- Видел он, как ты ночью шла...
      - Что-о?
      Она выпрямилась, побагровев до плеч, быстро прижав полные руки ко грудям, широко открыв потемневшие глаза, и вдруг спутанно, торопливо зашептала, бледнея и странно умаляясь, оседая к земле, точно перекисшее тесто.
      - Что он видел-то, господи? Нет... Голубчик,- придет хромая - не пускай! Скажи - не надо, не могу, нельзя - я тебе целковенький... господи!
      Снизу все громче и сердитей ползли крики Губина, но я слышал только захлебывающийся шёпот женщины, видя, как ее лицо - полное и розовое осунулось, посерело, темные губы, вздрагивая, мешают говорить, а в глазах застыл жалостный собачий страх.
      Но вдруг она приподняла плечи, подобралась вся и, смигнув страх, тихо и внятно сказала:
      - Ничего не надо... Пускай...
      Покачнулась и пошла прочь, шагая мелко, точно ноги у нее были связаны,- шла она раздражающе тихо, покорно и точно слепая.
      - Тащи! - выл Губин.
      Когда я вытащил его, он - мокрый, синий от холода - стал прыгать по двору, ругаясь и размахивая руками.
      - Это - как же? Я кричу, кричу...
      - Сказал я Надежде, что ты видел ее.
      Он подпрыгнул ко мне, злой.
      - Кто тебе велел?
      - Сказал, что тебе приснилось, будто она садом в баню шла...
      - Что-о? Что такое?
      Голоногий, тающий грязью, он смотрел на меня, хлопая глазами, его неприятное лицо стало смешно, глупо.
      - Смотри - если ты мужу ее скажешь, то я так и буду говорить, что ты во сне видел всё это...
      - Зачем? - растерянно воскликнул Губин, но - вдруг пришел в себя и, широко улыбаясь, тихонько спросил:
      - Сколько дала?
      Я стал объяснять ему, что мне жалко женщину, боюсь, что братья изувечат ее и что не следует ее выдавать,- Губин сначала не верил мне, но потом задумался и сказал:
      - Неправильно всё это: лучше взять деньги за правду, чем за обман. Сбиваешь ты меня, парень... Наняли они меня колодец чистить, а я бы им в ту же цену - всё вычистил... это мне удовольствие!
      Он снова разозлился, греясь, бегает вокруг сруба и бормочет:
      - Как ты можешь мешаться в чужие дела? Али ты здешний?
      Разыгрался сухой, жаркий день, но - небо мутное, точно пропылилось летней пылью до самых глубин, и на багровый, без лучей, шар солнца можно смотреть не мигая, как на луну.
      - Я тебя ввел к делу, работой обрадовал, а ты мне...
      За воротами, играя селезенкой, тяжело скачет лошадь, вот она поравнялась с домом Биркиных, и кто-то хрипло кричит:
      - Лес занялся - эй!
      Хлопнула рама окна, и тотчас же двор наполнился шумной, бестолковой суетой: из кухни выкатилась усатая баба, за нею - встрепанный, полуодетый Иона, из окна высунулась лысая, красная голова Петра.
      - Запрягайте скорей, батюшки! - кричал он плачущим голосом.
      Губин уже вывел на двор жирную рыжую лошадь, Иона выкатил легкую бричку, Надежда - с крыльца - говорила ему:
      - Иди, оденься сперва...
      Баба распахнула ворота - прихрамывая и ведя на поводу взмыленную лошадь, во двор вошел маленький мужичок, в красной рубахе, и веселым голосом заговорил:
      - У двух местах зачалось,- от порубки и от могилы...
      Все окружили его, охая и ахая, только Губин ловко и быстро запрягал лошадь, ни на кого не глядя, говоря мне сквозь зубы:
      - Дождались... несчастный народ...
      В воротах явилась нищая, воровато прищурила глаза и запела:
      - Го-осподи Ису-усе...
      - Бог подаст, бог подаст! - испуганно махая руками, крикнула Надежда, побледнев.- Тут - несчастье, лес загорелся... после приходи!
