Что пан хочет? - спросила женщина с седыми буклями.
      - Мне нужна комната.
      - Пан один?
      - Да.
      - Я покажу пану его апартамент.
      Мы поднялись по скрипучей лестнице на второй этаж. Женщина отворила маленькую дверь, и я вошел в крохотную комнату. Лунный свет делал ее голубой. Из окна были видны горы и небо.
      - Если пан закаленный, то можно открыть форточку.
      - Я открою.
      - Прошу вниз через пять минут, на кофе.
      Я ответил по-польски:
      - Дзенькую бардзо, пани...
      Женщина улыбнулась строгой учительской улыбкой, сделала книксен и вышла.
      Я открыл окно и сразу же услыхал холодный перезвон часов на ратуше. Воздух в комнате стал голубым. Нагретый за день горным солнцем, он хранил в себе запахи лета.
      Огоньки в горах уже не перемигивались. Над Закопане лежала тишина, и только где-то далеко звенели бубенцы.
      Когда я лег в холодную постель, то вдруг почувствовал себя так, как однажды дома. Я сидел ночью один и работал. А передо мной стоял черный телефонный аппарат. Я позвонил приятелю и спросил:
      - Ты знаешь мой новый номер?
      - Нет.
      - Запиши.
      Он записал.
      - Пока, - сказал я и положил трубку.
      А через минуту он позвонил мне и спросил:
      - Добрый вечер, старина, как поживаешь?
      - Спасибо. Уже лучше. А ты?
      - А я, как всегда, хорошо. Спи.
      Мне тогда стало спокойно и здорово после его звонка. А сейчас я лежал, смотрел на горы и пытался уснуть. В дверь тихо постучали.
      - Доброй ночи, пан...
      - Доброй ночи, пани, - ответил я, улыбнувшись, и сразу же уснул.
      Конца нет, есть только начало. А начало всех начал - утро. А начало утра - солнце. Оно и разбудило меня - стремительное и яркое. Зимой в горах солнце кажется синим. Буйный солнечный свет ворвался в мою комнату, резанул глаза отражением от зеркала, высветил красной гранью стакан с водой, стоявший на столике, и замер в стекляшках люстры - в каждой своим особым цветом.
      Солнце резвилось в моей комнате весело, как щенок. Я лежал и вспоминал варшавскую клинику. Там были новорожденные с пороком сердца. Матери смотрели на них с нежностью и спокойствием. А врач, который водил меня по палатам, тихо говорил:
      - Видите во-он ту женщину? Ее сын умрет через пять дней. А эта девочка умрет, по-видимому, завтра вечером.
      Когда мы пришли в его кабинет, он снял халат и сказал:
      - Вот так-то, мой дорогой...
      Я спросил:
      - Это было всегда?
      Он ответил:
      - Да.
      - И это всегда будет?
      - Нет. Только до тех пор, пока в мире есть война. По-моему, болезни сердца проистекают от страха.
      Канатная дорога вела в горы. В вагончик набилось человек сорок. Все были с лыжами, в толстых джемперах и шапочках с детскими помпончиками. Лица у людей были черные и обветренные от резкого зимнего загара.
      - Вот здесь он прыгнул, - объяснил паренек своей подруге. - Они позвонили наверх, и эсесовцы ждали его там. А он увидел их куртки. Он как раз в это время проезжал над ущельем. Видишь, тут ведь метров двести, не меньше. Он успел надеть лыжи и прыгнул с вагончика в ущелье, а там по склону ушел вниз. Они стреляли в него из автоматов, но он все равно ушел от них.
      - Ты бы мог прыгнуть так же? - строго спросила девушка.
      Парень еще раз взглянул на острые, бритвенные вершины, проплывавшие под нами, на крохотную полосу снега, которая шла между камней, на скалы, которые громоздились еще ниже неприступной стеной и которые ему наверняка пришлось бы огибать на всем ходу, и ответил:
      - Помоги мне открыть дверь.
      Глаза у девушки сделались испуганными.
      Она сказала:
      - Какой ты...
      И положила свою руку на огромное плечо парня.
      На самой вершине польских Татр работает обсерватория. Лыжники стоят под телескопами и прилаживают крепления. Ученые улыбаются им, а потом снова приникают к телескопам, чтобы смотреть на звезды, невидимые простым глазом. Один за другим лыжники съезжают вниз. Они космичны в своей скорости. Вот рядом был человек, мгновение - и нет его, только далеко внизу видна крохотная красная или голубая точка на ослепительном полотне снега.
