Толпа, отступая, ахала, проклятия, ругательства и крики боли сливались в пёстрый вихрь со свистом, уханьем и стонами, солдаты стояли твёрдо и были так же неподвижны, как мёртвые. Лица у них посерели и губы плотно сжались, точно все эти люди тоже хотели кричать и свистеть, но не решались, сдерживались. Они смотрели прямо перед собой широко открытыми глазами и уже не мигали. В этом взгляде не было заметно что-либо человеческое, казалось, что они не видят ничего, эти опустошённые, мутные точки на серых, вытянутых лицах. Не хотят видеть, может быть, тайно боятся, что, увидав тёплую кровь, пролитую ими, ещё захотят пролить её. Ружья дрожали в их руках, штыки колебались, сверлили воздух. Но эта дрожь тела не могла разбудить тупого бесстрастия в грудях людей, сердца которых были погашены гнётом насилия над волей, мозги туго оклеены противной, гнилой ложью. С земли поднялся бородатый голубоглазый человек и снова начал говорить рыдающим голосом, весь вздрагивая:
      - Меня - не убили. Это потому, что я говорил вам святую правду...
      Толпа снова угрюмо и медленно подвигалась вперёд, убирая мёртвых и раненых. Несколько человек встало рядом с тем, который говорил солдатам, и тоже, перебивая его речь, кричали, уговаривали, упрекали, беззлобно, с тоской и состраданием. В голосах всё ещё звучала наивная вера в победу правдивого слова, желание доказать бессмыслие и безумие жестокости, внушить сознание тягостной ошибки. Старались и хотели заставить солдат понять позор и гадость их невольной роли...
      Офицер вынул из чехла револьвер, внимательно осмотрел его и пошёл к этой группе людей. Она сторонилась от него не спеша, как сторонятся от камня, который не быстро катится с горы. Голубоглазый бородатый человек не двигался, встречая офицера словами горячей укоризны, широким жестом указывая на кровь вокруг.
      - Чем это оправдать, подумайте? Нет оправдания!
      Офицер встал перед ним, озабоченно насупил брови, вытянул руку. Выстрела не было слышно, был виден дым, он окружил руку убийцы раз, два и три. После третьего раза человек согнул ноги, запрокинулся назад, взмахивая правой рукой, и упал. К убийце бросились со всех сторон, - он отступал, махая шашкой, совал ко всем свой револьвер... Какой-то подросток упал под ноги ему, он его ткнул шашкой в живот. Кричал ревущим голосом, прыгал во все стороны, как упрямая лошадь. Кто-то бросил ему шапкой в лицо, бросали комьями окровавленного снега. К нему подбежал фельдфебель и несколько солдат, выставив вперёд штыки, - тогда нападавшие разбежались. Победитель грозил саблей вслед им, а потом вдруг опустил её и ещё раз воткнул в тело подростка, ползавшего у его ног, теряя кровь.
      И снова гнусаво запел рожок. Люди быстро очищали площадь пред этим звуком, а он тонко извивался в воздухе и точно дочерчивал пустые глаза солдат, храбрость офицера, его красную на конце шашку, растрепавшиеся усы...
      Живой, красный цвет крови раздражал глаза и притягивал их к себе, возбуждая хмельное и злобное желание видеть его больше, видеть всюду. Солдаты как-то насторожились, двигали шеями и, кажется, искали глазами ещё живых целей для своих пуль...
      Офицер стоял на фланге и, взмахивая шашкой, что-то кричал, отрывисто, гневно, дико.
      С разных концов в ответ ему неслись крики:
      - Палач!
      - Мерзавец!
      Он начал приводить в порядок свои усы.
      Раздался ещё залп, другой...
