- А ты - полно, не скучай, - шепчет женщина и долго, с яростной жадностью, утешает его ласками, а отдохнув, подробно рассказывает о людях: кого надо бояться, кто умён, кто бесчестен, у кого лишние деньги есть.
      - Помялов с Воропоновым, зная, что тебе дров много нужно, хотят леса кругом скупить, прижать тебя.
      - Опоздали, князь леса мне запродал.
      Вокруг них, над ними непроницаемо чёрная тьма, они даже глаз друг друга не видят и говорят беззвучным шёпотом. Пахнет сеном, берёзовыми вениками, из погреба поднимается сыроватый, приятный холодок. Тяжёлая, точно из свинца литая, тишина облила городишко; иногда пробежит крыса, попищат мышата, да ежечасно на колокольне у Николы подбитый колокол бросает в тьму унылые, болезненно дрожащие звуки.
      - Экая ты дородная! - восхищается Артамонов, поглаживая горячее и пышное тело женщины. - Экая мощная! Что ж ты родила мало?
      - Кроме Натальи - двое было, слабенькие, померли.
      - Значит - муж был плох...
      - Не поверишь, - шепчет она, - я ведь до тебя и не знала, какова есть любовь. Бабы, подруги, бывало, рассказывают, а я - не верю, думаю: врут со стыда! Ведь, кроме стыда, я и не знала ничего от мужа-то, как на плаху ложилась на постель. Молюсь богу: заснул бы, не трогал бы! Хороший был человек, тихий, умный, а таланта на любовь бог ему не дал...
      Её рассказ и возбуждает и удивляет Артамонова, крепко поглаживая пышные груди её, он ворчит:
      - Вот как бывает, а я и не знал, думал: всякий мужик бабе сладок.
      Он чувствует себя сильнее и умнее рядом с этой женщиной, днём - всегда ровной, спокойной, разумной хозяйкой, которую город уважает за ум её и грамотность. Однажды, растроганный её девичьими ласками, он сказал:
      - Я понимаю, на что ты пошла. Зря мы детей женили, надо было мне с тобой обвенчаться...
      - Дети у тебя - хорошие, они и узнают про нас, - не беда, а вот если город узнает...
      Она вздрогнула всем телом.
      - Ну, ничего, - шепнул Илья.
      Как-то она полюбопытствовала:
      - Скажи-ка: вот - человека ты убил, не снится он тебе?
      Равнодушно почёсывая бороду, Илья ответил:
      - Нет, я крепко сплю, снов не вижу. Да и чему сниться? Я и не видал, каков он. Ударили меня, я едва на ногах устоял, треснул кого-то кистенём по башке, потом - другого, а третий убежал.
      Вздохнув, он с обидой проворчал:
      - Наткнутся на тебя дураки, а ты за них отвечай богу...
      Несколько минут лежали молча.
      - Задремал?
      - Нет.
      - Иди, светать скоро начнёт; на стройку пойдёшь? Ох, умаешься ты со мной...
      - Не бойся, - на будни хватило, хватит и на праздник, - похвалился Артамонов, одеваясь.
      Он идёт по холодку, в перламутровом сумраке раннего утра; ходит по своей земле, сунув руки за спину под кафтан; кафтан приподнялся петушиным хвостом; Артамонов давит тяжёлою ногой стружку, щепу, думает:
      "Олёшке надо дать выгуляться, пускай с него пена сойдёт. Трудный парень, а - хорош".
      Ложится на песок или на кучу стружек и быстро засыпает. В зеленоватом небе ласково разгорается заря; вот солнце хвастливо развернуло над землёю павлиний хвост лучей и само, золотое, всплыло вслед за ним; проснулись рабочие и, видя распростёртое, большое тело, предупреждают друг друга:
      - Тут!
      Скуластый Тихон Вялов, держа на плече железный заступ, смотрит на Артамонова мерцающими глазами так, точно хочет перешагнуть через него и не решается.