      Вдруг Петр, стоявший в окне, заполняя его, покачнулся назад в глубь комнаты и исчез, а на месте его явилась женщина, презрительно говоря:
      - Что - настиг господь? Обормоты, лентяи...
      Ее волосы, седые на висках, были прикрыты шёлковой головкой, шёлк отливал на солнце, и голова казалась железной. На ее лице, иконописном и точно закопченном дымом, двумя пятнами блестели никогда не виданные мною синие глаза без зрачков.
      - Али я вам не говорила, что просеку от могилы шире надо было вырубать, шайтаны...
      Над маленьким острым носом женщины лежала глубокая морщина, и из нее к серебряным вискам расходились густые брови. Стало странно тихо, только лошадь шлепала копытом по грязи, а из окна непрерывно истекал густой, почти мужской голос, презрительно укоряя.
      "Вот она - свекровь!" - подумал я.
      Губин кончил запрягать и сказал Ионе тоном старшего:
      - Ступай оденься, чучело...
      Когда Биркины съехали со двора, а за ними, взва-лившись на потную лошадь, ускакал верховой,- женщина исчезла, но пустое окно стало как будто чернее, чем было прежде. Шлепая по лужам босыми ногами, Губин затворил ворота, мельком взглянул на меня и сказал:
      - Ну, начнем... чего там!
      - Яков! - густо позвали из дома.
      Он вытянулся, как солдат.
      - Поди-ко сюда...
      Губин пошел ко крыльцу, четко топая ногами. Надежда, стоявшая на верхней ступени, повернулась боком к нему, неприятно сморщив лицо, а потом поманила меня к себе, тихонько кивая головою:
      - Что он говорит, Яков-то?
      - Ругает меня.
      - За что?
      - За то, что я сказал тебе...
      Она тяжко вздохнула.
      - Ах - смутьян! И чего ему надо?
      Она обиженно надула губы, и круглое пустое лицо ее стало детским.
      - О господи... чего людям надо?
      По небу ширилась темно-серая туча, грозя бесконечным, осенним дождем. Из окна, ближайшего ко крыльцу, густой струей изливался голос свекрови, слов не слышно было, а только звук, как будто жужжало огромное веретено.
      - Это - маменька,- тихонько молвила Надежда.- Она ему задаст! Она меня бережет...
      Но я не слушал ее - меня поразили слова, сказанные за окном, спокойно, громко, с тяжелой уверенностью в их правде.
      - А ты полно-ка, полно... Ведь это ты от безделья в праведники лезешь...
      Я подвинулся ближе к окну - Надежда беспокойно сказала:
      - Ты - куда? Тебе слушать не надобно...
      А из окна доносилось:
      - И бунтовство твое противу людей - у безделья да со скуки, скушно тебе, ты и надумал забаву, будто богу служишь, будто правду любишь, а на деле ты - бесу работник...
      Надежда дергала меня за рукав, стараясь отвести из-под окна,- я сказал ей:
      - Мне надо знать, что он говорит...
      Она усмехнулась, заглянув в лицо мне, и доверчиво зашептала:
      - Я ей покаялась: "Маменька, говорю, дошла до меня беда!" - "У, ты, дура",- говорит, да немножечко за косу меня потрепала, только и всего - она меня жалеет!.. Ей - ничего, что я гуляю, ей ребеночка, внучка надо для имущества... наследника...
      В комнате Губин крикнул:
      - Если грех против закона, так...
      Заглушая его, мерно потекли веские слова:
      - Тут не везде грех, Яков Петрович, а иной раз просто растет человек и тесно ему в законе. Бросаться друг на друга не надо бы. Чего боимся? Все одинаково дураки перед богом...
      Она говорила скучновато или устало, очень медленно и внятно - Губин иногда бормотал что-то, но его слова не проникали сквозь ее мерную речь.