      Улицы были набиты народом, как мешки зерном. Здесь было меньше рабочих, преобладали мелкие торговцы, служащие. Уже некоторые из них видели кровь и трупы, иных била полиция. Их вывела из домов на улицу тревога, и они всюду сеяли её, преувеличивая внешний ужас дня. Мужчины, женщины, подростки - все тревожно оглядывались, прислушиваясь ожидали. Рассказывали друг другу об убийствах, охали, ругались, расспрашивали легко раненых рабочих, порою понижали голоса до шопота и долго говорили друг другу что-то тайное. Никто не понимал, что надо делать, и никто не уходил домой. Чувствовали и догадывались, что за этими убийствами есть ещё что-то важное, более глубокое и трагическое для них, чем сотни убитых и раненых людей, чужих им.
      До этого дня они жили почти безотчётно, какими-то неясными, неизвестно когда, незаметно как сложившимися представлениями о власти, законе, начальстве, о своих правах. Бесформенность этих представлений не мешала им опутать мозг густой, плотной сетью, покрыть его толстой, скользкой коркой; люди привыкли думать, что в жизни есть некая сила, призванная и способная защищать их, есть - закон. Эта привычка давала уверенность в безопасности и ограждала от беспокойных мыслей. С нею жилось недурно, и, несмотря на то, что жизнь десятками мелких уколов, царапин и толчков, а иногда серьёзными ударами, тревожила эти туманные представления, они были крепки, вязки и сохраняли свою мёртвую цельность, быстро заращивая все трещины и царапины.
      А сегодня сразу мозг обнажился, вздрогнул и грудь наполнилась тревогой, холодом. Всё устоявшееся, привычное опрокинулось, разбилось, исчезло. Все, более или менее ясно, чувствовали себя тоскливо и страшно одинокими, беззащитными пред силой цинической и жестокой, не знающей ни права, ни закона. В её руках были все жизни, и она могла безотчётно сеять смерть в массе людей, могла уничтожать живых, как ей хотелось и сколько ей было угодно. Никто не мог её сдержать. Ни с кем она не хотела говорить. Была всевластна и спокойно показывала безмерность своей власти, бессмысленно заваливая улицы города трупами, заливая их кровью. Её кровавый, безумный каприз был ясно виден. Он внушал единодушную тревогу, едкий страх, опустошавший душу. И настойчиво будил разум, понуждая его создавать планы новой защиты личности, новых построений для охраны жизни.
      Низко опустив голову, качая окровавленными руками, шёл какой-то плотный, коренастый человек. Его пальто спереди было обильно залито кровью.
      - Вы ранены? - спросили его.
      - Нет.
      - А кровь?
      - Не моя это! - не останавливаясь, ответил он. И вдруг остановился, оглянулся и заговорил странно громко:
      - Это не моя кровь, господа, - это кровь тех, которые верили!..
      Не кончив, он двинулся дальше, снова опустив голову.
      В толпу, помахивая нагайками, въехал отряд конных. От них отскакивали во все стороны, давя друг друга и налезая на стены. Солдаты были пьяны, они бессмысленно улыбались, качаясь в сёдлах, иногда, как бы нехотя, били нагайками по головам и плечам. Один ушибленный упал, но тотчас, вскочив на ноги, спросил:
      - За что? Э-эх ты, зверь!
      Солдат быстро схватил из-за плеча винтовку и выстрелил в него с руки, не останавливая лошадь. Человек снова упал. Солдат засмеялся.
      - Что делают? - в страхе кричал почтенный, прилично одетый господин, обращая во все стороны искажённое лицо. - Господа! Вы видите?
      Непрерывным потоком струился глухой, возбуждённый шум голосов, в муках страха, в тревоге отчаяния - рождалось что-то медленно и незаметно объединявшее воскресшую из мёртвых, не привыкшую работать, неумелую мысль.
      Но находились люди мира.
      - Позвольте, зачем он обругал солдата?
      - Солдат - ударил!
      - Он должен был посторониться!
      В углублении ворот две женщины и студент перевязывали простреленную руку рабочего. Он морщился, хмуро поглядывая вокруг, и говорил окружавшим:
      - Никаких тайных намерений не было у нас, об этом говорят только подлецы да сыщики. Мы шли открыто. Министры знали, зачем идём, у них есть копии нашей петиции. Сказали бы, подлецы, что, мол, нельзя, не идите. Имели время сказать нам это, - мы не сегодня собрались. Все знали - и полиция и министры, - что мы пойдём. Разбойники...