      Через пять минут на площадке у обсерватории уже никого не было. Ученые застыли около своих телескопов. Тишина. Только ветер иногда налетал порывами. Прозвенит, невидимый, и унесется дальше.
      - Не хочет ли пан сфотографироваться?
      Оборачиваюсь. Рядом со мной стоит высокий парень в овчинном полушубке. На груди у него два аппарата. Рядом с ним - огромный сенбернар.
      - Я дам вам собаку и сфотографирую вас на память о Татрах. Собака спасатель. Я тоже спасатель и еще немножко снимаю приезжих.
      Парень кивает головой на медный колокол, укрепленный на вершине.
      - Если будет буран и не все лыжники уйдут вниз, я буду звонить в колокол, чтобы они слышали звуки и шли ко мне. А пес будет бегать к ним и тащить их, если они устанут или перепугаются.
      - Можно мне позвонить в колокол?
      - Так ведь нет бурана...
      - Я понимаю...
      - О, ясно! Пан хочет испробовать, да? Пожалуйста, прошу бардзо, я не понял вас сначала. Только не очень громко, прошу вас.
      - Хорошо, я тихонько.
      Я подошел к колоколу и потянул за толстую просмоленную веревку, пахнувшую кораблем. <Дзин-н-нь>, - поплыл над горами тяжелый, протяжный звук. Пес стал вырываться из рук хозяина.
      - Это ничего, - сказал парень, - вы его не бойтесь.
      И отпустил пса. Тот сначала завертелся на месте, а потом бросился вниз, следом за лыжниками. Белый, он исчез на снегу через минуту.
      - Может, позвонить еще раз, чтобы он вернулся?
      - Он тогда притащит очень сердитого лыжника, - усмехнулся парень. Он ни за что не вернется один. Для нас бой колокола - просто сигнал, для него - труд. Сейчас я его верну.
      Парень крикнул, прикрыв рот ладонями, как рупором:
      - Джо! Э, Джо!
      Пес вернулся так же быстро, как и исчез. Он посмотрел на парня большими грустными глазами и сел, поскуливая.
      - Все в порядке, - сказал парень. - Не волнуйся. Ты же видишь, бурана нет, мы просто так, шутили...
      Парень дал псу кусок сахару и потрепал его по густой серой шерсти.
      - Когда он отдохнет, вы можете позвонить в колокол еще раз.
      - Нет, больше я не буду звонить в колокол.
      - Я, пожалуй, сфотографирую вас на фоне колокола с псом в обнимку.
      - Да?
      - Да. С псом выходит очень героично. Это нравится паненкам.
      - Вы думаете, героично?
      - О да!
      - Давайте героично.
      - А можно еще и лирично. Одна ваша лыжница говорила, что советский поэт писал стихи про собаку, которая дает лапу на дружбу.
      - Это Есенин.
      - Я забыл, она часто называла его имя, но я отчего-то забыл. А вообще очень хорошо, когда писатели пишут стихи про собак. Я снимал лирично - это когда пес дает лапу, а вы гладите его по голове.
      - Нет, давайте лучше героично.
      - Ладно. Э, Джо, иди до пана.
      Пес подошел ко мне и ткнулся огромной мордой в грудь.
      - Давай обнимемся, Джо, - сказал я.
      Пес порывисто вздохнул, посмотрел на хозяина и сел. Я обнял его. Парень несколько раз щелкнул фотоаппаратом. Он крикнул.
      - Будет бардзо героично, пан! Оставьте адрес, я вышлю авиапочтой ваш портрет.
      В Закопане есть еще одна дорога в горы. Только это не вагончик, который болтается над бездонными пропастями, а плавный фуникулер. Здесь, в фуникулере, нет таких сильных парней и девушек. Здесь все больше хрупкие женщины с маленькими детьми. Женщины поднимаются в горы с пледами и пляжными сумочками. Малыши одеты как настоящие лыжники. Они в толстых джемперах, в тонких брючках, туго обтягивающих ноги, и в грубых бутсах, точно таких, как у взрослых горнолыжников.
      Наверху в шезлонгах, раздевшись, лежат родители. Они загорают. Ноги укутаны пледами, а носы прикрыты папиросной бумажкой.