      Муравьиная суета людей, крики, стук не будят большого человека, лёжа в небо лицом, он храпит, как тупая пила, - землекоп идёт прочь, оглядываясь, мигая, как ушибленный по голове. Из дома вышел Алексей в белой холщовой рубахе, в синих портах, он легко, как по воздуху, идёт купаться и обходит дядю осторожно, точно боясь разбудить его тихим скрипом стружки под ногами. Никита ещё засветло уехал в лес; почти каждый день он привозит оттуда воза два перегноя, сваливая его на месте, расчищенном для сада, он уже насадил берёз, клёна, рябины, черёмухи, а теперь копает в песке глубокие ямы, забивая их перегноем, илом, глиной, - это для плодовых деревьев. По праздникам ему помогает работать Тихон Вялов.
      - Сады садить - дело безобидное, - говорит он.
      Дёргая себя за ухо, ходит Пётр Артамонов, посматривает на работу. Сочно всхрапывает пила, въедаясь в дерево, посвистывают, шаркая, рубанки, звонко рубят топоры, слышны смачные шлепки извести, и всхлипывает точило, облизывая лезвие топора. Плотники, поднимая балку, поют "Дубинушку", молодой голос звонко выводит:
      Пришел к Марье кум Захарий,
      Кулаком Марью по харе...
      - Грубо поют, - сказал Пётр землекопу Вялову, - тот, стоя по колено в песке, ответил:
      - Всё едино чего петь...
      - Как это?
      - В словах души нет.
      "Непонятный мужик", - подумал Пётр, отходя от него и вспоминая, что, когда отец предложил Вялову место наблюдающего за работой, мужик этот ответил, глядя под ноги отцу:
      - Нет, я не гожусь на это, не умею людями распоряжаться. Ты меня в дворники возьми...
      Отец крепко обругал его.
      ...Холодная, мокрая пришла осень, сады покрылись ржавчиной, чёрные железные леса тоже проржавели рыжими пятнами; посвистывал сырой ветер, сгоняя в реку бледные, растоптанные стружки. Каждое утро к амбару подъезжали телеги, гружённые льном, запряжённые шершавыми лошадьми. Пётр принимал товар, озабоченно следя, как бы эти бородатые, угрюмые мужики не подсунули "потного", смоченного для веса водою, не продали бы простой лён по цене "долгунца". Трудно было ему с мужиками; нетерпеливый Алексей яростно ругался с ними. Отец уехал в Москву, вслед за ним отправилась тёща, будто бы на богомолье. Вечерами, за чаем, за ужином, Алексей сердито жаловался:
      - Скучно тут жить, не люблю я здешних...
      Этим он всегда раздражал Петра.
      - Сам-то хорош! Задираешь всех. Хвастать любишь.
      - Есть чем, вот и хвастаю.
      Встряхивая кудрями, он расправлял плечи, выгибал грудь и, дерзко прищурив глаза, смотрел на братьев, на невестку. Наталья сторонилась его, точно боясь в нём чего-то, говорила с ним сухо.
      После обеда, когда муж и Алексей уходили снова на работы, она шла в маленькую, монашескую комнату Никиты и, с шитьём в руках, садилась у окна, в кресло, искусно сделанное для неё горбуном из берёзы. Горбун, исполняя роль конторщика, с утра до вечера писал, считал, но когда являлась Наталья, он, прерывая работу, рассказывал ей о том, как жили князья, какие цветы росли в их оранжереях. Его высокий, девичий голос звучал напряжённо и ласково, синие глаза смотрели в окно, мимо лица женщины, а она, склонясь над шитьём, молчала так задумчиво, как молчит человек наедине с самим собою. Почти не глядя друг на друга, они сидели час, два, но порою Никита осторожно и как бы невольно обнимал невестку ласковым теплом синих глаз, и его большие, собачьи уши заметно розовели. Скользящий взгляд его иногда заставлял женщину тоже взглянуть на деверя и улыбнуться ему милостивой улыбкой - странной улыбкой; иногда Никита чувствует в ней некую догадку о том, что волнует его, иногда же улыбка эта кажется ему и обиженной и обидной, он виновато опускает глаза.
      За окном шуршит и плещет дождь, смывая поблекшие краски лета, слышен крик Алексея, рёв медвежонка, недавно прикованного на цепь в углу двора, бабы-трепальщицы дробно околачивают лён. Шумно входит Алексей; мокрый, грязный, в шапке, сдвинутой на затылок, он всё-таки напоминает весенний день; посмеиваясь, он рассказывает, что Тихон Вялов отсёк себе палец топором.