      - О чём вы просили? - серьёзно, вдумчиво осведомился седой и сухонький старик.
      - Просили, чтобы царь выборных позвал от народа и с ними правил делами, а не с чиновниками. Разорили Россию, сволочи, ограбили всех.
      - Действительно.. контроль необходим! - заметил старичок.
      Рабочему перевязали рану, осторожно спустили рукав платья.
      - Спасибо, господа! Я говорил товарищам - зря мы идём! Не будет толку.. Теперь - доказано это.
      Он осторожно засунул руку между пуговицами пальто и не спеша пошёл прочь.
      - Вы слышите, как они рассуждают? Это, батенька мой...
      - Н-да-а! Хотя всё-таки такую бойню устраивать...
      - Сегодня - его, завтра - меня могут...
      - Н-да-а...
      В другом месте горячо спорили:
      - Он мог не знать!
      - Тогда - зачем он?
      Но люди, которые пробовали воскресить мертвеца, были уже редки, незаметны. Они возбуждали озлобление своими попытками воскресить умерший призрак. На них набрасывались, как на врагов, и они испуганно исчезали.
      В улицу въехала, стискивая людей, батарея артиллерии. Солдаты сидели на лошадях и передках, задумчиво глядя вперёд, через головы людей. Толпа мялась, уступая дорогу, окутывалась угрюмым молчанием. Звенела упряжь, грохотали ящики, пушки, кивая хоботами, внимательно смотрели в землю, как бы нюхая её. Этот поезд напоминал о похоронах.
      Где-то раздался треск выстрелов. Люди замерли, прислушались. Кто-то тихо сказал:
      - Ещё!..
      И вдруг по улице пробежал внезапный трепет оживления.
      - Где, где?
      - На острове... На Васильевском...
      - Вы слышите?
      - Да неужели?
      - Честное слово! Оружейный магазин захватили...
      - Ого?
      - Спилили телеграфные столбы, построили баррикаду...
      - Н-да-а... вот как?
      - Много их?
      - Много!
      - Эх, - хоть отплатили бы за кровь невинную!..
      - Идём туда!
      - Иван Иванович, идёмте, а?
      - Н-да-а... это, знаете...
      Над толпой выросла фигура человека, и в сумраке звучно загудел призыв:
      - Кто хочет драться за свободу? За народ, за право человека на жизнь, на труд? Кто хочет умереть в бою за будущее - иди на помощь!
      Одни шли к нему, и среди улицы образовалось плотное ядро густо сомкнутых тел, другие спешно отходили куда-то прочь.
      - Вы видите, как раздражён народ.
      - Вполне законно, вполне!
      - Безумства будут... ай-ай-ай!
      Люди таяли в сумраке вечера, расходились по домам и несли с собой незнакомую им тревогу, пугающее ощущение одиночества, полупроснувшееся сознание драмы своей жизни, бесправной, бессмысленной жизни рабов... И готовность немедленно приспособиться ко всему, что будет выгодно, удобно...
      Становилось страшно. Тьма разрывала связь между людьми, - слабую связь внешнего интереса. И каждый, кто не имел огня в груди, спешил скорее в свой привычный угол.
      Темнело. Но огни не загорались...
      - Драгуны! - крикнул хриплый голос.
      Из-за угла вдруг вывернулся небольшой конный отряд, несколько секунд лошади нерешительно топтались на месте и вдруг помчались на людей. Солдаты странно завыли, заревели, и было в этом звуке что-то нечеловеческое, тёмное, слепое, непонятно близкое тоскливому отчаянию. Во тьме и люди и лошади стали мельче и черней. Шашки блестели тускло, криков было меньше, и больше слышалось ударов.
      - Бей их чем попало, товарищи! Кровь за кровь, - бей!