      Дети в это время стоят в загончике рядом с длинным, пожилым, очень сильным тренером. Он в легкой рубашке, шея бронзовая, литая, щеки прорезаны двумя продольными морщинами, глаза спрятаны под толстыми бровями, выгоревшими на солнце до седины.
      Он подталкивает трехлетнего малыша, тот едет с пологой горки, стараясь во что бы то ни стало удержать равновесие и не упасть, его шатает из стороны в сторону, скорость все прибавляется, мальчуган вот-вот шлепнется, а тренер негромко приговаривает:
      - Смело! Смело! Смело!
      Малыш все-таки падает. Тренер ждет, пока тот поднимется, по-дружески подмигивает своему ученику: с кем, мол, не бывает - и как заклинание повторяет снова:
      - Смело, малыш, смело!
      И снова мальчишка катится вниз, падает, поднимается, смотрит на тренера. Снова тот по-дружески подмигивает ему и повторяет единственное свое: <Смело!>
      А когда мальчишка съехал вниз и остановился, сияющий и гордый, тренер улыбнулся и сказал:
      - Молодец!
      Он отъехал к <медведю> - человеку, одетому в медвежью шкуру, с оскаленной пастью, с коричневыми стеклянными глазами, и попросил:
      - У тебя остались еще леденцы, дай мне их, пожалуйста.
      - Ты же знаешь, что я не могу без них.
      - Я очень прошу тебя.
      - Но тогда я закурю...
      - Ничего с тобой не сделается. Потерпи, я привезу тебе леденцов через час.
      - Хочешь угостить какую-нибудь пани?
      - На этот раз пана.
      <Медведь> долго залезал в карман, а потом, выпростав из-под желтых, скрюченных когтей загорелую руку, сказал:
      - Вот...
      Тренер вернулся на площадку, протянул леденцы мальчишке и сказал:
      - На, держи.
      - Спасибо.
      - Ты хорошо ездишь, я доволен тобой.
      - Я могу съехать еще раз.
      - Знаю.
      - Можно?
      - Ступай.
      И малыш, зажав в руке леденцы, ринулся вниз, вытянув вперед голову и отведя назад тоненькие птичьи плечики.
      Потом съезжала девчушка лет пяти. Она упала и заплакала. Тренер подъехал к ней, протянул бамбуковую палку, девочка уцепилась за нее, поднялась и в слезах покатилась вниз, по-прежнему не выпуская из рук бамбуковую палку тренера. Так они спустились вниз - бок о бок.
      - Поедешь еще раз? - спросил тренер.
      - С вами?
      - Нет.
      - Одна?
      - Конечно.
      Девочка зажмурилась и покачала головой.
      - Боишься?
      - Да.
      - А чего ты боишься?
      - Я боюсь снова упасть.
      - Тебе было больно, когда ты упала?
      Девочка пощупала коленку и улыбнулась сквозь слезы.
      - Нет, - сказала она, - мне не было больно.
      - Вот видишь...
      Девочка оттолкнулась палками и покатилась вниз. Тренер закурил, бросил спичку и стал негромко приговаривать:
      - Смело! Смело! Смело!
      И мне вдруг очень захотелось, чтобы сквозь всю жизнь шел вот такой же спокойный тренер и повторял свое слово. Оно очень нужно и старикам и детям.
      Вечер пришел в Закопане неожиданно и красиво. Солнце разбилось о трезубец гор, растеклось красной закатной полосой по вершинам, и небо сразу же сделалось пустым и безлюдным, словно эвакуированный город.
      Солнце только-только погасло, а уже над ратушей повис желтый пятак луны. Улицы стали декоративными, точно такими же, как вчера. Замигали огоньки в горах, зазвенели бубенцы, и тишина стала близкой и всеобъемлющей. В холодных, голубых витринах стояли поджарые манекены, одетые в красные лыжные костюмы. Крыши домов казались обтянутыми тонким целлофаном: днем солнце плавит снег, а ночью подмораживает, затягивает хрупким ледком. Санная дорога светилась ослепительными стальными рельсами, выбитыми в снегу полозьями. Дорога уходила в горы. Там спал пес Джо, а его хозяин, наверное, сидел у печки и проявлял снимки - и лиричные и героичные, все подряд.
      Мне отчего-то вспомнился краснолицый австриец, гонявшийся в Татрах за женщиной, которая любила кататься с гор в буран. Я вспоминал его и в Лаосе, и дома, и сейчас здесь, в Польше. Я не знаю, отчего он так часто вспоминается мне теперь... Бог знает, отчего нам вспоминаются люди, промелькнувшие, казалось бы, просто так - бесследно...