      - Будто - невзначай, а дело явное: солдатчины боится. А я бы охотой в солдаты пошёл, только б отсюда прочь.
      И, хмурясь, он урчит, как медвежонок:
      - Заехали к чертям на задворки...
      Потом требовательно протягивает руку:
      - Дай пятиалтынный, я в город иду.
      - Зачем?
      - Не твоё дело.
      Уходя, он напевает:
      Бежит девка по дорожке,
      Тащит милому лепёшки...
      - Ох, доиграется он до нехорошего! - говорит Наталья. - Подруги мои с Ольгунькой Орловой часто видят его, а ей только пятнадцатый год пошёл, матери - нет у неё, отец - пьяница...
      Никите не нравится, как она говорит это, в словах её он слышит избыток печали, излишек тревоги и как будто зависть.
      Горбун молча смотрит в окно, в мокром воздухе качаются лапы сосен, сбрасывают с зелёных игол ртутные капли дождя. Это он посадил сосны; все деревья вокруг дома посажены его руками...
      Входит Пётр, угрюмый и усталый.
      - Чай пить пора, Наталья.
      - Рано ещё.
      - Пора, говорю! - кричит он, а когда жена уходит, садится на её место и тоже ворчит, жалуясь:
      - Взвалил отец на мои плечи всю эту машину. Верчусь колесом, а куда еду - не знаю. Если у меня не так идёт, как надо, - задаст он мне...
      Никита мягко и осторожно говорит ему об Алексее, о девице Орловой, но брат отмахивается рукою, видимо, не вслушавшись в его слова.
      - Нет у меня времени девками любоваться! Я и жену только ночами сквозь сон вижу, а днём слеп, как сыч. Глупости у тебя на уме...
      И, дёргая себя за ухо, он говорит осторожно:
      - Не наше бы это дело, фабрика. Нам бы лучше податься в степи, купить там землю, крестьянствовать. Шума-то было бы меньше, а толку - больше...
      Илья Артамонов возвратился домой весёлый, помолодевший, он подстриг бороду, ещё шире развернул плечи, глаза его светились ярче, и весь он стал точно заново перекованный плуг. Барином развалясь на диване, он говорил:
      - Дела наши должны идти, как солдаты. Работы вам, и детям вашим, и внукам довольно будет. На триста лет. Большое украшение хозяйства земли должно изойти от нас, Артамоновых!
      Пощупал глазами сноху и закричал:
      - Пухнешь, Наталья? Родишь мальчика - хороший подарок сделаю.
      Вечером, собираясь спать, Наталья сказала мужу:
      - Хорош батюшка, когда весёлый.
      Муж, искоса взглянув на неё, неласково отозвался:
      - Ещё бы не хорош, подарок обещал.
      Но недели через две-три Артамонов притих, задумался; Наталья спросила Никиту:
      - На что батюшка сердится?
      - Не знаю. Его не поймёшь.
      В тот же вечер, за чаем, Алексей вдруг сказал отчётливо и громко:
      - Батюшка, - отдай меня в солдаты.
      - К-куда? - заикнувшись, спросил Илья.
      - Не хочу я жить здесь...
      - Ступайте вон! - приказал Артамонов детям, но когда и Алексей пошёл к двери, он крикнул ему:
      - Стой, Олёшка!
      Он долго рассматривал парня, держа руки за спиною, шевеля бровями, потом сказал:
      - А я думал: вот у меня орёл!
      - Не приживусь я тут.
      - Врёшь. Место твоё - здесь. Мать твоя отдала мне тебя в мою волю, иди!
      Алексей шагнул, точно связанный, но дядя схватил его за плечо:
      - Не так бы надо говорить с тобой, - со мной отец кулаком говорил. Иди.
      И, ещё раз окрикнув его, внушительно добавил:
      - Тебе - большим человеком быть, понял? Чтобы впредь я от тебя никакого визгу не слыхал...
      Оставшись один, он долго стоял у окна, зажав бороду в кулак, глядя, как падает на землю серый мокрый снег, а когда за окном стало темно, как в погребе, пошёл в город. Ворота Баймаковой были уже заперты, он постучал в окно, Ульяна сама отперла ему, недовольно спросив:
      - Что это ты когда явился?