      - Беги!..
      - Не смей, солдат! Я тебе не мужик!
      - Товарищи, камнями!
      Опрокидывая маленькие тёмные фигуры, лошади прыгали, ржали, храпели, звенела сталь, раздавалась команда.
      - От-деление...
      Пела труба, торопливо и нервно. Бежали люди, толкая друг друга, падая. Улица пустела, а посреди неё на земле явились тёмные бугры, и где-то в глубине, за поворотом, раздавался тяжёлый, быстрый топот лошадей...
      - Вы ранены, товарищ?
      - Отсекли ухо... кажется...
      - Что сделаешь с голыми руками!..
      В пустой улице гулко отдалось эхо выстрелов.
      - Не устали ещё, - дьяволы!
      Молчание. Торопливые шаги. Так странно, что мало звуков и нет движения в этой улице. Отовсюду несётся глухой, влажный гул, - точно море влилось в город.
      Где-то близко тихий стон колеблется во тьме... Кто-то бежит и дышит тяжко, прерывисто.
      Тревожный вопрос:
      - Что, ранен?.. Яков?
      - Постой, ничего! - отвечает хриплый голос.
      Из-за угла, где скрылись драгуны, снова является толпа и густо, чёрно течёт во всю ширину улицы. Некто, идущий впереди и неотделимый от толпы во тьме, говорит:
      - Сегодня с нас взяли кровью обязательство - отныне мы должны быть гражданами.
      Нервно всхлипнув, его перебил другой голос:
      - Да, - показали себя отцы наши!
      И кто-то, угрожая, произнёс:
      - Мы не забудем этот день!
      Шли быстро, плотной кучей, говорили многие сразу, голоса хаотично сливались в угрюмый, тёмный гул. Порою кто-нибудь, возвысив голос до крика, заглушал на минуту всех.
      - Сколько перебито людей!
      - За что?
      - Нет! Нам невозможно забыть этот день!..
      Со стороны раздался надорванный и хриплый возглас, зловещий, как пророчество.
      - Забудете, рабы! Что вам - чужая кровь?
      - Молчи, Яков...
      Стало темнее и тише. Люди шли, оглядываясь в сторону голоса, ворчали.
      Из окна дома на улицу осторожно падал жёлтый свет. В пятне его у фонаря были видны двое чёрных людей. Один, сидя на земле, опирался спиной о фонарь, другой, наклонясь над ним, должно быть, хотел поднять его. И снова кто-то из них сказал, глухо и грустно:
      - Рабы...
      ПРИМЕЧАНИЯ
      Впервые напечатано отдельным изданием в 1907 году в Берлине издательством И.П.Ладыжникова. В России до революции очерк "9-е января" не издавался, а распространение заграничных изданий этого очерка было запрещено комитетом иностранной цензуры.
      Первое описание событий 9-го января, очевидцем и участником которых был М.Горький, содержится в его письме к Е.П.Пешковой, написанном 9-го же января 1905 года. В связи с намечавшимся в России изданием историко-революционного календаря М.Горький по просьбе издателя Гржебина, заказавшего ему в ноябре 1906 г. статью о событиях 9-го января, написал в декабре 1906 г. очерк "9-е января", но опубликовать его в историко-революционном календаре отказался.
      В России очерк впервые был напечатан в 1920 году в Петрограде.
      Для собрания сочинений в издании "Книга" М.Горький заново правил очерк "9-е января". Правленный автором текст хранится в Архиве А.М.Горького.
      В Архиве А.М.Горького хранится также перепечатанный на машинке отрывок из "9-е января", начинающийся словами "...вырывавшегося из рук её". Этот отрывок Горький заново отредактировал в начале 1930-х годов.
      Очерк включался во все собрания сочинений, выходившие после Октябрьской революции.
      Печатается по тексту, подготовленному М.Горьким для собрания сочинений в издательстве "Книга", с учётом авторских поправок и изменений, внесённых в указанный выше отрывок.