      - Осудить человека - не великое дело, Яков Петрович, сударь мой, это всегда успеется - осудить! А ты - дай человеку развернуться до конца - ведь и во грехе польза бывает. Почитай-ко минею: святые угодники божий все до господа сквозь грехи дошли, а - дошли-таки! Это надобно помнить. Господь Саваоф - он ли не терпел на евреях своих? А матерью Исусовой еврейку же выбрал, и пророки и апостолы Христовы - все - евреи, так-то! А мы торопимся осудить да наказать...
      - Выбила ты меня из жизни, Наталья Васильевна,- сказал Губин.- Как столкнусь я с тобой да вспомню...
      - Не надо вспоминать...
      - Так и не вижу себя, и цены себе никакой не чувствую...
      - Что было - прошло, а чему надо было быть - того не убежишь...
      - И внутреннего состояния лишился я через тебя...
      Надежда толкнула меня в бок и с веселым злорадством зашептала:
      - Верно, значит, говорили - видно, был он в любовниках у нее!
      Но тотчас же опомнилась, испуганно прикрыла рот ладонью и сквозь пальцы говорит.
      - Ой, господи... что я? Ты - не верь... Злобятся на нее все, очень умная она...
      - Коли было злое - жалобой его не поправишь,- спокойно падают из окна слова женщины.- Кому что дадено, тот того и держись, а не удержал, значит не по силам ноша.
      - Всё я на тебе потерял, оголила ты меня...
      - Тобою - потеряно, а мной приумножено. Никогда ничего, Яков Петрович, в жизни не теряется, а просто переходит из рук в руки, от неумелого к умелому. Кость, собакой оглоданная, и та в дело идет.
      - Вот я - кость!..
      - Зачем? Ты - человек еще...
      - А что толку?
      - Толк-от есть, да не втолкан весь, Яков Петрович, сударь мой! На-ко вот, возьми на гулянку себе да иди с богом... А женщину - не тронь, зря про нее не говори чего не следует... это тебе во сне приснилось.
      - Эх,- подавленно вскричал Губин.- Ну - ладно! Твой верх... не желаю я, не хочу огорчать тебя... а - все-таки...
      - Что - все-таки?
      - А то, что умнейшей твоей душе на том свете...
      - Нам бы с тобой, Яков Петрович, на этом жизнь нашу с честью окончить, а на том, бог даст, приспособимся...
      - Ну, прощай!
      За окном стало тихо. Потом тяжко вздохнула женщина.
      - О, господи...
      Надежда мягко, точно кошка, отскочила ко крыльцу, а я - не успел. Губин, выйдя из двери, увидал, что я отхожу от окна. Он надул щеки, ощетинился рыжим волосом и, красный, точно после драки, закричал, неожиданно высоким, злым криком:
      - Ты - ты что? Долговязый чёрт... Не желаю тебя, не хочу работать с тобой... иди прочь!
      В окне явилось темное лицо с большими синими глазами,- строгий хозяйский голос спросил:
      - Это что еще за шум?
      - Не желаю я...
      - Ты иди ругаться на улицу, а здесь нельзя!
      - Да! - обиженно крикнула Надежда, топнув ногой.- Что это такое? Какие...
      Выскочила кухарка, с ухватом в руках, воинственно встала рядом с Надеждой и закричала:
      - Вот видите - что значит мужиков в доме нет!..
      Собираясь уходить, я всматривался в лицо хозяйки: синие зрачки глаз были странно расширены, они почти прикрывали белки, оставляя вокруг себя только тонкий, синеватый же ободок. Эти странные, жуткие глаза были неподвижны, казались слепыми и выкатившимися из орбит, точно женщина подавилась чем-то и задыхается. Ее кадык выдавался вперед, как зоб. Шёлк головки металлически блестел, и снова я невольно подумал:
      "Железная голова..."
      Губин осел, обмяк, лениво переругивался с кухаркой и не смотрел на меня.
      - Прощай, хозяйка,- сказал я, проходя мимо окна.
      Женщина не сразу, но ласково откликнулась:
      - Прощай, дружок, прощай...
      И склонила голову, подобную молотку, высветленному многими ударами о твердое.