      Не отвечая, не раздеваясь, он прошёл в комнату, бросил шапку на пол, сел к столу, облокотясь, запустив пальцы в бороду, и рассказал про Алексея.
      - Чужой: сестра моя с барином играла, оно и сказывается.
      Женщина посмотрела, плотно ли закрыты ставни окон, погасила свечу, - в углу, пред иконами, теплилась синяя лампада в серебряной подставе.
      - Жени его скорей, вот и свяжешь, - сказала она.
      - Да, так и надо. Только - это не всё. В Петре - задору нет, вот горе! Без задора - ни родить, ни убить. Работает будто не своё, всё ещё на барина, всё ещё крепостной, воли не чувствует, - понимаешь? Про Никиту я не говорю: он - убогий, у него на уме только сады, цветы. Я ждал - Алексей вгрызётся в дело...
      Баймакова успокаивала его:
      - Рано тревожишь себя. Погоди, завертится колесо бойчее, подомнёт всех - обомнутся.
      Они беседовали до полуночи, сидя бок о бок в тёплой тишине комнаты, в углу её колебалось мутное облако синеватого света, дрожал робкий цветок огня. Жалуясь на недостаток в детях делового задора, Артамонов не забывал и горожан:
      - Скуподушные люди.
      - Тебя не любят за то, что ты удачлив, за удачу мы, бабы, любим, а вашему брату чужая удача - бельмо на глаз.
      Ульяна Баймакова умела утешить и успокоить, а Илья Артамонов только недовольно крякнул, когда она сказала ему:
      - Я вот одного до смерти боюсь - понести от тебя...
      - В Москве дела - огнём горят! - продолжал он, вставая, обняв женщину. - Эх, кабы ты мужиком была...
      - Прощай, родимый, иди!
      Крепко поцеловав её, он ушёл.
      ...На масленице Ерданская привезла Алексея из города в розвальнях оборванного, избитого, без памяти. Ерданская и Никита долго растирали его тело тёртым хреном с водкой, он только стонал, не говоря ни слова. Артамонов зверем метался по комнате, засучивая и спуская рукава рубахи, скрипя зубами, а когда Алексей очнулся, он заорал на него, размахивая кулаком:
      - Кто тебя - говори?
      Приоткрыв жалобно злой, запухший глаз, задыхаясь, сплёвывая кровь, Алексей тоже захрипел:
      - Добивай...
      Испуганная Наталья громко заплакала, - свёкор топнул на неё, закричал:
      - Цыц! Вон!
      Алексей хватал голову руками, точно оторвать её хотел, и стонал.
      Потом, раскинув руки, свалился на бок, замер, открыв окровавленный, хрипящий рот; на столе у постели мигала свеча, по обезображенному телу ползали тени, казалось, что Алексей всё более чернеет, пухнет. В ногах у него молча и подавленно стояли братья, отец шагал по комнате и спрашивал кого-то:
      - Неужто - не выживет, а?
      Но через восемь суток Алексей встал, влажно покашливая, харкая кровью; он начал часто ходить в баню, парился, пил водку с перцем; в глазах его загорелся тёмный угрюмый огонь, это сделало их ещё более красивыми. Он не хотел сказать, кто избил его, но Ерданская узнала, что бил Степан Барский, двое пожарных и мордвин, дворник Воропонова. Когда Артамонов спросил Алексея: так ли это? - тот ответил:
      - Не знаю.
      - Врёшь!
      - Не видел; они мне сзади кафтан, что ли, на голову накинули.
      - Скрываешь ты что-то, - догадывался Артамонов, Алексей взглянул в лицо его нехорошо пылающими глазами и сказал:
      - Я - выздоровею.
      - Ешь больше! - посоветовал Артамонов и проворчал в бороду себе: - За такое дело - красного петуха пустить бы, поджарить им лапы-то...
      Он стал ещё более внимателен, грубо ласков с Алексеем и работал напоказ, не скрывая своей цели: воодушевить детей страстью к труду.
      - Всё делайте, ничем не брезгуйте! - поучал он и делал много такого, чего мог бы не делать, всюду обнаруживая звериную, зоркую ловкость, - она позволяла ему точно определять, где сопротивление силе упрямее и как легче преодолеть его.