      В ресторане было душно и весело. Джаз играл песенку, а люди в джемперах и спортивных брюках танцевали и пели. Свободных столиков в зале не было. Я пошел к стойке и попросил коньяку. Бармен плеснул в пузатую темную рюмку немного коньяку, я погрел рюмку в ладонях и ощутил острый запах чернослива.
      - Старый коньяк, - сказал бармен, - и очень крепкий. Хотите немного воды?
      - Да. И лимон, пожалуйста.
      - Боюсь, что лимон все испортит.
      - Тогда не надо.
      Бармен отошел, гремя деревянной ногой. Толстая певица, стриженная по-детски коротко, пела, закрыв глаза:
      Счастлив ли ты,
      Счастлива ли я,
      Скажи мне,
      Аве
      Мария?!
      Бармен заметил:
      - Хорошая песня, а?
      - Мне нравится.
      За стойкой никого не было, потому что все ушли танцевать. Бармен присел на высокий стул, закурил и грустно сказал:
      - Я ведь раньше работал медведем.
      - Как?
      - Ну, понимаете, я ходил в медвежьей шкуре и звонил в колокольчик. Это приятно, когда по городу ходят ручные медведи и звонят в колокольчики, не так ли?
      - Нравится детям...
      - Почему только детям?
      - Ну все-таки...
      - О нет, поверьте мне, это нравится и взрослым тоже. Только дети более искренни в выражении чувств. Мне, честно говоря, хочется всерьез поиграть в прятки, например, да только детишки не берут из-за ноги, а взрослых никак не могу уговорить сыграть.
      Он капнул себе немного вина, выпил, затушил сигарету и, посмотрев в зал, усмехнулся.
      - Раньше я ненавидел тех, кто в смокингах. Знаете, капитализм и все такое прочее. А вон, видите, парень в смокинге?
      - Да.
      - Это мой ученик. Он теперь начальник спортивной школы в горах. Вы же понимаете, ему никак нельзя без смокинга, этому франту.
      - Вы были лыжником?
      - Я был чемпионом. И немножечко подрабатывал медведем, я говорил вам. А когда я уходил от эсэсовцев прямо из вагончика подвесной дороги, меня подстрелили. Ну а в отряде пришлось оттяпать ногу, потому что не было врача, а я шел с дырявой ногой километров сорок слаломом. Еще коньяку?
      - Да.
      В зал вошел высокий парень - спасатель с вершины. Он подошел к стойке, поцеловал бармена и сказал:
      - Добрый вечер, пап. Ну, как ты?
      - Я хорошо.
      - В горах тихо, я решил спуститься к тебе на минутку.
      - Спасибо. Хочешь выпить?
      - Пожалуй, нет, мне ведь надо обратно. - Парень заметил меня и сказал: - О, пан, я проявил пленку, вы получились бардзо героичны.
      Певица кончила петь:
      Счастлив ли ты,
      Счастлива ли я,
      Скажи мне,
      Аве
      Мария?!
      К стойке подошел парень в смокинге - начальник спортивной школы. Смокинг сидел на нем как на министре. Тугой воротничок врезался в бронзовую шею. Туфли его были вызывающе остроносы. Спасатель легонько наступил ему на ногу своей громадной бутсой и подмигнул:
      - У тебя ничего девушка, а?
      - Будь спокоен.
      - Я завидую.
      - Это черное чувство абсолютно чуждо духу нашей молодежи.
      - И тем не менее.
      - Но, но! Тише на спуске! Не стреляй в нее глазами.
      - Она придет ко мне на вершину.
      - Тогда ты съедешь оттуда на заднице вместе с Джо.
      - Ого!
      - Да, да! Пан Юзеф, дайте шоколадку для моей дамы.
      Бармен протянул начальнику школы шоколадку, потрепал его по щеке и сказал:
      - Смело, сынок, смело.
      Моя хозяйка угостила меня кофе и пожелала спокойной ночи. Я лег в ледяную кровать. На ратуше били часы. В комнате плавал голубой свет луны. Небо было чистое, подрезанное белыми хрупкими вершинами гор. Под окном проехал возница, и еще долго в воздухе висел тугой перезвон бубенцов. Я вспомнил бармена. Когда я уходил, он сказал:
      - Э, сынок... Не надо никогда ничего рассусоливать. Пойми: жизнь все равно должна быть радостью...