      Беременность снохи неестественно затянулась, а когда Наталья, промучившись двое суток, на третьи родила девочку, он огорчённо сказал:
      - Ну, это что...
      - Благодари бога за милость, - строго посоветовала Ульяна, - сегодня день Елены Льняницы.
      - Ой ли?
      Он схватил святцы, взглянул и по-детски обрадовался:
      - Веди к дочери!
      Положив на грудь снохи серьги с рубинами и пять червонцев, он кричал:
      - Получи! Хоть и не парня родила, а - хорошо!
      И спрашивал Петра:
      - Ну, что, рыба-сом, рад? Я, когда ты родился, рад был!
      Пётр пугливо смотрел в бескровное, измученное, почти незнакомое лицо жены; её усталые глаза провалились в чёрные ямы и смотрели оттуда на людей и вещи, как бы вспоминая давно забытое; медленными движениями языка она облизывала искусанные губы.
      - Что она молчит? - спросил он тёщу.
      - Накричалась, - объяснила Ульяна, выталкивая его из комнаты.
      Двое суток, день и ночь слушал он вопли жены и сначала жалел её, боялся, что она умрёт, а потом, оглушённый её криками, отупев от суеты в доме, устал и бояться и жалеть. Он старался только уйти куда-нибудь подальше, куда не достигал бы вой жены, но спрятаться от этого не удавалось, визг звучал где-то внутри головы его, возбуждая необыкновенные мысли. И всюду, куда бы он ни шёл, он видел Никиту с топором или железной лопатой в руках, горбун что-то рубил, тесал, рыл ямы, бежал куда-то бесшумным бегом крота, казалось - он бегает по кругу, оттого и встречается везде.
      - Не разродится, пожалуй, - сказал Пётр брату, - горбун, всадив лопату в песок, спросил:
      - Что повитуха говорит?
      - Утешает. Обещает. Ты что дрожишь?
      - Зубы болят.
      Вечером, в день родов, сидя на крыльце дома с Никитой и Тихоном, он рассказал, задумчиво улыбаясь:
      - Тёща положила мне на руки ребёнка-то, а я с радости и веса не почувствовал, чуть к потолку не подбросил дочь. Трудно понять: из-за такой малости, а какая тяжёлая мука...
      Почёсывая скулу, Тихон Вялов сказал спокойно, как всегда говорил:
      - Все человечьи муки из-за малости.
      - Как это? - строго спросил Никита; дворник, зевнув, равнодушно ответил:
      - Да - так как-то...
      Из дома позвали ужинать.
      Ребёнок родился крупный, тяжёлый, но через пять месяцев умер от угара, мать тоже едва не умерла, угорев вместе с ним.
      - Ну, что ж! - утешал отец Петра на кладбище. - Родит ещё. А у нас теперь своя могила здесь будет, значит - якорь брошен глубоко. С тобой твоё, под тобой - твоё, на земле - твоё и под землёй твоё, - вот что крепко ставит человека!
      Пётр кивнул головою, глядя на жену; неуклюже согнув спину, она смотрела под ноги себе, на маленький холмик, по которому Никита сосредоточенно шлёпал лопатой. Смахивая пальцами слёзы со щёк так судорожно быстро, точно боялась обжечь пальцы о свой распухший, красный нос, она шептала:
      - Господи, господи...
      Между крестов, читая надписи, ходил, кружился Алексей; он похудел и казался старше своих лет. Его немужицкое лицо, обрастая тёмным волосом, казалось обожжённым и закоптевшим, дерзкие глаза, углубясь под чёрные брови, смотрели на всех неприязненно, он говорил глуховатым голосом, свысока и как бы нарочито невнятно, а когда его переспрашивали, взвизгивал:
      - Не понимаешь?
      И ругался. В его отношении к братьям явилось что-то нехорошее, насмешливое. На Наталью он покрикивал, как на работницу, а когда Никита, с упрёком, сказал ему: "Зря обижаешь Наташу!" - он ответил:
      - Я человек больной.
      - Она смирная.
      - Ну и пусть потерпит.
      О том, что он больной, Алексей говорил часто и всегда почти с гордостью, как будто болезнь была достоинством, отличавшим его от людей.
      Идя с кладбища рядом с дядей, он сказал ему:
      - Надо бы нам свой погост устроить, а то с этими и мёртвому лежать зазорно.
      Артамонов усмехнулся.
      - Устроим. Всё будет у нас: церковь, кладбище, училище заведём, больницу, - погоди!
      Когда шли по мосту через Ватаракшу, на мосту, держась за перила, стоял нищеподобный человек, в рыженьком, отрёпанном халате, похожий на пропившегося чиновника. На его дряблом лице, заросшем седой бритой щетиной, шевелились волосатые губы, открывая осколки чёрных зубов, мутно светились мокренькие глазки. Артамонов отвернулся, сплюнул, но заметив, что Алексей необычно ласково кивнул головою дрянному человечку, спросил:
      - Это что?
      - Часовщик Орлов.
      - И видно, что Орлов!
      - Он - умный, - настойчиво сказал Алексей. - Его - затравили...
      Артамонов покосился на племянника и промолчал.
      Наступило лето, сухое и знойное, за Окою горели леса, днём над землёю стояло опаловое облако едкого дыма, ночами лысая луна была неприятно красной, звёзды, потеряв во мгле лучи свои, торчали, как шляпки медных гвоздей, вода реки, отражая мутное небо, казалась потоком холодного и густого подземного дыма.
      Артамоновы, поужинав, задыхаясь в зное, пили чай в саду, в полукольце клёнов; деревья хорошо принялись, но пышные шапки их узорной листвы в эту мглистую ночь не могли дать тени. Трещали сверчки, гудели однорогие, железные жуки, пищал самовар. Наталья, расстегнув верхние пуговицы кофты, молча разливала чай, кожа на груди её была тёплого цвета, как сливочное масло; горбун сидел, склонив голову, строгая прутья для птичьих клеток, Пётр дёргал пальцами мочку уха, тихонько говоря:
      - Людей дразнить - вредно, а отец дразнит.
      Алексей, сухо покашливая, смотрел в сторону города и точно ждал чего-то, вытягивая шею. В городе заныл колокол.
      - Набат? Пожар? - спросил Алексей, приложив ладонь ко лбу и вскакивая.
      - Что ты? Звонарь часы отбивает.
      Алексей встал и ушёл, а Никита, помолчав, сказал тихонько:
      - Всё пожары ему чудятся.
      - Злой стал, - осторожно заметила Наталья. - А сколько в нём веселья было...
      Внушительно, как подобает старшему, Пётр упрекнул брата и жену:
      - Вы оба глупо глядите на него; ему ваша жалость обидна. Идём спать, Наталья.
      Ушли. Горбун, посмотрев вслед им, тоже встал, пошёл в беседку, где спал на сене, присел на порог её. Беседка стояла на холме, обложенном дёрном, из неё, через забор, было видно тёмное стадо домов города, колокольни и пожарная каланча сторожили дома. Прислуга убирала посуду со стола, звякали чашки. Вдоль забора прошли ткачи, один нёс бредень, другой гремел железом ведра, третий высекал из кремня искры, пытаясь зажечь трут, закурить трубку. Зарычала собака, спокойный голос Тихона Вялова ударил в тишину:
      - Кто идёт?
      Тишина была натянута над землёю туго, точно кожа барабана, даже слабый хруст песка под ногами ткачей отражался ею неприятно чётко. Никите очень нравилась беззвучность ночей. Чем полнее была она, тем более сосредоточивал он всю силу воображения своего вокруг Натальи, тем ярче светились милые глаза, всегда немного испуганные или удивлённые. И легко было выдумывать различные, счастливые для него события: вот он нашёл богатейший клад, отдал его Петру, а Пётр отдал ему Наталью. Или: вот напали разбойники, а он совершает такие необыкновенные подвиги, что отец и брат сами отдавали ему Наталью в награду за то, что сделано им. Пришла болезнь, после неё от всего семейства остались в живых только двое: он и Наталья, и тогда бы он показал ей, что её счастье скрыто в его душе.
      Было уже за полночь, когда он заметил, что над стадом домов города, из неподвижных туч садов, возникает ещё одна, медленно поднимаясь в тёмно-серую муть неба; через минуту она, снизу, багрово осветилась, он понял, что это пожар, побежал к дому и увидал: Алексей быстро лезет по лестнице на крышу амбара.
      - Пожар! - крикнул Никита, - брат ответил, влезая выше:
      - Знаю. Ну?
      - Вот, - ждал ты, - вспомнил горбун и, удивлённый, остановился среди двора.
      - Ну, ждал! Так что? В такую сушь всегда пожары бывают.
      - Надо ткачей будить...
      Но ткачей уже разбудил Тихон, и один за другим они бежали к реке, весело покрикивая.
      - Влезай ко мне, - предложил Алексей, сидя верхом на коньке крыши, горбун покорно полез, говоря:
      - Наташа не испугалась бы.
      - А ты не боишься, что Пётр набьёт тебе ещё горб?
      За что? - тихо спросил Никита и услыхал:
      - Не пяль глаз на его жену.
      Горбун долго не мог ответить ни слова, ему казалось, что он скользит с крыши и сейчас упадёт, ударится о землю.
      - Что ты говоришь? Подумал бы, - пробормотал он.
      - Ну, ладно, ладно! Вижу я... Не бойся, - сказал Алексей весело, как давно уже не говорил; он смотрел из-под ладони, как толстые языки огня, качаясь, волнуют тишину, заставляя её глухо гудеть, и оживлённо рассказывал:
      - Это - Барские горят. У них, на дворе, бочек двадцать дёгтя. До соседей огонь не дойдёт, сады помешают.
      "Бежать надо", - думал Никита, глядя вдаль, во тьму, разорванную огнём; там, в красноватом воздухе, стояли деревья, выкованные из железа, по красноватой земле суетливо бегали игрушечно маленькие люди, было даже видно, как они суют в огонь тонкие, длинные багры.
      - Хорошо горит, - похваливал Алексей.
      "В монастырь уйду", - думал горбун.
      На дворе сонно и сердито ворчал Пётр, в ответ ему лениво плыли слова Тихона Вялова, и, точно в раме, в окне дома стояла, крестясь, Наталья.
      Никита сидел на крыше до поры, пока на месте пожарища засверкала золотом груда углей, окружая чёрные колонны печных труб. Потом он слез на землю, вышел за ворота и столкнулся с отцом, мокрым, выпачканным сажей, без картуза, в изорванной поддёвке.
      - Куда? - необыкновенно яростно закричал отец, толкнув Никиту во двор, и, увидав белую фигуру Алексея на крыше, приказал ещё свирепей:
      - Ты чего там торчишь? Слезь. Тебе, дураку, здоровье беречь надо...
      Никита прошёл в сад, присел там на скамью под окном комнаты отца и вскоре услыхал, как отец, сильно хлопнув дверью, вполголоса, но глухо спросил:
      - Погубить себя хочешь? А меня срамом покрыть, а? Убью...
      Визгливо ответил Алексей:
      - Сам ты меня надоумил.
      - Молчать! Моли бога, что тот негодяй языка лишён...
      Никита встал и тихонько, но поспешно ушёл в угол сада, в беседку.
      Утром, за чаем, отец рассказывал:
      - Поджог; поджигатель оказался пьяница этот, часовщик. Избили его, наверно - помрёт. Разорил его Барский, что ли, да и на сына его, Стёпку, был он сердит. Дело тёмное.
      Алексей спокойно пил молоко, а Никита, чувствуя, что у него трясутся руки, сунул их между колен и крепко зажал. Отец, заметив его движение, спросил:
      - Ты что ёжишься?
      - Нездоровится.
      - Всем вам нездоровится. А я вот здоров...
      Сердито оттолкнув недопитый стакан чая, он ушёл.
      Дело Артамонова быстро обрастало людями; в двух верстах от фабрики, по холмам, покрытым вереском, среди редкого ельника, выстроились маленькие, приземистые хижины, без дворов, без плетней, издали похожие на ульи. Для одиноких и холостых рабочих Артамонов построил над неглубоким оврагом, руслом высохшей реки, имя которой забыто, длинный барак, с крышей на один скат, с тремя трубами на крыше, с маленькими, ради сохранения тепла, окнами; окна придавали бараку сходство с конюшней, и рабочие назвали его "Жеребячий дворец". Илья Артамонов становился всё более хвастливо криклив, но заносчивости богача не приобретал, с рабочими держался просто, пировал у них на свадьбах, крестил детей, любил по праздникам беседовать со старыми ткачами, они научили его посоветовать крестьянам сеять лён по старопашням и по лесным пожогам, это оказалось очень хорошо. Старые ткачи восхищались податливым хозяином, видя в нём мужика, которому судьба милостиво улыбается, учили молодёжь:
      - Глядите, как дела крутить надо!
      А Илья Артамонов учил детей:
      - Мужики, рабочие - разумнее горожан. У городских - плоть хилая, умишко трёпаный, городской человек жаден, а - не смел. У него всё выходит мелко, непрочно. Городские ни в чём точной меры не знают, а мужик крепко держит себя в пределах правды, он не мечется туда-сюда. И правда у него простая: бог, например, хлеб, царь. Он - весь простой, мужик, за него и держитесь. Ты, Пётр, сухо с рабочими говоришь и всё о деле, это - не годится, надобно уметь и о пустяках поболтать. Пошутить надо; весёлый человек лучше понятен.
      - Шутить я не умею, - сказал Пётр и по привычке дёрнул себя за ухо.
      - Учись. Шутка - минутка, а заряжает на час. Алексей тоже неловок с людьми, криклив, придирчив.
      - Жулики они и лентяи, - задорно отозвался Алексей.
      Артамонов строго крикнул:
      - Много ли ты знаешь про людей? - Но улыбнулся в бороду и, чтоб не заметили улыбку, прикрыл её рукою; он вспомнил, как смело и разумно спорил Алексей с горожанами о кладбище: дрёмовцы не желали хоронить на своём погосте рабочих Артамонова. Пришлось купить у Помялова большой кусок ольховой рощи и устраивать свой погост.
      - Погост, - размышлял Тихон Вялов, вырубая с Никитой тонкие, хилые деревья. - Не на своё место слова ставим. Называется - погост, а гостят тут века вечные. Погосты - это дома, города.
      Никита видел, что Вялов работает легко и ловко, проявляя в труде больше разумности, чем в своих тёмных и всегда неожиданных словах. Так же, как отец, он во всяком деле быстро находил точку наименьшего сопротивления, берёг силу и брал хитростью. Но была ясно заметна и разница: отец за всё брался с жаром, а Вялов работал как бы нехотя, из милости, как человек, знающий, что он способен на лучшее. И говорил он так же: немного, милостиво, многозначительно, с оттенком небрежности, намекающе:
      - Я и ещё много знаю; и не то ещё могу сказать.
      И всегда в его словах слышались Никите какие-то намёки, возбуждавшие в нём досаду на этого человека, боязнь пред ним и - острое, тревожное любопытство к нему.
      - Много ты знаешь, - сказал он Вялову, тот не спеша ответил:
      - Затем живу. Я знаю - это не беда, я для себя знаю. Моё знатьё спрятано у скупого в сундуке, оно никому не видимо, будь спокоен...
      Не заметно было, чтоб Тихон выспрашивал людей о том, что они думают, он только назойливо присматривался к человеку птичьими, мерцающими глазами и, как будто высосав чужие мысли, внезапно говорил о том, чего ему не надо знать. Иногда Никите хотелось, чтоб Вялов откусил себе язык, отрубил бы его, как отрубил себе палец, - он и палец отрубил себе не так, как следовало, не на правой руке, а на левой, безымянный. Отец, Пётр и все считали его глупым, но Никите он не казался таким. У него всё росло смешанное чувство любопытства к Тихону и страха пред этим скуластым, непонятным мужиком. Чувство страха особенно усилилось после того, как Вялов, возвращаясь с Никитой из леса, вдруг заговорил:
      - А ты всё сохнешь. Ты б, чудак, сказал ей, может - пожалеет, она будто добрая.
      Горбун остановился; у него от испуга замерло сердце, окаменели ноги, он растерянно забормотал:
      - Про что сказать, кому?
      Вялов, взглянув на него, шагнул дальше, Никита схватил его за рукав рубахи, тогда Тихон пренебрежительно отвёл его руку.
      - Ну, зачем притворяешься?
      Сбросив с плеча на землю выкопанную в лесу берёзу, Никита оглянулся, ему захотелось ударить Тихона по шершавому лицу, хотелось, чтоб он молчал, а тот, глядя вдаль, щурясь, говорил спокойно, как обыкновенное: